Ирвин Шоу



              Вечер в Византии



                                      Перевод К. Чугунова



                                Посвящается Салке Виртель



                   Вступление



   Отжившие свой век динозавры, вялые и бессильные, в спортивных 

рубашках от Салки и Кардена, они сидели друг против друга за столиками 

в просторных залах, вознесенных над изменчивым морем, и сдавали, и 

брали карты, как это делали в славные времена в сыром от дождя лесу на 

Западном побережье, когда во все времена года их слово было законом и 

в банках, и в правлениях компаний, и в мавританских особняках, и во 

французских виллах, и в английских замках, и в георгианских домах 

Южной Калифорнии.

   Время от времени звонили телефоны, и из Осло, Дели, Парижа, 

Берлина, Нью-Йорка доносились энергичные, почтительные голоса; игроки 

брали трубки и резко отдавали распоряжения, которые в другое время 

имели бы смысл и, несомненно, были бы выполнены.

   Изгнанные короли в ежегодном паломничестве, Лиры поневоле с 

небольшими числом неизменивших вассалов, они жили в помпезной - не по 

чину - роскоши, они бросали отрывисто: “Джину” или “Ваших тридцать”, и 

чеки на тысячи долларов переходили из рук в руки. Иногда они 

вспоминали доледниковый период. “Первую работу дал ей я. Семьдесят 

пять в неделю. Она тогда спала с преподавателем дикции в Долине”.

   Или: “Он превысил смету на два с половиной миллиона. а фильм не 

продержался и трех дней, пришлось снимать его с экранов Чикаго. А 

теперь эти болваны в Нью-Йорке говорят, что он гений. Бред!”

   И они говорили: “Будущее - в кассетах”, а самый молодой из них - 

ему было пятьдесят восемь - спросил:

   “Какое будущее?”

   И они говорили: “Пики. Удваиваю”.

   Внизу, в семи футах над уровнем моря, на террасе, открытой солнцу и 

ветру, упражнялись в беседах мужчины похудощавее и не такие сытые с 

виду. Знаками подзывали носившихся взад и вперед официантов и 

требовали черный кофе и таблетку аспирина и говорили:

   “Русские в этом году не приедут. Японцы тоже”. 

   И: 

   “Венеции - конец”.

   Под юркими облаками, которые то заслоняли, то открывали солнце, 

сновали юркие молодые люди, держа под мышками маленьких львят, а в 

руках фотоаппараты “Поляроид”, и с улыбкой, какой улыбаются все 

зазывалы мира, выискивали клиентов. Но на второй день уже никто, кроме 

туристов, не интересовался львятами, а беседа текла, и они говорили: -

Плохи дела у „Фоке". Очень плохи”. И: “Хотя у кого они лучше?”

   “Здешний приз стоит миллиона”, - говорили они.

   "В Европе”, - говорили они.

   “А чем плоха Европа?” - говорили они.

   “Это же типично фестивальный фильм, - говорили они. - На широком 

экране он сбора не даст”.

   И они говорили: “Что ты пьешь?” И: “Пойдешь вечером на прием?”

Они говорили ни английском, французском, испанском, немецком, иврите, 

арабском, португальском, румынском. польском, голландском, шведском 

языках, говорили о сексе, деньгах, успехе, неудачах, обещаниях 

выполненных и обещаниях нарушенных. Среди них были честные люди и 

жулики, сводники и сплетники, а также люди порядочные. Одни были 

талантливы, даже очень талантливы, другие - прохвосты и просто 

ничтожества. Там были красивые женщины и прелестные девушки, 

интересные мужчины и мужчины со свиным рылом. Непрестанно щелкали 

фотоаппараты, и все притворялись, будто не замечают, что их 

фотографируют.

   Там были люди знаменитые в прошлом и уже незнаменитые теперь: люди, 

которые станут знамениты ни будущей неделе или в будущем году, и люди, 

которым суждено умереть в безвестности. Люди, идущие вверх, и люди, 

скользяще вниз; люди, которым успех дастся легко, и люди, 

несправедливо оттесненные в сторону.

   Все они были участниками азартной игры без правил;

   кто-то делал ставки весело и беззаботно, кто-то потел от страха.

   В других местах, на других сборищах ученые предсказывали, что через 

пятьдесят лет море, плещущееся у берега перед террасой, станет 

мертвым, что нынешние обитатели нашей планеты - вполне возможно, 

последние, кто ест омаров и сеет незаряженные семена.

   А были еще и другие места, где бросали бомбы, целились по мишени, 

теряли и снова брали высоты; где происходили наводнения и извержения 

вулканов; где воевали или готовились к войне, свергали правительства, 

двигались в похоронных процессиях и шагали в маршах. Но здесь, на 

террасе, в весенней Франции, вся жизнь человечества на две недели 

сводилась к перфорированным лентам, пропускаемым через кинопроекторы 

со скоростью девяносто футов в минуту; и надежды и отчаяние, красоту и 

смерть - все это возили по городу в плоских круглых блестящих жестяных 

коробках.

   Самолет дергался, пробиваясь сквозь черные толщи туч. На западе 

сверкала молния. Таблички с надписью “Пристегните ремни” на английском 

и французском языках продолжали светиться. Стюардессы не разносили 

напитков. Тональность рева моторов изменилась. Пассажиры молчали.

   Высокий мужчина, зажатый в кресле у окна, открыл было журнал и 

тотчас закрыл его. Дождевые капли оставляли на плексигласе прозрачные, 

словно пальцы призрака, следы.

   Раздался приглушенный взрыв, что-то треснуло. Вдоль корпуса 

самолета медленно прокатилась шаровая молния и разорвалась над крылом. 

Самолет швырнуло в сторону. Двигатели натужно завыли.

   “Как бы хорошо все устроилось, если бы мы сейчас разбились, - 

подумал высокий человек. - Окончательно и бесповоротно”.

   Но самолет выровнялся, вырвался из облаков к солнцу. Дама, сидевшая 

через проход, сказала: “Это уже второй раз в моей жизни. Можно 

подумать, что меня преследует злой рок”. Табло на спинках кресел 

погасли. Стюардессы повезли по проходу столик с напитками. Высокий 

человек попросил виски с перрье. Он пил с видимым удовольствием, 

прислушиваясь к тихому рокоту самолета, летевшего на юг высоко над 

облаками, над самым сердцем Франции.

   Чтобы прогнать сон, Крейг принял холодный душ. Хотя он выпил вчера, 

кажется, не так уж много, у него было такое ощущение, точно глаза его 

не поспевают за движениями головы. Как обычно в таких случаях, он дал 

себе слово не прикасаться больше к спиртному.

   Он вытерся полотенцем, но волосы не стал сушить. Прохладная влага 

освежала голову. Он накинул просторный белый гостиничный купальный 

халат из грубой махровой ткани и, пройдя в гостиную своего “люкса”, 

заказал по телефону завтрак. Вчера он пил без конца, даже когда 

раздевался, тянул виски, и побросал одежду где попало, так что теперь 

его смокинг, крахмальная рубашка и галстук грудой лежали на стуле. 

Стакан с недопитым виски запотел. Бутылка, стоявшая рядом, была не 

закупорена.

   Он открыл почтовый ящик на двери с внутренней стороны. В нем лежали 

“Нис-матэн” и пакет с письмами, пересланный его секретаршей из Нью-

Йорка. Письмо от бухгалтера. От адвоката. Конверт из маклерской 

конторы - в нем месячная биржевая сводка. Он бросил письма на стол не 

распечатывая. Судя по состоянию дел на бирже, ничего, кроме панических 

воплей, в сводке маклера сейчас не найдешь. Бухгалтер, наверно, 

прислал дурные вести о его, Крейга, нескончаемой битве с Управлением 

налогов и сборов, а письмо адвоката касается жены. Эти могут 

подождать. Сейчас еще утро, рано думать о маклере, бухгалтере, 

адвокате и жене.

   Он взглянул на первую страницу “Нис-матэн”. Телеграфное агентство 

сообщает о переброске дополнительных войск в Камбоджу. Рядом с этим 

сообщением - фотография улыбающейся итальянской актрисы на террасе 

отеля “Карлтон”. Несколько лет назад она получила в Канне приз, но в 

этом году, судя по улыбке, никаких иллюзий не питает. Фотография 

президента Франции Помпиду в Оверне. Цитируют его обращение к 

молчаливому большинству французского народа. Президент заверяет, что 

Франции не грозит революция.

   Крейг бросил “Нис-матэн” на пол и босиком прошелся по белой с 

высоким потолком комнате, устланной коврами и обставленной во вкусе 

бывшей русской аристократии. Выйдя на балкон, он посмотрел вниз, на 

Средиземное море, простирающееся за бульваром Круазетт. Три 

американских десантных судна, стоявшие вчера в заливе, ночью ушли. Дул 

ветер, серое море пенилось и бурлило - все в барашках. Уборщики уже 

разровняли на пляже песок, вытащили надувные матрасы и воткнули в 

песок зонты. Их так и не раскрыли, и они вздрагивали от ветра. На 

берег с шипением набегал прибой. Какая-то отважная толстуха купалась 

прямо напротив отеля. “В последний раз, когда я был здесь, - подумал 

он, - погода была не такая”.

В последний раз была осень, сезон уже кончился. На побережье стояло 

индейское лето, а индейцев-то здесь никогда и не бывало. Золотистая 

дымка, неяркие осенние цветы. Канн он помнил другим - тогда вдоль 

берега среди зелени садов стояли розовые и янтарно-желтые особняки, а 

теперь взморье обезображивали крикливые многоквартирные дома с 

оранжевыми и ярко-синими навесами, прикрывающими балконы. Города 

одержимы страстью к самоуничтожению.

   В дверь постучали.

   - Entrez (1), - сказал он, не поворачивая головы и не отрывая глаз 

от моря. Нет нужды говорить официанту, где поставить столик. Крейг 

прожил здесь уже три дня, и официант знает его привычки.

   Но когда он вернулся в комнату, там оказался не официант, а 

девушка. Невысокого роста - пять футов и три, может быть, четыре 

дюйма, по привычке прикинул он. На ней была серая трикотажная 

спортивная рубашка, слишком длинная и непомерно широкая. Рукава, 

рассчитанные, очевидно, на руки баскетболиста, она вздернула, обнажив 

тонкие, бронзовые от загара запястья. Рубашка, доходившая ей почти до 

колен, висела поверх измятых, выцветших джинсов. Она была в сандалиях. 

Длинные каштановые волосы, неровно высветленные солнцем и морем, 

спутанной гривой падали ей на плечи. У нее было узкое, с острым 

подбородком, лицо; огромные солнечные очки, за которыми не видно глаз, 

придавали ему таинственное, совиное выражение. На плече у девушки 

висела итальянская кожаная сумка с медными пряжками, слишком 

элегантная для нее. Увидев его, она ссутулилась. У него возникло 

подозрение, что если он взглянет на ее голые ноги, то обнаружит, что 

она давно их не мыла - во всяком случае, с мылом.

   “Американка, не иначе”, - подумал он. В нем говорил сейчас шовинизм 

наизнанку.

   Он запахнул полы халата. Пояса не было: халат не предназначался для 

приема гостей. При малейшем движении полы разлетались.

   - Я думал, это официант, - сказал он.

   - Я боялась упустить вас, - сказала девушка. Выговор у нее был 

американский, только непонятно, из какой части страны.

   Его раздражало, что в комнате такой беспорядок. Раздражало и то, 

что эта девица ворвалась к нему, когда он ждал официанта.

   - Вообще-то полагается сначала звонить по телефону, а потом уж 

подниматься, - пробурчал он.

   - Я боялась, что вы не захотите меня принять, поэтому и не 

позвонила.

   “О господи, - подумал он. - Из тех самых”.

   - А может, вы все же попробуете, мисс? Спуститесь вниз, назовите 

портье свою фамилию, он мне позвонит и...

   - Но ведь я уже здесь. - Она была явно не из числа робких, 

застенчивых девиц, что благоговеют перед великими мира сего. - Я сама 

представлюсь вам. Моя фамилия Маккиннон. Гейл Маккиннон.

   - Я должен вас знать? - В Канне ведь все возможно.

   - Нет, - сказала она.

   - Вы всегда вот так вторгаетесь к людям, когда они не одеты и ждут 

завтрака? - Ему было неловко: халат все время распахивается в самом 

неподходящем месте, с волос капает, на груди видны седеющие волосы, в 

комнате не прибрано.

   - Я пришла по делу, - сказала девушка. Она не сделала к нему ни 

шагу, но и не отступил". Просто стояла, шевеля большими пальцами босых 

ног в сандалиях.

   - У меня тоже есть дела, мисс, - сказал он, чувствуя, как с мокрых 

волос на лоб потекла струйка воды. - Я хотел бы позавтракать, 

просмотреть газету и в тишине и одиночестве подготовиться к тяготам 

дня.

   - Не будьте занудой, мистер Крейг. Ничего дурного я против вас не 

замышляю. Вы действительно одни? - Она многозначительно посмотрела на 

неплотно прикрытую дверь спальни.

   - Милая мисс... - “Тон у меня как у девяностолетнего старика”, - 

подумал он с досадой.

   - Я три дня за вами слежу, - сказала она. - Никого с вами не было. 

То есть никого из женщин. - Пока она говорила, ее темные очки шарили 

по комнате. Он заметил, что взгляд ее скользнул по рукописи, лежавшей 

на письменном столе.

   - Кто вы? - спросил он. - Сыщица?

   Девушка улыбнулась. Во всяком случае, зубы ее сверкнули. Что при 

этом выражали глаза - определить было невозможно.

   - Не бойтесь. Я в своем роде журналистка.

   - Ничего нового в этом сезоне у Джесса Крейга не предвидится, мисс. 

Так что мое почтение. - Он шагнул к двери, но девушка не двигалась.

   Раздался стук. Вошел официант, неся на подносе апельсиновый сок, 

кофе, рогалики и тосты. В другой руке у него был складной столик.

   - Bonjour, m'sieur et dame (2), - сказал он, бросив косой взгляд на 

девушку. Крейг подумал: “Умеют они, французы, одним взглядом раздеть 

женщину и при этом даже не изменить выражения лица”. Понимая, какое 

впечатление мог произвести на официанта костюм девушки, он с трудом 

подавил в себе желание отчитать его за этот косой взгляд. Сказать бы 

ему без лишних церемоний: “Черт побери, неужели ты думаешь, что я не 

смог бы подыскать себе что-нибудь получше?”

   - Я думал, только один завтрак, - сказал официант на плохом 

английском языке.

   - Да, только один, - подтвердил Крейг.

   - А вы бы раздобрились, мистер Крейг, и велели ему принести вторую 

чашку! - попросила девушка. Крейг вздохнул.

   - Вторую чашку, пожалуйста. - Всю жизнь он подчинялся правилам 

этикета, которым учила его мать.

   Официант накрыл столик и поставил возле него два стула.

   - Момент, - сказал он и пошел за второй чашкой.

   - Садитесь, пожалуйста, мисс Маккиннон, - предложил Крейг, надеясь, 

что девушка поймет иронию, скрытую в его подчеркнутой корректности. 

Одной рукой он отодвинул для нее стул, а другой придерживал халат.

   Все это явно забавляло ее. По крайней мере насколько он мог судить 

по выражению ее лица от носа и ниже. Она опустилась на стул, а сумку 

поставила на пол рядом с собой.

   - А теперь, если позволите, я пойду надену что-нибудь более 

подходящее.

   Он взял со стола рукопись, сунул ее в ящик (смокинг и рубашку он 

решил не убирать) и, пройдя в спальню,

   плотно закрыл за собой дверь. Вытер голову, зачесал волосы назад, 

провел рукой по подбородку. Побриться'.' Нет, сойдет и так. Надел 

белую тенниску, синие бумажные брюки и сунул ноги в мокасины. Мельком 

взглянул на себя в зеркало. Плохо дело: белки глаз тусклые, цвета 

слоновой кости.

   Когда он вернулся в гостиную, девушка разливала кофе.

   Он молча выпил апельсиновый сок. Девушка вела себя так, словно и не 

собиралась уходить. “Со сколькими женщинами садился я завтракать в 

надежде, что они будут молчать”, - подумал он.

   - Рогалик? - предложил Крейг.

   - Нет, спасибо. Я уже ела сегодня.

   Он занялся тостом, радуясь, что все зубы у него целы.

   - Как мило, не правда ли? - сказала девушка. - Гейл Маккиннон и 

мистер Джесс Крейг в минуту затишья в бешеном каннском водовороте.

   - Итак... - начал он.

   - Вы хотите сказать, что теперь я могу задавать вам вопросы?

   - Нет. Я хочу сказать, что сам намерен задавать вам вопросы. Какого 

рода журналистикой вы занимаетесь?

   - Я радиожурналистка. Между делом, - пояснила девушка, поднеся 

чашку ко рту. - Делаю пятиминутные репортажи для одного агентства, 

которое продает их частным радиостанциям в Америке. Пользуясь 

магнитофоном.

   - О чем репортажи?

   - Об интересных людях. По крайней мере о тех, кого мое агентство 

считает интересными. - Она говорила быстро, монотонно, словно ей 

надоели вопросы. - О кинозвездах, режиссерах, художниках, политических 

деятелях, уголовниках, атлетах, гонщиках, дипломатах, дезертирах, о 

тех, кто считает, что надо узаконить гомосексуализм и марихуану, о 

сыщиках, президентах колледжей... Продолжать?

   - Нет. - Крейг наблюдал, как она с видом хозяйки дома подливает ему 

кофе. - Вы сказали: между делом. А что же у вас за дело?

   - Потрошу души для больших журналов. Отчего вы сморщились?

   - Потрошите души? - повторил он.

   - Вы правы. Ужасный жаргон. С языка сорвались. Больше не буду.

   - Значит, утро у вас не пропало даром, - заметил Крейг.

   - Интервью вроде тех, что в “Плейбое” печатают. Или как у этой 

Фалаччи, в которую стреляли солдаты в Мексике.

   - Я читал кое-что. Это она разнесла Феллини. И Хичкока тоже.

   - А может, они сами себя разнесли?

   - Это что - предостережение?

   - Если хотите.

   Было в этой девушке что-то настораживающее. Ему стало казаться, что 

она ждет от него не просто интервью, а чего-то большего.

   - Этот город, - сказал он, - наводнен сейчас ордами жаждущих 

рекламы людей, которым до смерти хочется дать интервью. И как раз о 

них ваши читатели, кто бы они ни были, мечтают что-нибудь узнать. Я же 

молчу уже не первый год. Почему вы пришли именно ко мне?

   - Я объясню вам это как-нибудь в другой раз, мистер Крейг, - 

сказала она. - Когда мы лучше узнаем друг друга.

   - Пять лет назад, - заметил он, - я давно бы уж вышвырнул вас из 

номера.

   - Поэтому-то я и не пыталась бы интервьюировать вас пять лет тому 

назад.

   Она улыбнулась и опять стала похожа на сову.

   - Знаете что? Покажите-ка мне несколько ваших журнальных статей. Я 

посмотрю их и решу, стоит ли иметь с вами дело.

   - Статей я вам дать не могу, - сказала девушка.

   - Почему?

   - Ни одного интервью я еще не опубликовала. Она весело фыркнула, 

словно была этим очень довольна. - Ваше будет первым в моей жизни.

   - Ради бога, мисс, не задерживайте меня больше. - Он встал.

   Она продолжала сидеть.

   - Я буду задавать вам очаровательные вопросы, а вы дадите на них 

такие очаровательные ответы, что редакторы передерутся из-за моей 

статьи.

   - Интервью окончено, мисс Маккиннон. Надеюсь, вам понравится на 

Лазурном берегу. Она по-прежнему не двигалась.

   - Это же будет вам только на пользу, мистер Крейг.

   Я могу вам помочь.

   - Почему вы думаете, что я нуждаюсь в помощи?

   - Вы ни разу за все эти годы не были на Каннском фестивале, - 

сказала девушка, - но выпускали одну картину за другой. А теперь, 

когда ваше имя с шестьдесят пятого года не появлялось на экране, вы 

приехали, поселились в шикарном “люксе”, вас каждый вечер видят в 

Главном зале, на террасе, на званых вечерах. Значит, в этом году вам 

что-то понадобилось. И что бы это ни было, большая, заметная статья о 

вас могла бы явиться именно тем, что вам нужно, чтобы добиться цели.

   - Откуда вы знаете, что я впервые приехал на фестиваль?

   - Я многое о вас знаю, мистер Крейг. Я основательно готовилась.

   - Напрасно вы тратите время, мисс. Боюсь, что мне придется 

попросить вас выйти. У меня сегодня очень занятой день.

   - Чем же вы будете так заняты? - Она с вызовом взяла рогалик и 

надкусила его.

   - Буду валяться на пляже и слушать шум волн, что катятся к нам из 

Африки. Вот вам один из тех очаровательных ответов, какие вы от меня 

ожидали.

   Девушка вздохнула, так вздыхает мать, выполняющая прихоть 

капризного ребенка.

   - Ну, хорошо. Хоть это и не в моих правилах, но я дам вам кое-что 

почитать. - Она открыла сумку и вынула пачку желтой бумаги с 

машинописным текстом. - Вот, - сказала она, протягивая ему листки. Он 

стоял, заложив руки за спину.

   - Да перестаньте ребячиться, мистер Крейг, - резко сказала она. - 

Почитайте. Это о вас.

   - Терпеть не могу читать что-нибудь о себе.

   - Не лгите, мистер Крейг, - сказала она все так же резко.

   - У вас оригинальный способ завоевывать симпатии тех, кого вы 

собираетесь интервьюировать, мисс. - Однако он взял листы, подошел к 

окну, к свету, - иначе ему пришлось бы надеть очки.

- Если я буду делать интервью для “Плейбоя", - сказала девушка, - то 

текст, который у вас в руках, пойдет как вступление, а потом уже 

вопросы и ответы. “Но девицы из „Плейбоя" хотя бы причесываются перед 

визитом”, - подумал он.

   - Не возражаете, если я налью себе еще кофе? - спросила она.

   - Пожалуйста.

   Послышалось тихое звяканье фарфора. Крейг начал читать.

   “Для широкой публики, - прочитал он, - слово „продюсер" означает 

обычно нечто малоинтересное. В ее представлении типичный кинопродюсер 

- это чаще всего полный джентльмен еврейской национальности с сигарой 

в зубах, странным лексиконом и неприятным пристрастием к молоденьким 

актрисам. Некоторые - таких незначительное меньшинство - под влиянием 

романтически-идеализированного образа покойного Ирвинга Талберга из 

незаконченного роман? Ф. Скотта Фицджеральда „Последний магнат" 

представляют его себе как необыкновенно одаренную, загадочную 

личность, этаким великодушным Свенгали - полумагом-полуполитиком, 

удивительно напоминающим самого Ф. Скотта Фицджеральда в наиболее 

привлекательные моменты его жизни.

   Бытующий образ театрального продюсера несколько менее красочен. Его 

реже представляют себе евреем иди вульгарным человеком, но он не 

вызывает и всеобщего восхищения. Если он добивается успеха, то ему 

завидуют как счастливчику, который, случайно взяв в руки пьесу, 

валявшуюся у него на письменном столе, сначала рыщет в поисках чужих 

денег для финансирования постановки, потом легко и свободно движется к 

славе и богатству, пользуясь талантом актеров и художников, чью работу 

он чаще всего портит, пытаясь приспособиться к интересам бродвейского 

рынка.

   Как ни странно, в родственной сфере искусства, в балете, те, кто 

заслуживает почета, им и пользуются. Дягилев, который, насколько 

известно, сам не танцевал, не был хореографом и не писал декораций, 

всюду признается великим новатором современного балета. Но хотя 

Голдвина (еврей, худой как щепка, сигар не курит), Завнука (не еврей, 

курит сигареты, стройный), Селзника (еврей, крупный, курит сигареты) и 

Понти (итальянец, полный, сигар не курит) нельзя, наверно, отнести к 

разряду тех, кого журналы вроде „Комментари" и „Партизан ревью" 

называют зачинателями в искусстве, которому они служат, тем не менее в 

выпущенных ими фильмах четко выражена их индивидуальность, они 

воздействуют на образ мыслей и сознание зрителей всего мира и, 

безусловно, доказывают, что, посвящая себя данному роду деятельности, 

эти люди имели на вооружении нечто большее, чем удачу, деньги или 

покровительство влиятельных родственников”.

   - Что ж, - подумал он без особого восторга, - с грамматикой у нее 

все в порядке. Училась же она где-нибудь. Он еще не справился с 

раздражением, вызванным бесцеремонностью, с какой Гейл Маккиннон 

выбила его из утренней колеи, и тем более - с ее спокойной 

уверенностью в том, что он все равно подчинится. Крейга так и 

подмывало положить эти желтые листочки и попросить ее выйти, но его 

тщеславие было задето, к тому же ему любопытно было узнать, какое 

место в списке этих героев занимает имя Джесса Крейга. Ему хотелось 

обернуться и приглядеться к ней повнимательней, но он сдержался и стал 

читать дальше:

   “...Сказанное выше находит еще большее подтверждение в американском 

театре. В двадцатые годы Лоуренс Лэнгнер и Терри Хелбёрн, основавшие 

„Гилд-тиэтр", открыли новые горизонты драмы и в сороковые годы, 

продолжая выступать в роли продюсеров, а не режиссеров или 

драматургов, создали „Оклахому" - спектакль, преобразивший музыкальную 

комедию, эту наиболее американскую из театральных форм. Клэрмен, 

Страсберг и Кроуфорд, возглавлявшие „Групп-тиэтр", по праву считались 

режиссерами-постановщиками, однако главная их заслуга состояла в 

выборе острых проблемных пьес и системе обучения актеров искусству 

ансамблевой игры”.

   “А ведь она правду сказала, - подумал Крейг. - Она действительно 

хорошо подготовилась. Когда все это было, она еще и на свет не 

родилась”. Он поднял голову.

   - Можно задать вам вопрос?

   - Конечно.

   - Сколько вам лет?

   - Двадцать два, - сказала она. -- Разве это имеет значение?

   - Это всегда имеет значение. - Он с невольным уважением стал читать 

дальше:

   “Нетрудно вспомнить и более свежие имена, но нет нужды искать новые 

подтверждения. Почти всегда находились люди, как бы они не назывались, 

бравшие на себя роль собирателей талантов и устраивавшие фестивали, на 

которых Эсхил соперничал с Софоклом. Бэр-бедж, например, возглавлял 

театр „Глобус", когда Шекспир принес ему почитать своего „Гамлета", и 

не упустил его.

   В этом длинном почетном списке стоит и имя Джесса Крейга”.

   “Ну, брат, держись, - подумал он. - Сейчас начнется”.

   “Джесс Крейг, - читал он, - впервые привлек к себе внимание в 1946 

году - ему было тогда 24 года, - представив на суд зрителей 

„Пехотинца", одно из немногих драматических произведений о второй 

мировой войне, выдержавших испытание временем. В период с 1946 по 1965 

год Крейг был продюсером еще десяти пьес и двенадцати фильмов, 

значительная часть которых имела и кассовый успех, и успех у критики. 

После 1965 года ни на сцене, ни на экране не появилось ни одной его 

новой работы".

   Зазвонил телефон.

   - Извините, - сказал он и взял трубку. -- Крейг слушает.

   - Я тебя разбудила?

   - Нет. - Он с беспокойством взглянул на девушку. Та сгорбилась на 

стуле, нелепая в своей мешковатой рубашке.

   - Как ты провел эту ужасную ночь? Снилась я тебе в соблазнительных 

позах?

   - Что-то не помню.

   - Свинья. Развлекаешься там?

   - Да.

   - Свинья вдвойне, - сказала Констанс. - Ты один?

   - Нет.

   - Ага.

   - Не то, что ты думаешь.

   - Но разговаривать со мной ты все же не можешь

   - Не обо всем. Как Париж?

   - Духота. И французы по обыкновению несносны.

   - Откуда ты звонишь?

   - Из конторы.

   Он представил себе ее контору - маленькую, тесную комнатушку на 

улице Марбёф, где всегда толкутся молодые люди и девушки, похожие 

скорее на гребцов, пересекающих Атлантический океан в лодках, чем на 

студентов-туристов, прибывших сюда на грузовых и пассажирских 

пароходах или на самолетах. Ее обязанностью было устраивать для них 

поездки по стране. Казалось бы, каждый посетитель моложе тридцати лет 

мог рассчитывать здесь на доброжелательную встречу, в каком бы виде он 

ни появился, но стоило Констанс почуять пусть еле уловимый запах 

марихуаны, как она театрально вставала из-за стола и грозно показывала 

на дверь.

   - Ты не боишься, что тебя подслушивают? - спросил он.

   Временами на Констанс нападала подозрительность: ей чудилось, что к 

ее телефону подключаются то французские налоговые агенты, то 

американская служба по борьбе с наркотиками, то бывшие любовники - 

высокопоставленные дипломаты.

   - Я же не говорю ничего такого, чего французы сами не знают. Они 

гордятся своей несносностью.

   - Как твои дети?

   - Нормально. Удачное сочетание - у одной характер ангельский, 

другой - совершенный чертенок.

   Констанс была замужем дважды: один раз - за итальянцем, другой - за 

англичанином. Мальчик родился от итальянца; к одиннадцати годам его 

уже четыре раза выгоняли из школы.

   - Джанни вчера опять отправили домой, - равнодушно сообщила 

Констанс. - Хотел устроить побоище на уроке рисования.

   - Ты уж скажешь, Констанс. - Крейг знал, что она склонна к 

преувеличениям.

   - Ну, может, не побоище. Кажется, он хотел выбросить из окна какую-

то девочку в очках. Чего, говорит, она на меня все смотрит. В общем, 

ничего особенного. Через два дня вернется в школу. А Филиппу, кажется, 

собираются премировать по окончании семестра “Критикой чистого 

разума”. Они проверили ее “ай-кью” (3) и говорят, что она, наверно, 

станет президентом корпорации, выпускающей ЭВМ.

   - Передай, что я привезу ей матросскую тельняшку.

   - Прихвати заодно и парня, на которого она могла бы эту тельняшку 

надеть, - сказала Констанс. Она была убеждена, что ее дети, как и она 

сама, помешаны на сексе. Филиппе было девять лет. Крейгу казалось, что 

в этом возрасте его собственные дочери не сильно отличались от нее. 

Если не считать того, что она продолжает сидеть, когда входят 

взрослые, и употребляет иногда заимствованные из лексикона матери 

выражения, которых он предпочел бы не слышать.

   - Как дела в Канне?

   - Нормально.

   Гейл Маккиннон предупредительно встала и вышла на балкон, но он был 

уверен, что она слышит все и оттуда.

   - Да, вот что, - сказала Констанс. - Вчера вечером я замолвила за 

тебя словечко одному твоему старому знакомому.

   - Спасибо. Это кому же?

   - Я ужинала с Давидом Тейчменом. Он мне звонит всякий раз, когда 

заезжает в Париж.

   - Как и тысячи других людей, которые звонят тебе всякий раз, когда 

заезжают в Париж.

   - Не хочешь же ты, чтобы женщина ужинала одна, правда?

   - Ни в коем случае.

   - К тому же ему, наверно, лет сто уже. Едет в Канн Говорит, что 

собирается основать новую компанию. Я сказала ему, что у тебя, 

возможно, что-нибудь для него найдется. Он будет тебе звонить. Не 

возражаешь? В худшем случае он безвреден.

   - Если бы ты сказала это при нем, он умер бы от оскорбления.

   Дэвид Тейчмен более двадцати лет терроризировал Голливуд.

   - Да я и при нем не молчала. - Она вздохнула в трубку. - Скверное 

утро было у меня сегодня. Проснулась, протянула руку и сказала: “Черт 

бы его побрал”.

   - Почему?

   - Потому что тебя не было рядом. Скучаешь по мне?

   - Да.

   - Ты говоришь таким тоном, словно сидишь в полицейском участке.

   - Что-то в этом роде.

   - Не клади трубку. Мне скучно. Вчера ты ел на ужин рыбу в белом 

вине?

   - Нет.

