Алексис де Токвиль
Демократия в Америке
(отрывки)
Файл с книжной полки Несененко Алексея
Прислал Ихтик. Его сайт, Его почта
К н и г а в т о р а я
Часть четвертая
О ТОМ ВЛИЯНИИ, КОТОРОЕ ДЕМОКРАТИЧЕСКИЕ ИДЕИ И ЧУВСТВА ОКАЗЫВАЮТ НА ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБЩЕСТВО
Г л а в а I
Равенство вызывает в гражданах естественную склонность
к свободным институтам
Равенство, делающее людей независимыми друг от друга, вырабатывает в них
привычку и склонность руководствоваться в частной жизни лишь собственными
желаниями и волей. Та полная независимость, которой они постоянно пользуются как
в отношениях с равными себе, так и в личной жизни, вызывает в них недовольство
любой властью и вскоре формирует у них понятие политической свободы и
приверженность ей. Люди, живущие в такое время, следовательно, самым
естественным образом предрасположены к восприятию идеи свободных институтов.
Возьмите любого из них, и, если вы сможете добраться до инстинктивных чувств, вы
обнаружите, что из разных форм правления он более всего признает и уважает то,
главу которого он избрал сам и действия которого находятся под его контролем.
Из всех политических последствий, порождаемых социальным равенством, именно это
стремление к независимости прежде всего бросается в глаза, устрашая малодушных,
и не без оснований, ибо в демократиях анархия обретает более ужасные качества,
чем в любом другом обществе. Ведь если граждане лишены возможности
воздействовать друг на друга, то в случаях, когда сдерживающая их
государственная власть ослабляется, быстро наступает политический хаос и,
поскольку каждый отдельный гражданин предпочитает держаться от всего в стороне,
здание социального устройства мгновенно рассыпается в прах.
Тем не менее я убежден, что анархия — это не основное, а наименьшее из зол,
которых нужно опасаться в век демократии.
На самом деле равенство порождает две тенденции: первая ведет людей к
независимости и может внезапно подтолкнуть их к анархии; вторая тенденция
проявляется не столь быстро и не столь наглядно, но она значительно более
целенаправленно ведет людей к закрепощению.
Люди быстро распознают первую тенденцию и всячески ей противодействуют,
позволяя, однако, увлечь себя в другом направлении, поскольку не видят его
опасности. Поэтому о нем необходимо поговорить более подробно.
Ни в коей мере я не порицаю равенство за то, что оно порождает непокорность; как
раз за это я его и хвалю. Меня охватывает восхищение, когда я вижу, как оно
формирует в умах и сердцах людей некое смутное представление о политической
независимости и инстинктивное стремление к ней, вырабатывая, таким образом,
лекарство от болезни, им же порождаемой. Именно этим привлекает меня равенство.
Г л а в а II
О том, что представления граждан об управлении
в демократических обществах естественным образом
способствуют концентрации власти
Идея промежуточных институтов власти, находящихся между монархом и его
подданными, представлялась вполне естественной в аристократическом обществе, где
эта власть оказывалась в руках отдельных лиц или семейств, которые в силу своего
происхождения, образования и богатства не имели себе равных и были как бы
призваны управлять другими. В век равенства эта идея, естественно, отсутствует в
умах людей по причинам обратного свойства; внедрить ее в сознание можно лишь
искусственно и удерживать в нем — лишь с большим трудом. Вместе с тем граждане,
практически не раздумывая, принимают идею единой и централизованной власти,
которая сама управляет ими.
Впрочем, в политике, так же как в философии и религии, демократический народ с
радостью воспринимает простые и общие идеи. Сложные концепции не воспринимаются
разумом, и людям нравится чувствовать себя великой нацией, все граждане которой
соответствуют одной модели и управляемы единой властью.
Вслед за идеей единой и централизованной власти в эпоху равенства в умах людей
почти непроизвольно зарождается идея единого законодательства. Поскольку каждый
человек мало чем отличается от своих соседей, он не понимает, почему закон,
применимый к одному из них, не может быть распространен на всех остальных. Самые
незначительные привилегии вызывают у него отвращение. Малейшие различия в
политических институтах одного и того общества порождают недовольство его
граждан. Поэтому единообразие законов представляется людям важнейшим условием
хорошего правления.
Я уверен, что то же понятие единого закона, равным образом распространенного на
все социальные группы, было чуждо человеческому сознанию в века аристократии. В
то время оно не могло прийти к этой идее или же отвергало ее.
Эти противоположные устремления разума в конце концов превращаются в такие
слепые инстинкты и столь прочные привычки, что они начинают руководить
поступками людей вне зависимости от особенностей личности. Несмотря на
бесконечное разнообразие средневековой жизни, и тогда встречались совершенно
похожие индивидуумы, однако это не мешало законодателю наделять каждого из них
различными обязанностями и разными правами. И напротив, в наше время
правительства изнуряют себя в попытках навязать одни и те же обычаи и законы
группам населения, которые еще имеют между собой мало общего.
