Г.К. Честертон



                 Несчастный случай





   Сейчас я расскажу, что случилось со мной в совсем уж

удивительном кебе. Удивителен он был тем, что невзлюбил

меня и яростно вышвырнул посреди Стрэнда. Если мои друзья,

читающие "Дейли ньюз", столь романтичны (и богаты), как я

думаю, им приходилось испытывать нечто подобное. Наверное,

их то и дело вышвыривают из кебов. Однако есть еще тихие

люди не от мира сего, их не вышвыривали, и потому я

расскажу, что пережил, когда мой кеб врезался в омнибус и,

надеюсь, что-нибудь поломал.

   Стоит ли тратить время на рассказ о том, чем прекрасен

кеб, единственный предмет наших дней, который смело может

занять место самого Парфенона? Он поистине современен - и

укромен, и прыток. Во всяком случае, мой кеб обладал этими

чертами века, обладал и еще одной - он быстро сломался.

Рассуждая о кебах, заметим, что они - англичане; за границей

их нет, они есть в прекрасной, поэтичной стране, где едва ли

не каждый старается выглядеть побогаче и соответственно себя

ведет. В кебе удобно, но не надежно - вот она, душа Англии.

Я всегда подмечал достоинства кеба, но не все испытал, не

изучил, как сейчас бы сказали, всех его аспектов. Я изучал

его, когда он стоял или ехал ровно. Сейчас я расскажу, как

выпал из него в первый и, надеюсь, последний раз. Поликрат

бросил перстень в море, чтобы улестить судьбу. Я бросил в

море кеб (простите такую метафору), и богини судьбы теперь

довольны. Правда, мне говорили, что они не любят, когда об

этом рассказывают.

   Вчера под вечер я ехал в кебе по одной из улиц,

спускающихся к Стрэнду, с удовольствием и удивлением читая

свою статью, как вдруг лошадь упала, побарахталась на

мостовой, неуверенно поднялась и побрела дальше. Когда я

еду в кебе, с лошадью это бывает и я привык наслаждаться

своими статьями под любым углом. Словом, ничего необычного

я не заметил - пока не взглянул на лица вокруг. Люди

глядели на меня, и страх поразил их, словно белый пламень с

неба. Кто-то кинулся наперерез, выставив локоть, как будто

бы хотел отвести удар, и попытался остановить нас. Тут я и

понял, что кебмен выпустил поводья - и лошадь полетела, как

живая молния. Описывать я пытаюсь то, что чувствовал,

многое я упустил. Как-то кто-то назвал мои эссе

"фрагментами факта". Прав он, не прав, но здесь были

поистине фрагменты фактов. А уж какие фрагменты остались бы

от меня, окажись я на мостовой!

   Хорошо проповедовать верующим - ведь они очень редко

знают, во что верят. Я нередко замечал, что демократия

лучше и глубже, чем кажется демократам; что общие места,

поговорки, поверья намного умнее, чем кажется. Вот вам

пример. Кто не слыхал о том, что в миг опасности человек

видит все свое прошлое!  В точном, холодном, научном смысле

это чистейшая ложь. Ни несчастный случай, ни муки смертные

не заставят вспомнить все билеты, которые мы купили, чтобы

ехать в Уимблдон, или все съеденные бутерброды.

   Но в те минуты, когда кеб мчался по шумному Стрэнду, я

обнаружил, что в этом поверье есть своя правда. За очень

короткое время я увидел немало; собственно говоря, я прошел

через несколько вер. Первою было чистейшее язычество,

которое честные люди назвали бы невыносимым страхом. Его

сменило состояние, очень реальное, хотя имя ему найти

нелегко. Древние звали его стоицизмом; видимо, именно это

немецкие безумцы понимают под пессимизмом (если они вообще

хоть что- то понимают). Я просто принял то, что случилось,

без радости, но и без горя - ах, все неважно!  И тут, как ни

странно, возникло совсем иное чувство: все очень важно и

очень, очень плохо. Жизнь не бесцельна - она бесценна, и

потому это именно жизнь. Надеюсь, то было христианство. Во

всяком случае, явилось оно, когда мы врезались в омнибус.

   Мне показалось, что кеб накрыл меня, словно великанья

шляпа, великаний колпак. Потом я стал из-под него вылезать,

и позы мои, должно быть, внесли бы немало в мой недавний

диспут о радостях бедняков. Что до меня самого, когда я

выполз, сделаю два признания, оба - в интересах науки.

Перед тем как мы врезались в омнибус, на меня снизошло

благочестие; когда же я поднялся на ноги и увидел две- три

ссадины, я стал божиться и браниться, как апостол Петр.

Кто-то подал мне газету. Помню, я немедленно ее растерзал.

Теперь мне жалко, и я прошу прощения и у человека того, и у

газеты. Понятия не имею, с чего я так разъярился;

исповедуюсь ради психологов. Тут же я развеселился и одарил

полисмена таким множеством глупых шуток, что он опозорился

перед мальчишками, которые его почитали.

   И еще одна странность ума или безумия озадачила меня.

Через каждые три минуты я напоминал полисмену, что не

заплатил кебмену, и выражал надежду, что тот не понесет

убытков. Полисмен меня утешал. Только минут через сорок я

вдруг понял, что кебмен мог потерять не только деньги; что

он был в такой же опасности, как я. Понял - и остолбенел.

Видимо, кебмена я воспринимал как божество, неподвластное

несчастным случаям. Я стал расспрашивать - к счастью, все

обошлось.

   Однако теперь и впредь я буду снисходительней к тем, кто

платит десятину с мяты, аниса и тмина и забывает главное в

законе. Я не забуду, как чуть было не стал всучать полкроны

мертвецу. Дивные мужи в белом перевязали мои ссадины, и я

снова вышел на Стрэнд. Молодость вернулась ко мне, я жаждал

неизведанного - и, чтобы начать новую главу, кликнул кеб.