   - Ты по мне скучаешь?

   - На это я уже ответил.

   - Любая женщина скажет, что это очень сухой ответ.

   - Я не хотел, чтобы это было воспринято именно так.

   - Ты жалеешь, что я не с тобой?

   - Да.

   - Назови меня по имени.

   - Сейчас я предпочел бы этого не делать.

   - Как только положу трубку, меня начнут мучить подозрения.

   - Пусть они тебя не мучают.

   - Напрасно я трачу деньги на этот разговор. Со страхом жду 

следующего утра. - Почему? - Потому что, когда я проснусь и протяну 

руку, тебя опять не будет рядом.

   - Не будь такой жадной.

   - Да, я жадная женщина. Ну, ладно. Не знаю, кто там с тобой сейчас 

в номере, но ты мне позвони, когда освободишься.

   - Идет.

   - Назови меня по имени.

   - Несносная.

   В трубке раздался смех, потом щелчок. Телефон умолк, Крейг положил 

трубку. Девушка вернулась с балкона.

   - Надеюсь, мое присутствие не скомкало ваш разговор?

   - Нисколько.

   - Вы заметно повеселели после этого звонка, - сказала девушка.

   - Да? Я этого не чувствую.

   - Вы всегда так отвечаете по телефону?

   - То есть?

   - “Крейг слушает”.

   Он задумался.

   - Кажется, да. А что?

   - Это звучит так... казенно. Вашим друзьям это нравится?

   - Возможно, и нет, - сказал он, - только они ничего мне не 

говорили.

   - Терпеть не могу официального тона, - сказала она. - Если бы мне 

пришлось работать в какой-нибудь конторе, я бы... - Она передернула 

плечами и села в кресло у столика. - Как вам понравилось то, что вы 

успели прочесть?

   - С самого начала своей работы в кино я взял за правило не делать 

выводов о работе, которая еще не закончена, - сказал он.

   - Вы хотите читать дальше?

   - Да.

   - Я буду тиха, как звездная ночь. - Она села, откинулась на спинку 

стула и положила ногу на ногу. Ступни у нее оказались чистыми. Он 

вспомнил, сколько раз ему приходилось говорить своим дочерям, чтобы 

они сидели прямо, но они все равно не сидели прямо. Такое поколение. 

Он взял желтые листки, которые отложил, перед тем как подойти к 

телефону, и возобновил чтение:

   “Это интервью Крейг дал Г. М. в своем „люксе" (сто долларов в 

сутки) в отеле „Карлтон" - розоватом, помпезном здании, где 

разместились знаменитости, приехавшие на Каннский кинофестиваль. Крейг 

- высокий, стройный, сухопарый, медлительный в движениях. Густые 

седеющие волосы небрежно зачесаны назад, на лбу - глубокие морщины. 

Глаза светло-серые, холодные, глубоко посаженные. Ему сорок восемь 

лет, и выглядит он не моложе. Бесстрастный взгляд, обычно 

полуопущенные веки. Похож на часового, смотрящего вниз на поле битвы 

сквозь отверстие в крепостной стене. Голос хрипловатый, речь 

замедленная, следы его родного нью-йоркского выговора еще не 

окончательно стерлись. В обращении старомоден, сдержан, вежлив. Манера 

одеваться в сравнении с крикливо разодетой публикой этого городка - 

сдержанная. Его можно принять за гарвардского профессора литературы, 

проводящего летний отпуск в штате Мэн. Красивым его не назовешь - для 

этого у него слишком плоское и жесткое лицо, слишком тонкие и строгие 

губы. Среди знаменитостей, собравшихся в Канне, есть люди, которые 

когда-то работали либо у него, либо с ним; его тепло встречают всюду, 

где он появляется, и у него, по-видимому, много знакомых, но не 

друзей. В первые два вечера из трех, проведенных на фестивале, он 

ужинал в одиночестве. В каждом случае он выпивал три „мартини" до еды 

и целую бутылку вина во время еды без каких-либо видимых признаков 

опьянения”.

   Крейг покачал головой и положил желтые листки на полку у окна. Три-

четыре страницы текста остались непрочитанными.

   - В чем дело? - спросила девушка. Она внимательно за ним наблюдала. 

Он чувствовал на себе ее пристальный взгляд сквозь темные очки и, 

читая, старался сохранить равнодушный вид. - Нашли какой-нибудь ляп?

   - Нет, - ответил он. - Нашел, что очень не симпатичный портрет вы 

нарисовали.

   - Прочтите до конца. Дальше будет лучше. - Она встала и 

ссутулилась. - Я оставляю вам текст. Знаю, как трудно читать в 

присутствии автора.

   - Лучше возьмите это с собой. - Крейг показал рукой на листки. - Я 

славлюсь тем, что теряю рукописи.

   - Это не страшно, - сказала девушка. - У меня есть копия.

   Снова зазвонил телефон. Он взял трубку.

   - Крейг слушает. - Он взглянул на девушку и пожалел, что опять 

произнес эту фразу.

   - Дружище, - сказал голос в трубке.

   - Привет, Мэрф. Откуда звонишь?

   - Из Лондона.

   - Ну, как там?

   - Выдыхаются, - сказал Мэрфи. - Не пройдет и полгода, как они 

начнут превращать местные студии в откормочные пункты для черных 

ангусских быков. А у вас там как?

   - Холодно и ветрено.

   - Но все же лучше, наверно, чем здесь. - Мэрфи по обыкновению 

громко кричал, его было слышно во всех концах комнаты. - Мы передумали 

и летим завтра, а не на следующей неделе. Остановимся в отеле “На 

мысу”. Приходи завтра к нам на ленч, ладно?

   - С удовольствием.

   - Прекрасно, - сказал Мэрфи. - Соня тебе кланяется.

   - А я ей, - сказал Крейг.

   - О моем приезде никому не говори, - сказал Мэрфи. - Хочу несколько 

дней отдохнуть. Не для того я тороплюсь в Канн, чтобы с утра до вечера 

болтать с этими слюнявыми итальяшками.

   - На меня ты можешь положиться, - сказал Крейг.

   - Я позвоню в гостиницу, - сказал Мэрфи, - и велю поставить вино на 

лед.

   - А я сегодня дал зарок не пить, - сказал Крейг.

   - Ну, это ты зря, старик. Значит, до завтра.

   - До завтра, - сказал Крейг, кладя трубку.

   - Я невольно подслушала, - сказала девушка. - Это был ваш агент? 

Брайан Мэрфи?

   - Откуда вы все знаете? - спросил Крейг. Голос его прозвучал резче, 

чем ему хотелось.

   - Да все знают, кто такой Брайан Мэрфи, - сказала девушка. - Как вы 

думаете, он согласится поговорить со мной?

   - Об этом вы его сами спросите, мисс, - сказал Крейг. - Не я его 

агент, а он - мой.

   - Я думаю, согласится, - сказала она. - Разговаривал же он со всеми 

другими. Впрочем, не будем забегать вперед. Посмотрим, как все 

сложится. Хорошо бы мне часок-другой послушать ваш разговор с ним. В 

сущности, лучший способ сделать это интервью, - продолжала она, - это 

дать мне возможность потереться возле вас несколько дней. Побыть в 

роли молчаливой поклонницы. Вы можете представить меня как племянницу, 

секретаршу или как свою любовницу. Я надену платье. У меня прекрасная 

память, и, чтобы не смущать вас, я ничего не буду записывать. Буду 

только наблюдать и слушать.

   - Прошу вас, мисс Маккиннон, не будьте так настойчивы, - сказал 

Крейг. - Я плохо спал ночью.

   - Хорошо, - сказала она. - Больше я не буду вас сегодня беспокоить. 

Ухожу. Прочтите все, что я о вас написала и подумайте. - Она повесила 

сумку на плечо. Движения ее были резкими, не девическими. Она уже не 

горбилась. - Я буду рядом. Везде. Куда бы вы ни пришли, вы увидите 

Гейл Маккиннон. Благодарю за кофе. Можете меня не провожать.

   Прежде чем он успел воспротивиться, она уже ушла.



           2



   Он медленно прошелся по комнате. Нет, это не для него. Такие номера 

предназначены для людей праздных, у которых по утрам только и забот 

что решать, пойти выкупаться или нет и в каком ресторане сегодня 

пообедать. Он закупорил бутылку и поставил в шкафчик. Собрал в охапку 

свои вещи, прихватил недопитый запотевший стакан с виски, пошел в 

спальню и бросил одежду на кровать. Простыни и одеяла сбились - он 

беспокойно спит ночью. Вторая постель осталась нетронутой. Кто бы ни 

была та дама, для которой готовила ее горничная, дама эта провела ночь 

в другом месте. От этого в спальне .было тоскливо и не уютно. Он 

прошел в ванную, вылил виски в раковину и смыл водой. Имитация 

порядка,

   Потом он возвратился в гостиную, вынес столик с остатками завтрака 

в коридор и, войдя обратно в номер, запер за собой дверь.

   На письменном столе лежала в беспорядке груда буклетов и 

кинореклам. Он сгреб их и отправил в корзину для бумаг. Чьи-то 

надежды, ложь, таланты, алчность.

   Письма, брошенные на столе, лежали рядом с рукописью мисс 

Маккиннон. Он решил заняться сначала письмами. Что поделаешь, 

прочесть-то их все равно надо и ответить - тоже. Он вскрыл конверт с 

письмом от бухгалтера. Начнем с самого неотложного. Главное - 

подоходный налог.

   “Дорогой Джесс, - писал бухгалтер, - боюсь, что ревизия за этот год 

не пройдет гладко. Ваш налоговый инспектор, сволочь, пять раз заходил 

в контору. Это письмо пишу дома и печатаю на собственной машинке, дабы 

никто не снял с него копии, а Вам советую по прочтении сжечь.

   Как Вы знаете, нам пришлось уклониться от проверки Ваших доходов за 

этот год в установленный срок; в этом году Вы в последний раз 

заработали крупную сумму, и Брайан Мэрфи провел ее по книгам 

европейской компании, поскольку большая часть картины снималась во 

Франции. Все считали такую операцию правомерной, потому что деньги, 

которые Ваша компания занимала под будущие прибыли, я провел как 

основной капитал. Так вот, Управление налогов и сборов оспаривает 

законность этой операции, а инспектор - настоящая ищейка.

   Но дело в том (только пусть это останется между нами), что этот 

человек, по-моему, взяточник. Он дал мне понять, что если Вы свяжетесь 

с ним, то он оформит декларацию в лучшем виде. За вознаграждение. 

Намекнул, что восемь тысяч его бы устроили.

   Вы знаете, что подобные сделки вообще не по мне.

   Да и Вы, как мне известно, никогда такими фокусами не занимались. 

Но я все же решил сообщить Вам, как складывается обстановка. Если 

хотите предпринять что-либо, то скорее приезжайте сюда и переговорите 

с этим прохвостом сами. И не посвящайте меня в этот разговор.

   Мы могли бы обратиться в судебные инстанции и наверняка бы выиграли 

дело, ибо все тут честно и открыто, никакой суд не придерется. Но 

должен предупредить, что Ваши судебные издержки составили бы около 100 

000 долларов. Кроме того, газеты, учитывая Вашу известность и Вашу 

репутацию, подняли бы шум и представили дело так, будто Вас судят за 

уклонение от уплаты налогов.

   Мне кажется, мы сможем договориться с этим ублюдком и тогда 

отделаемся налогом в 60-75 тысяч. Так что мой Вам совет - пойти на 

переговоры и быстро все уладить. А убытки можно будет годика за два 

возместить.

   Когда будете отвечать, пишите по моему домашнему адресу. Людей у 

меня в конторе много, и неизвестно, кому можно доверять. Не говоря уже 

о том, что и правительство не гнушается теперь вскрывать почту. С 

наилучшими пожеланиями - Лестер".

   “Годика за два возместить; - подумал Крейг - Видно, над Калифорнией 

сейчас сияет солнце”.

   Он разорвал письмо на мелкие клочки и бросил в корзину. Жечь его, 

как советовал бухгалтер, он не стад - слишком мелодраматично. Вряд ли 

Управление налогов и сборов пойдет на подкуп горничных Лазурного 

берега, чтобы они склеивали найденные в мусорных корзинах обрывки 

писем.

   Патриот, участник войны, законопослушный налогоплательщик, он не 

желал думать, на что мистер Никсон, Пентагон, ФБР, конгресс употребят 

его шестьдесят-семьдесят тысяч долларов. Есть же какой-то предел 

нравственным мукам, которым может подвергать себя человек, 

находящийся, хотя бы теоретически, в отпуске. *Не отдать ли эту почту 

Гейл Маккиннон, - подумал он. - Пусть ознакомится. А читатели 

„Плейбоя" будут в восторге. Дягилев во власти почтовой марки”.

   Он потянулся было за письмом адвоката, но передумал. Взял со стола 

стопку листов, взвесил на руке, нерешительно подержал над корзиной, 

потом стал наугад перевертывать страницы. "Ему сорок восемь лет, и 

выглядит он не моложе”, - прочитал он. Сорокавосьмилетний мужчина в 

глазах двадцатидвухлетней девушки. Наверное, для нее он развалина. 

Стены Помпеи. Окопы

   Вердена. Хиросима.

   Он сел за стол и стал читать с того места, на котором остановился, 

когда девушка вышла из номера. Посмотрим, каким тебя видят люди.

   “Известно, что он не привык щадить ни себя, ни других, - читал он. 

- Поэтому в некоторых кругах за ним укрепилась репутация жестокого 

человека. У него много врагов, среди его бывших сотрудников есть люди, 

обвиняющие его в неверности. В подтверждение этого они указывают, что 

он никогда, за единственным исключением, не ставил более одной пьесы 

одного автора и, в отличие от других продюсеров, не имеет списка 

любимых актеров. Примечательно, что, когда два его последних фильма 

провалились (общий убыток оценивается в восемь с лишним миллионов 

долларов), его коллеги по кинематографу, можно сказать, не выразили 

ему никакого сочувствия”.

   “Вот бестия, - подумал он. - Откуда она все это узнала?” В отличие 

от большинства журналистов, которые приходили к нему брать интервью, 

не прочитав предварительно ничего, кроме рекламных материалов, 

распространяемых студией, эта особа оказалась хорошо осведомленной. И 

недоброжелательной. Он пропустил две страницы, бросил их на пол и стал 

читать дальше:

   “Однажды ему предложили высший пост в одной из известнейших 

киностудий. Говорят, что он ответил отказом, послав лаконичную 

телеграмму: „С тонущего корабля уже сбежал. Крейг".

   Такое поведение объясняется, очевидно, тем, что он богат, - во 

всяком случае, он должен быть богат, если разумно распорядился 

заработанными деньгами. Один режиссер, с которым Крейг сотрудничал, 

объяснял это по-своему: „Просто он упрямый сукин сын, вот и все". А 

актриса Моника Браунинг в интервью заявила: „Ничего тут странного нет. 

Просто Джесс Крейг - этакий милый, обаятельный, доморощенный 

мегаломаньяк”.

   “Неплохо бы все же выпить”, - подумал Крейг. Он взглянул на часы: 

двадцать пять минут одиннадцатого. “Всего-то двадцать пять минут 

одиннадцатого”, - подумал он. Он достал бутылку, сходил в ванную, 

налил в стакан виски, добавил из крана воды и, сделав глоток, вернулся 

в гостиную.

   Держа стакан в руке, он стал читать дальше:

   “Крейга дважды приглашали в Канн членом жюри. Оба раза он отклонял 

приглашение. Когда стало известно, что в этом году он заказал себе 

абонемент на весь период фестиваля, то многих это удивило. В течение 

пяти лет, с тех пор как провалился его последний фильм, он держался в 

стороне от Голливуда и лишь изредка появлялся в Нью-Йорке. Контору 

свою он не закрыл, однако о своих планах ничего не сообщает. В 

последние годы значительную часть времени проводит в поездках по 

Европе. Причины его самоустранения неясны. Недоволен собой? 

Разочарован? Устал? Решил, что поработал достаточно и пришло время 

насладиться плодами трудов своих в спокойной обстановке, там, где нет 

ни друзей, ни врагов? Или просто сдали нервы? А может быть, этот 

человек приехал в Канн морально опустошенным, может быть, его привела 

сюда ностальгия и ему захотелось погрузиться в атмосферу, где все 

напоминало бы ему о прошлом, когда и он был полон энергии? Или, 

собравшись с силами, решил предпринять еще одну попытку добиться 

успеха?

   Но может ли и сам Крейг, поселившийся в дорогом „люксе" с видом на 

Средиземное море, ответить на эти вопросы?”

   Текст оборвался на середине страницы. Крейг положил листки на полку 

и снова отпил из стакана. "-Черт побери, - подумал он, - ей всего 

двадцать два года”.

   Он вышел на балкон. Выглянуло солнце, но ветер дул по-прежнему 

сильный. Никто уже не купался. Толстая дама исчезла. Или в море 

унесло, или отправилась в парикмахерскую делать себе прическу. Внизу, 

на террасе, за столиками уже сидели посетители. Крейг заметил 

спутанную шевелюру Гейл Маккиннон, ее свободно болтающуюся рубашку и 

джинсы. Она читала газету, перед ней стояла бутылочка кока-колы. Он 

видел, как к столику подошел мужчина и сел напротив нее. Она отложила 

газету. Крейг стоял слишком высоко над ними и не слышал, что она 

сказала.

   - Я была у него, - сказала она мужчине. - Он клюнет. Попался, 

старый прохвост.



                3



   Он сел. Зрительный зал быстро заполнялся. Публика была молодая: 

длинноволосые бородатые парни с индейской повязкой на голове и 

сопровождающие их босоногие девицы в кожаных куртках с бахромой и 

длинных пестрых юбках. Вот такие же толкутся у Констанс в конторе. В 

то утро в программе был “Вудсток” - американский документальный фильм 

о фестивале рок-музыки, поэтому город был наводнен поклонниками рока, 

одетыми соответственно случаю. Крейг спросил себя: как бы они оделись, 

будь они в его возрасте? Сам он в их возрасте радовался тому, что мог 

сменить военную форму на серый костюм.

   Он надел очки и развернул “Нис-матэн”. Фильм шел три с половиной 

часа, поэтому сеанс начинался в девять утра, и Крейг не успел ни 

позавтракать, ни просмотреть газету.

   В неярком розоватом свете ламп он взглянул на первую страницу 

газеты. В Кенте, штат Огайо, солдаты национальной гвардии застрелили 

четырех студентов. В зоне Суэцкого канала все еще продолжают убивать. 

Положение в Камбодже неясно. Ракета, запущенная с французского 

корабля, вышла из-под контроля, повернула в сторону суши и взорвалась 

в районе Лаванду, на побережье, разрушив несколько вилл. Мэры 

близлежащих городов протестуют, указывая с достаточным основанием, что 

подобные просчеты военных наносят ущерб Ie tourisme (4). Французский 

кинорежиссер объяснял в интервью, почему он не желает представлять 

свои фильмы на фестиваль.

   Кто-то сказал “pardon”, и Крейг встал, не отрывая глаз от газеты. 

Мимо него проскользнула, шурша длинной юбкой, какая-то фигура и 

опустилась в свободное кресло. На него повеяло легким запахом мыла, в 

котором было что-то детское.

   - Доброе утро, - сказала девушка.

   Он узнал темные очки, закрывавшие большую часть ее лица. Голова 

девушки была повязана узорчатым шелковым платком. Он пожалел, что не 

успел побриться.

   - Все время мы оказываемся вместе, - засмеялась девушка. - 

Удивительно, правда?

   - Удивительно, - согласился он. Сегодня у нее не только наряд, но и 

голос другой - мягче, без нажима.

   - Я и вчера была там же, где вы.

   - Я вас не заметил.

   - Обычная отговорка. - Девушка посмотрела на программу. - Хотелось 

ли вам когда-нибудь снять документальный фильм?

   - Может быть.

   - Говорят, сегодня будет чудовищный фильм.

   - Кто говорит?

   - Вообще говорят. - Она разжала пальцы, и программа упала на пол. - 

Вы видели материал, который я вам послала?

   - Я даже завтрак не успел себе заказать.

   - Люблю ходить в кино в девять часов утра, - сказала она. - В этом 

есть что-то извращенное. В большом манильском конверте - дальнейшие 

размышления о Джессе Крейге. Взгляните, когда будет время. - Она 

захлопала в ладоши. В проходе, перед сценой, стоял рослый бородатый 

молодой человек. Он поднял руку, требуя тишины. - Это режиссер, - 

сообщила она.

   - Вы видели его другие фильмы?

   - Нет. - Она энергично аплодировала. - Я всегда болею за 

режиссеров.

   У режиссера на руке была черная повязка. Он начал свою речь с того, 

что призвал присутствующих надеть траур по четверым студентам, убитым 

в Кенте, а в конце объявил, что посвящает свой фильм памяти погибших.

   Крейг не сомневался в искренности молодого человека, но речь его, 

как и эта траурная повязка, вызвала у него смутное чувство неловкости. 

Возможно, где-нибудь в другом месте он и был бы растроган. Конечно, 

гибель четверых юношей опечалила его не меньше, чем всех остальных. В 

конце концов, он сам отец двоих детей, которые могли бы стать жертвами 

такого же побоища. Но здесь, в роскошном позолоченном зале, где 

праздная публика собралась посмотреть развлекательный фильм... Крейг 

не мог избавиться от ощущения, что жест этот продиктован не скорбью, а 

желанием продать товар подороже.

   - Вы наденете траур? - прошептала девушка.

   - Вряд ли.

   - Я тоже. Не воздаю почестей смерти. - Она выпрямилась в кресле и 

сидела в настороженной позе, довольная собой. Он сделал вид, что не 

замечает ее близкого соседства.

   Когда в зале погасли огни и начался фильм, Крейг постарался 

подавить в себе предубеждение. Он понимал, что его неприязнь к бородам 

и длинным волосам смешна, она вызвана лишь тем, что он рос и 

воспитывался в иное время и привык к другому стилю. В худшем случае 

эта манера отращивать волосы негигиенична, мода же приходит и уходит. 

Достаточно полистать какой-нибудь старый семейный альбом, чтобы 

убедиться, сколь нелепыми представляются взору современного человека 

наряды, некогда считавшиеся самыми что ни на есть скромными. Отец 

Крейга - он хорошо помнит это - в выходные дни появлялся на пляже в 

гольфах.

   Ему сказали, что в картине “Вудсток” слово принадлежит молодежи. 

Что же, если так, то он готов слушать.

   Он смотрел с интересом. Ему сразу стало ясно, что человек, 

сделавший фильм, обладает незаурядным талантом. Будучи сам 

профессионалом, Крейг ценил профессионализм в других. Фильм был снят и 

смонтирован без тени дилетантства или пустой развлекательности. Во 

всем чувствовалась серьезная работа мысли, на всем -следы кропотливого 

труда. И в то же время зрелище четырехсот тысяч людей, собравшихся в 

одном месте, кто бы они ни были, где и для какой бы цели ни собрались, 

вызывало в нем неприятное чувство. Чем дальше, тем больше его удручало 

упорное и бесконечное повторение кадров, изображавших дикие оргии. И 

музыка, и исполнение, не считая двух песен, спетых Джоан Баэз, 

показались ему грубыми, монотонными и невыносимо громкими, как будто 

шепот или даже нормальная человеческая речь выпали из голосового 

диапазона молодых американцев. Он воспринимал этот фильм как 

непрекращающуюся вакханалию звуков без кульминации. Когда в кадре 

появились парень и девушка, которые занимались любовью, не обращая 

внимания на объектив кинокамеры, он отвел глаза в сторону.

   Не веря своим ушам, он слушал, как один из исполнителей, подобно 

заводиле в группе болельщиков на футбольном матче, выкрикивал: 

“Скажите: „эф"!” Четыреста тысяч глоток отвечали: “Эф!” “Скажите: 

„ю"!” Четыреста тысяч глоток отвечали: “Ю!” “Скажите: „кей"!” 

Четыреста тысяч глоток отвечали: “Кей!” “Скажите... Что получилось?” - 

спросил человек голосом, многократно усиленным микрофоном.

   В ответ прозвучало похабное слово - хрипло и раскатисто, как на 

каком-нибудь нюрнбергском сборище. И дикие одобрительные возгласы. 

Зрители, сидевшие в зале, зааплодировали. Крейг покосился на соседку - 

та спокойно сидела, руки ее неподвижно лежали на коленях. Она 

оказалась лучше, чем он думал.

   Он смирно сидел в кресле, но на экран уже почти не смотрел. Что 

призвано означать это гомерически произнесенное ругательство? Слово 

как слово, он, случается, тоже употребляет его, правда, не часто. Само 

по себе оно не безобразно и не красиво и от столь частого употребления 

почти утратило первоначальный смысл. Теперь оно обрело так много новых 

значений, что уже не вызывает прежних ассоциаций. Выкрикнутое этим 

гигантским хором молодых, оно прозвучало как простое хулиганство, как 

лозунг, оно было оружием, знаменем, под которым пойдут полчища 

разрушителей. “Надеюсь, - подумал Крейг, - что отцы четверых убитых 

кентских студентов никогда не увидят „Вудсток" и никогда не узнают, 

что в произведении искусства, посвященном их покойным детям, есть 

эпизод, в котором около полумиллиона юношей и девушек почтили память 

своих сверстников похабным словом”.

   До конца фильма оставалось около часа, но Крейг уже покинул зал. 

Девушка, казалось, не заметила его ухода.

   Над синим морем светило солнце, перед фасадом кинотеатра плескались 

на мачтах яркие флаги стран - участниц фестиваля. Даже поток машин на 

шоссе вдоль набережной и толпы людей на тротуарах и на бульваре 

Круазетт не нарушали благословенной тишины. Пусть хоть сегодня Канн 

помнит, что он должен быть похожим на одно из полотен Дюфи.

   Крейг спустился вниз, к пляжу, и зашагал у самой кромки воды - 

одинокий человек, сам по себе.

   Он вернулся в номер побриться. В почтовом ящике лежал большой 

манильский конверт, на котором косым четким женским почерком было 

начертано его имя, и письмо от дочери Энн, проштемпелеванное в Сан-

Франциско.

   Он бросил конверты на стол, прошел в ванную и тщательно побрился. 

Чувствуя приятное пощипывание после лосьона, он вернулся в гостиную и 

вскрыл конверт Гейл Маккиннон.

   Поверх желтых листков с машинописным текстом лежала записка.

   “Уважаемый мистер Крейг, - прочитал он, - пишу Вам поздно ночью в 

своем номере и все думаю: за что вы меня так невзлюбили? В моей жизни 

еще не было случая, чтобы кто-то не хотел встретиться со мной, но весь 

сегодняшний день, стоило мне взглянуть в Вашу сторону - на пляже или 

на ленче, в фойе фестивального зала, в баре или на приеме, - я готова 

была взорваться и разнести этот город. Циклон „Гейл". За свою жизнь 

Вы, конечно, дали сотни интервью, причем людям, которые, я уверена, 

гораздо глупее меня, к тому же среди *них было немало Ваших врагов. 

Почему же мне Вы отказываете?

   Ну что ж. Если Вы не желаете рассказать мне о себе, расскажут 

другие, только слушай, и времени даром я не теряла. Если я не смогу 

нарисовать портрет человека с натуры, я нарисую его таким, каким его 

видят десятки других людей. И если этот портрет не доставит ему 

большого удовольствия, то пусть он пеняет на себя, а не на меня”.

   “Обычный репортерский прием, - подумал Крейг. - Если ты не скажешь 

мне правды, то пусть твой враг скажет мне ложь. Вероятно, этому учат 

уже на первых курсах всех школ журналистики”.

   “Очень может быть, - читал он дальше, - что я напишу статью по-

другому. Я уподоблюсь ученому, который наблюдает за диким животным в 

естественных условиях. Издали, незаметно, с помощью оптических 

приборов. У этого животного хорошо развито чувство дистанции, оно 

остерегается людей, употребляет крепкие напитки, инстинкт 

самосохранения незначителен, спаривается часто, причем с самыми 

привлекательными самками стада”.

   Он засмеялся. С такой женщиной бороться трудно.

   “Я выжидаю, - заканчивалась записка. - И не отчаиваюсь. Прилагаю 

еще кое-какие бредни на ту же тему. Старалась печатать аккуратно. Уже 

четыре часа утра, я понесу эти листки по опасным темным улицам 

приморской Гоморры в Ваш отель, посеребрю ручку портье, так что 

первое, что Вы увидите, проснувшись утром, будет имя Гейл Маккинкон”.

   Он отложил записку и, не взглянув на желтые листки, взял письмо 

дочери. Всякий раз, беря в руки письмо одной из своих дочерей, он 

вспоминал ужасное признание дочери Скотта Фицджеральда: где-то она 

написала, что в бытность свою студенткой, получив от отца письмо, 

вскрывала конверт и трясла его в надежде, что на стол выпадет чек; 

само же письмо совала непрочитанным в ящик стола.

   Он распечатал письмо. Уж это-то отец может осилить.

   “Дорогой папа! - прочел он. Энн писала неразборчивым ученическим 

почерком. - Сан-Франциско - Город Уныния. Наш колледж почти закрылся, 

можно подумать, что война началась. Везде одни гунны. По обе стороны. 

Здесь весна - идут прения в дискуссионных клубах. Каждый назойливо 

твердит, что прав только он. Насколько я понимаю, наши чернокожие 

друзья хотят, чтобы я изучала не поэтов-романтиков, а танцы 

африканских племен и обряд обрезания молодых леди. Потому что, видишь 

ли, поэты-романтики не созвучны эпохе. И профессора ничуть не 

отличаются от всех тут, чью бы сторону они не принимали. В общем, 

образование - первый класс! Я уже не разгуливаю по кампусу. Придешь, а 

тебя там обступят двадцать человек, и у каждого своя причина 

требовать, чтобы ты возложила свое невинное белое тело на алтарь 

Джагернатха (5). Что бы ты ни делала, ты предаешь свое поколение. Если 

ты не считаешь Джерри Рубина лучшим представителем мужской половины 

американской молодежи, значит, твой отец - либо президент банка, либо 

тайный агент ЦРУ, либо, упаси Бог, Ричард Никсон. А я вот возьму да 

запишусь сразу и в „Черные пантеры", и в общество Джона Берча. Пусть 

тогда знают. Перефразируя известного писателя: ни студент, ни 

полицейский.

   Знаю, я сама хотела ехать учиться в Сан-Франциско, потому что после 

того, как я столько лет училась в швейцарской школе, один ненормальный 

сверхпатриот убедил меня в том, что я теряю свой „американизм", - хоть 

я и не поняла: как это? - а вот в Сан-Франциско, мол, занимаются 

настоящим делом. Этим летом я собиралась работать официанткой на озере 

Тахо - посмотреть, как живут другие. Но теперь мне уже наплевать, как 

они там живут, хотя понимаю, что это ненадолго. Стыдно признаться, 

сколь недолговечны почти все мои идеи - не дотягивают и до ленча. А 

американкой я с божьей помощью останусь, проживи я хоть до ста лет. 

Чего бы я хотела (если это не слишком тебя обременит), так это - сесть 

в самолет и махнуть на лето в Европу: пусть они без меня наводят 

порядок в колледже к началу осеннего семестра.

   Если я действительно приеду в Европу, то мне хотелось бы по 

возможности избежать встречи с матерью. Полагаю, ты знаешь, что она 

сейчас в Женеве. Она пишет мне ужасные письма. Говорит, что ты 

невозможный человек, что хочешь погубить ее, что ведешь распутную 

жизнь, что у тебя климакс, и уж не помню, что еще. С тех пор как она 

узнала, что я употребляю пилюли, она относится ко мне так, словно я - 

Фэнни Хилл или одна из героинь маркиза де Сада, и если я поеду к ней, 

то вечера на берегах Женевского озера будут для меня очень тягостными.

   Твоя любимая дочь Марша изредка пишет мне из Аризоны. Говорит, что 

ей там очень хорошо, только похудеть никак не может. Никакие веяния до 

Аризонского университета явно не доходят, жизнь там до сих пор похожа 

на те старые мюзиклы про студентов с их детскими забавами и драками 

подушками, что показывают по телевизору в „Программах для 

полуночников". А полнеет она будто бы оттого, что вынуждена много 

есть, поскольку разбит наш счастливый семейный очаг. И здесь Фрейд - 

он проник даже в кафе-мороженое.