По мере уравнивания у того или иного народа условий существовании отдельные
индивидуумы мельчают, в то время как общество в целом представляется более
великим, или, точнее, каждый гражданин, став похожим на всех других, теряется в
толпе, и тогда перед нами возникает великолепный в своем единстве образ самого
народа.
Все это, естественно, порождает у людей эпохи демократии очень высокие
представления об общественных прерогативах и чрезмерно скромное — о правах
личности. Они легко соглашаются с тем, что выгода первого из них — это все, а
интересы личности — ничто. Они охотно мирятся с тем, что власть, олицетворяющая
собой все общество, несет в себе больше мудрости и знания, чем любой из людей,
составляющих это общество, и что вести каждого гражданина за руку есть не только
право, но и обязанность власти.
Если бы мы захотели лучше изучить наших современников и добраться до истоков их
политических воззрений, мы увидели бы там многие из тех идей, которые я только
что воспроизвел, и, вероятно, удивились бы, обнаружив так много общего у
народов, столь часто воевавших между собой.
Американцы полагают, что в каждом штате верховная власть должна устанавливаться
самим народом. Однако, как только органы власти сформированы, американцы не
помышляют их в чем-либо ограничивать, охотно соглашаясь с тем, что власть имеет
право делать все.
Американцы не могут себе представить, чтобы отдельные города, семьи либо
отдельные граждане пользовались особыми привилегиями. Они твердо убеждены в том,
что любой закон должен одинаково применяться в разных частях одного и того же
штата по отношению ко всем гражданам, живущим в нем.
Эти взгляды все шире и шире распространяются сейчас и в Европе, проникая даже в
сознание тех наций, которые наиболее яростно отвергают догмат народовластия. Эти
нации исповедуют иные убеждения относительно природы власти, чем американцы,
однако они рассматривают ее под тем же углом зрения: у тех и у других стирается
и исчезает представление о необходимости промежуточной власти. Из сознания людей
быстро выветривается идея права как неотъемлемой принадлежности лишь
ограниченного круга индивидуумов, ее место занимают представления о всемогущем и
едином для всего общества законе. Эти представления укореняются и усиливаются в
сознании по мере того, как люди уравниваются в своих правах и условиях
существования. Идеи эти порождаются равенством и в свою очередь ускоряют процесс
установления равенства.
Во Франции, где данные революционные преобразования носили более решительный
характер, чем в любой другой европейской стране, эти воззрения полностью
овладели сознанием граждан. Если внимательно прислушаться к тому, что говорят
лидеры наших различных партий, мы убедимся, что нет никого, кто не разделял бы
этих воззрений. Большинство считает, что правительство действует
неудовлетворительно, но все сходятся во мнении, что оно должно действовать еще
активнее и все брать в свои руки. Даже те, кто ведет между собой настоящую
войну, по этому вопросу придерживаются единых взглядов. Централизация,
вездесущность, всемогущество общественной власти, единообразие ее законов — вот
наиболее характерные черты всех зарождающихся сегодня политических систем. Эти
черты мы обнаруживаем в основе самых причудливых утопий. Они преследуют человека
в его мечтах.
Если подобные представления непроизвольно возникают в умах простых смертных, они
тем более легко овладевают сознанием сильных мира сего.
В то время как старое общественное устройство Европы приходит в упадок и
разваливается, монархи приходят к новым убеждениям относительно своей власти и
своих обязанностей. Они наконец-то поняли, что центральная власть, которую они
воплощают, может и должна лично в соответствии с единым планом управлять всеми
делами и всеми гражданами в государстве. Эти воззрения, которые, смею
утверждать, никогда ранее не разделялись монархами Европы, сегодня все глубже
проникают в их сознание и не желают уступать место иным концепциям.
Таким образом, сегодня люди менее разделены, чем это можно было мл себе
представить; они постоянно спорят друг с другом по вопросу о том, в чьи руки
будет передана верховная власть, но легко подчиняются правам и обязанностям этой
власти над собой. Все воспринимают правительство как олицетворение единой и
естественной власти, которая все предвидит и все может.
Любые другие политические идеи кажутся второстепенными и преходящими, и лишь эта
остается незыблемой, нерушимой, ни с чем не сравнимой истиной. Публицисты и
государственные деятели безоговорочно ее принимают, толпа с жадностью хватается
за нее; управляемые и власть имущие с одинаковым жаром следуют ей; она
вездесуща, кажется, что она существовала всегда.
Следовательно, эта идея предстает не случайным порождением человеческого
разумения, а выступает естественной предпосылкой современного состояния
человеческого общества.
Г л а в а III
О том, что чувства людей в демократических обществах
соответствуют их идеям о концентрации власти
Если в эпоху равенства люди легко воспринимают идею сильной центральной власти,
то лишь потому, что признавать и поддерживать эту власть людей заставляют их
обычаи и чувства. Постараюсь пояснить это несколькими словами, так как основные
соображения на этот счет уже были высказаны ранее.
