Г.К. Честертон



                    Двенадцать человек





   Недавно, когда я размышлял о нравственности и о мистере

X. Питте, меня схватили и сунули на скамью подсудимых.

Хватали меня довольно долго, но мне это показалось и

внезапным и необыкновенным. Ведь я пострадал за то, что

живу в Баттерси, а моя фамилия начинается на Ч.

Оглядевшись, я увидел, что суд кишит жителями Баттерси,

начинающимися на Ч. Кажется, набирая присяжных, всегда

руководствуются этим слепым фанатическим принципом. По

знаку свыше Баттерси очищают от всех Ч и предоставляют ему

управляться при помощи других букв. Здесь не хватает

Чемберпача, там - Чиззлопопа; три Честерфилда покинули

родное гнездо; дети плачут по Чеджербою; женщина жить не

может без своего Чоффинтона, и нет ей утешения. Мы же,

смелые Ч из Баттерси, которым сам черт не брат, размещаемся

на скамье и приносим клятву старичку, похожему на впавшего в

детство военного фельдшера. В конце концов, нам удается

понять, что мы будем верой и правдой решать спор между Его

Величеством королем и подсудимым - хотя ни того, ни другого

мы еще не видели.

   В ту самую минуту, когда я подумал, не решают ли этот

спор преступник с королем в ближайшей пивной, над барьером

появилась глава подсудимого. Обвиняли его в краже

велосипедов. Он был как две капли воды похож на моего

друга. Мы вникли в кражу велосипедов. Мы выяснили, какую

роль сыграл в ней Его Величество, какую - подсудимый. И

после краткого, но веского спора мы пришли к выводу, что

король в это дело не замешан. Потом мы занялись женщиной,

которая не заботилась о детях, и поняли по ее виду, что

никто не заботится о ней.

   И вот, пока перед моими глазами проходили эти лица, а в

мозгу мелькали эти мысли, сердце переполнила жестокая

жалость и жестокий страх; никогда и никто не сумел их

выразить, но именно они с сотворения мира таятся почти во

всех стихах и поэмах. Очень трудно объяснить их; может

быть, кое-что разъяснится, если я скажу, что трагедия -

высшее выражение бесконечной ценности человеческой жизни.

Никогда еще я не подходил так близко к страданию; и никогда

не стоял так далеко от пессимизма. Я бы не говорил об этих

тяжелых делах - говорить о них слишком тяжко; но я упоминаю

о них по особой причине. Я говорю о них потому, что из

горнила этих дел вышла не лишенная знаменательности

общественная или политическая формула. Четко, как никогда,

я понял, что такое суд присяжных и почему мы должны

сохранить его во что бы то ни стало.

   В наше время все больше усиливается профессионализм. Мы

предпочитаем профессиональных солдат, потому что они лучше

сражаются, профессиональных певцов, потому что они лучше

поют, танцоров - потому что они лучше танцуют, весельчаков -

потому что они лучше веселятся. Многие считают, что это

относится и к суду и к политике, фабианцы, например,

уверены, что большую часть общественных дел нужно переложить

на специалистов. А многие законники хотят, чтобы взятый со

стороны присяжный уступил все свои полномочия профессионалу-

судье.

   Конечно, если бы мир был разумен, я не видел бы в этом

ничего дурного. Однако тот, кто знает жизнь, узнает рано

или поздно, что четыре или пять важнейших и полезнейших

истин весьма парадоксальны. Другими словами, они

практически неоспоримы, но звучат странно. Такова,

например, безупречная истина, гласящая, что больше всех

радуется тот, кто не гонится за удовольствиями. Таков и

парадокс мужества:  чтобы избежать смерти, надо не думать о

ней. И вот один из четырех парадоксов, которые следовало бы

сообщать грудным детям, сводится к следующему: чем больше

мы смотрим, тем меньше видим; чем больше учимся - тем меньше

знаем. Фабианцы были бы совершенно правы, если бы

специалист с каждым днем все лучше разбирался в деле. Но

это не так. Он разбирается все хуже. Точно так же тот, кто

не упражняется постоянно в смирении и благодарности, видит

все хуже и хуже красоту и значительность неба или камней.

   Страшно и нелегко мстить за других. Но и к этому можно

привыкнуть - ведь привыкнуть можно и к солнцу. И самое

страшное во всей машине правосудия, во всех судах,

магистратах, судьях, поверенных, полисменах, сыщиках - не

то, что они плохи (есть и хорошие), не то, что они глупы

(есть и умные), а то, что они привыкли.

   Они не видят на скамье подсудимых подсудимого; они видят

привычную фигуру на привычном месте. Они не видят ужаса

судоговорения - они видят механизм своей работы. И потому,

ведомая здоровым чутьем, христианская цивилизация мудро

порешила вливать в их тела свежую кровь, а в мозги - свежие

мысли людей с улицы. В суде должны быть люди, способные

видеть судью, толпу, грубые лица убийц и полисменов, пустые

лица зевак, призрачное лицо адвоката, - видеть ясно и четко,

как видят новый балет посетители премьеры.

   Наша цивилизация поняла, что признать человека виновным -

слишком серьезное дело, и нельзя поручить его специалистам.

Здесь нужны свежие лица, не знающие тонкостей закона, но

способные чувствовать все то, что почувствовал я. Когда нам

нужно составить библиотечный каталог или открыть созвездие -

мы обращаемся к профессионалу. Но когда нам нужно сделать

поистине серьезный выбор, мы призываем двенадцать человек,

оказавшихся под рукой. Если память мне не изменяет, именно

так поступил Иисус.