   Вижу, что письмо получилось очень веселое, но мне, папа, совсем не 

смешно. Целую. Энн”.

Крейг вздохнул и положил письмо на стол. "Уеду куда-нибудь, где нет ни 

адреса, ни почты, ни телефона”, - подумал он. Интересно, какими 

показались бы ему сейчас письма, которые он посылал во время войны 

своим родителям. Но он их все сжег после смерти матери, когда 

обнаружил аккуратно связанными в ее шкатулке.

   Он взял желтые листки Гейл Маккиннон. Уж читать, так читать все 

сразу, пока не начался день.

   Он вышел на балкон, на солнце, и уселся в кресло. Даже если его 

каннская вылазка окажется бесполезной, загар-то все равно останется. 

Он начал читать:

   “Далее: держится официально, не терпит фамильярности. Несколько 

старомодный смокинг, в котором он появился после вечернего просмотра в 

бальном зале возле Зимнего казино, придавал ему чопорный, отчужденный 

вид. В размягченной атмосфере зала, где преувеличенное выражение 

дружеских чувств является правилом игры, где мужчины обнимают, а 

женщины целуют людей, с которыми едва знакомы, его корректность может 

произвести неприятное впечатление. Он ни с кем не разговаривал больше 

пяти минут и непрерывно ходил по залу, но не суетливо, а с холодным 

достоинством. На приеме было много красивых женщин и среди них - по 

крайней мере две, с которыми когда-то было связано его имя. Обе эти 

дамы, великолепно одетые и дивно причесанные, очень хотели (так по 

крайней мере покачалось автору этих строк) удержать его при себе, но 

он и им уделил только по пять минут и отошел”.

   "Связано, - сердито подумал он. - С которыми когда-то было связано 

его имя. Кто-то снабжает ее сведениями. Из тех, кто хорошо меня знает 

и не относится к числу моих друзей”. Крейг видел Гейл Маккиннон на 

приеме в другом конце зала и кивнул ей. Но он не заметил, что она 

ходила за ним по пятам.

   “То, что он не поступил в колледж, объяснялось не материальным 

положением семьи Крейгов, ибо обеспечена она была сравнительно 

неплохо. Отец Крейга, Филип, до самой смерти, то есть до 1946 года, 

был казначеем в бродвейских театрах, и, хотя кризис 1929- 1930 годов, 

несомненно, неблагоприятно сказался на его финансовом положении, он 

тем не менее имел возможность послать своего единственного сына в 

колледж. Но Крейг вскоре после Пирл-Харбора предпочел пойти на военную 

службу. В армии он прослужил почти пять лет, дойдя до чина техника-

сержанта, однако никаких наград, кроме нашивок участника войны, не 

удостоился”.

   В этом месте стояла звездочка, обозначавшая сноску. Внизу, подле 

другой звездочки, он прочитал: “Уважаемый мистер Крейг, все это ужасно 

скучно, но, поскольку Вы еще не раскрылись, мне остается только одно - 

накапливать факты. Когда придет время свести их воедино, я подвергну 

материал беспощадной обработке, чтобы читатель не заснул”.

   Крейг снова обратился к основному тексту:

   “Ему повезло: с войны он вернулся невредимый; более того, у него в 

вещевом мешке лежала рукопись пьесы молодого солдата Эдварда Бреннера, 

которую он через год после демобилизации представил на суд зрителей, 

дав спектаклю название „Пехотинец". Театральные связи Крейга-старшего, 

разумеется, немало помогли этому очень молодому и совершенно никому не 

известному тогда новичку успешно справиться с такой трудной задачей.

   В последующие годы на Бродвее были поставлены еще две пьесы 

Бреннера, и обе они с треском провалились. Продюсером одной из них был 

Крейг. С тех пор Бреннер совершенно исчез из поля зрения”.

   “Из твоего, барышня, поля зрения, возможно, - подумал Крейг. - Но 

не из его собственного и не из моего. Если бывший молодой солдат 

прочтет все это, то напомнит мне о себе”.

   “По поводу того, что он редко сотрудничает с писателями больше 

одного раза, говорят, что как-то он в доверительной беседе сказал: „В 

литературных кругах распространено мнение, что любой человек несет в 

себе по крайней мере один роман. Сомневаюсь. Я знаю несколько мужчин и 

женщин, которые действительно несут в себе роман, но громадное 

большинство людей, которых я встречал, носят в себе, может быть, 

только одну фразу или, в лучшем случае, рассказ”.

   “Где это она слыхала, черт побери?” - подумал он с раздражением. 

Кажется, что-то в этом роде он действительно сказал (это была 

язвительная шутка, рассчитанная на то, чтобы отбрить надоевшего 

собеседника), хотя и не мог вспомнить, где и когда. Но, пусть даже сам 

он только наполовину верил тому, что сказал, слова эти, будь они 

опубликованы, отнюдь не укрепили бы за ним репутацию благожелательного 

человека.

   “Она меня подстрекает, - подумал он, - эта сучка хочет вынудить 

меня на разговор, на сделку, хочет получить взятку за то, чтобы не 

взорвалась противопехотная мина”.

   “Интересно было бы, - говорилось далее в тексте, - попросить Джесса 

Крейга составить список людей, с которыми он работал, и разбить их 

сообразно указанным выше категориям. Вот эти   стоят романа. Эти - 

рассказа. Эти - абзаца. Эти - фразы Эти - запятой. Если мне доведется 

побеседовав с ним еще раз, я попробую уговорить его дать мне такой 

список”.

   “Она жаждет крови, - подумал он. - Моей крови”.

   Нижняя половина страницы была написана от руки.

   “Уважаемый м-р К., время позднее, я падаю от усталости. Материала 

на несколько томов, но на сегодня хватит. Если пожелаете 

прокомментировать то, что уже прочли, я в Вашем полном распоряжении. 

Ждите очередного выпуска. Ваша Г. М.”

   Первым его побуждением было скомкать листки и бросить их с балкона 

на улицу. Но он благоразумно сдержался. Она же сказала, что оставила 

себе копию. Следующий выпуск тоже будет с копией. И так далее.

   В заливе снимался с якоря пассажирский пароход. Крейгу вдруг 

захотелось собрать вещи и уплыть на нем все равно куда. Нет, и это не 

поможет. В ближайшем порту она наверняка снова появится - с пишущей 

машинкой в руке.

   Он вошел в гостиную и бросил желтые листки на стол. Посмотрел на 

часы. На ленч к Мэрфи еще рано. Вспомнил, что вчера обещал позвонить 

Констанс. Та говорила, что хочет знать о каждом его шаге. Он и в Канн-

то приехал отчасти благодаря ей. “Съезди туда, - сказала она. - 

Попробуй, может, что и выгорит. Лучше узнать сейчас, чем откладывать". 

Она не из тех женщин, что любят откладывать дела в долгий ящик.

   Он прошел в спальню и заказал разговор с Парижем. Прилег на 

незастеленную кровать и, пока не зазвонил телефон, попробовал 

задремать. Он много выпил вчера и ночью плохо спал.

   Он закрыл глаза, но сон не шел к нему. Тысячекратно усиленные звуки 

электрогитар, которые он только что слышал в кино, отдавались эхом в 

ушах, перед глазами в экстазе извивались тела. “Если она у себя, - 

подумал он, - то я скажу ей, что сегодня же, к концу дня, прилечу к 

ней в Париж”.

   Они познакомились на приеме, устроенном для сбора средств в фонд 

Бобби Кеннеди, когда тот приезжал в 1968 году в Париж. Джесс числился 

в списках избирателей в Нью-Йорке, но его прихватил с собой един 

парижский знакомый. На приеме собралась солидная публика, задавали 

умные вопросы двум красноречивым высокопоставленным джентльменам, 

прилетевшим из Соединенных Штатов просить американцев, живущих за 

границей и поэтому лишенных возможности голосовать, оказать кандидату 

финансовую и моральную поддержку. Крейг не разделял восторженных 

чувств присутствующих в зале, но все же выписал чек на пятьсот 

долларов. Его немного забавляло то, что он помогает деньгами одному из 

членов семейства Кеннеди. Пока в просторном красивом салоне, увешанном 

темными абстрактными полотнами, которые - скорее всего - Будут потом 

распроданы со значительным убытком для хозяев дома, шла оживленная 

дискуссия, он отправился в пустую столовую, где были выставлены 

напитки.

   Он наливал себе виски, когда к бару следом за ним подошла Констанс. 

Он почувствовал на себе ее пристальные взгляды еще в зале, когда там 

произносили речи. Это была женщина поразительной внешности - с очень 

бледным лицом, широко поставленными зеленоватыми глазами и блестящими 

черными волосами, не по моде коротко остриженными. Впрочем, слова “не 

по моде” можно было отнести к кому угодно, только не к ней. Она была в 

коротком желтовато-зеленом платье, и ноги у нее были потрясающие.

   - Вы не дадите мне выпить? - попросила она. - Меня зовут Констанс 

Добсон. Я вас знаю. Джина с тоником. И льда побольше.

   Она говорила быстро, отрывисто, сипловатым голосом. Он приготовил 

то, что она просила.

   - А что вы тут делаете? - спросила она, отпивая из стакана. - Вы 

больше похожи на республиканца, чем на демократа.

   - Я всегда за границей стараюсь быть похожим на республиканца. На 

местных жителей это действует успокаивающе.

   Она засмеялась. Смех у нее был громкий и до вульгарности грубый, 

так не шедший к ее изящной, стройной фигуре. Разговаривая с ним, она 

играла длинной золотой цепочкой, свисавшей до самого пояса. Грудь у 

нее была крепкая, высокая, это он заметил. Трудно было сказать, 

сколько ей лет.

   - Вы, по-моему, не так восторгаетесь этим кандидатом, как все 

остальные, - сказала она.

   - Я заметил в нем черты жестокости, - ответил Крейг. - Не могу 

относиться с симпатией к жестоким лидерам.

   - Но я видела, как вы подписывали чек.

   - Говорят, что политика - это умение использовать ситуацию. Вы 

тоже, я заметил, подписывали чек.

   - Бравада, - сказала она. - Вообще-то я едва свожу концы с концами. 

Дело в том, что он популярен среди молодежи. Может, им виднее?

   - Возможно, так оно и есть, - согласился он.

   - Вы живете не в Париже?

   - В Нью-Йорке, - сказал он, - если вообще где-то живу. Я здесь 

проездом.

   - Надолго? - Она пристально смотрела на него из-за стакана.

   Он пожал плечами.

   - Еще не знаю.

   - А я ведь пошла сюда за вами.

   - Да?

   - Вы же знаете, что за вами.

   - Да. - Он с удивлением почувствовал, что слегка краснеет.

   - У вас задумчивое лицо. Скрытый огонь. - Она засмеялась, в ее 

удивительно низком голосе звучали призывные нотки. - И красивые 

широкие худые плечи. Кроме вас, я знаю тут всех. Случалось ли вам, 

войдя в какой-нибудь зал и осмотревшись вокруг, подумать:

   “Господи, да я же всех тут знаю!” Понимаете?

   - Кажется, да.

   Она стояла совсем близко. От нее сильно пахло духами, но запах был 

свежий, терпкий.

   - Хотите поцеловать меня сейчас или будете ждать другого случая? - 

спросила она.

   Он поцеловал ее. Уже более двух лет он не целовал женщин. Ощущение 

было приятное.

   - Мой телефон узнаешь у Сэма, - сказала она. Сэм был приятелем 

Крейга, который привел его на прием. - Позвони, когда снова будешь в 

Париже. Если будет охота. Сейчас я занята. Но скоро я с этим типом 

развяжусь. Ну, мне пора. У меня ребенок болен.

   Зеленое платье исчезло в комнате, где лежали сваленные в кучу 

пальто.

   Оставшись один у бара, он налил себе еще виски. На губах оставалось 

ощущение ее поцелуя, в воздухе витал терпкий запах духов.

Возвращаясь со своим приятелем Сэмом домой, Крейг взял у него телефон 

Констанс и осторожно поинтересовался, что она за женщина. Об эпизоде в 

столовой он не стал рассказывать в подробностях.

   “Смерть мужчинам, - сказал Сэм. - Но не лишена великодушия. Самая 

роскошная американка в Париже. Работа у нее непонятная, возится с 

какими-то юнцами. Видел ли ты у кого-нибудь еще такие ноги?” Сэм - 

адвокат, человек основательный - не был склонен к преувеличениям.

   В следующий свой приезд в Париж - это было после убийства Бобби 

Кеннеди и окончания выборов - он позвонил по телефону, который дал ему 

Сэм.

   “Помню, помню, - сказала она - С тем типом я уже развязалась”.

   Вечером он пригласил ее ужинать и с тех пор ужинал с ней каждый 

вечер, когда бывал в Париже.

   Эта красавица была родом из Техаса. Высокая, стройная, своенравная, 

с темными волосами и гордо вскинутой маленькой головкой, она покорила 

сначала Нью-Йорк, потом Париж. Ну что вы тут поделываете, милые 

мужчины? - казалось, самим своим присутствием спрашивала она, 

появляясь в комнате. - Стоит ли на вас тратить время?

   Она помогла ему увидеть Париж во всем его блеске. Это был ее город, 

она ходила по нему радостная, гордая, озорная, ее прелестные ноги 

придавали парижским мостовым еще более праздничный вид. Вспыльчивая, 

несдержанная, она умела показать и коготки. От нее нельзя было так 

просто отмахнуться. В том, что касалось работы - своей и чужой, - она 

была пуританкой. Яростно отстаивая собственную независимость, она 

ненавидела бездеятельность и паразитизм других. В Париж она приехала 

манекенщицей; это произошло, как она пояснила, “во второй половине 

царствования Карла Великого”. Хоть она и не имела образования, но была 

удивительно начитанна. Никто не знал, сколько ей лет Она была замужем 

дважды. “Приблизительно дважды”, - шутила она. Как мужья, так и 

сожители уходили, оставляя ее без гроша. Но она не помнила зла. Устав 

работать манекенщицей, она учредила вместе с бывшим профессором 

Мэнского университета бюро обмена студентами. “Ребята должны лучше 

знать друг друга, - говорила она. - Может, тогда их уже нельзя будет 

заставить убивать друг друга”. Ее любимый брат, гораздо старше ее, 

погиб в Аахене, и она была страстной противницей войны. Читая 

сообщения из Вьетнама - а они были хуже некуда, - она разражалась 

солдатской бранью и грозила уехать с сыном куда-нибудь на край земли

   В первый же вечер знакомства с Крейгом она сказала, что едва сводит 

концы с концами, и это была правда; тем не менее одевалась она 

шикарно. Парижские портные давали ей напрокат платья, зная, что там, 

куда ее приглашают, ни она, ни ее наряды не останутся незамеченными. 

Где бы она ни провела ночь, ровно в семь утра она вставала, ехала 

домой, кормила детей завтраком и отправляла их в школу. А ровно в 

девять сидела за рабочим столом. Хотя Крейг и снимал “люкс” в отеле, 

его настоящим парижским адресом была широкая кровать в ее комнате с 

видом на сад на Левом берегу. Ее дети полюбили его. “Они привыкли к 

мужчинам”, - объясняла она. Какие бы нравственные нормы ни прививали 

ей в Техасе, она их переросла и пренебрегала условностями парижского 

общества или обществ, которые украшала своим присутствием.

   Прямая, смешливая, требовательная, непоследовательная, 

восхитительно чувственная, ласковая, нетерпеливая и предприимчивая, 

она становилась серьезной лишь тогда, когда этого требовала 

обстановка. До встречи с ней он пребывал словно в забытьи. Теперь это 

сонное состояние прошло.

   Если раньше он имел дурную привычку не замечать или не ценить в 

женщинах женственность, то теперь моментально реагировал и на их 

красоту, и на чувственную улыбку, и на походку; его глаза будто 

помолодели, они вновь научились с юношеским вожделением следить за 

мельканием юбки, изгибом шеи, женской грацией. Увлекшись всерьез одной 

из представительниц прекрасного пола, он снова обрел вкус к обществу 

женщин вообще. И это было едва ли не главное, хотя далеко не 

единственное, чем одарила его Констанс.

   Она откровенно рассказывала ему о мужчинах, которых знала до него. 

Не сомневаясь в том, что такие же встречи у нее будут и после него, он 

подавил в себе ревность. Лишь сойдясь с нею, он понял, что страдал от 

глубоких душевных ран. Теперь эти раны начали заживать.

   В тиши комнаты, нарушаемой только слабым шумом моря за окном, он с 

нетерпением ждал телефонного звонка и ее отрывистого хрипловатого 

голоса. Он приготовился сказать: “Первым же самолетом вылетаю в 

Париж”, будучи уверен, что если даже она кому-то назначила на этот 

вечер свидание, то отменит его. Наконец раздался звонок.

   - А, это ты, - сказала она. Тон у нее был неприветливый.

   - Дорогая... - начал он.

   - Я тебе не дорогая, продюсер. Не какая-нибудь актрисенка, которая 

две недели елозит своим тощим задом по дивану... - Он слышал 

приглушенный гул голосов: по-видимому, в конторе, как обычно, полно 

народа, но Констанс не привыкла сдерживать свой гнев.

   - Послушай, Конни...

   - А, иди ты к черту... Ты же вчера обещал позвонить. И не ври, что 

пытался дозвониться. Я это уже слышала.

   - Да я и не пытался.

   - Ну, вот. Даже соврать и то не хочешь. Сукин ты сын.

   - Конни... - Крейг перешел на умоляющий тон.

   - Единственный честный человек в Канне. И везет же мне, черт 

побери. Отчего же не пытался?

   - Я был...

   - Оставь эти объяснения при себе. И не трать время на звонки. 

Незачем мне сидеть и ждать, когда зазвонит этот чертов телефон. 

Надеюсь, ты в Канне найдешь себе кого-нибудь, чтобы водили тебя за 

ручку. В Париже твое время истекло.

   - Конни, будь же благоразумна, черт побери!

   - Вот я и буду благоразумна. С этой самой минуты я просто само 

благоразумие. Считай, что этого телефона для тебя, мой мальчик, не 

существует. И не пробуй дозвониться. Никогда.

   Сердитый щелчок, донесшийся с другого конца шестисотмильного 

провода, подтвердил, что она бросила трубку. Крейг удрученно покачал 

головой, потом с улыбкой представил себе лица притихших молодых людей, 

находящихся, должно быть, сейчас в конторе Констанс, и гомерический 

хохот сидящего в соседней комнате партнера-профессора, выведенного 

этой тирадой из своего обычного дремотного состояния. Она уже не 

первый раз на него так кричала. И не последний. Отныне он будет 

звонить ей тогда, когда обещал, даже если для этого придется провисеть 

на телефоне весь день.

   Он сходил на террасу, сфотографировался там вместе со львенком, 

написал на карточке: “Нашел тебе дружка под стать” - и, вложив снимок 

в конверт, отправил Констанс. Срочным авиа.

   Пора было ехать на ленч к Мэрфи. Он вышел к подъезду и спросил 

швейцара, где его автомобиль. Швейцар был занят с сидевшим в “бентли” 

облезлым, лысым стариком и не обращал на Крейга внимания. На стоянке 

перед гостиницей было полно машин, лучшие места занимали “феррари”, 

“мазерати” и “роллс-ройсы”. “Симку”, взятую Крейгом напрокат, швейцар 

отгонял подальше, чтобы она не торчала на виду. Случалось (когда 

наплыв дорогих лимузинов бывал особенно велик), Крейг находил свой 

автомобиль где-нибудь в переулке, на расстоянии целого квартала от 

гостиницы. Когда-то он увлекался “альфами” и “ланчиями”, но те времена 

давно прошли. Теперь ему все равно, какая у него машина, лишь бы были 

колеса, но сегодня, когда швейцар наконец сказал ему, что его 

автомобиль стоит где-то позади гостиницы, и когда он пошел вдоль 

теннисных кортов по направлению к перекрестку, где вечером 

околачивались проститутки, он почувствовал себя оскорбленным. Как 

будто служащие гостиницы что-то такое о нем прознали и, загоняя его 

скромную прокатную машину бог знает куда, дают ему понять, что не 

считают его достойным жить во дворце, стены которого они охраняют.

   “Ну ладно, дождетесь вы от меня чаевых”, - со злостью подумал 

Крейг. Он включил зажигание и поехал на Антибский мыс, где ему 

предстоял ленч с Брайаном Мэрфи.

   Портье сказал Крейгу, что мистер и миссис Мэрфи ждут его в пляжном 

домике.

   Он прошел по парку, напоенному запахом сосны, к морю. Слышны были 

только его собственные шаги по тенистой дорожке да стрекот прятавшихся 

в зелени цикад.

   Не дойдя до домика, он остановился. Мэрфи был не один. В маленьком 

патио сидела молодая женщина. Она была в розовом купальном костюме, 

едва прикрывавшем наготу, по спине ее струились, блестя на солнце, 

длинные волосы. Она чуть повернула голову, и он увидел знакомые темные 

очки.

Мэрфи в цветастых плавках что-то ей говорил. Соня Мэрфи лежала в 

шезлонге.

   Крейг решил вернуться в гостиницу, вызвать оттуда Мэрфи по телефону 

и объяснить, что ему не нравится эта компания, но в этот миг Мэрфи 

увидел его.

   - Эй, Джесс! - крикнул Мэрфи, вставая. - Мы здесь!

   Гейл Маккиннон не обернулась. Впрочем, она встала, когда он 

подошел.

   - Привет, Мэрфи, - сказал Джесс и пожал Мэрфи руку.

   - Здравствуй, дружище.

   Крейг наклонился и поцеловал Соню Мэрфи в щеку. Ей было пятьдесят, 

но выглядела она не старше тридцати пяти - ее молодили подтянутая 

фигура и не испорченное частым употреблением грима нежное, без морщин, 

лицо. Предохраняясь от солнца, она накинула на плечи купальное 

полотенце и надела широкополую соломенную шляпу.

   - Давно мы не виделись, Джесс, - сказала она.

   - Очень давно, - согласился Крейг.

   - А эта девушка, - Мэрфи указал на Гейл Маккиннон, - говорит, что 

знает тебя.

   - Да, мы знакомы, - подтвердил Крейг. - Здравствуйте, мисс 

Маккиннон.

   - Здравствуйте. - Девушка сняла очки нарочитым движением, точно 

опускала карнавальную маску. Ее большие голубые, как алмазы, глаза 

были широко раскрыты, но взгляд их показался Крейгу каким-то 

ускользающим, неопределенным, настороженным. На вид ей можно было дать 

лет шестнадцать-семнадцать: серьезное, открытое лицо, не совсем еще 

развитые формы, шелковистая кожа. У него было странное ощущение, будто 

лучи солнца сосредоточились только на ней, заливая ее потоками света, 

он же стоял где-то поодаль, затененный темной дождевой тучей. В эту 

минуту она была великолепна, она стояла на фоне моря, и оно блестело и 

искрилось; радуясь ее молодости, свежести ее кожи, ее чуть угловатой 

стройности

В нем шевельнулась нежная тревога, где-то он уже это видел - само 

совершенство, озаренное солнцем на фоне моря. Огорчило его это 

умозаключение или обрадовало, он не понял.

   Она нагнулась к стоявшему у ее ног магнитофону - не столь уж 

грациозно, длинные волосы заслонили лицо, и он невольно обратил 

внимание на мягкую округлость ее живота над розовой полоской бикини и 

на широкие чуть костлявые, как у подростков, бедра. “Непонятно, - 

подумал он, - зачем ей вчера утром понадобилось уродовать себя 

дурацкой, широченной рубашкой и этими огромными, со все лицо, темными 

очками”.

   - Она меня интервьюировала, - сообщил Мэрфи. - Против моей волк.

   - Ну, разумеется, - усмехнулся Крейг. Мэрфи славился как раз тем, 

что давал интервью кому угодно и отвечал на любые вопросы. Это был 

рослый, грузный, крепкого сложения шестидесятилетний человек с копной 

черных крашеных волос, одутловатым от виски лицом и живыми, хитрыми 

глазами. В общении он по-ирландски прост и грубовато-добродушен. Среди 

кинодельцов Мэрфи имел репутацию одного из самых неуступчивых 

посредников, и, обогащая своих клиентов, он преуспевал и сам. 

Контракта с Крейгом он не подписывал - их соглашение было скреплено 

только рукопожатием, - но представлял его интересы на протяжении 

двадцати с лишним лет. С тех пор как Крейг перестал выпускать фильмы, 

они встречались очень редко. Они были друзья. “Но уже не такие 

близкие, как когда-то, - с горечью подумал Крейг, - как в те времена, 

когда дела у меня шли хорошо”.

   - Как твои дочки, Джесс? - спросила Соня,

   - По последним сведениям, вроде бы в порядке. Насколько могут быть 

в порядке девушки в их возрасте. Марша, говорят, пополнела.

   - Если они не попали под суд ?а распространение или хранение 

наркотиков, считай, что тебе как отцу повезло, - пошутил Мэрфи.

   - Я и считаю, что мне повезло, - сказал Крейг.

   - Ты что-то бледноват, - сказал Мэрфи. - Надевай плавки и побудь 

немного на солнце.

   Крейг покосился на стройное загорелое тело Гейл Маккиннон.

   - Нет, благодарю. Мой купальный сезон еще не начался. Соня, пойдем 

прогуляемся, пусть они спокойно заканчивают свое интервью.

   - Уже все, - сказала Гейл Маккиннон. - Он говорил полчаса.

   - Сообщил что-нибудь интересное? - спросил Крейг

   - Ты имеешь в виду, говорил ли я какие-нибудь сальности? Нет, не 

говорил.

   - Мистер Мэрфи дал мне очень содержательное интервью, - сказала 

Гейл Маккиннон. - Он сказал, что киноиндустрия обанкротилась. Нет ни 

денег, ни талантов, ни дерзания.

   - Такое заявление здорово поможет тебе при заключении очередного 

контракта, - сказал Крейг.

   - А мне наплевать, - махнул рукой Мэрфи. - Свое я уже заработал. 

Чего мне бояться? Могу, когда есть настроение, позволить себе 

удовольствие говорить правду. Вот, например, собираются снимать фильм, 

который финансируют индейцы племени апачей. Разве это дело - чтобы 

какие-то индейцы диктовали нам, что писать. На ленч мы заказали 

омаров. Ты не против?

   - Нет.

   - А вы? - обратился он к девушке.

   - Я люблю омаров, - ответила она. “Стало быть, она остается на 

ленч”. Крейг сел на складной брезентовый стул лицом к ней.

   - Она, - Мэрфи ткнул пальцем в сторону девушки, - все про тебя 

расспрашивала. И знаешь, что я ей сказал? Я сказал ей, что одним из 

пороков киноиндустрии сегодня является то, что она выбивает из колеи 

таких людей, как ты.

   - Впервые слышу, что я выбит из колеи.

   - Ты же понимаешь, Джесс, что я хотел этим скачать. Кино перестало 

привлекать тебя. А как сказал какая разница?

   - Он очень хвалил вас, - сказала Гейл Маккиннон. - Я бы от таких 

похвал смутилась.

   - Он же мой агент, - сказал Крейг - Разве вы ждали от него чего-

нибудь другого? Если бы вы послушали, что моя мать обо мне говорила, 

когда была жива, вам бы тоже понравилось.

   - Я в этом уверена. - Девушка нагнулась к магнитофону. - Включать?

   - Не сейчас. - Он заметил на ее губах легкую усмешку. Она опять 

надела темные очки. И тут же снова показалась ему враждебной.

   - Гейл говорит, что у тебя каменное сердце, - сказал Мэрфи. У него 

была привычка называть девушек по имени, даже если он только что с 

ними познакомился. - Почему ты не хочешь дать ей шанс?

   - Когда у меня будет что сказать, она услышит это первой.

   - Будем считать это обещанием, мистер Крейг, - сказала девушка.

   - Ты правильно делаешь, Джесс, оставляя свои мысли при себе, - 

сказала Соня. - Я целых полчаса слушала здесь разглагольствования мужа 

и, если бы могла, заставила бы его замолчать.

   - Уж эти мне жены, - проворчал Мэрфи. Но в тоне его звучала 

нежность. Они были женаты двенадцать лет и если ссорились когда-

нибудь, то не на людях.

   “Вот в чем преимущество поздних браков”, - подумал Крейг.

   - Слишком уж много задают люди вопросов, - сказала Соня. Она 

говорила спокойным, материнским тоном. - И слишком часто им отвечают. 

Что до меня, то если бы эта милая девушка спросила меня сейчас, где я 

покупаю губную помаду, я ей и этого бы не сказала.

   - Миссис Мэрфи, где вы покупаете губную помаду? - спросила Гейл 

Маккиннон. Все засмеялись.

   - Слушай, Джесс, - сказал Мэрфи. - Может, нам пойти с тобой в бар, 

а женщин оставить одних? Пусть позлословят немного на досуге перед 

ленчем. - Он встал, Крейг тоже.

   - И мне хочется выпить чего-нибудь, - сказала Соня.

   - Скажу официанту, чтобы принес. А вы, Гейл? Что вы хотите?

   - Я днем не пью, - ответила девушка.

   - В мое время журналисты были не такие, - сказал Мэрфи. - И в 

купальных костюмах они выглядели иначе.

   - Перестань флиртовать, Мэрфи, - сказала Соня.

   - Чудище с зелеными глазами. - Мэрфи поцеловал жену в лоб. - Пошли, 

Джесс. Время аперитива.

   - Не больше двух, - напомнила Соня. - Не забудь, что ты в тропиках.

   - Как только я собираюсь выпить, моей жене кажется, что тропики 

начинаются от самого Лабрадора, - сказал Мэрфи. Он взял Крейга под 

руку и повел его по дорожке между флагштоками к бару.

   Перед одним из пляжных домиков на матрасе ничком лежала полная 

женщина. Она бесстыдно раскинула ноги, подставляя их солнцу.

   - Ну и ну, - пробормотал Мэрфи, уставившись на женщину. - Опасный 

берег, дружище.

   - Я тоже об этом подумал, - сказал Крейг.

   - Эта девица нацелилась на тебя. Эх, мне бы твои сорок восемь!

   - Она не за тем на меня нацелилась.

   - А ты выяснил зачем?

   - Нет.

   - Послушайся совета старика. Выясни.

   Каким образом она у тебя оказалась? - спросил Крейг, которого 

всегда коробили откровенные разговоры Мэрфи о женщинах.

   - Очень просто. Позвонила мне сегодня утром по телефону, и я 

сказал: приходите. Я ведь не то что некоторые мои приятели. Ложной 

скромностью не страдаю. А когда увидел, какая она из себя, то спросил, 

не прихватила ли она с собой купального костюма.

   - А она как раз прихватила.

   - Совершенно случайно. - Мэрфи засмеялся. - Я не юбочник - Соня это 

знает, - но мне нравится бывать в обществе смазливых девчонок. 

Невинная стариковская слабость.

   Они подошли к маленькому павильону. Официант при их приближении 

встал. Bonjour, messieurs (6)

   - Une gin fizz per la donna cabana numero quarantedue, per fevore 

(7), - сказал Мэрфи. В годы войны он был в Италии и научился немного 

говорить по-итальянски.

   Это был единственный иностранный язык, который он знал, и, покидая 

пределы Америки, он в любой стране обрушивал на местных жителей свой 

итальянский. Крейг восхищался спокойной самонадеянностью, с какой 

Мэрфи навязывал чужим людям свои привычки.

   - Si, si, signore (8), - проговорил официант с улыбкой, вызванной 

то ли произношением Мэрфи, то ли предвкушением щедрых чаевых, которые 

оставит ему этот клиент.

   По дороге в бар они проходили мимо плавательного бассейна в скале 

над морем. На краю бассейна стояла молодая светловолосая женщина и 

наблюдала за маленькой девочкой, учившейся плавать. Волосы у ребенка 

были того же цвета, что у женщины, не ошибешься, что это мать и дочка. 