Люди, живущие в демократическом обществе и не видящие вокруг ни начальников, ни
подчиненных, лишенные привычных и обязательных социальных связей, охотно
замыкаются в себе и полагают себя свободными от общества. Мне уже пришлось
довольно много рассуждать на эту тему, когда речь шла об индивидуализме. Люди
почти всегда с трудом отрывают себя от личных дел, чтобы заняться делами
общественными, поэтому естественно их стремление переложить эти заботы на того
единственного очевидного и постоянного выразителя коллективных интересов, каким
является государство.
Они не просто теряют вкус к общественной деятельности, но часто у них просто не
хватает на нее времени. В демократическом обществе частная жизнь принимает столь
активные формы, становится столь беспокойной, заполненной желаниями и работой,
что на политическую жизнь у человека не остается ни сил, ни досуга.
Мне бы не хотелось думать, что упадок интереса к общественной деятельности
непреодолим; борьба с ним и является главной целью моей книги. Просто я
утверждаю, что сегодня эта апатия неустанно заполняет души под воздействием
каких-то таинственных сил и, если ее не остановить, она охватит людей полностью.
У меня уже была возможность показать, что крепнущая тяга людей к благосостоянию
и неустойчивый характер собственности заставляют демократические народы
опасаться социальных неурядиц. Склонность к стабильности общественной жизни
становится у них единственной политической страстью, возрастающей по мере
отмирания других политических устремлений; это естественным образом располагает
граждан к тому, чтобы постоянно передавать центральной власти все новые и новые
права, ибо они считают, что только она одна, предохраняя самое себя,
заинтересована и располагает необходимыми возможностями защитить их от анархии.
Поскольку в эпоху равенства никто не обязан рассчитывать на значительную
поддержку со стороны, каждый индивидуум является одновременно и независимым, и
беззащитным.
Эти два состояния, которые не следует ни смешивать, ни разделять, вырабатывают у
человека демократического общества весьма двойственные инстинкты. Независимость
придает ему уверенность и чувство собственного достоинства среди равных, а
бессилие дает ему время от времени почувствовать необходимость посторонней
поддержки, которую ему не от кого ждать, поскольку все, окружающие его,
одинаково слабы и равнодушны. В своем отчаянии он невольно устремляет взоры к
той громаде, которая в одиночестве возвышается посреди всеобщего упадка. Именно
к ней обращается он постоянно со своими нуждами и чаяниями, именно ее он в конце
концов начинает воспринимать как единственную опору, необходимую ему в
собственном бессилии1.
Все это позволяет нам понять, что нередко происходит в демократических
обществах, где люди, столь болезненно относящиеся к любым начальникам, спокойно
воспринимают власть хозяина и могут быть одновременно и гордыми, и рабски
угодливыми.
Ненависть людей к привилегиям возрастает по мере того, как сами привилегии
становятся более редкими и менее значительными. Можно оказать, что костер
демократических страстей разгорается как раз тогда, когда для него остается все
меньше горючего материала. Я уже указывал на причины этого феномена. Неравенство
не кажется столь вопиющим, когда условия человеческого существования различны;
при всеобщем единообразии любое отклонение от него уже вызывает протест тем
больший, чем выше степень этого единообразия. Поэтому вполне нормально, что
стремление к равенству усиливается с утверждением самого равенства: удовлетворяя
его требования, люди развивают его.
Постоянная и всевозрастающая ненависть, которую испытывают демократические
народы к малейшим привилегиям, странным образом способствует постепенной
концентрации всех политических прав в руках того, кто выступает единственным
правителем государства. Государь, возвышающийся обязательно и безусловно над
всеми гражданами, не вызывает ничьей зависти, при этом каждый еще считает своим
долгом отобрать у себе подобных все прерогативы и передать их ему.
Человек времен демократии с крайним отвращением подчиняется своему соседу,
которого считает равным себе; он отказывается признавать его более просвещенным,
чем он сам; он не верит в его справедливость и ревниво относится к его власти;
он его опасается и презирает; ему нравится постоянно напоминать своему соседу об
их общей подчиненности одному и тому же хозяину.
Любая центральная власть, следуя этим естественным инстинктам, проявляет
склонность к равенству и поощряет его, поскольку равенство в значительной мере
облегчает действия самой этой власти, расширяет и укрепляет ее.
Можно также утверждать, что любое центральное правительство обожает
единообразие. Единообразие избавляет его от необходимости издавать бесконечное
количество законов: вместо того, чтобы создавать законы дня всех людей,
правительство подгоняет всех людей без разбора под единый закон. Таким образом,
правительство любит то же, что любят граждане, и ненавидит то же самое, что и
они. Это единство чувств, которое у демократических народов выражается в
сходстве помыслов каждого индивидуума и правителя, устанавливает между ними
скрытую, но постоянную симпатию. Правительству за присущие ему склонности
прощают его ошибки; доверия народа оно лишается лишь в периоды эксцессов и
заблуждений, однако это доверие быстро восстанавливается при очередном обращении
к народу. Граждане в демократическом обществе часто испытывают ненависть к
конкретным представителям центральной власти, но они всегда любят саму эту
власть. [...]
Печатается по: Токвиль А. де. Демократия в Америке. М., 1992. С. 481—485.