Мать давала девочке советы на каком-то незнакомом Крейгу языке: 

ласково, ободряюще, со смешинкой в голосе. Кожа у нее только-только 

начинала розоветь от солнца.

   - Датчанки, - сказал Мэрфи. - Слышал за завтраком. Надо как-нибудь 

съездить в Данию.

   В стороне от лестницы, ведущей к морю, растянувшись на надувных 

матрасах, нежились на солнце две девушки. Они сбросили с себя 

бюстгальтеры, чтобы на их красивых загорелых юных спинах не остались 

белые полосы. Смуглые спины, длинные, стройные ноги, аппетитный загар. 

Бикини - не более чем символическая уступка общественной 

благопристойности. Будто две свежеиспеченные булочки - теплые, 

вкусные, сытные. Между ними сидел молодой человек - Крейг узнал в нем 

актера, которого видел в двух-трех итальянских фильмах. Актер, такой 

же загорелый, в узеньких плавках, был худощав, но мускулист, на его 

безволосой груди висела ладанка на золотой цепочке. Черноволосый 

красавец, великолепное животное с белоснежными зубами, которые он 

обнажил в хищной, как у леопарда, улыбке.

   Крейг заметил, что Мэрфи не сводит с этого трио глаз.

   - С такой внешностью, как у него, я бы тоже улыбался, - сказал 

Крейг-Мэрфи громко вздохнул.

   В баре Мэрфи заказал себе “мартини”, что бы там жена ни говорила о 

тропиках. Крейг попросил пива.

   - Ну... - Мэрфи поднял стакан. - За тебя, дружище. - Он отпил треть 

своего коктейля. - Как замечательно, что мы встретились наконец. В 

письмах-то ты не очень щедр на информацию, а?

   - Да не о чем, собственно, было и писать. Не стану же я докучать 

тебе рассказами о своих бракоразводных делах.

   - После стольких лет. - Мэрфи грустно покачал головой. - Кто бы мог 

подумать? Ну, что ж, если не было другого выхода... Говорят, в Париже 

у тебя новая женщина?

   - Не такая уж она новая.

   - Счастлив?

   - Не настолько ты молод, Мэрфи, чтобы задавать такие вопросы.

   - Удивительно, я чувствую себя не старше, чем после демобилизации. 

Глупее, но не старше. Ну ладно, не будем касаться этой темы. Грустно 

становится. Ну, как ты? Что тут поделываешь?

   - Да так. Бью баклуши.

   - Эта девчонка, Гейл Маккиннон, все добивалась у меня, зачем ты 

приехал в Канн. Хочешь снова работать? - Мэрфи смотрел на него 

испытующе.

   - Не исключено, - сказал Крейг. - Если подвернется что-нибудь 

подходящее. И если найдется дурак, который даст мне денег.

   - Не ты один этого хочешь. Но сейчас, чтобы всаживать деньги в 

фильм, почти в любой, надо и впрямь быть дураком.

   - Иными словами, никто в твою дверь не ломится и не просит 

уговорить меня идти к нему работать.

   - Видишь ли, - уклончиво ответил Мэрфи, - согласись, что ты давно 

уже не у дел. Если ты серьезно думаешь работать, то я хочу пробить 

один фильм... Может, что и выйдет. Я думал о тебе, только не хотел зря 

беспокоить письмами, пока не выясню более конкретно. К тому же и денег 

это больших не сулит. И сценарий дрянной. И снимать надо в Греции, а 

ведь я знаю тебя и твои политические взгляды...

   Крейг засмеялся, слушая эти бесконечные оговорки. - Одним словом, 

во всех отношениях - блестящие перспективы.

   - Ну, сказал Мэрфи, - я же помню, как ты в свой первый приезд в 

Европу не захотел ехать в Испанию из-за того, что тебя не устраивала 

тамошняя политическая обстановка, так что...

   - Тогда я был моложе, - прервал его Крейг, подливая себе пива. - 

Теперь стало модно снимать фильмы в странах, политика которых тебя не 

устраивает, иначе мало шансов попасть на экран. Ведь не станешь же ты 

снимать картину в Америке, правда?

   - Не знаю, - ответил Мэрфи. - Моя политика - схватил деньги и давай 

бог ноги. - Он жестом показал официанту, что хочет еще “мартини”.

   - Ну, так как же? Звонить тебе, если эта греческая штука сдвинется 

с места?

   - Нет, - ответил Крейг, взбалтывая в стакане пиво.

   - Не то сейчас время, чтобы зазнаваться, Джесс. - Мэрфи нахмурился. 

- Ты давно уже в этом соку не варился, так что тебе, наверно, не 

понять. Кинематограф - зона бедствия. Те, кто раньше огребал по 

семьсот пятьдесят тысяч за одну картину, теперь готовы работать за 

пятьдесят. И получают отказ.

   - Почему же не понять.

   - Если тебе за тридцать, то тебе не говорят: “Позвоните нам”, а 

говорят: “Мы вам позвоним”. - Мэрфи отпил из стакана. - Все ищут 

какого-нибудь никому не известного патлатого мальчишку, который сделал 

бы для них еще одного “Беспечного ездока” меньше чем за сто тысяч. 

Прямо напасть какая-то.

   - Это всего лишь кино, Мэрф, - сказал Крейг. - Твое любимое 

развлечение. Не принимай так близко к сердцу.

   - Ничего себе развлечение, - мрачно сказал Мэрфи. - Но я за тебя 

тревожусь. Не люблю говорить на неприятные темы, особенно во время 

отдыха, но ведь денежный вопрос именно сейчас тебя и беспокоит...

   - Именно сейчас, - сказал Крейг.

   - Адвокаты твоей жены рыщут по всей стране, двое из них были у меня 

с судебным распоряжением, просматривали бухгалтерские документы. 

Хотели проверить, не передаю ли я тебе тайком какие-нибудь суммы, на 

которые она еще не наложила лапу. Я знаю, что она претендует на 

половину твоего капитала плюс дом. А твои ценные бумаги... - Мэрфи 

пожал плечами. - Ты же знаешь положение дел на бирже. Уже пять лет, 

как ты не получаешь никаких доходов. Черт побери, Джесс, если мне 

удастся пробить этот греческий фильм, я хочу, чтобы его делал ты. 

Заработал бы пока на текущие расходы, а там, может, что и подвернется. 

Ты меня слушаешь?

   - Конечно.

   - Но тебе это как об стенку горох, - мрачно сказал Мэрфи. - Слишком 

тяжело ты все воспринял, Джесс. Ну, были у тебя неудачи. Что из того? 

У кого их не было? Когда я узнал, что ты едешь в Канн, то обрадовался. 

“Наконец-то, - думаю, - он перестанет хандрить”. Спроси Соню, она 

подтвердит. А ты вот стоишь здесь и смотришь на меня тусклыми глазами, 

хотя я стараюсь говорить дело. - Он допил “мартини” и заказал еще. - В 

прежние времена, потерпев неудачу, ты на другое же утро приходил с 

кучей новых идей.

- Так то - в прежние времена, - сказал Крейг.

   - А по нынешним временам знаешь, что надо делать? - спросил Мэрфи. 

- Пусть ты талантлив, и опытен, и благовоспитан, но не можешь же ты 

сидеть сложа руки и ждать, когда к тебе придут люди и станут умолять 

взять у них десять миллионов долларов, лишь бы ты сделал им картину. 

Нет, у тебя должна быть своя идея. Умей отстоять ее и разработать. 

Найди сценарий. Чтоб это был чертовски хороший сценарий. И режиссера. 

И актера. Такого, которого кто-то еще хочет видеть на экране. Таких 

актеров осталось раз-два и обчелся. И не меньше миллиона долларов. Вот 

тогда я смогу начать с тобой деловой разговор. Не раньше. Таковы 

факты, Джесс. Они неприятны, но что делать. И лучше тебе посмотреть им 

в лицо.

   - Ладно, Мэрф, - сказал Крейг. - Я, пожалуй, готов посмотреть им в 

лицо.

   - Так-то лучше. Эта девчонка говорит, что видела у тебя на столе 

рукопись.

   - Надо полагать, в отеле “Карлтон” на сотне столов лежат сейчас 

рукописи, - сказал Крейг.

   - Давай поговорим о той, что на твоем столе, - настаивал Мэрфи. - 

Что это - сценарий?

   - Ага. Сценарий.

   - Она спрашивала, знаю ли я что-нибудь про эту рукопись.

   - Что ты ей ответил?

   - Какого дьявола мог я ей ответить? - с досадой пробурчал Мэрфи. - 

Ничего я не знаю. Ты заинтересовался каким-то сценарием?

   - Можно сказать и так. Да.

   - Чей он? - недоверчиво спросил Мэрфи. - Если какая-то студия уже 

отклонила его, то не связывайся. Пустая трата времени. Информацию 

нынче на лазерных лучах передают.

   - Этот сценарий никем еще не отклонялся. И никто его, кроме меня, 

не читал.

   - Автор кто?

   - Один парень. Ты его не знаешь. И никто не знает.

   - Как его зовут?

   - Пока не скажу.

   - Даже мне?

   - Тебе в особенности. Ты тут же растрезвонишь. Сам это знаешь. Я не 

хочу никого к нему подпускать.

   - Ну, что ж, - с сожалением согласился Мэрфи. - В этом есть резон. 

Он тебе принадлежит? Я имею в виду сценарий.

   - Я приобрел на него права. На шесть месяцев.

   - Сколько ты за него заплатил?

   - Пустяки.

   - Его герои - моложе тридцати и много откровенных сцен?

   - Нет.

   Мэрфи тяжело вздохнул.

   - О господи. Уже два очка не в твою пользу. Ну ладно, дай мне 

почитать, потом подумаем, что можно сделать.

   - Подожди несколько дней, - сказал Крейг. - Хочу еще раз пройтись 

по тексту, чтобы уж подготовить его как следует.

   Мэрфи долго смотрел на него, не говоря ни слова, и Крейг был 

убежден, что он ему не верит.

   - Хорошо, - сказал наконец Мэрфи. - Когда я тебе понадоблюсь, я 

тут. А пока, если у тебя есть на плечах голова, поговори с этой 

девчонкой. Подробнее. И вообще - не упускай ни одного газетчика. Пусть 

люди знают, что ты жив еще, черт побери. - Он прикончил свой 

“мартини”. - А теперь пошли обедать.

   Ленч им привезли к пляжному домику. Холодные омары оказались весьма 

удачными. Мэрфи заказал две бутылки белого вина, большую часть 

которого сам же и выпил. Говорил он тоже больше всех. Грубовато, но 

добродушно - по крайней мере вначале - подшучивал над Гейл Маккиннон: 

"Я хочу выяснить, чего добивается это чертово молодое поколение, пока 

оно еще не перерезало мне горло”.

   Гейл Маккиннон отвечала на его вопросы прямо, без обиняков. Уж в 

чем, в чем, а в застенчивости упрекнуть ее было нельзя. Выросла она в 

Филадельфии. Ее отец живет по-прежнему там. Она - единственный ребенок 

в семье. Родители в разводе. Отец женат вторично. Он адвокат. Она 

училась в Брин-Море, но ушла со второго курса. Пошла работать на 

филадельфийское радио и вот уже полтора года в Европе. Их 

корреспондентский пункт - в Лондоне, но условия работы позволяют ей 

много путешествовать. В Европе ей нравится, но она все равно будет 

жить в Штатах. Предпочтительно в Нью-Йорке.

   Такая же, как сотни других американских девушек, встречавшихся 

Крейгу в Европе, - полных надежд, энтузиазма и обреченных на неудачу.

   - А мальчик у вас есть? - спросил Мэрфи.

   - Настоящего - нет, - ответила она.

   - Любовники? Девушка засмеялась.

   - Мэрф, - укоризненно сказала Соня.

   - Не я же изобрел общество вседозволенности, а они, - сказал Мэрфи. 

- Молоды, черт их дери. - Он снова повернулся к девушке: - А мужики 

все к вам пристают, когда вы их интервьюируете?

   - Не все, - с улыбкой ответила она. - Забавнее всех был старый 

раввин из Кливленда, он летел через Лондон в Иерусалим. Я едва от него 

отбилась в отеле “Беркли”. К счастью, через час у него улетал самолет. 

Борода у него была шелковистая.

   Слушая этот разговор, Крейг испытывал неловкость. Слишком 

напоминала эта девушка его дочь Энн. Ему претила мысль, что и Энн 

может вот так разговаривать со взрослыми мужчинами, когда его нет 

рядом.

   Мэрфи заговорил об упадке кинопромышленности.

   - Возьмите, к примеру, фирму “Уорнер”. Знаете, кто ее купил? 

Похоронная компания. Как вам нравится черный креп на эмблеме? А уж эта 

возрастная проблема! Болтают о революциях, которые пожирают молодых. А 

у нас там - тоже революция, только она пожирает старых. Вы-то, 

конечно, считаете это правильным, - мисс Умница. - От вина он делался 

агрессивным.

   - Отчасти, - спокойно сказала Гейл Маккиннон.

   - Едите моего омара и говорите “отчасти”.

   - Смотрите, до чего довели нас старшие, - сказала она. - Хуже того, 

что они сделали, молодым не сделать.

   - Знаю я эту песню, - сказал Мэрфи. - У меня-то, слава Богу, нет 

детей, а вот у моих друзей есть, и я послушал, что они говорят. 

Молодым нас не переплюнуть? Если хотите знать, умница Гейл, 

переплюнут. Да еще как. Включайте магнитофон, я хочу сказать про это.

   - Да ешь ты, Мэрф, - вмешалась Соня. - Бедная девочка и так уже 

наслушалась твоей болтовни.

   - Я замолкаю, - проворчал Мэрфи. - Присутствую, но молчу. Таков мой 

девиз. Теперь они все решают. Рушатся основы.

   Когда ленч закончился, Крейг облегченно вздохнул.

   - Ну, что ж, - сказал он вставая. - Спасибо за угощение. Мне надо 

ехать.

   - Джесс, ты не можешь подвезти мисс Маккиннон в Канн? - спросила 

Соня. - Если она у нас побудет еще немного, то Мэрф договорится до 

того, что иммиграционные власти не пустят его, когда он надумает 

вернуться в Соединенные Штаты.

   Гейл Маккиннон смотрела на Крейга угрюмо, и ему вспомнились 

собственные дочери. Они вот так же ждали, когда он повезет их после 

детского утренника домой.

   - А как вы сюда добирались? - невежливо спросил он.

   - Один знакомый подбросил. Если вы против, я такси возьму.

   - Такси ужасно дорого. Грешно тратить такие деньги, когда можно 

доехать с Джессом. Пойдите оденьтесь, дитя мое, - решительно сказала 

Соня. - Джесс подождет.

   Гейл Маккиннон вопросительно взглянула на Крейга.

   - Разумеется, подожду, - сказал он. Она встала.

   - Я быстро, - сказала она и пошла в домик переодеваться.

   - Умная девочка, - сказал Мэрфи, выливая остатки вина в стакан. - 

Нравится она мне. Я ей не доверяю, но она мне нравится.

   - Говори тише, Мзрф, - прошептала Соня

   - Пусть знают; что я чувствую. - сказал Мэрфи, - Пусть все знают, 

на чем стою. - Он допил вино. - Дай мне почитать этот сценарий, Джесс. 

Чем скорее, тем лучше. Если он годится, я тебе все устрою. Один-другой 

телефонный звонок - и дело в шляпе.

   “Один-другой телефонный звонок”, - подумал Крейг. Несмотря на все 

его рассуждения, после ленча и двух бутылок вина Мэрф забыл, что 

сейчас уже не I960 год и что Брайан Мэрфи не тот Брайан Мэрфи, а Джесс 

Крейг не тот Джесс Крейг. Он с опаской посмотрел на тонкую деревянную 

дверь домика, за которой одевалась девушка.

   - Возможно, дня через два, Мэрф, - сказал он. - До этого никому 

ничего не говори, прошу тебя.

   - Могила, дружок. Фирма “Уорнер”. - Мэрфи засмеялся, шутка 

показалась ему удачной. - Сегодня я хорошо провел время. Старые 

друзья, новые девушки, омар на ленч и голубое Средиземное море. 

Неужели богатые живут лучше нас, Джесс?

   - Да, лучше, - ответил Крейг.

   Гейл Маккиннон вышла, на плече у нее висела сумка. На ней были 

белые, сидящие низко на бедрах джинсы и синяя спортивная рубашка. 

Бюстгальтера она не носила, и Крейг отметил ее небольшие круглые 

груди, упруго выпиравшие под синей бумажной тканью. Очки она сняла; 

свежая, чистая и неопасная - будто вышла из пены морской. Она скромно 

и вежливо поблагодарила хозяев и хотела было поднять с земли 

магнитофон, но Крейг опередил.

   - Это понесу я, - сказал он.

   Они пошли вверх по дорожке к бассейну и стоянке автомобилей, а 

Мэрфи растянулся в шезлонге - время сиесты. Толстуха, мимо которой 

Крейг и Мэрфи проходили по дороге в бар, все еще лежала на животе под 

палящим солнцем, широко и зазывно раскинув ноги. Но вот она тяжело, 

страдальчески вздохнула, перевернулась на спину и уставилась с кислым 

видом на Крейга и девушку, нарушивших ее уединение. Лицо у нее было 

толстое, грубое, по нему стекала синяя тушь, смешиваясь с потом. 

Женщина была уже немолода, черты ее лица были отмечены эгоизмом, 

похотью, алчностью, развращенной суетностью и разительно 

контрастировали со здоровой крестьянской полнотой ее тела. Крейгу 

стало противно, и он отвел от нее глаза. Заговори она сейчас, он бы не 

выдержал.

   Он пропустил Гейл Маккиннон вперед и пошел сзади, как бы охраняя 

ее. Она бесшумно ступала по гладким камням. Ее длинные чистые волосы 

развевались на морском ветру. Теперь он понял, что встревожило его в 

патио у Мэрфи, когда он увидел ее на берегу в лучах солнца. Она 

напомнила ему его жену Пенелопу - такой же юной и розовой он увидел ее 

однажды июньским днем на Лонг-Айленде во время прилива, когда она 

стояла на дюне, вырисовываясь четким силуэтом на фоне набегающих волн.

   Мать-датчанка читала у бассейна, привалившись спиной к скале, 

девочка сидела рядом, прислонив к ее плечу белокурую головку.

   Опасный континент.

   Послушайся совета старика. Выясни.

   Подходя к машине, Гейл Маккиннон опять надела свои нелепые темные 

очки.



                 5



   Выехав за ворота отеля, он повернул не в сторону Жюан-ле-Пена и 

Канна, а по старой памяти в сторону Антиба. На следующий год после 

женитьбы он снимал летом виллу на берегу моря между мысом и городом, и 

привычка поворачивать в ту сторону, с грустью отметил он про себя, 

сохранилась до сих пор.

   - Надеюсь, вы никуда не торопитесь, - сказал он. - Я хочу поехать 

длинным путем.

   - Сегодня у меня нет лучшего занятия, чем ехать длинным путем с 

Джессом Крейгом, - сказала Гейл Маккиннон.

   - В этих местах я жил когда-то. Тогда здесь было лучше.

   - Здесь и сейчас хорошо.

   - Да, пожалуй. Только домов прибавилось.

   Он ехал медленно. Дорога вилась по самому берегу моря. Вдали, на 

голубой воде, поблескивали паруса регаты. У берега среди камней стоял 

старик в полосатой рубашке и удил рыбу. Над головой пролетела, 

снижаясь для посадки в Ницце, “каравелла”.

   - В каком году вы здесь были? - спросила Гейл

   Маккиннон.

   - Я был здесь не один раз. Впервые - еще в сорок четвертом году, во 

время войны...

   - Что вы тогда здесь делали? - с удивлением спросила она.

   - Вы же сказали, что хорошо подготовились, - поддразнил он. - Я 

думал, что мое прошлое для вас - открытая книга.

   - Ну, не совсем.

   - Я ездил тогда на джипе в группе военных кинооператоров. Седьмая 

армия высадилась на юге Франции, и нас послали сюда из Парижа снять 

небольшой документальный фильм. Линия фронта проходила близ Ментоны, 

всего в нескольких милях отсюда. С той стороны

   Ниццы была слышна орудийная пальба...

   “Разболтался, старый солдат”, - подумал он и замолчал. Древняя 

история. Цезарь приказал разбить лагерь на холмах, возвышающихся над 

рекой. Боевые порядки гельветов расположились на другом берегу. Для 

девушки, сидевшей рядом с ним, линия фронта молодых американцев под 

Ментоной так же терялась во мгле веков, как и линия фронта Цезаря. Да 

и обучают ли их теперь латыни?

   Он искоса посмотрел на нее. Его раздражали ее очки - сквозь них она 

могла разглядывать его, а он ее нет. Раздражала ее молодость. 

Раздражало ее простодушное невежество, причиной которого была все та 

же молодость. Слишком уже много на ее стороне преимуществ.

   - Зачем вы носите эту дурацкую штуку? - спросил он.

   - Вы имеете в виду защитные стекла?

   - Да. Очки.

   - Они вам не нравятся?

   - Нет.

   Она сорвала очки, выбросила их в окно и улыбнулась.

   - Так лучше?

   - Намного.

   Они засмеялись. Он уже не жалел, что Соня Мэрфи заставила его взять 

эту девушку с собой в Канн.

   - А зачем вам понадобилась вчера эта ужасная рубашка? - спросил он.

   - Для эксперимента. Я нарочно меняю обличья.

   - Какое же обличье вам хотелось принять сегодня? - Разговор этот 

начал его забавлять.

- Я хотела казаться привлекательной, умытой, невинно-кокетливой в духе 

современной эмансипированности, - ответила она. - Все это 

предназначалось для мистера Мэрфи и его жены. - Она раскинула руки, 

точно хотела обнять и море, и скалы, и сосны, затеняющие дорогу, и 

весь чудесный средиземноморский простор. - Я никогда в этих местах не 

была, но мне кажется, что я знаю их с детства. - Она взобралась на 

сиденье с ногами и повернулась к нему лицом. - Я буду приезжать сюда 

много-много раз, пока не стану старухой в большой широкополой шляпе и 

с тростью в руке. Думали вы во время войны, что когда-нибудь вернетесь 

сюда?

   - Когда я был здесь во время войны, то думал лишь о том, как бы 

живым вернуться домой.

   - Вы знали тогда, что будете работать в театре и в кино?

   - По правде говоря, не помню. - Он попробовал восстановить в памяти 

тот давний сентябрьский день, когда четыре солдата в касках, гремя 

кинокамерами и карабинами, мчались в джипе на звуки орудийных 

выстрелов по живописному безлюдному берегу, которого ни один из них 

прежде не видел, мимо взорванных досов (9) и замаскированных вилл. Как 

звали трех солдат, что ехали с ним в джипе? фамилия водителя была 

Харт. Это он помнил. Малколм Харт. Его убили два месяца спустя в 

Люксембурге. Имена двух других он не мог вспомнить. Их не убили.

   - Кажется, - сказал он, - у меня действительно была мысль после 

войны пойти работать в кино. Тем более что у меня в руках уже была 

кинокамера. В армии меня научили снимать. В войсках связи было полно 

людей, которые до этого работали в Голливуде. Но оператор я был не бог 

весть какой. Просто меня им сделали на время войны. Я знал, что после 

войны уже не смогу этим заниматься. - С чувством сладкой грусти 

ворошил он в памяти далекое прошлое, когда он был молодым человеком в 

американской военной форме, которому не угрожала пуля - по крайней 

мере не угрожала в тот день. - В сущности, - продолжал он, - в театр я 

попал случайно. Возвращаясь на военком транспорте из Газра в Штаты, я 

познакомился с Эдвардом Бреннером - играли в покер. Мы подружились, и 

он сказал мне, что, пока их часть готовили в Реймсе к отправке на 

родину, сочинил пьесу. Благодаря отцу, который водил меня на спектакли 

с девятилетнего возраста, я смыслил кое-что в театре и попросил 

Бреннера дать мне почитать ее.

   - Та партия в покер оказалась счастливой, - сказала девушка.

   - Пожалуй, да, - ответил Крейг.

   Но по-настоящему они подружились не во время покера, а потом, когда 

встретились в один из солнечных дней на палубе. Крейг нашел местечко, 

защищенное от ветра, и сел читать сборник “Лучшие американские пьесы 

1944 года”, который прислал ему отец. (Какой был у него номер полевой 

почты? Когда-то Крейг думал, что этот номер останется у него в голове 

на всю жизнь.) Бреннер дважды прошел мимо Крейга, косясь на книгу в 

его руках, наконец остановился, присел перед ним по-крестьянски на 

корточки и спросил:

   - Нравятся? Пьесы, я имею в виду.

   - Так себе, - ответил Крейг.

   Они разговорились. Выяснилось, что Бреннер родом из Питтсбурга, где 

до призыва в армию - он был старше, чем выглядел, - учился в 

Технологическом институте Карнеги и, прослушав курс истории драмы, 

заинтересовался театром. На следующий день он показал Крейгу свою 

пьесу.

   Бреннер был неказист - худой, болезненный с виду парень с 

печальными темными глазами. Говорил он сдержанно, слегка заикаясь. В 

толпе ликующих горластых людей, возвращавшихся на родину, ему было не 

по себе, плохо пригнанная форма придавала ему вид невоенный и какой-то 

неуверенный, словно он удивлялся, как это ему посчастливилось уцелеть 

после трех кампаний, и, уж конечно, твердо знал, что он уцелел бы 

после четвертой. Крейг брался за чтение пьесы не без опаски, он 

наперед придумывал смягчающие слова, которые не задели бы самолюбие 

Бреннера. Он никак н думал, что в первом драматическом произведении 

рядового пехотинца обнаружит столько эмоциональной силы при полном 

отсутствии всякой сентиментальности такую композиционную строгость. 

Хотя сам он не бы причастен к театральному искусству, не посмотрел 

своей жизни достаточно спектаклей, чтобы возомнить себя, как это 

свойственно молодым людям, обладателе тонкого художественного вкуса. 

Делясь с Бреннером ев ими впечатлениями, он не скупился на похвалы; к 

тому времени, как их транспорт миновал статую Свобод они сделались 

близкими друзьями, и Крейг обещал Бреннеру через отца познакомить с 

пьесой нью-йоркских продюсеров.

Бреннер должен был ехать в Пенсильванию, что демобилизоваться и 

возобновить занятия в Технологическом институте Карнеги, Крейг же 

остался в Нью Йорке и делал вид, что ищет работу. Связь с Бреннер он 

поддерживал только по почте. Сообщать особе] было нечего. Отец Крейга 

добросовестно обошел в знакомых продюсеров, но ни один из них пьесу не 

в:

   “Никто, говорят они, и слышать не хочет о войне писал Крейг в 

Питтсбург. - Все они идиоты. Не отчаивайся. Так или иначе пьеса 

пойдет”.

   В конце концов Крейг оказался прав. Когда умер отец, оставив ему в 

наследство двадцать пять долларов, он написал Бреннеру: “Я знаю, что 

это безнадежная затея. Я ничего не смыслю в театральном деле думаю, 

что в пьесах разбираюсь лучше, чем те болваны которые отклонили 

„Пехотинца". А его-то я изучил теперь досконально. Если ты готов 

поставить на к свой талант, то я готов поставить свои деньги”.

   Через два дня Бреннер приехал в Нью-Йорк - и остался. Не имея ни 

гроша, он поселился у Kpeйга в номере гостиницы “Линкольн”, так что в 

течение месяцев, пока ставилась пьеса, они были неразлучны. После года 

переписки, в процессе которой Крейг и Бреннер постоянно возвращались к 

рукописи, выверяли и взвешивали каждую строчку, пьеса стала их общим 

достоянием, поэтому оба удивлялись, когда в ходе работы над спектаклем 

их мнения изредка в чем-то совпадали.

   Режиссер, молодой человек по фамилии Баранис, имевший некоторый 

опыт работы в театре и рассчитывавший на уважительное отношение со 

стороны этих новичков, как-то воскликнул: “Господи, да вы, наверно, и 

сны одни и те же видите!” Они в тот день без предварительного 

обсуждения спокойно отвергли какое-то его мелкое замечание.

   Но однажды они все же поспорили серьезно, причем любопытно 

отметить, что предметом их спора явилась Пенелопа Грегори, 

впоследствии ставшая Пенелопой Крейг. Один агент-посредник 

рекомендовал ее для исполнения маленькой роли, и она произвела на 

Бараниса и Крейга хорошее впечатление: красивая, мягкий грудной голос. 

Но Бреннер был непреклонен. “Верно, она красива, - соглашался он. - 

Верно, у нее сильный голос. Но есть в ней что-то не внушающее доверия. 

А что - я не знаю”.

   Они попросили Пенелопу снова прочесть текст, но Бреннер стоял на 

своем, и в конце концов им пришлось взять девушку попроще.

   На репетициях Бреннер так волновался, что терял аппетит, поэтому 

Крейгу приходилось не только пререкаться с художником, вести 

переговоры с профсоюзом рабочих сцены и следить, чтобы исполнитель 

главной роли не запил, но еще заманивать Бреннера в рестораны и 

запихивать в него какую-то еду, иначе он не дотянул бы до премьеры.

   В день, когда у входа в театр расклеили афиши, Крейг увидел 

Бреннера на тротуаре. В грязном плаще - пальто у него не было - он 

стоял и с удивлением смотрел на надпись: Эдвард Бреннер “Пехотинец”, и 

дрожал, как в приступе малярии. Увидев Крейга, он дико захохотал. 

“Слушай, это невероятно! Просто невероятно! Мне кажется, что кто-то 

вот-вот тронет меня за плечо и я проснусь и опять окажусь в 

Питтсбурге”.

   Не переставая дрожать, он позволил Крейгу увести себя в ближайшую 

закусочную и заказать молочный коктейль. “У меня раздвоение личности, 

- признался он, стоя со стаканом в руке. - Жду не дождусь премьеры и в 

то же время не хочу ее. И не только потому, что боюсь провала. Мне 

просто жаль, что ничего этого уже не будет. - Он сделал неопределенный 

жест в сторону автомата с газированной водой. - Ни репетиций. Ни 

номера в гостинице „Линкольн". Ни Бараниса. Не услышу я больше твоего 

храпа в четыре часа утра. Все это никогда уже не вернется. Ты меня 

понимаешь?” - “Вроде бы, - ответил Крейг. - Допивай свой коктейль”.

   Когда вечером после премьеры по телефону стали сообщать первые 

отклики прессы, Бреннера начало рвать. Он испачкал в номере весь пол, 

потом извинился и сказал: “Я буду любить тебя до самой смерти”. Он 

выпил восемь порций виски и погрузился в небытие. Крейг разбудил его, 

только когда принесли вечерние газеты.

- Какой он был тогда? - спросила Гейл Маккиннон. - Когда вы впервые 

встретились с ним.

   - Обыкновенный солдат, переживший тяжелую войну, - ответил Крейг. 

Он сбавил газ и показал налево, на стоявшую среди сосен белую виллу. - 

Вот где я жил. Летом сорок девятого года.

   Девушка внимательно посмотрела на широкое низкое здание с террасой 

под оранжевым навесом, защищавшим садовую мебель от яркого солнца.

   - Сколько лет вам тогда было?

   - Двадцать семь.

   - Неплохо пожить в таком доме в двадцать семь лет, - сказала она.

   - Да, - сказал Крейг. - Неплохо.

   Что осталось у него в памяти от того лета?

   Только отдельные эпизоды.

   ...Пенелопа на водных лыжах в заливе Ла-Гаруп - тонкая, загорелая, 

с развевающимися волосами, подчеркнуто грациозная в своем черном 

купальном костюме - мчится в кильватере быстроходного катера. В катере 

рядом с ним - Бреннер, он снимает Пенелопу любительской камерой, а та 

отважно дурачится, выделывая антраша, и машет рукой кинокамере.

   ...Бреннер пытается научиться воднолыжному спорту, упрямо снова и 

снова встает на лыжи, но все падает, видны лишь его худой, некрасивый, 

из одних костей и сухожилий торс, длинный унылый нос и исхудалые, чуть 

не до мяса опаленные солнцем плечи; в конце концов его, порядком 

нахлебавшегося воды, втаскивают на борт, и он говорит: ”Ни на что я, 

проклятый интеллигент, не годен”. Пенелопа смеется, покачиваясь вместе 

с катером, и наводит на него кинокамеру, будто огнестрельное оружие.

   ...Бархатный вечер на открытой площадке города

   О-де-Кань, обнесенного крепостной стеной, под дребезжащую 

французскую музыку танцуют пары, двигаясь то в полумраке, то при свете 

фонарей, висящих вдоль старых каменных стен; Пенелопа, маленькая, 

стройная, невесомая в его руках, целует его ниже уха - от нее пахнет 

морем и жасмином - и шепчет: “Давай останемся здесь навсегда” А 

Бреннер сидит за столиком, он стесняется танцевать, наливает в бокал 

вино и пытается объясниться с некрасивой француженкой, которую 

подцепил накануне вечером в казино Жюан-ле-Пена, с трудом выговаривая 

одну из десяти заученных после приезда фраз. "Je suis un fameux 

ecrivain a New York” (10).

   ...Предрассветная зеленая мгла, они едут в маленькой машине с 

открытым верхом домой из Монте-Карло, где вместе выиграли в рулетку 

сто тысяч франков (доллар стоил 650 франков). Крейг за рулем, с ним 

рядом Пенелопа, она между двумя мужчинами, ее голова на плече Крейга. 

Бреннер выкрикивает своим каркающим голосом навстречу ветру: “Вот и 

мы. Скотт (11)!” Потом они вместе пробуют спеть песню “Опавшие 

листья”, впервые услышанную накануне вечером.

   ...Ленч на террасе белой виллы под огромным оранжевым навесом, все 

трое только что освежились утренним купанием, нарядная Пенелопа в 

белых бумажных брюках и ярко-синей трикотажной блузке с мокрыми, 

зачесанными кверху волосами, нежная и неотразимо чувственная, 

перебирает цветы в вазе на столе, накрытом для ленча, ее мягкие 

загорелые руки прикасаются к бутылке в ведерке со льдом, проверяя, 

охладилось ли вино, а в это время старуха, постоянно работающая при 

доме кухаркой, входит, шаркая ногами, с холодной рыбой и салатом на 

большом глиняном блюде, купленном по соседству в Валлорисе. Как звали 

эту старуху? Элeн? Всегда в черном в знак траура по десяти поколениям 

родных, умерших в стенах Антиба, она любовно о них заботилась и 

называла “Mes trois beaux jeunes Americains” (12), а из них никто 

никогда прежде не имел прислуги, и Четвертого июля и в день взятия 

Бастилии украсила их стол красными, белыми и синими цветами.

   ...Острый, крепкий запах разморенного солнцем соснового бора.

   ...Послеполуденные сиесты, Пенелопа в его объятиях на огромной 

кровати в полутемной спальне с высоким потолком, исчерченной там и сям 

узкими полосками от жалюзи, опущенных, чтобы не проникал зной. 

Ежедневные любовные утехи; неудержимые, страстные, нежные, - два 

сплетенных благодарных молодых тела, чистых и просоленных, радость 

взаимного обладания, фруктовый аромат вина на губах в поцелуе, тихие 

смешки и перешептывание в благоуханном сумраке спальни, коварное, 

возбуждающее прикосновение длинных ногтей Пенелопы, когда она 

поглаживает рукой по его упругому животу.

   ..Августовским вечером после ужина они сидели с Пенелопой на 

террасе, внизу - спокойное, освещенное луной море, сзади - притихший 

сосновый бор, Бреннера не было, он ушел куда-то с одной из своих 

девушек, и Пенелопа сказала ему, Крейгу, что она беременна.

   - Рад или огорчен? - спросила она низким встревоженным голосом. Он 

нагнулся, поцеловал ее. - Я принимаю это как ответ, - сказала она.

   Он пошел на кухню, взял со льда бутылку шампанского, они выпили в 

лунном свете и решили, вернувшись в Нью-Йорк, купить дом: после 

прибавления семейства им уже будет тесно в их теперешней квартире в 

Гринич-Вилледже (13).

   - Только ты Эду не говори, - попросила она.

   - Почему?

   - Он завидовать будет- Никому не говори. Все будут завидовать.

   ...Обычный распорядок дня: после завтрака они с Бреннером 

усаживаются в плавках на солнце, раскладывают на столе рукопись новой 

пьесы Бреннера, и тот говорит:

   - А что, если так: в начале второго акта, когда поднимается 

занавес, на сцене темно. Она входит, направляется к бару - мы видим 

только ее силуэт, - наливает себе виски, всхлипывает, потом залпом 

выпивает...

   Они щурятся на яркое море, представляя себе актрису на темной сцене 

перед притихшим полным залом в холодный зимний вечер в приветливом 

городе за океаном... Они перерабатывали тогда вторую пьесу Бреннера, 

премьеру которой Крейг уже объявил на ноябрь.

   После “Пехотинца” Крейг поставил еще два спектакля, и оба имели 

успех. Один из них все еще не сходил со сцены, так что он решил 

наградить себя курортным сезоном во Франции - пусть это будет для него 

и Пенелопы запоздалым медовым месяцем. Бреннер уже истратил большую 

часть своего гонорара за “Пехотинца” - гонорар оказался скромнее, чем 

ожидалось, - и опять сидел без гроша, но они возлагали много надежд на 

новую пьесу. Впрочем, в тот год у Крейга было достаточно денег на всех 

троих, и он понемногу начинал привыкать к роскоши.

   Из дома доносится приглушенный голос Пенелопы, которая для практики 

говорит по-французски с кухаркой, и время от времени - телефонные 

звонки друзей или очередной подружки Бреннера; Пенелопа неизменно 

отвечает: мужчины работают, им нельзя мешать. Удивительно, как много 

друзей узнало, где они проводят лето, и скольким девицам известен 

телефон Бреннера.

   В полдень выходит в купальном костюме Пенелопа и объявляет:

   - Пора купаться.

   Они купаются, ныряя со скал перед домом, в глубокой прохладной 

прозрачной воде, обдают друг друга брызгами; Пенелопа и Крейг, 

отличные пловцы, держатся ближе к Бреннеру, который однажды совсем 

было начал тонуть: он вскидывал руки и отчаянно отфыркивался, делая 

вид, что дурачится, хотя, в сущности, его надо было спасать. Когда они 

вытащили его, розового и скользкого, на берег, он полежал немного на 

камнях, потом сказал:

   - Это вы, аристократы, все умеете и никогда не утонете.

   Приятные картины.

   Разумеется, память, если дать ей волю, обманчива. Никакой отрезок 

времени - даже месяц или неделя, о которой вспоминаешь потом как о 

самом счастливом периоде своей жизни, - не может состоять из одних 

лишь удовольствий.

   Была, например, ссора с Пенелопой поздним вечером недели 4ерез две-

три после того, как они поселились в вилле. Из-за Бреннгра. Они сидели 

в своей спальне с опущенными жалюзи и говорили шепотом, боясь, как бы 

Бреннер их не услышал, хотя комната его находилась по другую сторону 

холла, и стены были толстые.

   - Он когда-нибудь от нас уедет? - спросила Пенелопа. - Надоело мне 

это длинное унылое лицо. Все время он торчит рядом с тобой.

   - Тише, прошу тебя.

   - Все тише да тише. Почему мы должны шептаться? - Она сидела нагая 

на краю кровати и расчесывала свои белокурые волосы. - Словно я не у 

себя дома.

   - А я думал, он тебе нравится, - удивленно сказал Крейг. Он почти 

спал уже и только ждал, когда она кончит возиться с волосами и, 

погасив свет, ляжет рядом. - Думал, вы с ним друзья.

   - Он мне нравится. - Пенелопа яростно расчесывала щеткой волосы. - 

И я его друг. Но не круглые сутки. Я замужняя женщина, и никто не 

предупреждал меня, что я выхожу за целую команду.

   - Ну, какие там круглые сутки, - возразил Крейг, но тут же понял, 

что сказал глупость. - Во всяком случае, он, вероятно, уедет, как 

только будет готова пьеса.

   - Эта пьеса не будет готова до истечения срока аренды, - в сердцах 

сказала она. - Я все вижу.

   - Не очень-то дружески ты к нему относишься, Пенни.

   - Да и не такой уж он мне друг. Думаешь, я не знаю, по чьей вине 

мне не дали тогда роль в его пьесе?

   - Тогда он даже не был с тобой знаком.

   - Ну так теперь знаком. - Пенелопа продолжала энергично работать 

щеткой. - Но не станешь же ты утверждать, что теперь он считает меня 

величайшей актрисой в Нью-Йорке после Этель Бэрримор.

   - На эту тему мы с ним не говорили, - смущенно сказал он. - Только 

не надо так кричать.

   - Разумеется, не говорили. Вы много о чем не говорили. И вообще вы 

игнорируете меня, когда разговариваете о чем-нибудь серьезном. Будто 

меня тут и нет.

   - Неправда, Пенни.

   - Нет, правда, и ты это знаешь. Два великих ума сливаются воедино и 

решают судьбы мира, и что будет с планом Маршалла, с очередными 

выборами, с атомной бомбой и с системой Станиславского... - Щетка 

замелькала в руке Пенелопы, как поршень в цилиндре. - А когда я 

заговариваю, то слушают меня снисходительно, точно слабоумного 

ребенка...

   - Ты совершенно иррациональна, Пенни.

   - Я иррационально рациональна, Джесс Крейг, и ты это знаешь.

   Он невольно рассмеялся, она - тоже. Он сказал:

   - Да брось ты эту чертову щетку и ложись наконец. Она моментально 

подчинилась, выключила свет и легла.

   - Не заставляй меня ревновать, Джесс, - прошептала она, прижимаясь 

к нему. - Не отстраняй от своих дел. Ни от каких.

   Дни, как и прежде, шли своей чередой, словно и не было того ночного 

разговора в спальне. Пенелопа по-прежнему относилась к Бреннеру нежно, 

как сестра, заставляла его есть, “чтобы кости обросли мясом”, вела 

себя тихо и скромно, не вмешиваясь в разговоры мужчин, незаметно 

вытряхивала пепельницы, подливала в стаканы, осторожно подшучивала над 

Бреннером и его девицами, которые навещали его и иногда оставались 

ночевать, а наутро выходили к завтраку и просили одолжить им купальный 

костюм, чтобы выкупаться перед отъездом в город.

- Что поделать, любят меня женщины Лазурного берега, - смущенно 

говорил Бреннер, польщенный подшучиванием. - Не то что в Пенсильвании 

или в форте Брэгг - там они на меня и не смотрели.

   Потом - неприятный вечер в конце августа, когда Крейг складывал 

вещи и собирался отправиться ночным поездом в Париж, где ему 

предстояло встретиться с руководителем киностудии и договориться об 

условиях продажи прав на пьесу, которая все еще шла в нью-йоркском 

театре. Пенелопа, только что из ванной, куталась в халат, ее карие 

глаза, обычно добрые, сделались вдруг жесткими и угрожающими. Она 

смотрела, как он бросает в чемодан рубашки.

   - Надолго уезжаешь?

   - Дня на три, не больше.

   - Возьми этого сукина сына с собой.

   - О чем ты говоришь?

   - Знаешь, о чем. О ком.

   - Шш-ш.

   - Нечего на меня шипеть - я у себя дома. Не хочу три дня нянчить 

этого гениального автора единственной стоящей пьесы, этого... донжуана 

из города металлургов, пока ты развлекаешься в ночных барах Парижа...

   - Я не собираюсь нигде развлекаться, - возразил Крейг, стараясь 

говорить спокойно. - Ты прекрасно это знаешь. А он занят третьим 

актом, и я не хочу отрывать его...

   - Хорошо бы ты к жене своей относился так же внимательно, как к 

этому святому другу-приживальщику. За все время, что он здесь живет, 

пригласил он нас куда-нибудь поужинать? Хотя бы один раз?

   - Что толку, если бы и пригласил. Ты же знаешь, что он без денег,

   - Разумеется, знаю. Он только и делает, что старается нас в этом 

убедить. А где он берет деньги на гулянки с девками по пять раз в 

неделю? Или ты оплачиваешь и эти его расходы? Тебе что доставляют 

удовольствие его жалкие победы?

   - У меня грандиозная идея, - невозмутимо сказал Крейг. - Почему бы 

тебе не поехать со мной в Париж?

   - Бежать из собственного дома из-за какой-то наглой похотливой 

твари вроде Эдварда Бреннера? - Пенелопа говорила громко, не обращая 

внимания на предостерегающие жесты мужа. - Нет уж. Я не позволю ему 

устроить тут дом терпимости с его дешевыми шлюхами. Они совсем стыд 

потеряли, ходят чуть не голые. Ты должен предупредить его: пусть он 

ведет себя как полагается. Хватит с меня разыгрывать роль хозяйки его 

персонального борделя, записывать номера телефонов и говорить: “Мистер 

Бреннер сейчас занят, Иветта-Одилия мисс Большое Вымя. Может ли он вам 

позвонить?”

   “А ведь она ревнует, - с удивлением подумал Крейг. - Вот и пойми 

этих женщин”. Но он сказал только:

   - Это же буржуазные взгляды, Пенни. Они канули в прошлое вместе с 

первой мировой войной.

   - Пусть буржуазные. Пусть. - Она заплакала. - Теперь ты в этом 

убедился. Иди жалуйся своему благородному другу. Он посочувствует. 

Великий богемный художник, который никогда ни за что не платит, 

выразит свои соболезнования.

   Она бросилась в ванную, заперла за собой дверь и не выходила так 

долго, что Крейг уже начал опасаться, как бы не опоздать на поезд. Но 

как только он услышал автомобильный гудок, поданный Бреннером от 

подъезда, дверь ванной открылась и появилась Пенелопа - веселая, 

улыбающаяся и уже одетая. Она сжала Крейгу руку выше локтя и сказала:

   - Прости мне эту вспышку. Что-то я нервная стала в последние дни.

   Поезд тронулся со станции в Антибе, и Крейг, высунувшись из окна 

спального вагона, видел, как Пенелопа и Бреннер стояли бок о бок на 

платформе и в сумраке махали ему рукой.

   Когда Крейг вернулся из Парижа, Бреннер отдал ему законченную 

рукопись пьесы и заявил, что должен уехать в Нью-Йорк. Они 

договорились встретиться в Нью-Йорке в конце сентября и устроили 

прощальный ужин. Крейг и Пенелопа посадили его в поезд, он сказал, что 

провел время прекрасно, как никогда в жизни.

   После отъезда Бреннера Крейг сел читать окончательный вариант 

пьесы. Перелистывая знакомые страницы, он испытывал растущее 

беспокойство, перешедшее в конце концов в ощущение какой-то безбрежной 

гулкой пустоты. То, что в процессе работы казалось смешным, живым, 

волнующим, теперь выглядело на бумаге мертвым и безнадежно плохим. Он 

понял, что заблуждался, что его обмануло чудесное лето, восхищение 

другом - ведь он был одарен талантом, радостная увлеченность работой. 

И вот сейчас, трезво оценив пьесу, он увидел, что она мертва и спасти 

ее невозможно. Дело не только в том, что пьесу не ждал коммерческий 

успех. В конце концов, если бы она нашла пусть немногочисленный круг 

истинных ценителей, то и это принесло бы автору какое-то 

удовлетворение. Беда заключалась в том, что пьесу - он был в этим 

уверен - ждал полный провал. Напиши ее кто-то другой, Крейг отказался 

бы от нее не раздумывая. Бреннер... Дружба дружбой, однако, если пьеса 

пойдет, Бреннеру придется худо.

   Очень худо.

   Ничего не говоря, он дал рукопись Пенелопе. Та, разумеется, слышала 

их бесконечные разговоры, имела представление о содержании пьесы, но 

читать не читала. Посредственная актриса, Пенелопа тем не менее, когда 

речь заходила о театре, могла быть проницательным, зорким и 

беспощадным судьей. Кончив читать, она сказала:

   - Не пойдет. Верно?

   - Да.

   - Его уничтожат. И тебя тоже.

   - Я-то выживу.

   - Что будешь делать? Он тяжело вздохнул.

   - Буду ставить.

   Больше на эту тему она с ним не заговаривала, и он ценил ее такт. 

Но он не сказал ей, что не собирается рисковать чужими деньгами и все 

расходы берет на себя.

   Репетиции были для него сплошным кошмаром. Он не сумел привлечь ни 

актеров, которых хотел, ни режиссера, ни даже художника, потому что 

пьеса никому не понравилась. В результате пришлось брать либо мало уже 

на что годных стариков, либо неопытных новичков, а по ночам в муках 

придумывать для Бреннера, во спасение его самолюбия, одну ложь за 

другой, чтобы как-то объяснить эти бесчисленные отказы: такому-то 

пьеса понравилась, но он уже подписал контракт с Голливудом, такой-то 

связал себя обещанием дожидаться новой пьесы Уильямса, такой-то занят 

на телевидении. Бреннер же был спокоен: он не сомневался в успехе. 

После удачного дебюта он считал себя застрахованным от провала. Он 

даже вздумал жениться в самый разгар репетиций. На тихой, простой 

женщине по имени Сьюзен Локридж, с прямыми черными волосами, 

собранными в тугой пучок, что придавало ей сходство с учительницей. В 

театре она ничего не смыслила, на репетициях сидела как зачарованная, 

полагая, что так же репетируют и все другие спектакли. На свадьбе 

Крейг был шафером, он устроил банкет и в поте лица старался, изображая 

веселого, уверенного в себе хозяина, снова и снова поднимая бокал за 

здоровье новобрачных и за успех спектакля. Пенелопа на свадьбу не 

пришла. Она была на четвертом месяце, ее часто тошнило, так что 

причина у нее была вполне уважительная,

За неделю до премьеры Крейг отвел Сьюзен Бреннер в сторону и сказал 

ей, что провал неминуем и что единственно разумный выход - отменить 

спектакль.

   - Если я все скажу Эдди, как он это воспримет? - спросил Крейг.

   - Он умрет, - ответила она не раздумывая.

   - Не может быть!

   - Я вам ответила.

   - Ладно, - вяло сказал Крейг. - Будь что будет. Остается надеяться 

на чудо.

   Но чуда не произошло. Когда занавес после первого спектакля 

опустился, зал был полупустым. В ресторане “У Сарди”, где они решили 

подождать первых откликов прессы, Бреннер сказал Крейгу:

   - Сволочь ты. Нарочно вредил. Сьюзен ведь передала мне, что ты ей 

говорил. Ты с самого начала не верил в успех и все делал кое-как. И 

вот результат...

   - Зачем же мне было вредить? - спросил Крейг.

   - Сам знаешь зачем, дружок. - Бреннер встал. - Пошли отсюда, 

Сьюзен.

   Лишь много лет спустя, когда у них росли уже и Энн и Марша, Крейг 

догадался, на что намекал в тот вечер Бреннер. Во время одной из ссор 

с Пенелопой - у них уже больше года были плохие отношения - после 

вечеринки, когда она обвиняла его в том, что он обхаживал смазливую 

молодую актрису, пользующуюся дурной славой, она “проговорилась”. Тем 

летом, когда они жили на Антибе, она воспользовалась его трехдневной 

поездкой в Париж и переспала с Эдвардом Бреннером Она хотела причинить 

ему боль и добилась этого.

   Он вел машину. Ярко светило послеполуденное солнце, внизу, справа 

от него, синело море, белая вилла осталась позади. Он оглянулся, чтобы 

посмотреть на нее в последний раз.

   Неплохо пожить в таком доме в двадцать семь лет. В нем @ни зачали 

Энн. На большой кровати в прохладной спальне с высоким потолком и 

видом на море - той самой спальне, в которой они блаженствовали три 

чудесных, как сон, месяца. Он не рассказал Гейл Маккиннон ни об Энн, 

ни о Бреннере, ни об этих трех месяцах, ни о том, как кончилась дружба 

и погибла любовь. Что случилось с любительскими фильмами, которые они 

снимали в то лето? Он понятия не имел, куда девались катушки старой 

хрупкой пленки. Валяются где-нибудь в груде старых театральных 

программ, журналов, сломанных теннисных ракеток в подвале дома на 

Семьдесят восьмой улице, который он купил в связи с предстоящим 

рождением Энн, дома, где он ни разу не был с тех пор, как объявил 

Пенелопе о решении развестись с ней; дома, по которому он, наверно, до 

конца дней своих мог бы пройти с закрытыми глазами.

   Он прибавил газ, и вилла исчезла за поворотом шоссе. Вот тебе урок: 

держись подальше от мест, где ты был счастлив.

   Девушка, помолчав немного, сказала:

   - Мэрфи говорит, что жена у вас очень красивая. Можно было 

подумать, что она прочла мысли Крейга.

   - Была, - ответил Крейг. - Наверно, и сейчас еще. Да, и сейчас.

   - Вы расстаетесь мирно?

   - Развод есть развод.

- Мои родители расстались тихо и вежливо, сказала Гейл Маккиннон. - 

Мерзость какая-то. Мать взяла и ушла. Мне тогда было шестнадцать. Она 

и до этого уходила. Только на этот раз уже не вернулась. Когда мне 

исполнилось восемнадцать, я спросила отца, в чем дело. Он сказал: “Она 

что-то ищет. Не меня”. - Девушка вздохнула. - Раз в год, на Рождество, 

она присылает мне открытки. Из разных -частей света. Когда-нибудь 

попробую разыскать ее. - Она вдруг умолкла и откинулась на спинку 

сиденья. Потом спросила' - Мэрфи не похож на голливудского посредника, 

какими их обычно представляешь, правда?

   - Вы имеете в виду, что он не низкого роста, не толстый, не еврей и 

не картавит? Девушка засмеялась, - Я рада, что вы так внимательно 

прочли меня. А то, что я оставила вам сегодня утром, видели?

   - Да.

   - Есть замечания?

   - Нет.

   Она снова немного помолчала.

   - Он очень неглуп, этот мистер Мэрфи, - сказала она. - Перед вашим 

приходом он сказал мне, что, если бы вы выпустили вашу последнюю 

картину сегодня, она имела бы большой успех. Она опередила время, так 

он считает.

   Крейг внимательно следил за дорогой и притормозил, давая перейти 

через шоссе целому семейству в купальных костюмах.

   - Я согласилась с ним, - продолжала девушка. - Боевиком она, 

возможно; и не стала бы, по крайней мере в том смысле, какой придает 

этому слову мистер Мэрфи, но зрители, во всяком случае, оценили бы ее 

оригинальность.

   - Вы ее видели? - Крейг не мог скрыть удивления.

   - Да. Мистер Мэрфи говорит, что вы допустили большую ошибку, не 

став режиссером. Говорит, что режиссер сегодня - главная фигура в 

кино.

   - Возможно, он прав.

   - Мистер Мэрфи сказал, что до шестьдесят пятого года вам как 

режиссеру было бы очень легко найти работу.

   - Может быть.

   - Было у вас такое желание?

   - Нет.

   - Почему?

   - Вероятно, потому, что ленился.

   - Вы же знаете, что это неправда. - Девушка была явно раздосадована 

его нежеланием говорить откровенно.

   - Ну, если вам это так уж интересно, - сказал Крейг, - я думал, что 

мне не хватит таланта. Самое большее из меня получился бы сносный 

режиссер. Нашлось бы с полсотни режиссеров лучше меня.

   - А среди продюсеров не найдется полсотни лучше вас? - В голосе 

девушки послышался вызов.

   - Может, найдется пятеро. Но и эти, если повезет, перемрут, или 

сопьются, или в струю не попадут.

   - Если бы вам пришлось начинать все сначала, выбрали бы вы себе 

другое занятие?

   - Никому не приходится начинать все сначала, - сказал Крейг. - А 

теперь любуйтесь, пожалуйста, пейзажами.

   - Ну, что ж, - спокойно сказала девушка. - Ленч, во всяком случае, 

был приятный.

   После этого она уже не задавала вопросов и молчала всю дорогу, пока 

они ехали по берегу моря, через сонный, залитый солнцем Антиб и 

возвращались в Канн по оживленному шоссе.

   Он предложил довезти ее до гостиницы, но она сказала, что в этом 

нет надобности, потому что от “Карлтона” всего две минуты ходьбы, к 

тому же она любит ходить пешком.

   Перед “Карлтоном”, между “ягуаром” и “альфой”, было свободное 

место. Он поставил свою “симку” и выключил мотор. Когда ему снова 

понадобится машина, на этом месте он ее, конечно, уже не найдет.

   - Благодарю вас за прогулку, - сказала девушка, вылезая из машины. 

- Ваши друзья Мэрфи мне нравятся. Уверена, что и вы понравитесь, если 

у меня будет возможность узнать вас поближе.

   В ответ на любезность он улыбнулся.

   - Мы же соседи, - уклончиво ответил он.

   Он смотрел, как она идет по набережной, неся в руке магнитофон с 

записью Мэрфи. Ее длинные каштановые волосы блестели на фоне синей 

спортивной блузы. Он стоял под ярким солнцем, чувствуя себя покинутым. 

Сегодня ему не хотелось оставаться одному и вспоминать о тех днях, 

когда ему было двадцать семь. Догнать бы ее сейчас, тронуть за руку, 

пойти рядом. Но он подавил в себе этот порыв. Он зашел в бар, выпил 

анисовой водки, потом нехотя поплелся на Антибскую улицу и посмотрел 

половину порнографического фильма. Фильм был снят в Германии, 

действующие лица - грудастые лесбиянки в высоких кожаных сапогах. 

Снимали их за городом, среди солнечных полян и водопадов. В зале было 

полно народа. Он вышел и отправился к себе в отель.

   Две проститутки с грубыми лицами, стоявшие на углу близ теннисных 

кортов, вызывающе уставились на него. “Подойти?” - подумал он. Может, 

это как раз ему и нужно?

   Но он лишь вежливо им улыбнулся и прошел мимо. С теннисных кортов 

донеслись аплодисменты, и он заглянул туда. Шли соревнования среди 

юношей. Ребята играли бестолково, но бегали с фантастической 

быстротой. Он наблюдал за ними несколько минут, пытаясь вспомнить 

время, когда бегал так же.

   Выйдя с кортов, он повернул за угол и вошел прямо в гостиницу, 

минуя террасу, где уже начали собираться любители выпить.

   Когда он брал ключ от номера, портье передал ему несколько 

оставленных для него записок. Было также заказное письмо от жены, 

пересланное администрацией его парижского отеля. Он расписался в 

получении и, не читая, сунул записки и письмо в карман.

   В лифте какой-то пузан в оранжевой рубашке сказал хорошенькой 

молоденькой девчонке:

   - Худший фестиваль за все годы.

   Девчонка эта могла быть и секретаршей, и киноактрисой, и шлюхой, и 

дочерью этого мужчины.

   Поднявшись к себе в номер, Крейг вышел на балкон, сел и немного 

полюбовался морем. Затем достал из кармана записки и стал читать. 

Письмо жены он оставил напоследок. На десерт.

   Мистер Б. Томас с супругой приглашают мистера Крейга сегодня 

поужинать. Не будет ли мистер Крейг любезен позвонить? Они 

остановились в отеле “Мартинес” и будут ждать до семи.

   Брюса Томаса он знал не очень хорошо, но относился к нему с 

симпатией. Томас - режиссер, у него вышло подряд три боевика. Ему 

около сорока лет. Это его, в частности, имел в виду Крейг, когда 

объяснял Гейл Маккиннон, почему не соблазнился карьерой режиссера. 

Завтра он скажет Томасу, что не смог ему позвонить, так как слишком 

поздно вернулся в гостиницу. Сегодня у него нет настроения ужинать с 

человеком, у которого вышло подряд три боевика.

   Звонил Сидней Грин и приглашал мистера Крейга выпить сегодня 

вечером перед ужином. В восемь часов он будет в баре. Сидней Грин - 

тоже режиссер, он снял три или четыре фильма и имел контракт с одной 

независимой компанией еще на несколько картин. Месяц назад эта 

независимая компания прекратила все съемки, и Грин поехал в Канн 

искать работу, умоляя каждого встречного замолвить за него словечко. 

Сегодня ему придется пить одному.

   Звонила мисс Натали Сорель и просила мистера Крейга позвонить ей. 

Натали Сорель - одна из тех двух великолепно одетых дам, что привлекли 

внимание Гейл Маккиннон накануне вечером на приеме. Довольно известная 

актриса родом из Венгрии, она исполняет роли на трех-четырех языках. 

Лет пять-шесть назад в течение нескольких месяцев она была его 

любовницей - он тогда снимал в Париже фильм, - потом он потерял ее из 

виду. Хотя теперь ей уже под сорок, она по-прежнему выглядит роскошной 

красавицей; когда Крейг увидел ее на приеме, он удивился, что порвал с 

ней. Однажды - это было уже после курортного сезона - он провел с ней 

субботу и воскресенье в Болье, и воспоминание об этих днях было одним 

из самых приятных в его жизни. На приеме она объявила ему, что 

собирается замуж. “Значит, - решил он, - с именем мисс Натали Сорель 

связано сейчас слишком много сложностей”. Звонить он ей не будет.

   Была еще записка от Йена Уодли. Когда-то они провели вместе 

несколько пьяных вечеров в Нью-Йорке и Голливуде. Уодли написал роман, 

получивший в начале пятидесятых годов широкое признание. Он был 

шумлив, остроумен и любил спорить с незнакомыми людьми в баре. С тех 

пор он написал несколько неудачных романов и участвовал в работе над 

множеством киносценариев, трижды женился и разводился и стал пьяницей. 

Крейг уже много лет не встречал имени Уодли ни в газетах, ни на экране 

и удивился, увидев на записке его подпись.

   “Дорогой Джесс, - гласили каракули, - я узнал, что ты здесь, и 

подумал, что неплохо бы в память старой дружбы тяпнуть нам с тобой по 

стаканчику. Я снимаю берлогу недалеко от старого порта, где влачат 

свою недолгую, мерзкую, скотскую жизнь бедняки, но они неплохо 

справляются с поручениями. Звони, когда будет время. Йен”.

   “Зачем Уодли приехал в Канн? Впрочем, не так уж это интересно”, - 

подумал Крейг и не стал звонить по телефону, указанному в записке.

   Он вскрыл заказное письмо жены, напечатанное на машинке - как 

видно, отпечатала сама. Она сообщала, что срок получения от него 

ежемесячного чека истек два дня назад, о чем она собирается известить 

своего и его адвокатов. Если через день она не получит чека, то даст 

указание адвокату принять соответствующие меры.

   Он скомкал все записки, сунул их в карман и откинулся на спинку 

кресла.

   Небо заволокло тучами, море посерело, заморосил дождь. Поднялся 

ветер, листья пальм на берегу зашевелились, дробно, металлически 

зазвенели. Белая яхта с зажженными ходовыми огнями, качаясь на волнах, 

спешила в старую гавань.

   Он ушел с балкона в гостиную и повернул выключатель. Лампы 

загорелись бледным, водянистым светом. При желтоватом освещении 

комната казалась убогой и неуютной. Он достал чековую книжку и выписал 

чек на имя жены. Он уже много недель не подсчитывал остатка, не стал 

этого делать и сейчас. Вложил чек в конверт и надписал адрес. Адрес 

чужого дома, хотя в нем полно его книг, бумаг и мебели, накопившихся 

за многие годы жизни.

   Он выдвинул ящик стола и достал рукопись - один из шести лежавших 

там экземпляров. Рукопись была без обложки, на первой странице стояло 

название: “Три горизонта”. Имени автора не было. Крейг взял авторучку 

и склонился над столом. Подумав немного, написал:

   “Малкольм Харт”. Имя как имя, не хуже любого другого. Пусть 

оценивают произведение неизвестного автора по его достоинству. Лучше, 

когда судят о вещи в чистом виде. Друзьям не придется тогда 

придумывать снисходительные отзывы, у врагов же не будет лишнего 

повода позлословить. В этом есть, конечно, элемент малодушия, но есть 

и здравый смысл, расчет на точность суждений.

   Он достал остальные пять экземпляров и на каждом сделал такую же 

надпись. Затем вложил один из них в манильский конверт и написал на 

нем имя Брайана Мэрфи.

   Он подумал, не позвонить ли Констанс. Сейчас она должна быть дома. 

И после утренней вспышки, наверно, успокоилась. Но если окажется, что 

ее нет дома, то это огорчит его, и он решил не звонить.

   Он спустился в переполненный холл, рассеянно улыбнулся двоим 

знакомым и прошел мимо - ему не хотелось ни с кем разговаривать. 

Подойдя к стойке портье, он велел отправить конверт с чеком для жены 

почтой, а рукопись немедленно доставить с курьером Брайану Мэрфи в 

отель “На мысу". Затем послал Энн телеграмму, в которой предлагал 

вылететь первым же самолетом в Ниццу. Уж если и жертвовать ради кого-

то своими удобствами, пусть это будет его собственная плоть и кровь.

   Ужинал он в небольшом ресторане в старом порту. Один. За день он и 

так уж достаточно наговорился с людьми. Ресторан - один из лучших в 

городе, дорогой и обычно многолюдный. Но в этот вечер в зале были 

только он да две шумные компании англичан - розовощекие мужчины с 

модными стрижками и безвкусно одетые, увешанные драгоценностями 

женщины. Они не имели отношения к фестивалю и в Канн приехали только 

развлекаться. Крейг видел их всех накануне вечером в казино: женщины, 

как и мужчины, играли по крупной. Женщины рассказывали звонкими, 

визгливыми голосами о других курортах - Сардинии, Монте (как они 

сокращенно называли Монте-Карло), Капри, Сен-Морисе - непременных 

обиталищах богачей. Мужчины жаловались на лейбористское правительство, 

валютные ограничения, курс фунта, девальвацию - их голоса гудели, 

покрывая трели жен.

   “Англия всегда будет Англией”, - подумал Крейг, принимаясь за салат 

по-ниццки.

   Вошел Пабло Пикассо с компанией из пяти человек, и хозяйка 

ресторана, красивая женщина, засуетилась, усаживая их за столик у 

противоположной стены. Крейг посмотрел на него, с восхищением подумал 

о том, какую бычью энергию излучает его невысокая плотная фигура, 

большая лысая голова, темные глаза, мягкие и жесткие одновременно, и 

тут же отвел взгляд. Пикассо, конечно, наслаждается своей славой, но 

имеет же он право съесть суп без того, чтобы за каждым его движением 

следил какой-то немолодой, американец, чья претензия на внимание 

художника обусловлена только тем, что у него в доме, который, в 

сущности, уже и не его дом, висит литография с изображением голубя.

   Англичане лишь мельком, без любопытства взглянули на Пикассо и его 

компанию, когда те входили в ресторан, и опять занялись своими 

бифштексами и шампанским.

   Позже хозяйка подошла к столику Крейга и тихо спросила:

   - Вы ведь знаете, кто это, да?

   - Конечно.

   - А вот они... - Она язвительно улыбнулась, слегка кивнув головой 

на своих английских клиентов, - Они не знают.

   - Искусство вечно, признание - быстротечно,

   - Comment (14)? - озадаченно посмотрела на него хозяйка,

   - Американская шутка, - пояснил Крейг. Когда он закончил ужин, 

хозяйка подала ему к кофе коньяку. За счет ресторана. Если бы 

англичане узнали Пикассо, то ему пришлось бы платить за этот коньяк

   самому.

   Выходя из ресторана, Крейг посмотрел на Пикассо, их глаза 

встретились. Он подумал: *Каким увидел меня этот старик? Как 

абстракцию, угловатый, безобразный продукт американской системы? 

Убийцу, склонившегося над умерщвленным азиатским крестьянином и 

подсчитывающего трупы? Скорбного, бесприютного клоуна на печальном 

чужом карнавале? Одинокое человеческое существо, с трудом 

передвигающееся по пустому холсту?” Он с грустью подумал об 

условностях, которым подчинено его поведение. Как хорошо было бы 

сейчас подойти к этому старику и сказать: “Вы сделали мою жизнь 

богаче”.

   Выйдя из ресторана, он пересек улицу и пошел по набережной, где у 

причалов стояли яхты, покачиваясь на тихой черной воде. “Почему вы не 

в море?” - мысленно спросил он.

   Уже почти дойдя до поворота гавани, он увидел при свете фонарей 

двигавшуюся ему навстречу знакомую фигуру. Это был Йен Уодли, он шел, 

опустив голову, развинченной, усталой походкой. В последнюю секунду 

Уодли заметил его, встрепенулся, и на лице его появилась улыбка. Он 

располнел и, как видно, с трудом втискивался в свой давно не глаженный 

костюм. Ворот рубашки он расстегнул, чтобы не сдавливать толстую 

дряблую шею; наполовину развязанный галстук сбился набок и свисал на 

измятую рубашку. И постричься ему тоже не мешало бы - густые нечесаные 

волосы торчали в разные стороны, открывая высокий выпуклый лоб. Он был 

похож на пророка-отшельника.

   - Вот с кем я хотел повидаться, - громко сказал Уодли. - Мой друг - 

вундеркинд. - Уодли познакомился с Крейгом, когда тому только что 

исполнилось тридцать лет. В эту фразу он вкладывал обидный смысл, и 

Крейг так именно ее и воспринял.

   - Привет, Йен. - Крейг пожал потную ладонь Уодли.

   - Я же записку тебе оставил, - сказал Уодли тоном упрека.

   - Я собирался звонить тебе завтра.

   - Кто знает, где я буду завтра. - Голос у Уодли немного сел. Он был 

под хмельком. Как обычно. Пить он стал с тех пор, как начались неудачи 

с его книгами. Или, наоборот, неудачи начались с тех пор, как он стал 

пить. Причина или следствие - все переплелось.

   - Разве ты здесь не на весь период фестиваля? - спросил Крейг.

   - Я нигде ни на какой период. - Уодли был пьянее, чем Крейгу 

вначале показалось. - Что ты делаешь?

   - Когда?

   - Сейчас.

   - Гуляю.

   - Один? - Уодли недоверчиво осмотрелся вокруг, словно подозревая, 

что на темной набережной среди перевернутых плоскодонок и рыбачьих 

снастей Крейг прячет какую-нибудь сомнительную личность.

   - Один, - подтвердил Крейг.

   - Одинокий продюсер. Ну так я погуляю с тобой Пойдем, как два 

ветерана, товарища по отступлению с бульвара Заходящего Солнца.

   - Ты всегда изъясняешься титрами. Йен? - спросил Крейг, 

раздраженный тем, что этот писатель считает его товарищем по 

несчастью.

   - Что делать, кино - искусство сегодняшнего дня, -сказал Уодли. - 

Печатное слово мертво. Почитай любого канадского философа. Отведи меня 

в ближайший бар, вундеркинд.

   - Я уже достаточно выпил сегодня.

   - Счастливчик. Что ж, пройдусь с тобой и так. Твоя-то дорогая 

вернее моей.

   Они пошли рядом. Уодли держался подчеркнуто прямо, шагал пружинящей 

походкой. Его некогда красивое, открытое, худое лицо теперь заплыло 

жиром. Это было лицо алкоголика, сокрушающегося от жалости к самому 

себе.

   - Расскажи мне, вундеркинд, что ты делаешь в этом нужнике, - сказал 

он.

   - Да вот, решил посмотреть несколько фильмов, - ответил Крейг.

   - А я в Лондоне живу. Ты это знал? - Он спросил резким тоном, явно 

намекая, что Крейг потерял всякий интерес к судьбе своего бывшего 

приятеля.

   - Да, - сказал Крейг. - Ну, что Лондон?

   - Город Шекспира и Марло, королевы Елизаветы и Диккенса, Твигги и 

Йена Уодли. Еще один нужник. Вообще-то я приехал написать статью о 

фестивале для журнала английских гомиков. Никакой гарантии, они 

оплачивают мне только гостиницу. Если возьмут что-нибудь - подкинут 

пару фунтов. Хотят украсить свою обложку волшебным именем Йена Уодли. 

Когда увидят статью, то их, наверно, стошнит. Все, что я здесь видел, 

- дерьмо. Так и напишу. Вот уж начнут возмущаться! Редактор отдела 

кино и театра у них вообще полуграмотный, поэтому он убежден, что кино 

- это божественное творение наших дней. Думает, что Годар ежегодно 

накручивает по четыре новых Сикстинских капеллы. Господи, да он и 

антониониевский “Крупным планом” считает шедевром! Ты сам-то что 

думаешь обо всей этой ерунде, что здесь показывают?

   - Есть фильмы хорошие, есть и плохие, - ответил Крейг. - Думаю, что 

до конца фестиваля штук шесть хороших наберется.

   - Шесть! - фыркнул Уодли. - Когда составишь список, пришли мне. Я 

упомяну их в своей статье. Что хочу, то и пишу. “Великий в прошлом 

деятель кино назвал шесть лучших фильмов”.

   - Шел бы лучше домой, Йен. Ты меня раздражаешь.

   - Извини. - В голосе Уодли прозвучало искреннее раскаяние. - 

Разучился я вести себя, как люди. Да и все у меня скверно. А в 

гостиницу я не хочу. Ничто там меня не ждет, кроме сборища блох и 

недописанной рукописи книги, которую я, наверно, так и не кончу. Я 

зол, я это знаю, но зачем изливать свою желчь на старых друзей? Прости 

меня. Простишь, а? - В голосе Уодли слышалась мольба.

   - Конечно.

   - Мы ведь были друзьями, правда? Были у нас с тобой веселые 

денечки. Немало мы с тобой покутили. Что-нибудь да осталось у нас с 

тобой от той дружбы, а, Джесс?

   - Конечно, осталось. Йен, - сказал Крейг, хотя это была неправда.

   - Меня что убивает? - сказал Уодли. - Меня убивает теперешняя 

манера писать. Особенно для кино. Все ноют, брюзжат и говорят: “Ага”, 

“Похоже, что так”, “Ты мне годишься, малышка” и “Давай переспим”. И 

это называется диалог, так, мол, и должно благородное животное, 

именуемое человеком, обращаться к себе подобным перед оком господним. 

Люди, которые так пишут, зарабатывают по сто тысяч за картину, 

получают Оскаров и имеют столько девочек, сколько душе угодно. Мне же 

вот приходится писать грошовую статейку для журнала английских 

гомиков, да и неизвестно еще, напечатают ли ее.

   - Брось хандрить, Йен. У всякого художника бывают свои взлеты и 

падения. Почти у каждого писателя так: то он в моде, то нет И так всю 

жизнь. Если, конечно, он достаточно долго протянет.

   - Я буду снова в моде через пятьдесят лет после своей смерти, - 

сказал Уодли. - Любимец потомков Йен Уодли. Ну, а ты как? Давненько я 

не видел в воскресных газетах статей о твоих замечательных успехах.

   - Я в академическом отпуске, - пошутил Крейг. - Отдыхаю от славы.

   - Что-то затянулся твой академический отпуск, черт побери.

   - Верни.

   - Кстати, вспомнил. Есть тут одна девица, Гейл Маккиннон, она вроде 

корреспондентки. Все о тебе допытывается. Задает мне разные вопросы. О 

женщинах. О девушках. О твоих друзьях. О твоих врагах. Кажется, она 

знает о тебе больше, чем я. Ты с ней говорил?

   - Немного.

   - Поостерегись ее. Больно у нее глаза горят.

   - Хорошо, поостерегусь.

   У поворота их догнал “фиат”, в котором сидели две девицы. Машина 

замедлила ход, девица, сидевшая ближе, высунулась из окна и сказала:

   - Bonsoir (15).

   - Катись ко всем чертям, - буркнул Уодли.

   - Sal juif, - сказала женщина. Машина рванулась с места и ушла.

   - “Грязный еврей”, - повторил Уодли. - Неужели я выгляжу грязным? 

Крейг засмеялся.

   - С французскими дамами повежливей надо обращаться. Они все в 

монастырях воспитываются.

   - Шлюхи, - сказал Уодли. - Всюду шлюхи. В зрительном зале, на 

экране, на улице, в зале заседаний жюри. Правда, Джесс, это же - 

всемирная столица проституции! Каждый год на две недели. Раздвинь ноги 

и получай деньги. Эти слова, как девиз, надо напечатать на каждом 

бланке под гербом города Канна. Или вот, взгляни. Вон туда. - Он 

показал рукой через бульвар: четыре молодых парня красноречиво 

улыбались прохожим. Мужчинам. - Как тебе это нравится?

   - Не очень, - ответил Крейг.

   - Теперь без программы не скажешь, что за актеры играют в картине. 

Вот погоди, увидишь мою статью.

   - Я не могу ждать, - сказал Крейг.

   - Да, лучше я пришлю тебе рукопись. Не напечатают ее мои гомики. 

Или и мне стать проституткой и написать то, что редактору понравится? 

Если я ничего не заработаю, то не знаю, на что буду жить.

   - Может, то же самое говорят себе и эти девицы в автомобиле, и эти 

парни на углу: “Если я ничего не заработаю, то не знаю, на что буду 

жить”.

   Уодли выругался.

   - Слишком уж много в тебе христианского смирения, Джесс. Не думай, 

что это добродетель. Из-за этого смирения мир и так летит к чертям 

собачьим. Грязные фильмы, грязный бизнес, грязная политика. Все 

допустимо. Все прощается. Всему найдется десяток оправданий.

   - Что тебе надо, Йен, так это хорошо выспаться, - сказал Крейг.

   Уодли остановился на тротуаре, - Что мне надо, так это пять тысяч 

долларов. Можешь ты мне дать пять тысяч долларов?

   - Нет, - сказал Крейг. - Зачем тебе пять тысяч долларов?

   - В Мадриде снимают фильм. Сценарий, разумеется, скверный, и им 

нужно, чтобы его кто-то срочно переделал. Если бы я мог сейчас туда 

поехать, эта работа почти наверняка досталась бы мне.

   - Билет до Мадрида стоит долларов сто, не больше, Йен.

   - А за гостиницу чем платить? А есть мне надо? Не сразу же они 

подпишут со мной контракт и выплатят аванс. А что послать моей 

сволочной третьей жене? За неуплату алиментов она собирается наложить 

арест на книги и пишущую машинку, которые я сдал на хранение в Нью-

Йорке.

   - Вот здесь ты нащупал мою слабую струнку, дружище, - сказал Крейг.

   - Если ты хочешь заключить сделку, а эти мерзавцы знают, что у тебя 

нет ни гроша, так они в порошок тебя сотрут. Имея же деньги, ты можешь 

встать и сказать: дело ваше, друзья. И уйти. Ты сам знаешь, как это 

бывает. Нет, пять тысяч - это, я считаю, минимум.

   - Увы, Йен, извини.

   - Ну, ладно, триста долларов ты можешь мне дать? За триста я могу 

доехать до Мадрида и прожить там дня два. - Его жирный подбородок 

задрожал.

   Крейг стоял в нерешительности, машинально ощупывая боковой карман 

пиджака, где у него лежал бумажник. Так было пятьсот долларов в 

американской валюте и около двух тысяч франков. Память о временах 

бедности сделала его суеверным, поэтому он постоянно носил с собой 

крупные суммы денег. Ему всегда бывало мучительно трудно, почти 

невозможно отказывать в деньгах даже незнакомым людям, и это свойство 

своего характера он справедливо считал проявлением слабости. Он часто 

вспоминал “Войну и мир”: обретенную Пьером Бзуховым способность 

отказывать таким просителям Толстой изображал как признак зрелости и 

умудренности.

   - Хорошо, Йен, я дам тебе триста.

   - Пять тысяч было бы лучше.

   - Я сказал: триста. - Крейг достал бумажник, вынул три сотенные 

бумажки и протянул Уодли. Уодли небрежно сунул деньги в карман.

   - Ты ведь знаешь, что я никогда их тебе не верну?

   - Знаю.

   - И не извинюсь, - со злостью сказал Уидли.

   - Я и не требую от тебя извинений.

   - Знаешь, почему я не извинюсь? Потому что ты должен мне эти 

деньги. Знаешь, почему должен? Потому что когда-то мы были на равных, 

А сейчас ты что-то значишь, я же - ничего.

   - Желаю тебе приятно провести время в Мадриде, - устало сказал 

Крейг. - Ну, я иду спать. Спокойной ночи.

   Уодли продолжал стоять у фонарного столба, около него крутились 

проститутки. Он долго смотрел вслед удалявшемуся Крейгу.

   Подходя к отелю, Крейг почувствовал, что озяб. Его слегка знобило. 

Он зашел в бар. Там, как всегда между ужином и окончанием вечернего 

сеанса, было почти безлюдно. Он сел у стойки и заказал себе горячий 

грог - с лечебной целью. Пока он пил, бармен показал ему фотографию 

своего сына. Сын был в старинной форме французской кавалерийской школы 

в Сомюре - Escadre oir (16). Молодой человек на снимке сидел верхом на 

красивом вороном коне и готовился к прыжку через препятствие. 

Великолепная посадка, уверенная рука. Крейг, чтобы доставить 

удовольствие отцу, полюбовался фотографией, размышляя о том, как 

хорошо было бы посвятить свою жизнь чему-нибудь такому же приятному и 

бесполезному, как служба во французском кавалерийском эскадроне в 1970 

году.

   Его все еще знобило. Чувствуя, что заболевает, он расплатился за 

грог, попрощался с отцом кавалериста и пошел в холл за ключом от 

номера. В его ящике лежал конверт. Почерк Гейл Маккиннон. Теперь он 

пожалел, что не пригласил ее ужинать. Если бы она была рядом, то Уодли 

не разговаривал бы с ним таким тоном. Уодли вывел-таки его из 

равновесия, хотя он в этом себе не признавался. Да и богаче он был бы 

на триста долларов: при свидетеле Уодли не решился бы просить денег. 

Рассудку вопреки он и. озноб и простуду склонен был приписать этой 

встрече. Холодному дыханию каннской бездны.

   Поднявшись в номер, он надел свитер и налил себе виски - опять-таки 

с лечебной целью. Ложиться спать было еще рано, несмотря на простуду. 

Он вскрыл конверт Гейл Маккиннон и при желтоватом свете люстры стал 

читать ее письмо:

   “Уважаемый мистер Крейг! Я все о том же. Не теряю надежды. Сегодня 

днем, на ленче и в машине, я почувствовала, что Вы становитесь 

дружелюбней. В сущности, Вы не такой неприступный, каким хотите 

казаться. Когда мы проезжали мимо дома на Антибском мысе, где, по 

Вашим словам, Вы провели одно лето, мне показалось, что Вы хотели 

сказать больше того, что позволили себе сказать. Вероятно, из 

осторожности, из боязни сказать под влиянием момента что-нибудь 

лишнее, о чем потом, когда это появится в печати, Вы будете сожалеть. 

Так вот: я составила вопросник. Прочтите его на досуге и напишите 

ответы на вопросы по Вашему выбору и в такой форме, какая Вам угодна. 

Можете потом отредактировать их так, как Вам хочется, чтобы полностью 

гарантировать себя от использования каким-нибудь бессовестным 

газетчиком или газетчицей случайно оброненной фразы. Вот эти 

вопросы...”

   Крейг прочел первый вопрос и задумался. Вопрос простой: “Почему вы 

в Канне?” “Что ж, - подумал он, - хорошее начало. И хороший конец. 

Неглупая девочка". Вполне законный вопрос. Почему вы вообще где-

нибудь? Ответить на этот вопрос - значит изложить самую суть, сказать 

фактически все. На обдумывание ответа - тридцать минут, двадцать 

четыре часа или сорок восемь лет.

   Почему ты в этом городе, а не в другом? Почему спишь в этой 

постели, с этой женщиной, а не с какой-нибудь другой? Почему здесь ты 

один, а там  - в толпе людей? Как получилось, что ты стоишь на коленях 

перед этим алтарем в этот час? Что побудило тебя отказаться поехать в 

один город и ехать в другой, туда, где ты находишься сейчас? Какие 

обстоятельства заставили тебя пересечь вчера ту реку, утром сесть на 

этот самолет, вечером поцеловать этого ребенка? Что привело тебя в эти 

широты? Какие друзья, враги, успехи, неудачи, ложь, правда, расчеты 

времени, географические карты, маршруты и шоссе послужили причиной 

того, что ты оказался в этой вот комнате в этот вечерний час?

   Прямой вопрос требует прямого ответа.

   Он сея за стол, взял лист бумаги и ручку. “Почему я в Канне?” - 

медленно вывел он и задумался. Затем, не отдавая себе, в сущности, 

отчета в том, что он делает, написал почти автоматически: "Я в Канне, 

чтобы спасти свою жизнь”.

   Он долго смотрел на то, что написал. “Это же не мой почерк”, - 

подумал он. Он положил руку на стол. Он знал, что ничего больше 

сегодня уже не напишет. Все, что ты ни скажешь, может быть 

использовано против тебя. Он откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

   В лицо больно ударил яркий свет, где-то раздался пронзительный вой. 

Он открыл глаза. Прямо на него сквозь влажные полукружья в ветровом 

стекле неслись две расплывчатые луны. Руки его бессильно лежали на 

рулевом колесе. Он резко свернул в сторону - совсем близко от него, 

всего в нескольких дюймах, промчалась по черной сверкающей дороге 

встречная машина. Вой ее гудка замер за спиной, как погребальный плач. 

Он был спокоен, вел машину осторожно, не останавливаясь, зорко 

всматриваясь сквозь разрисованное прожилками дождя стекло в извилистую 

ленту шоссе.

   Когда он проехал несколько миль, у него затряслись руки, тело 

забила мелкая неудержимая дрожь. Он свернул на обочину шоссе, 

остановил машину и стал ждать, когда отпустит спазм. Он не мог 

сказать, как долго еще тряслись у него руки, чувствовал только 

холодный пот на лбу и ледяные ручейки, стекавшие под мышками. Он вынул 

платок, вытер лоб, сделал четыре глубоких вдоха. В машине пахло 

болотной сыростью. Куда он попал? Ряды черных деревьев вдоль шоссе 

ничего ему не говорили. Он вспомнил, что не так давно пересек границу 

Франции. Значит, он где-нибудь между рекой Бидасоса и Сан-Себастьяном. 

Из Парижа он выехал утром и ехал весь день, останавливаясь только для 

того, чтобы заправиться бензином и выпить чашку кофе. Я едва не погиб 

в солнечной Испании. Он намеревался ехать так до самого Мадрида, 

переночевать там и на следующий день двинуться дальше на юг, в Малагу. 

На следующий день в Малаге должен был выступать один матадор, его 

знакомый, пожалуй, даже приятель, а точнее - приятель его приятеля. 

Они познакомились год назад в Аликанте во время трехдневной feria 

(17). Яркое средиземноморское солнце, марширующие оркестры, 

фейерверки, южно-испанские наряды, попойки, длительное, тяжелое 

похмелье, бесшабашная веселость чужого праздника, мужчины и женщины, с 

которыми приятно было провести праздничные дни - он знал их достаточно 

близко, - но которые, в общем, ничего для него не значили, ибо 

встречался он с ними всего по четыре-пять раз в году, когда ездил на 

корриду.

   Матадор этот был слишком стар для быков. Он и сам это знал. Он был 

богат. Какой ему смысл выходить на арену к животным, назначение 

которых - убить его? “А что мне еще делать? - спрашивал матадор. - 

Только это развлечение у меня и осталось. Моя единственная площадка 

для игры. Я счастливчик, у меня есть своя площадка для игры. У 

большинства людей ее нет. Поэтому я не могу допустить, чтоб меня 

лишили ее”.

   В Испании можно погибнуть от разных причин. От бычьих рогов, от 

того, что заснешь за рулем.

   В тот год Крейг уже третий раз засыпал ночью в машине. Первый раз 

это было под Зальцбургом. Второй - на автостраде недалеко от 

Флоренции. Третий - сегодня. Ему везет. Или наоборот? Во всяком 

случае, он вовремя проснулся и открыл глаза. В последние годы он 

проезжал без остановки по девятьсот-тысяче миль. Что ему надо было в 

Зальцбурге, что он собирался смотреть во Флоренции? В течение года его 

приятель матадор выступает в тридцати разных местах. Какой 

необходимостью вызывалась поездка в Малагу? Он уже забыл. Ему 

нравилось ездить ночью; одиночество, цепенящий гипноз мчащихся 

навстречу огней, чувство удовлетворения от того, что покидаешь город, 

где пробыл, кажется, уже слишком долго, радость, когда въезжаешь в 

новый город, едешь по его пустынным темным улицам, ощущение 

проделанного пути.

   Самоубийством чреват каждый гараж. Крейг достаточно ясно отдавал 

себе в этом отчет.

   Он тронул машину, медленно въехал в Сан-Себастьян, нашел гостиницу. 

До Мадрида он этой ночью не доедет.

   Рядом с гостиницей работал бар. Он заказал коньяку, потом еще. Есть 

не хотелось. За столиком сидели какие-то люди. Они оживленно 

разговаривали по-испански. Он прислушался. Их головы склонились над 

столом, голоса заговорщицки приглушены. Замышляют убить Франко, 

освободить какого-нибудь священника, бросить бомбу в полицейский 

участок или попытать счастья в лотерее? Он не понимал испанского, и 

это действовало на него успокаивающе.

   В гостинице он заказал разговор с Парижем. Пока его соединяли, 

прошло много времени, он разделся, лег в постель и стал ждать звонка. 

У телефона была Кон-станс. Он уехал от нее рано утром. На рассвете они 

предавались любви. Она была сонная и теплая. Страсть ее, как обычно, 

была пылкой и щедрой. Она отдавалась самозабвенно и сама брала все, 

так что не требовалось никаких милостей ни с той, ни с другой стороны, 

никто не сводил счетов в постели. Она никогда не спрашивала, зачем он 

уезжает, когда он вдруг заявлял, что отправляется в Цюрих, на баскское 

побережье или в Нью-Йорк. Если бы она спросила, он не смог бы ей точно 

ответить, куда и зачем он едет.

   Иногда они ездили вместе, но то было совсем другое дело. Когда она 

брала отпуск, это был праздник. С ней он вел машину медленно, они все 

время болтали, шутили, любовались видами, часто останавливались у 

баров. Она любила сидеть за рулем. Водила она рассеянно, но ей везло. 

Хвасталась, что обошлось без единой аварии, хотя их могло быть 

десятки. Однажды она на крутом повороте выехала на встречную полосу 

движения, и он засмеялся. Она не терпела, когда над ней смеялись. 

Остановила машину, вышла и, заявив, что больше никогда с ним не 

поедет, пошла пешком обратно в Париж. Он решил подождать. Через 

полчаса она вернулась, безуспешно пытаясь придать своему лицу 

надменное выражение, и он разрешил ей снова сесть за руль. Она 

остановила машину у первого же кафе, и они пошли выпить по рюмке 

коньяку.

   В то утро, выйдя из ее дома, он поехал к себе в гостиницу, уложил 

вещи и отправился по не загруженной еще трассе на юг. Как-то она 

спросила его, зачем он оставляет за собой номер в гостинице, если 

почти каждую ночь, пока живет в Париже, проводит у нее. Он ответил: “Я 

привык к гостиницам”. Больше она его уже не спрашивала.

   На столике рядом с постелью зазвонил телефон. Комната у него была 

огромная, обставленная темной высокой мебелью. Он всегда 

останавливался в лучших гостиницах города, избегая общения с другими 

постояльцами. Не любил обычного для дорогих гостиниц парада-алле, в 

каком бы городе это ни было.

   - Ты уже в Мадриде? - спросила она. Наверно, он разбудил ее, хотя 

по голосу никогда не скажешь - это же Констанс. Едва проснувшись, она 

говорила уже так, словно только что вышла из-под прохладного душа - 

освежившаяся, полная жизни.

   - Нет, - ответил он. - Заночевал в Сан-Себастьяне.

   - Как там в Сан-Себастьяне?

   - Говорят по-испански.

   - Удивительно. - Она засмеялась. - Чего это тебе вздумалось там 

останавливаться?

   Если бы он был честен, он бы сказал: “Умирать не хотелось”. Вместо 

этого он ответил:

   - Дождь пошел,

   Вот еще год. Пять лет назад. Он стоял в фойе кинотеатра в Пасадене. 

Закончился предварительный просмотр последней выпущенной им картины. 

Фильм снимался во Франции, его герой - молодой лейтенант американской 

армии, находившийся со своей частью в Германии, - дезертировал и перед 

тем, как сдаться властям, завел на свою погибель роман с француженкой. 

Вместе с Крейгом в фойе стоял, утонув в просторном пальто, режиссер 

Фрэнк Баранис; он был расстроен: публика без конца кашляла, фильм 

смотрела невнимательно. Они дружили уже почти двадцать лет, с тех пор, 

как Баранис поставил пьесу Эдварда Бреннера. На свадьбе Крейга Баранис 

был шафером. Во время съемок этого фильма Крейг получил анонимное 

письмо, написанное женской рукой, в котором сообщалось, что Баранис 

спал с Пенелопой до свадьбы, в самый канун свадьбы и, вероятно, после 

свадьбы тоже. Крейг не придал этому письму значения и не сказал о нем 

ни Пенелопе, ни Баранису, Нельзя же на основании анонимного письма, 

написанного, очевидно, какой-нибудь обманутой и мстительной женщиной, 

спрашивать у человека, твоего друга, почти круглые сутки занятого 

вместе с тобой сложным и ответственным делом, переспал ли он с твоей 

женой в канун вашей свадьбы семнадцать лет назад. Крейг вдруг обратил 

внимание, какой Баранис старый, как он похож на испуганную высохшую 

обезьяну. Лицо рябоватое, но зато - большие влажные глаза и та 

пренебрежительная бесцеремонность в обращении с женщинами, которая, 

как слышал Крейг, очень их привлекает.

   - Ну вот мы и отбомбились, - сказал Баранис. - Что теперь?

   - Ничего, - ответил Крейг. - Мы хотели сделать эту картину, и мы 

сделали ее.

   Мимо них проходил какой-то мужчина с женой - вместе с толпой из 

зрительного зала. Женщина была низкого роста, в крикливом наряде. Если 

бы она пошла, как вещь, в продажу, то валялась бы где-нибудь на 

прилавке универмага в куче уцененных товаров. Мужчина был толстый, в 

тесном костюме. У него был вид футбольного тренера, команда которого 

только что проиграла матч: его красное лицо пылало гневом, глаза за 

неоправленными стеклами очков сверкали.

   - Ну и фильм! Дерьмо дерьмом, - сказал он. - Они думают, что нынче 

все можно сбыть с рук.

   - Гарри, - с укоризной сказала женщина. Голос у нее был такой же 

крикливый, как и наряд. - Как ты выражаешься!

   - Повторяю: дерьмо дерьмом. Крейг и Баранис молча переглянулись. 

Они работали над фильмом два года. Баранис сказал:

   - Видимо, эта картина не для Пасадены. В Нью-Йорке, я думаю, к ней 

отнесутся иначе.

   - Возможно, - согласился Крейг. Затем, раз уж такой выдался вечер, 

сказал: - Фрэнк. Месяца два назад я получил анонимку. В ней 

сообщалось, что у тебя была связь с Пенелопой до того, как мы 

поженились. Что ты спал с ней даже в канун нашей свадьбы. Правда?

   - Да, - ответил Баранис. - Такой уж выдался вечер.

   - Почему ты мне не сказал тогда?

   - Ты же не спрашивал. Когда у нас это началось, я не знал, что ты 

хочешь на ней жениться. - Баранис обмотал шею шарфом и спрятал в нем 

половину лица. Это придавало ему сходство с маленьким зверьком, 

погибающим в ловушке. - Но даже если бы я и сказал тебе, ты бы все 

равно на ней женился. Ее бы простил, а меня возненавидел. И 

разговаривать перестал бы со мной на всю жизнь.

   - Пожалуй, да, - сказал Крейг.

- Возьми, к примеру, свои отношения с Эдом Бреннером, - сердито сказал 

Баранис. - С ним-то ты уж больше не общаешься?

   - Нет.

   - Вот видишь.

   - Ты знал о Бреннере и Пенни? - вяло спросил Крейг.

   - Все знали. - Баранис нетерпеливо передернул плечами. - Какая 

польза была бы, если бы я стал хвастать перед тобой? - Баранис еще 

глубже вобрал голову в плечи.

   - Никакой, - благоразумно согласился Крейг. - Ладно, пошли отсюда. 

Я подвезу тебя домой.

   В Нью-Йорке картина была встречена ненамного лучше. В то время 

фильмы о солдатах, разочаровавшихся в американской армии, еще не 

отвечали вкусам публики.

   Он сидел у себя в конторе за исцарапанным столом из поддельного 

красного дерева и подписывал чеки. Контора маленькая, обшарпанная, из 

двух комнат: одна для него, другая для секретарши. Белинда Коэн 

работала у него со дня первой постановки. Мебель в конторе тоже не 

менялась с 1946 года. От времени ни Белинда, ни мебель не стали лучше. 

Белинда, когда он брал ее на работу, была маленькой, темноволосой, 

очень живой, почти хорошенькой молодой женщиной. С годами она так и 

осталась маленькой, темноволосой и живой, но миловидность ее исчезла. 

Годы избороздили ее лицо резкими линиями, очертания губ стали 

неровными, словно их вырезали тупым ножом. Письменный стол, как и в 

1946 году, был из того же поддельного красного дерева, только теперь 

это стало еще более заметно.

   Пенелопа уговаривала его подыскать для конторы более просторное 

помещение и сама бралась выбрать мебель. Он отказался. Он не любил, 

когда в конторе мужчины хозяйничает жена: покупает мебель, толстые 

ковры, вешает на стены хорошие картины. За годы супружеской жизни 

Пенелопа неоднократно, по крайней мере раз в год, пыталась заставить 

его уволить Белинду. "0на ведет себя так, будто в конторе она хозяйка, 

а не ты, - твердила Пенелопа. - И меня ни во что не ставит”. Не 

нравилась ей и манера Белинды одеваться. “И наряды нелепые- Такой вид, 

словно на Кони-Айленд собралась с каким-нибудь матросом. 

Представляешь, что о тебе думают люди, когда впервые приходят в 

контору и видят женщину в платье всех цветов радуги?” Он мог бы 

ответить ей, что люди приходят в контору работать с ним, Джессом 

Крейгом, а не обсуждать туалеты его секретарши, но вместо этого он 

сказал:

   - Когда она выйдет замуж, я возьму другую секретаршу, и та будет 

ходить только в черном.

   - Замуж! - фыркнула Пенелопа. - Пока ты жив, она не выйдет замуж.

   - Надеюсь, это так и будет, - сказал он. Разговор этот происходил 

дома в один из наименее приятных вечеров. И все же несовместимость 

зеленых и багровых тонов в новых нарядах Белинды так резко бросалась в 

глаза, что он иногда от удивления только качал головой. Разумеется, 

закрыв за собой дверь кабинета.

   Иногда Пенелопа в припадке гнева обвиняла мужа в любовной связи с 

секретаршей. Но он никогда к Белинде не притрагивался Ему казалось, 

что стоит погладить ее по щеке, как она с криком бросится вон. Он не 

понимал также, почему женщина, превосходно справляющаяся с 

возложенными на нее обязанностями, должна еще уважать жену своего 

хозяина.

   В довершение всего он был суеверен. В этом крохотном, обшарпанном 

помещении и с этой непривлекательной, нелепо одевавшейся секретаршей 

он преуспевал; с тех пор, как он арендовал это помещение за 

восемьдесят долларов в месяц, дела у него пошли хорошо - лучше, чем он 

когда-либо рассчитывал и мечтал. Какой же смысл искушать судьбу 

ненужным стремлением к роскоши? Впрочем, сейчас, в предвечерние часы 

осеннего нью-йоркского дня, после неудачного предварительного 

просмотра его картины в Пасадене и столь же неудачной премьеры в Нью-

Йорке, когда он сидит за этим вот старым письменным столом и 

подписывает бесчисленные чеки, вряд ли можно утверждать, что счастье 

окончательно поселилось в этой комнате с голыми стенами, где он 

столько лет трудился.

   Большинство лежавших перед ним счетов относились к его личным 

расходам, не деловым: содержание дома, продукты, напитки, отопление, 

телефон, жалованье двум горничным, цветы; счет на две тысячи долларов 

за диван, который Пенелопа отыскала в антикварном магазине на Мэдисон-

авеню; счета от “Сакса” с Пятой авеню и “Бергдорфа Гудмена” за платья, 

купленные Пенелопой; очередной ежемесячный счет на двести долларов от 

“Чарльза из Рица”, где Пенелопа причесывается. Другие счета: за 

обучение Энн в школе в Лозанне, за обучение Марши в школе в Мериленде; 

страховка и аренда гаража для машины Пенелопы; счет на сто восемьдесят 

долларов от массажистки, посещающей Пенелопу три раза в неделю; дикий 

счет от голливудского доктора за лечение матери Пенелопы, приехавшей 

навестить дочь вскоре после их свадьбы, когда Крейг работал в 

Голливуде над своим первым фильмом, и сразу же заболевшей какой-то 

таинственной болезнью, от которой все никак не умрет (и придумала же 

где умирать - в самом дорогом месте в мире).

   Крейг попробовал было поручить оплату домашних счетов Пенелопе, но 

та постоянно опаздывала, а то и вовсе не платила за телефон, так что 

его вдруг отключали: или платила два раза по одному счету, а потом в 

течение нескольких месяцев не находила времени для хозяйственных дел 

вообще. В результате на столе у него появлялись письма, назойливо 

напоминающие о долгах. Тогда он поручил заниматься счетами Белинде и 

раз в месяц, кипя бессильным бешенством, подписывал чеки сам. Ему было 

интересно, о чем думает Белинда, заполняя чеки в уплату за одежду на 

суммы, превышающие ее годовое жалованье. Должно быть, задумывалась она 

и над тем, что же это такое проделывается с женскими волосами за 

двести долларов в месяц.

   Подписав последний чек, он бросил ручку, откинулся на спинку кресла 

и посмотрел в грязное, давно не мытое окно. На противоположной стороне 

улицы светились окна, там при свете неоновых ламп работали клерки и 

секретарши. Он подумал, если бы они знали, чем он только что занимался 

битый час, то имели бы полное право примчаться к нему в контору и 

разорвать его чековую книжку в клочья. Как минимум чековую книжку.

   Время от времени он заводил с Пенелопой разговор по поводу растущих 

счетов, пытался увещевать ее, но она при каждом упоминании о деньгах 

разражалась слезами. Ссоры из-за денег были унизительны. Выходя за 

него замуж, она не предполагала, что связывает себя на всю жизнь с 

человеком, который только и думает что о долларах и центах. В ее отчем 

доме в Чикаго, где она провела детство и юность, о деньгах вообще 

никогда не говорили. Послушать ее, так можно подумать, что она из 

семьи потомственных аристократов-землевладельцев, разбогатевших еще в 

те достославные времена, когда такими плебейскими делами, как долги и 

векселя, занимались в тесных комнатушках скромные служащие. На самом 

же деле отец ее был коммивояжером галантерейной фирмы и умер в нужде. 

Его даже хоронили за счет Крейга.

   С каждым разом споры становились все возбужденнее, и Пенелопа 

клялась, что она бережет каждый цент, перечисляла имена других жен, 

которые за один месяц тратят на наряды больше, чем она за целый год 

(что было правдой), и призывала бога в свидетели, что все ее старания 

и затраты преследуют одну лишь цель - создать для него приличный дом, 

следить за собой, чтобы ему не стыдно было появляться с женой на 

людях, и дать хорошее воспитание детям. Крейг не выносил семейных 

сцен, особенно из-за денег В глубине души он понимал, что большие 

суммы, которые он зарабатывал, были, в сущности, не его, они 

доставались ему по воле случая, удачи, ибо он делал лишь то, что с 

удовольствием делал бы и за мизерное вознаграждение. Он не мог спорить 

о деньгах. Даже в таких делах, как заключение контрактов, он всегда 

действовал не впрямую, а либо через Брайана Мэрфи в Голливуде, либо 

через своего бродвейского агента. Не умея торговаться с норовистыми 

актерами о проценте с прибыли от спектакля или фильма, он тем более не 

выносил слез жены, когда речь заходила о счете за телефон на шестьсот 

долларов или о стоимости нового пальто. И все же, вспоминая первые 

годы, когда он снимал номера в дешевых гостиницах, Крейг спрашивал 

себя: каким это чудом он выдает теперь жалованье двум горничным, 

работающим в доме, где он и обедает-то не более двух раз в неделю и 

где не бывает по пять-шесть месяцев в году?

   Крейг уже привык к тому, что всякий раз, когда Белинда приносит ему 

на подпись чеки, лицо ее принимает непроницаемое выражение; и тем не 

менее ему было трудно встречаться с ней взглядом. Он делал вид, что 

занят, и, не поднимая головы, грубовато ронял:

   “Спасибо, Белинда. Положите на стол. Я подпишу, когда будет время”.

   Когда они познакомились, Пенелопа была миленькой молодой актрисой 

средних способностей, умевшей красиво одеваться. Она снимала уютную 

квартирку в Гринич-Вилледже и жила на девяносто долларов в неделю. Что 

же с ней случилось? Из бережливой молодой женщины, которая сама 

стирала себе каждый вечер чулки и белье, она вдруг превратилась в 

мотовку, стала совершать набеги на галереи и антикварные магазины и 

рыскать, как мародер, по Пятой авеню; наняла для своих детей двух 

нянек и заявляет, что жить можно только между 60-й и 81-й улицами в 

восточной части Нью-Йорка. “Американки с такой же легкостью транжирят 

деньги, - думал он, - как дельфины прыгают на волнах”.

   Впрочем, и сам он во всем этом повинен не меньше жены, он это 

понимал, но от понимания не становилось легче, когда он подписывал 

чеки.

   Он подытожил расходы, аккуратно записал сумму в чековую книжку. 

Девять тысяч триста двадцать шесть долларов сорок семь центов. Ничего 

себе! Подходящие расходы для человека, потерпевшего две неудачи.

   Когда он работал с Бреннером над его первой пьесой, тот как-то 

сказал: “Не понимаю, какие серьезные заботы могут быть у человека, 

зарабатывающего больше пятидесяти долларов в неделю”. Тогда Бреннер 

был молод и впадал в крайности, но все же интересно, что подумал бы он 

сейчас, если бы забрел в контору своего старого товарища и увидел на 

захламленном столе все эти подписанные чеки.

   Поддавшись внезапному порыву, он заполнил - собственной рукой - еще 

один чек на девять тысяч триста двадцать шесть долларов сорок семь 

центов. Имя получателя пока не значилось. Затем Крейг вписал название 

родильного дома. Это был родильный дом, где появились на свет его 

дочери.

   Он написал записку комитету родильного дома по сбору средств, 

вложил ее вместе с чеком в конверт, надписал адрес и заклеил конверт.

   Он еще раз подвел итог. Позвал Белинду. Звонка в конторе не было: 

когда-то он собирался провести его, но решил, что это глупо. Он вручил 

Белинде чеки и запечатанный конверт и сказал:

   - На сегодня все. Благодарю вас. Затем он спустился вниз, зашел в 

соседний бар и выпил столько, сколько требовалось, чтобы скрасить 

предстоящий вечер.

   Когда он пришел домой, Пенелопа спросила:

   - Как ты думаешь, доживу я когда-нибудь до того дня, когда ты 

явишься к ужину трезвым?

   Только что ушли последние гости. В гостиной повсюду стояли пустые 

стаканы. Пенелопа на кухне вытряхивала пепельницы. Он посмотрел на 

часы. Половина второго ночи. Засиделись гости. Он опустился в кресло и 

скинул ботинки. Ужинало четырнадцать человек. Стол был отличный. 

Компания скучная. Он выпил слишком много вина.

   Теоретически все двенадцать гостей - его друзья.

   Но настоящими он считал только Роберта и Элис Пейн. Роберт Пейн - 

вице-президент издательства по коммерческой части, представительный, 

солидный, высокообразованный человек, неторопливый, вдумчивый 

собеседник, не любитель праздной болтовни. Крейг познакомился с ним в 

издательстве, где его просили составить сборник пьес, и сразу же 

проникся к нему симпатией. Его жена Элис - детский психиатр, крупная 

симпатичная женщина с седеющей, по-мужски остриженной шевелюрой, 

обрамлявшей спокойное овальное лицо. Пенелопа считала их нудными, и 

Крейг знал, что пригласила она их ради него, чтобы он не слишком 

жаловался на плохую компанию.

   Никто из сидевших за столом не работал в театре или кино, но были 

двое, иногда вкладывавшие деньги в его спектакли. Как обычно, был 

Берти Фолсом. С тех пор как у него умерла жена, он не пропускал ни 

одного званого ужина. По обыкновению, он рассказывал о биржевых делах. 

Подробно. Фолсом на несколько лет старше Крейга. Маленького роста, 

остролицый, лысеющий, заурядной наружности, безукоризненно одетый, с 

круглым аккуратным брюшком, он возглавлял крупную маклерскую фирму на 

Уолл-Стрите. “Чем ниже спускается Берти Фолсом в деловую часть города, 

- размышлял Крейг, - тем больше растет его влияние”. Время от времени 

он давал Крейгу советы насчет акций, и тот время от времени ими 

пользовался. Иногда советы оказывались полезными. С тех пор как он 

овдовел, его приглашали в дом Крейга постоянно. Часто он сам звонил в 

шесть часов и спрашивал, что они сегодня делают. Если ничего 

особенного у них не намечалось, они приглашали его поужинать вместе с 

ними в узком семейном кругу. Фолсом всегда помнил, у кого когда день 

рождения, и приносил подарки для Энн и Марши. Пенелопа говорила, что 

жалеет его. Капитал Фолсома составляет, по подсчетам Крейга, не меньше 

двух миллионов долларов. Видимо, надо отдать должное душевной доброте 

Пенелопы, если она находит время жалеть человека с капиталом в два 

миллиона. Когда у них званые вечера вроде сегодняшнего, Пенелопа 

приглашает разных дам - для Фолсома. Дамы эти - обычно разведенные - 

относятся к тому сорту женщин, что всегда свободны и могут прийти 

ужинать в любой дом. Когда Крейг занят на работе или выезжает из 

города, Фолсом сопровождает Пенелопу в театр и в гости. Кто-то однажды 

сказал, что Фолсом - полезный человек. Вдовец в кругу друзей никогда 

не помешает.

   Берти Фолсом рассказал о биржевых делах. Помимо этого, говорили о 

прислуге, о том, какие скверные в этом году спектакли на Бродвее, о 

спортивных автомобилях - “феррари”, “порше” и “мазерати”, о бедах 

нынешней молодежи, о любовных похождениях - открытых и тайных - 

отсутствующих друзей, о том, как невозможно стало найти приличное 

место для отдыха на Карибском море, и о сравнительных достоинствах 

различных курортов с точки зрения условий для катания на лыжах. 

Оказалось, что все присутствующие каждый год катаются на лыжах. Все, 

кроме Крейга. Пенелопа ежегодно проводила месяц в Солнечной Долине и 

Аспена. Одна. Крейг, сидя за столом в своем нью-йоркском доме, 

почувствовал, что становится специалистом по лыжному спорту. В 

сущности, он ничего не имеет против лыж и жалеет, что в молодости у 

него не было для них времени, но спортом надо заниматься, а не болтать 

о нем. Никто не упомянул о его последнем фильме и вообще ни об одном 

из его фильмов. Никто, кроме Пейнов, которые приехали немного раньше, 

чтобы поговорить с ним за бокалом вина, пока не явились остальные 

гости. Им понравилась его последняя картина, хотя буйная сцена в 

парижском ночном ресторане, где герой ввязался в драку, показалась 

Элис слишком уж дикой. На это Роберт Пейн дружелюбно заметил: “Элис 

еще не научилась забывать о том, что она психиатр, когда идет в кино”.

   Впрочем, была одна интерлюдия, вызвавшая у Крейга некоторый 

интерес. Заговорили о женском освободительном движении, и Пенелопа, 

обычно неразговорчивая в компании, активно включилась в беседу. Она 

была за движение, Крейг поддержал ее. Все женщины, сидевшие за столом, 

- тоже. Не будь они так заняты примерками, устройством званых ужинов, 

регулярным посещением парикмахерских и поездками на Карибское 

побережье и в Солнечную Долину, они, несомненно, оказали бы на 

движение большое влияние.

   Крейг не утруждал себя подбором гостей. Хотя бы потому, что слишком 

был занят другими делами. Иногда он знакомился с людьми, которые 

казались ему интересными, и советовал Пенелопе пригласить их, но она 

почти всегда отвечала ему, что этот мужчина, эта женщина или 

супружеская пара по той или иной причине, обычно веской, не подходит 

для компании, которую она в этот день собирает.

   Он вздохнул, сам не зная почему, поднялся с кресла и, пройдя в 

одних носках по толстому светлому ковру к серванту, где стояли 

бутылки, налил себе виски. Пенелопа вернулась из кухни, взглянула на 

стакан в его руке. Когда она бросала такие взгляды, он чувствовал себя 

виноватым. Он опять взял бутылку, добавил виски, плеснул в стакан 

немного содовой и вернулся к своему креслу. Он наблюдал, как движется 

Пенелопа по просторной уютной комнате при мягком свете ламп, бросавших 

неяркие кремовые круги на полированное дерево приставных столиков, на 

парчовую обивку кресел, на медные вазы, полные цветов. Пенелопа не 

выносит яркого света. В любом их жилище, даже если это снятый на лето 

домик, трудно найти место, где можно почитать.

   На ней длинное платье из красного бархата, оно соблазнительно 

облегает ее стройную, все еще молодую фигуру, когда Пенелопа 

склоняется, чтобы поправить цветы, положить на место журнал, закрыть 

крышку серебряной сигаретницы. У нее хороший вкус. От ее прикосновений 

вещи становятся красивей. Правда, в ее доме нет ничего особенно 

изысканного и эффектного, зато жить в нем хорошо, думал Крейг; он 

любил этот дом. Он сидел со стаканом виски в руке и, наблюдая, как его 

жена движется по теплой, уютной комнате, забыл о только что 

разъехавшихся скучных гостях. В эту минуту, восхищенно глядя на нее в 

ночной тиши, он чувствовал, что любит ее и нисколько не жалеет, что 

женат. Он знает ее недостатки. Она лжива, расточительна, коварна, 

часто претенциозна; ее дом заполняют люди второго сорта, потому что 

она боится соперничества блестящих, красивых, умных людей; она 

изменяла ему и в то же время мучила его своею ревностью; когда 

случаются неприятности, она неизменно перекладывает ответственность на 

других, обычно на него; нередко она надоедает ему. И все-таки он любит 

ее. В конце концов, нет браков без изъяна. Каждый из партнеров должен 

чем-то поступаться. Он и сам небезупречен. Он был уверен, что в 

глубине души у Пенелопы к нему гораздо больше претензий, чем может 

предъявить ей он.

   Он поставил стакан, встал, подошел к ней сзади и поцеловал в шею. 

Она напряглась, точно он испугал ее.

   - Пошли спать, - сказал он. Она отстранилась от него.

   - Иди спи. Я еще не все кончила.

   - Я с тобой хочу.

   Она быстро прошла в другой конец комнаты и, как бы защищаясь, 

поставила перед собой стул.

   - Я полагала, что с этим кончено.

   - Как видишь, нет . - Для меня - да. Так ты сказала?

   - Я сказала, что для меня кончено. Навсегда. Я не хочу спать ни с 

тобой, ни с кем другим. - Она говорила тихим, ровным, спокойным 

голосом.

   - На что ты теперь злишься? - Он старался не показать раздражения.

   - На тебя. На все. Оставь меня в покое. Он вернулся к своему 

креслу, взял стакан и отпил большой глоток виски.

   - Утром, когда протрезвишься, - сказала она, - обнаружишь, что твоя 

страсть находится в самой глубине сейфа. Вместе со многими прочими 

вещами.

   - Я не пьян.

   - Пьян каждый вечер.

   - Ты серьезно?

   - Да, серьезно.

   - Что это вдруг?

   - Не так уж и вдруг. - Пенелопа все еще отгораживалась от него 

стулом. - Я давно тебе надоела. И ты этого не скрываешь. Сегодня, 

например, ты только что не зевал в присутствии моих друзей.

   - Но согласись, Пенни, что сегодняшняя компания была скучная.

   - И не подумаю соглашаться,

   - Этот чертов Берти Фолсом, например...

   - Многие считают его очень умным, интересным человеком.

   - Многие и Гитлера считали умным и интересным человеком.

   Он шагнул в ее сторону, но тут заметил, как побелели суставы ее 

пальцев, сжимавших спинку стула, и остановился.

   - Ну, будет, Пенни, - ласково проговорил он. - Не поддавайся 

мимолетному настроению и не говори того, о чем потом сама будешь 

жалеть.

   - Это не мимолетное настроение. - Она сурово сжала губы. Даже 

слабое освещение не скрывало теперь ее лет. - Я уже давно об этом 

думаю.

   Он допил виски, сел, посмотрел на нее испытующе. Она выдержала его 

взгляд, в глазах ее была только неприязнь.

   - Ну что ж, - сказал он. - Значит, развод. Выпьем по этому поводу. 

- Он встал со стаканом в руке и пошел к серванту.

   - Можно и не разводиться, - сказала она. - Ты ведь не собираешься 

опять жениться? Он усмехнулся и налил себе виски.

   - И я тоже не собираюсь замуж.

   - Значит, что же: жить вместе, будто ничего не произошло? - спросил 

он.

   - Да. Хотя бы ради Марши и Энн. Не так уж это трудно. Ничего между 

нами нет, уже давно. Лишь изредка, когда ты не доводишь себя до 

полного изнеможения, или страдаешь бессонницей, или когда нет под 

рукой никого из твоих девочек, ты вспоминаешь, что у тебя есть жена, и 

тогда начинаешь пресмыкаться.

   - Это слово я запомню, Пенни. “Пресмыкаться”.

   Она не обратила на его угрозу внимания. 

   - Четыре-пять ночей в году - вот и все твои супружеские утехи. Не 

так уж много. Оба как-нибудь обойдемся и без них.

   - Мне сорок четыре года, Пенни. Не могу же я всю жизнь оставаться 

холостяком.

   - Холостяком! - Она хрипло засмеялась. - Самое подходящее для тебя 

слово! Можешь поступать как тебе вздумается. Тебе не привыкать.

   - Вот и хорошо, - спокойно проговорил он. - Завтра я отправлюсь в 

долгое и приятное путешествие. Европа - вот что мне сейчас нужно.

   - На Рождество приезжают девочки, - сказала она. - Дождись хотя бы 

их приезда. Не вымещай на них свою злость.

   - Ладно, - согласился он. - До Рождества Европа подождет.

   Он услышал, как зазвонил телефон. Еще не окончательно очнувшись, он 

чуть было не сказал: “Пенни, возьми, пожалуйста, трубку”. Потом 

встряхнулся, осмотрелся вокруг и увидел, что сидит за столом, 

затейливо отделанным под старину, в номере гостиницы с окнами на море. 

Он протянул руку к телефону.

   - Крейг слушает.

   В трубке отдаленно гудели провода и слышался американский говор - 

голоса такие невнятные, что нельзя было разобрать ни одного слова, - 

неведомо откуда прорвался фортепьянный аккорд, потом щелчок и - 

тишина. Он нахмурился, положил трубку, посмотрел на часы. Начало 

первого ночи, на Американском континенте - от трех до шести вечера. Он 

ждал еще звонка, но его не было.

   Он встал и налил себе виски. Ему показалось, что у него мокрые 

щеки. Он в недоумении посмотрел на себя в зеркало. На щеках были 

слезы. Он стер их тыльной стороной ладони, отпил половину виски, 

бросил злой взгляд на телефон. Кто пытался дозвониться до него, чей 

голос затерялся в океане?

   Может быть, этот голос мог все прояснить - на чем он стоит, какой у 

него актив и пассив, сколько он должен, сколько ему должны, как 

отнестись с точки зрения религиозной морали к его браку, его дочерям, 

его карьере. Сказать ему раз и навсегда, кто он: моральный банкрот или 

этически состоятельный человек, не растратил ли он свою любовь 

впустую, и ответить, не обесчестил ли себя тем, что в век войн и 

неисчислимых бедствий погрузился в мир вымыслов и теней.

   Но телефон молчал. Голос из Америки не пробился.

   Крейг допил виски.

   Прежде, когда он бывал в отъезде, Пенелопа имела привычку звонить 

ему почти каждый вечер перед тем, как лечь спать. “Я плохо сплю, - 

объясняла она, - если не услышу твоего голоса и не узнаю, что ты 

здоров”.

   Счета за телефон были огромные. Порой ее звонки раздражали его, 

иногда же, наоборот, он проникался супружеской нежностью от ее такого 

знакомого низкого, музыкального голоса, доносившегося из далекого 

города, с другого континента. Его раздражало, что жена следит за ним, 

проверяет его верность, хотя после того, что произошло между ними, он 

считал, что в определенном смысле вовсе не обязан блюсти верность. 

Время от времени он изменял ей. Изменял, не чувствуя за собой вины, 

внушал он себе. И нельзя сказать, чтобы он не испытывал удовольствия, 

потакая своим слабостям. Но он никогда не позволял себе увлечься 

серьезно другой женщиной. В этом, как ему казалось, проявлялось его 

желание сохранить брак. По той же причине он не считал нужным 

интересоваться отношениями жены с другими мужчинами. Он никогда за ней 

не следил. Жена - это он знал - тайно рылась в его бумагах, выискивая 

имена женщин, а он никогда не перехватывал адресованных ей писем и не 

расспрашивал, с кем она встречается и куда ходит. Не слишком 

вдумываясь в мотивы своего поведения, он тем не менее считал, что 

любопытство такого рода унизительно для него, самолюбие не. позволяло 

ему проверять ее. В ночных телефонных звонках Пенелопы он видел 

проявление женской хитрости, но относился к ним в большинстве случаев 

терпимо, они даже забавляли его и льстили ему. Теперь он понял, что 

заблуждался. И он и жена избегали смотреть в глаза правде: у обоих не 

осталось никакого супружеского чувства.

   В то утро он рассердился, получив от нее письмо с требованием 

денег. Выписывая очередной чек, он осуждал ее за жадность и отсутствие 

благородства. Но сейчас, в одинокие ночные часы, когда душа его была 

охвачена воспоминаниями, пробужденными дневной поездкой по Антибскому 

мысу мимо их прежнего дома, а в ушах еще отзывались эхом невнятные 

голоса, услышанные им в телефонной трубке, он невольно унесся мыслью к 

лучшим временам, к былым нежным встречам.

   Больше всего Крейг ценил свой дом, семью в минуты крайней 

усталости, когда возвращался поздно вечером из театра после 

бестолковой многочасовой суеты на репетициях и яростных столкновений 

характеров и темпераментов, которые ему, как продюсеру, приходилось 

смягчать и улаживать. Дома в красиво обставленной гостиной его всегда 

ждала Пенелопа, она Охотно готовила ему выпить и выслушивала его 

рассказ о делах, о трудностях, о маленьких трагедиях и нелепых 

комических происшествиях дня, об опасениях за завтрашний день, о не 

решенных еще спорах. Слушала она заинтересованно, спокойно и с 

пониманием. Он мог положиться на ее интуицию и на ее ум Она была ему 

неизменной помощницей, самым надежным товарищем, самым полезным 

советчиком, всегда принимавшим его сторону. Из всех счастливых 

воспоминаний их супружеской жизни - лето в Антибе, минуты, проведенные 

с дочерьми, даже радости долго не увядавшей взаимной страсти - самыми 

дорогими были воспоминания именно об этих бесчисленных тихих ночных 

беседах, во время которых они делились друг с другом лучшим, что в них 

было, и которые составляли в конечном счете истинную основу их брака.

   Вот и сегодня проблем накопилось столько, что ему нужен советчик. 

Да, он, несмотря ни на что, скучал по ее голосу. Когда он написал ей, 

что подает на развод, она ответила ему длинным письмом, умоляя не 

расторгать брака во имя сохранения семьи, взывая к его чувству и 

разуму. Он лишь мельком пробежал письмо, боясь, очевидно, как бы оно 

не поколебало его решимости, и холодно написал ей, чтобы она искала 

себе адвоката.

   И вот - это было почти неизбежно - она в руках адвоката и жаждет 

денег, выгод, сведения счетов. Он пожалел, что не прочел тогда ее 

письмо более внимательно.

   Поддавшись внезапному порыву, он снял трубку, назвал номер телефона 

в Нью-Йорке и вдруг вспомнил, что Пенелопа сейчас в Женеве - об этом 

сообщала в письме дочь.

   “Глупая женщина, - подумал он. - Как раз сегодня ей следовало быть 

дома”. Он опять снял трубку и отменил заказ.



                 8



   Он снова налил себе виски и зашагал со стаканом в руке по комнате, 

сердясь на себя за то, что предался воспоминаниям о прошлом, 

разбередил старые раны. Не для того он приехал в Канн. Это Гейл 

Маккиннон виновата. “Ну что ж, - подумал он, - раз уж начал 

вспоминать, то надо вспоминать до конца. Вспомнить все ошибки, все 

просчеты, все измены. Если уж предался мазохизму - наслаждайся им 

сполна. Слушай, что говорят призраки, вспоминай, какая была погода в 

другие времена...”

   Он отхлебнул виски, сел за стол и вновь погрузился в прошлое.

   Он у себя в конторе после трехмесячного пребывания в Европе. 

Поездка была ни удачной, ни неудачной. Он жил - не без удовольствия - 

как бы вне времени и откладывал все решения.

   На столе - куча рукописей. Он перелистал их без всякого интереса. 

До разрыва или полуразрыва с Пенелопой он завел обычай читать в 

небольшом кабинете, который устроил себе наверху, под самой крышей; 

там не было телефона и никто ему не мешал. Но по возвращении из Европы 

он снял неподалеку от конторы номер в гостинице и домой заходил 

нечасто. Он не вывез ни своей одежды, ни книг, поэтому, когда 

приезжали дочери, что случалось редко, он оставался с ними. Он не 

знал, насколько они осведомлены о размолвке родителей; во всяком 

случае, не было никаких признаков того, что они заметили перемену. Они 

так были заняты собственными заботами - свидания, занятия, диета, - 

что, казалось Крейгу, едва ли обратили бы внимание на своих родителей, 

даже если бы те разыграли у них на глазах, прямо в гостиной, сцену из 

“Макбета”, употребив настоящий кинжал и пролив настоящую кровь. Ему 

казалось, что внешне они с Пенелопой ведут себя почти так же как 

всегда, только относятся друг к другу чуточку вежливей прежнего. Ни 

скандалов, ни пререканий в доме больше не было. Они не спрашивали друг 

друга, куда кто уходит. Это был период, когда он чувствовал себя 

странно умиротворенным, как это бывает с больным, который медленно 

поправляется после длительной болезни и понимает, что его не заставят 

выполнять тяжелую работу.

   Время от времени они выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия 

Пенелопа сделала ему подарок. Они ездили в Мериленд посмотреть 

школьный спектакль, в котором Марша исполняла небольшую роль. Ночевали 

они в одном номере городской гостиницы.

   Ни одна из предложенных ему пьес, по его мнению, не заслуживала 

внимания, хотя он был уверен, что некоторые из них пользовались бы 

успехом у публики. Но когда за такие пьесы брались другие и спектакли 

шли с аншлагами, он не испытывал огорчения и не сожалел об упущенной 

возможности.

Он уже не читал больше театральную хронику и не подписывался на 

специальную периодику. Избегал ресторанов типа “У Сарди” и “Дауни”, 

которые когда-то любил посещать и в которых всегда полно людей из мира 

кино и театра - большинство их он знал в лицо.

   После просмотра в Пасадене он ни разу не был в Голливуде. Время от 

времени звонил Брайан Мэрфи и сообщал, что посылает ему рукопись или 

книгу, которая, возможно, заинтересует его. Крейг добросовестно 

прочитывал то, что ему присылали, и по телефону отвечал Мэрфи, что его 

это не интересует. В последний год Мэрфи стал звонить лишь для того, 

чтобы справиться о его здоровье. Крейг всегда отвечал, что чувствует 

себя хорошо.

   В дверь постучали, и вошла Белинда с рукописью пьесы и подколотым к 

ней запечатанным конвертом. У нее было какое-то странное, 

настороженное выражение лица.

- Только что принесли, - сказала она. - Лично вам. - Она положила 

рукопись на стоя. - Новая пьеса Эдди Бреннера.

   - Кто принес? - Крейг старался говорить спокойно.

   - Миссис Бреннер.

   - Что же она не зашла поздороваться?

   - Я приглашала. Но она не захотела.

   - Благодарю, - сказал он и вскрыл конверт. Белинда вышла, тихо 

закрыв за собой дверь. Письмо было от Сьюзен Бреннер. Она ему 

нравилась, и он жалел, что обстоятельства не позволяли ему больше 

встречаться с ней. Он прочел письмо.



   “Дорогой Джесс! - писала Сьюзен Бреннер. - Эд не знает, что я 

повезла его пьесу к Вам, и, если узнает, целых полчаса будет меня 

упрекать. Ну и пусть. Что бы там у Вас с ним ни произошло, это кануло 

в прошлое, я же хочу только одного: чтобы его пьеса попала в надежные 

руки. В последние годы он связывал себя с людьми заурядными, 

оказавшими на его работу дурное влияние, так что приходится что-то 

предпринимать, чтобы вырвать его наконец из этого окружения.

   Мне кажется, эта вещь - лучшее из всего, что он написал после 

„Пехотинца". В какой-то степени они сходны по настроению. Прочтете - 

увидите сами. Единственно, когда пьесы Эда находили достойное 

сценическое воплощение, - это в период его сотрудничества с Вами и 

Фрэнком Баранисом, и я надеюсь, что вы трое сойдетесь опять. Возможно, 

настало именно то время, когда вы снова окажетесь нужны друг другу.

   Я верю в Ваш талант, в Вашу честность и в Ваше стремление показать 

в театре лишь то, что достойно внимания. Убеждена, что Вы - слишком 

благоразумный и благородный человек, чтобы позволить горькому 

воспоминанию встать на пути Вашей любви к настоящему искусству;

   Когда прочтете пьесу, пожалуйста, позвоните мне.

   Звоните утром, часов в десять. Эд снимает неподалеку кабинетик и к 

этому времени уже уходит. Как всегда,

                                              Ваша Сью”.



   “Преданная, наивная, полная оптимизма жена, - подумал Крейг. - Как 

всегда”. Жаль, что в то лето ее не было с ними в Антибе. Он долго 

смотрел на рукопись. Текст напечатан непрофессиональной рукой. И 

переплет неумелый. Наверно, печатала самоотверженная жена - Сьюзен 

Бреннер. Вряд ли Бреннер в состоянии оплатить машинистку. “Горькое 

воспоминание”, - пишет Сьюзен Бреннер. Какое там воспоминание. Оно 

погребено под таким множеством других - горьких и сладких - 

воспоминаний, что теперь это всего лишь анекдот о ком-то, до кого ему, 

Крейгу, и дела нет.

   Он встал и открыл дверь. Белинда сидела за столом и читала роман.

   - Белинда, ни с кем меня не соединяйте, пока я сам не попрошу.

   Она кивнула. В действительности в последнее время в контору звонили 

редко. Эти слова вырвались у него по старой привычке.

   Он сел за стол и прочел неумело отпечатанный текст. Это заняло у 

него меньше часа. Он хотел, чтобы пьеса ему понравилась, однако, 

кончив чтение, понял, что браться за нее не станет. Как и первая пьеса 

Бреннера, она была о войне. Но не о боевых действиях, а о войсковом 

подразделении, которое, отвоевавшись в Африке, было переброшено в 

Англию и готовилось к высадке в Европе. Замысел был серьезный, но 

получилось жидковато. Действующие лица - с одной стороны, ожесточенные 

или надломленные войной ветераны, а с другой - свежее пополнение из 

новичков, которых муштровали и держали в страхе перед старшими и 

которые не знали, хватит ли им мужества и как они поведут себя, когда 

настанет время идти в огонь. Конфликты, возникавшие между ветеранами и 

новичками, дополнялись эпизодами с участием англичан - девушек, 

английских солдат, их родственников. На основе этого Бреннер попытался 

проанализировать различия между двумя обществами, представителей 

которых война свела на несколько месяцев в одном лагере. Стилистически 

Бреннер переходил от трагедии к мелодраме, а то и к грубому фарсу. 

Первая пьеса Бреннера была простая и цельная, беспощадно реалистичная, 

она прямо подводила героев к неизбежному кровавому концу. Новая пьеса 

блуждала, морализировала, настроения и место действия в ней менялись 

почти случайно. “Если нынешний период в жизни Бреннера называется 

зрелостью, то эта зрелость не пошла ему на пользу, - думал Крейг. - 

Она лишила его неповторимой юношеской непосредственности. Да, разговор 

со Сьюзен Бреннер по телефону будет не из приятных”. Он снял было 

трубку, но раздумал. Нет, лучше перечитать пьесу и сообщить свое 

мнение завтра. Надо еще подумать.

   Но, прочитав пьесу на следующий день еще раз, он не стал о ней 

лучшего мнения. Откладывать разговор уже не было смысла.

   - Сьюзен, - сказал он, услышав в трубке ее голос, - боюсь, что не 

смогу за нее взяться. Хотите знать почему?

   - Кет, - ответила она, - Оставьте рукопись у своей секретарши. Я 

возьму ее по дороге.

- Я очень сожалею, Сью.

   - Я тоже. Я думала, вы и вправду хороший человек. Он медленно 

положил трубку. Начал было читать другую пьесу, но в голову ничего не 

лезло. Поддавшись внезапному порыву, он снял опять трубку и попросил 

Белинду соединить его с Брайаном Мэрфи, который находился в это время 

на Западном побережье.

   После того как они обменялись приветствиями и Крейг узнал, что 

Мэрфи чувствует себя превосходно и уезжает на субботу и воскресенье в 

Палм-Спринг, Мэрфи спросил:

   - Чему обязан?

   - Я насчет Эда Бреннера, Мэрф. Не можешь ли ты подыскать ему 

работу? Дела у него неважно складываются.

   - С каких это пор ты стал добрым приятелем Эда Бреннера?

   - Не в том дело. Я даже не хочу, чтобы он знал, что я тебе звонил. 

Устрой ему работу.

   - Я слышал, он пьесу заканчивает, - сказал Мэрфи.

   - Все равно дела у него неважные.

   - Ты читал ее? Крейг замялся.

   - Нет, - сказал он наконец.

   - Значит, читал. И она тебе не понравилась.

   - Говори тише, Мэрф. И пожалуйста; никому ничего не рассказывай. 

Ну, так сделаешь что-нибудь?

   - Попытаюсь, - сказал Мэрфи. - Но ничего не обещаю. И так дел 

полным-полно. Может, тебе самому что нужно?

   - Нет.

   - Чудесно. Считай, что вопрос мой - риторический.

   Передай привет Пенни.

   - Хорошо, передам.

   - Знаешь что, Джесс?

   - Что?

   - Люблю, когда ты мне звонишь. Единственный клиент, который не 

относит телефонные звонки на мой счет,

   - Значит, я расточительный человек, - сказал Крейг и положил 

трубку. Он был уверен: сто против одного шанса, что никакой работы для 

Эда Бреннера на Западном побережье Мэрфи не подыщет.

   Он не пошел на премьеру пьесы Бреннера, хотя и купил билет, потому 

что утром того дня ему позвонили из Бостона. Его приятель, режиссер 

Джек Лотон, поставивший там музыкальную комедию, сообщил по телефону, 

что спектакль не получился, и просил приехать и посоветовать, что 

делать.

   Крейг отдал билет на премьеру Белинде, а сам вылетел в тот же день 

в Бостон. До начала спектакля ни с Лотоном, ни с другими людьми, 

причастными к постановке, он не стал встречаться - лучше посмотреть 

сперва самому, свежим глазом. Да и не хотелось погружаться в обычную 

жестокую грызню из-за того, что не получается спектакль: продюсеры 

жалуются на режиссера, режиссер - на продюсеров и ведущих актеров, а 

актеры - на тех и других.

   То, что он увидел на сцене, вызвало в нем чувство жалости. Жаль 

было авторов, композитора, певцов и танцоров, актеров, музыкантов, 

зрителей и тех, кто вложил свои деньги в это зрелище, стоившее триста 

пятьдесят тысяч долларов. Несколько лет трудились талантливые люди, и 

вот спектакль увидел свет. Танцоры показывали чудеса виртуозности, 

певцы, которые и в других спектаклях пользовались неизменным успехом, 

превзошли самих себя. И никакого эффекта. На сцене появлялись и 

исчезали оригинальные декорации, оркестр извергал вакханалии звуков, 

актеры отважно и безнадежно улыбались, произнося остроты, над которыми 

никто не смеялся, в глубине зала с потерянным видом метались 

продюсеры. Лотон, сидя в последнем ряду, диктовал что-то измученным, 

охрипшим голосом секретарше, а та записывала в отрывной блокнот 

карандашом, в который был вделан электрический фонарик. И все-таки 

ничего не получалось.

   Крейг ерзал на стуле, предчувствуя неизбежный провал. Ему хотелось 

встать и уйти, он со страхом думал о той минуте, когда все соберутся в 

номере гостиницы и обратятся к нему с вопросом: “Ну, что вы скажете?”

   Занавес опустился. Жиденькие аплодисменты прозвучали как пощечина 

всем, кто причастен к его профессии а застывшие улыбки кланяющихся 

исполнителей были похожи на гримасы измученных пытками людей.

   Крейг не пошел за кулисы, а отправился прямо в гостиницу и, 

подкрепившись у себя в номере двумя стаканами виски, поднялся наверх, 

где его ждали тонкие, как листки бумаги, сандвичи с курицей, стол, 

уставленный бутылками, и злые, одутловатые физиономии мужчин, уже три 

месяца не выходивших на свежий воздух.

   Крейг не стал откровенничать в присутствии продюсеров, автора, 

композитора и художника. Он не питал к ним симпатии и не был связан с 

ними никакими обязательствами. Не они, а Лотон просил его сюда 

приехать, так что пусть эти люди сначала уйдут, а потом уж он честно 

выскажет свое мнение. А пока он ограничился несколькими 

успокоительными пожеланиями: сократить танец, слегка изменить песенный 

номер, иначе осветить любовную сцену Все поняли, что ничего 

существенного он им не скажет, и разошлись по домам.

   Последними ушли продюсеры Оба небольшого роста, злые, вспыльчивые, 

наигранно энергичные, они грубили Лотону и почти не скрывали неприязни 

к Крейгу, который также не оправдал их надежд.

   Когда дверь за продюсерами, приехавшими в Бостон с расчетом на 

блестящий успех, закрылась, Лотон сказал:

   - Наверно, сейчас начнут названивать сразу десятерым режиссерам, 

чтобы ехали сюда на мое место. - Лотон был высокий, болезненного вида, 

в очках с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он ставил пьесу, у него 

начиналось обострение язвы желудка независимо от того, хорошо или 

плохо шло дело. Он беспрестанно потягивал из стакана молоко и то и 

дело принимал микстуру “Маалокс”. - Ну, что скажешь, Джесс?

   - Думаю, надо свертывать дело.

   - Так плохо?

   Так плохо.

   - Но ведь есть еще время доработать, - возразил Лотон, словно 

оправдываясь.

   - Не поможет, Джек. Не пытайся оживить дохлую лошадь.

   - Боже ты мой, - пробормотал Лотон. - Удивительно, сколько 

неприятностей может сразу обрушиться на голову. - Он был уже немолод, 

поставил более тридцати спектаклей, получивших весьма лестные отзывы. 

У него сказочно богатая жена, а он сидит здесь, скорчившись от боли, и 

трясет головой, точно генерал, бросивший в бой последние резервы и 

потерявший их за один вечер. - Господи, хоть бы в животе отпустило.

   - Брось ты это дело, Джек.

   - Ты имеешь в виду спектакль?

   - Нет, вообще. Так ты и в больницу угодишь. Ничто же тебя не 

вынуждает проходить через все это.

   - Верно, - сказал Лотон. - Пожалуй, так. - Казалось, он удивился 

своему открытию.

   - Ну?

   - Чем же мне тогда заниматься? Сидеть со стариками в Аризоне и 

греться на солнышке? - Лицо его искривилось от нового приступа боли, и 

он прижал руку к животу. - Это единственное, что я умею. Единственное, 

чем я хочу заниматься. Пусть вот хоть этим дурацким, пустым 

спектаклем.

   - Ты спрашивал мое мнение, - сказал Крейг.

   - И ты его высказал. Спасибо. Крейг встал.

   - Иду спать. И тебе советую.

   - Да, да, конечно, - почти с нетерпением сказал Лотон. - Вот только 

запишу кое-какие соображения, пока из головы не вылетело. На 

одиннадцать я назначил репетицию.

   Не успел Крейг выйти, как тот склонился над текстом пьесы и 

лихорадочно застрочил ручкой, как будто от этого все вдруг переменится 

и к началу утренней репетиции остроты станут смешными, музыка - живой, 

танцы - зажигательными, аплодисменты - оглушительными, и даже Бостон 

его стараниями и муками к вечеру следующего дня станет другим городом.

Наутро, когда Крейг пришел к себе в контору, Белинда положила ему на 

стол рецензии на пьесу Бреннера. Он мог и не читать их. По выражению 

ее лица было видно, что дела плохи. Прочитав же рецензии, он понял, 

что спектакль безнадежно провалился и в субботу его, наверно, снимут. 

Даже в Бостоне было лучше.

   В субботу он пошел на последнее представление. Зал был заполнен 

только наполовину, да и то, как Крейг догадался, в основном 

контрамарочниками. Бреннера, к счастью, в зале не было.

   Когда занавес поднялся и прозвучали первые слова диалога, он 

испытал странное чувство, что находится в преддверии чего-то 

прекрасного. Актеры играли сосредоточенно, с увлечением, заражая верой 

в ценность и важность слов, которые Бреннер заставлял их говорить. 

Казалось, никого из них не удручало, что всего лишь три дня назад 

критики разругали пьесу, назвав ее скучной и путаной, и что, как 

только опустится занавес, все будет кончено: декорации разберут, театр 

погрузится во мрак, а сами они окажутся на улице, без работы. В их 

верности своей профессии было внутреннее благородство, и это заставило 

Крейга прослезиться, хотя он видел ошибки и в подборе исполнителей, и 

в режиссуре, и в трактовке, скрывшей от зрителя тонкий, сложный 

замысел пьесы, - ошибки, которые и навлекли на голову Бреннера гнев 

критиков.

   Сидя в темном зале с зияющими пустотой рядами кресел и смотря этот 

бесспорно слабый, несостоявшийся спектакль, Крейг понял, что его 

первая оценка пьесы Бреннера была, видимо, ошибочной. И тут вдруг в 

нем снова пробудился интерес к театру. В голове у него сам собой начал 

складываться план, как улучшить пьесу, выявить ее достоинства и 

устранить недостатки.

   Когда спектакль кончился, в зале раздались редкие аплодисменты, но 

Крейг, тронутый и взволнованный, поспешил за кулисы, чтобы найти 

Бреннера и сказать ему хвалебные, ободряющие слова.

   Старик, дежуривший в служебном подъезде, узнал Крейга и мрачно 

сказал:

   - Какой позор, мистер Крейг.

   Они обменялись рукопожатием. Старик сказал, что Бреннер на сцене, 

прощается с актерами и благодарит их, и Крейг подождал в кулисе, пока 

тот не закончил свою короткую речь и актеры не начали, громко 

переговариваясь, расходиться по своим уборным в тусклом полусвете 

кулис.

   С минуту Крейг не шевелился, наблюдая за Бреннером, одиноко 

стоявшим среди декораций, которые изображали угол временной 

обшарпанной казармы в Англии военных лет. Лицо у него было в густой 

тени, и Крейг не мог его разглядеть. Бреннер сильно похудел с тех пор, 

как они виделись в последний раз. На нем был мешковатый твидовый 

пиджак, шея обмотана длинным шерстяным шарфом. Он походил на немощного 

старика, который, боясь упасть, вынужден следить за каждым своим 

шагом. Волосы у него поредели, на темени блестела плешина.

   Медленно поднялся занавес. Бреннер выпрямился и посмотрел в пустой 

темный зал. Рядом с Крейгом послышался шорох - мимо прошла Сьюзен 

Бреннер, Она подошла к мужу, взяла его руку в свою и поцеловала. Он 

обнял ее за плечи, и так они стояли, не произнося ни слова. Крейг 

вышел из кулисы.

   - Привет, - сказал он.

   Те взглянули на него, но не ответили.

   - Я смотрел сегодня спектакль, - продолжал Крейг. - Сознаюсь, я 

ошибся, когда читал пьесу. Бреннеры по-прежнему молчали.

   - Прекрасная пьеса. Лучшая из всего, что ты написал.

   Бреннер засмеялся каким-то странным, сдавленным смехом.

   - Вы были правы, Сыозен. За эту пьесу надо было браться мне и 

Баранису.

   - Спасибо, что хоть вспомнили, - сказала Сьюзен. В скудном свете 

ламп она выглядела худой и изможденной, ненакрашенное лицо было 

бледно.

   - Выслушай меня, пожалуйста, - горячо заговорил Крейг. - Твою пьесу 

неправильно поставили. В таком виде она не дошла до зрителя. Но это 

вовсе не конец. Отложи ее на год, поработай еще, подбери подходящих 

исполнителей. Нечего было и надеяться на успех с такими затейливыми, 

пышными декорациями и с таким актером, который слишком стар для героя 

и слишком многозначителен. Через год мы сможем поставить ее где-нибудь 

в центре, не на Бродвее - для Бродвея она все равно не подходит, - 

заменим актеров, дадим больше света, упростим декорации, добавим 

музыку - пьеса требует музыки, - достанем записи речей политических 

деятелей, генералов, радиодикторов и будем крутить их между сценами, 

рассчитав по времени... - Он замолчал, чувствуя, что говорит слишком 

быстро, что Бреннер в его теперешнем состоянии вряд ли уследит за 

ходом его мыслей. - Ты понял меня? - спросил он, запнувшись.

   Бреннеры тупо уставились на него. Потом Бреннер издал тот же 

сдавленный смешок.

    - Через год, проговорил он наконец. - В голосе его звучала ирония.

   Крейг понял, о чем думал Бреннер.

   - Я выдам тебе аванс. Достаточно, чтобы прожить. Я...

   - Значит, Эд получит еще одну возможность переспать с вашей женой, 

мистер Крейг? - сказала Сьюзен. - Это входит в аванс?

   - Подожди, Сью, - устало сказал Бреннер. - Наверно, ты прав, Джесс. 

Наверно, мы наделали кучу ошибок, готовя эту постановку, и многие - по 

моей вине. Согласен - пьесу надо было ставить не в бродвейском театре. 

Наверно, Баранис лучше понял бы мой замысел. Думаю, у нас получилось 

бы... - Он глубоко вздохнул.

   И я думаю также, что лучше тебе уйти отсюда, Джесс. Не лезь ты 

больше в мою жизнь. Пошли, Сью. - Он взял жену за руку. - Я оставил в 

уборной портфель. Сюда мы уже не вернемся, так что давай захватим его 

с собой.

   Взявшись за руки, Бреннеры сошли со сцены. Крейг только сейчас 

заметил, что на чулке Сьюзен низко спустилась петля.

   Элис Пейн ждала его в полупустом баре. Он удивился, когда она 

позвонила ему и, сказав, что находится поблизости от его конторы, 

спросила, есть ли у него время выпить с ней. Прежде они никогда не 

встречались в отсутствие ее мужа, разве только случайно. Кроме того, 

он ни разу не видел, чтоб она выпивала больше рюмки спиртного за 

вечер. Она была не из тех женщин, которых можно встретить в баре в три 

часа дня.

   Когда он подходил к ее столику, она допивала “мартини”. Он 

наклонился и поцеловал ее с щеку. Элис подняла на него глаза и 

улыбнулась. Крейгу показалось, что она немного волнуется. Он сел рядом 

с ней на диванчик и подозвал официанта.

   - Виски с содовой, пожалуйста. А вам, Элис?

   - Пожалуйста, еще “мартини”.

   Крейгу вдруг пришла мысль, что Элис что-то скрывала все эти годы от 

него и от остальных своих друзей. В руках у нее были перчатки, ее 

сильные, без маникюра пальцы беспокойно теребили их.

   - Надеюсь, я не отвлекла вас от какого-нибудь важного дела, - 

сказала она.

   - Нет. Ничего важного в конторе сейчас не происходит.

   Она положила руки на колени.

   - Со дня моей свадьбы не было случая, чтоб я пила в дневное время.

   - Жаль, что я не могу сказать этого же о себе. Она быстро взглянула 

на него и спросила:

   - Не слишком ли вы много пьете в последнее время, Джесс?

   - Не больше обычного. А вообще - много.

   - Смотрите, как бы вас кто не назвал алкоголиком. - В ее речи 

появилась какая-то торопливость, голос чуть задрожал.

   - Почему? Вам кто-нибудь говорил, что я алкоголик?

   - В сущности, нет, - ответила она. - Только вот Пенелопа... Она 

иногда говорит таким тоном, что...

   - Жены есть жены,

   Официант принес виски и “мартини”. Они подняли стаканы.

   - Ваше здоровье, - сказал Крейг. Элис отпила немного и поморщилась.

   - Я, наверно, никогда не пойму, что люди в этом находят.

   - Мужество. Успокоение, - сказал Крейг. Теперь уж он окончательно 

понял, что Элис вызвала его сюда неспроста. - Что случилось, Элис?

   - Уф! - вздохнула она, вертя в руках стакан. - Не знаю даже, с чего 

начать.

   Он был уверен, что и этот вздох - первый со дня ее свадьбы. Не 

такая она женщина. И не из тех, кто не знает, с чего начать.

   - А вы начните с середины, - посоветовал он. - Потом разберемся. - 

Ее волнение передалось и ему.

   - Вы верите, что мы ваши друзья? Мы с Робертом?

   - Конечно.

   - Это важно, - сказала она. - Я не хочу, чтобы вы считали меня 

навязчивой или злой женщиной.

   - Вы даже и при желании не могли бы быть навязчивой или злой. - Он 

уже жалел, что ее звонок застал его в конторе.

   - Вчера мы ужинали в вашем доме, - резко сказала она. - Роберт и я.

   - Надеюсь, вас. хорошо покормили.

   - Превосходно. Как обычно. Только вот вас там не было.

   - В последнее время я нечасто бываю дома.

   - Я так и поняла.

   - Что за компания собралась?

   - На самая лучшая.

   - Как обычно, - сказал Крейг.

   - Был Берти Фолсом.

   - Тоже как обычно.

   Она бросила на него быстрый взгляд.

   - Люди разное начинают болтать, Джесс.

   - Люди всегда болтают разное, - сказал он.

   - Не знаю характера ваших отношений с Пенелопой, - сказала Элис, - 

но их всегда видят вместе.

   - Я и сам не знаю характера наших отношений. Я думаю, вы можете 

считать, что у нас вообще нет никаких отношений. Вы это пришли мне 

сказать? Что видели

   Пенелопу и Берти вместе?

   - Нет, - ответила она, - не только. Прежде всего я хочу сказать 

вам, что мы с Робертом больше в ваш дом не пойдем.

   - Жаль. Почему?

   - Это старая история. Точнее, ей уже четыре года.

   - Четыре года? - Он нахмурился. - А что было четыре года назад?

   - Можно мне еще “мартини”? - спросила она тоном девочки, которой 

захотелось еще порцию мороженого.

   - Конечно. - Он помахал рукой официанту и заказал еще виски и 

“мартини”.

   - Вы были тогда в отъезде, - сказала Элис. - А мы с Робертом 

устраивали небольшой ужин. Ну и пригласили Пенелопу. Для стола не 

хватало одного мужчины, и этим мужчиной почему-то оказался Берти 

Фолсом.

   Как всегда.

   - Что еще? - равнодушно спросил Крейг.

   - Беда таких рослых людей, как вы, - сурово заметила Элис, - что 

они никогда не принимают маленьких людей всерьез.

   - Это верно, - согласился Крейг. - Он действительно человек очень 

маленький. Итак, он сидел за столом рядом с Пенелопой.

   - Потом проводил ее домой.

   - Черт возьми! Он проводил ее домой.

   - Вы считаете меня глупой сплетницей...

   - Нет, Элис, - ласково возразил он. - Просто я...

   - Тише, - прервала она его и кивнула на официанта, подходившего к 

ним с подносом в руках.

   Они молчали до тех пор, пока тот не вернулся к себе за стойку.

   - Ну хорошо, - сказала Элис. - Вот что произошло потом. На 

следующее утро я получила дюжину красных роз. Анонимно. Без визитной 

карточки.

   - Это могло означать что угодно, - сказал Крейг, хотя теперь он был 

убежден, что это не могло означать что угодно.

   - И с тех пор каждый год пятого октября я получаю дюжину красных 

роз. Анонимно. Разумеется, он знает, что я знаю, кто их шлет. Он 

хочет, чтобы я знала. Это так противно. Всякий раз, когда я прихожу в 

ваш дом и вижу, как он ест ваши закуски и пьет ваши вина, я чувствую 

себя запачканной, точно я его сообщница. Мне было стыдно своего 

малодушия: почему я ничего не сказала ему и не сказала вам? И вчера 

вечером, увидев, как он сидит во главе стола, наливает вино и вообще 

ведет себя по-хозяйски, как он проводил всех гостей, а сам остался, я 

поговорила с Робертом. И он со мной согласился: я не могу больше 

молчать.

   - Приятно было увидеться с вами. - Он поцеловал ее в щеку и встал.

   - Я не знаю, каким моральным кодексом мы сейчас руководствуемся, - 

сказала Элис. - Может, нам и не надо так уж серьезно относиться к 

адюльтеру - мы смеемся, когда узнаем, что кто-то из наших друзей завел 

любовную интрижку. Я и про вас кое-что слышала.

   - Ну конечно, слышали, - согласился Крейг. - И разумеется, в этом 

много правды. Мой брак - давно уже не образец супружеского счастья.

   - Но то, что делает она, ни с чем не сравнимо; - сказала она 

прерывающимся голосом. - Вы замечательный человек. Настоящий друг. А 

этого ужасного коротышку я терпеть не могу. Сказать по правде, мне и 

Пенелопа перестала нравиться. При всем ее очаровательном 

гостеприимстве есть в ней что-то фальшивое и грубое. Уж если говорить 

о каком-то моральном кодексе, то для меня, например, он состоит в том, 

чтобы прийти на помощь другу, если он незаслуженно страдает. Вы 

недовольны, Джесс, что я все это вам рассказала?

   - Еще не знаю, - в раздумье сказал он. - Во всяком случае, теперь я 

позабочусь о том, чтобы розами вам больше не докучали.

   На следующий день он известил жену письмом, что возбуждает дело о 

разводе.

   Другой бар. На этот раз - в Париже. В отеле “Крийон”, совсем рядом 

с посольством. Он усвоил привычку встречаться с Констанс в этом баре - 

после окончания ее рабочего дня. Здесь было его постоянное пристанище. 

Все остальное время от бродил по городу, осматривал картинные галереи, 

толкался на рынках и среди молодежи Латинского квартала, заходил в 

магазины попрактиковаться в языке, сидел в кафе, читая газеты, иногда 

обедал с кем-нибудь из тех, кто работал с ним над фильмом, снимавшимся 

во Франции, и проявлял достаточно такта, чтобы не спрашивать, чем он 

занимается теперь.

   Он любил этот бар, где собирались у стойки оживленные, шумные 

группы английских и американских журналистов, любил наблюдать 

непрерывный поток сменяющих друг друга вежливых, элегантно одетых 

пожилых американцев, которые еще до войны останавливались в этом 

отеле. Нравились ему и восхищенные взгляды, которые бросали на 

Констанс другие посетители, когда она, войдя в бар, шла к нему 

торопливым шагом.

   Он встал ей навстречу и поцеловал в щеку. Несмотря на то что она 

просиживала целые дни в прокуренной конторе, от нее всегда веяло 

свежестью, словно она только что гуляла в лесу.

   Она заказала себе шампанского, “чтобы удалить изо рта привкус 

молодости”, как она поясняла.

   - Всегда удивляюсь, - заметила она, потягивая шампанское, - когда 

вхожу и вижу, что ты здесь.

   - Я же сказал, что приду.

   - Да. И все равно удивляюсь. Каждое утро, расставаясь с тобой, я 

думаю: ну вот, уж сегодня-то он наверняка встретит какую-нибудь 

неотразимую красавицу или вдруг вспомнит, что вечером ему непременно 

надо быть в Лондоне, Загребе или Афинах, где выступает знаменитый 

актер или актриса.

   - Ни в Лондоне, ни в Загребе, ни в Афинах нет никого, с кем я хотел 

бы встретиться, и единственная неотразимая красавица - это ты. Других 

я нынче не встречал.

   - Какой ты милый. - Констанс сияла. Она по-детски любила 

комплименты. - Ну, рассказывай, чем ты сегодня занимался.

   - Три раза я занимался любовью с женой перуанского оловянного 

магната...

   - Вот как. - Она засмеялась. Ей нравилось, когда ее дразнили. Но не 

слишком.

   - Постригся. Обедал в итальянском ресторанчике на улице Гренель, 

читал “Монд”, зашел в три галереи и чуть было не купил три картины, 

выпил стакан пива в кафе *Флора”, потом вернулся в гостиницу и... - Он 

замолчал, видя, что она не слушает. Констанс не сводила глаз с молодой 

американской четы, проходившей в глубь зала мимо их столика. Мужчина 

был высок ростом и с таким приятным и открытым лицом, что казалось, 

будто он никогда ни в чем не сомневался, не знал никаких огорчений и 

не представлял себе, что могут существовать люди, которые желали бы 

ему зла. Девушка, бледная высокая красавица с черными как смоль 

волосами, с темными, широко поставленными глазами, выдававшими 

ирландское или испанское происхождение, передвигалась с неторопливой 

грациозностью, ее темная соболья шуба ниспадала мягкими складками. Она 

улыбнулась каким-то словам мужа, взяла его под руку, и они пошли между 

стойкой и столиками, расположенными вдоль окон. Казалось, они никого в 

зале не замечали. Но не из-за неумения вести себя. Они просто были так 

заняты собой, что даже небрежный, мимолетный взгляд, когда можешь 

увидеть, а может быть, и узнать чье-то лицо, был бы для них 

расточительством, потерей драгоценного мига общения друг с другом.

   Констанс смотрела им вслед до тех пор, пока они не скрылись в 

ресторане.

- Прости меня, - сказала она, повернувшись к Крейгу. - Кажется, я тебя 

не слушала. С этими людьми я была когда-то знакома.

   - Прекрасная пара.

   - О да.

   - Сколько лет этой девушке?

   - Двадцать четыре. По ее вине умер один мой знакомый.

   - Что, что? - удивился Крейг. В баре отеля “Крийон” ее реплика 

прозвучала довольно неожиданно.

   - Не пугайся, - сказала Констанс. - Люди все время оказываются 

виновниками смерти других людей.

   - Но эта-то мало похожа на рядового убийцу.

   Констанс засмеялась.

   - Да никакая она не убийца. Тот мой знакомый был влюблен в нее. 

Однажды он прочитал в газете, что она вышла замуж, и через три дня 

скончался.

   - Что за старомодная история, - сказал Крейг.

   - Он и сам был старомоден. Восемьдесят два года.

   - Как оказался восьмидесятидвухлетний старик твоим знакомым? - 

спросил Крейг. - Я, конечно, знаю, что тебе нравятся мужчины в 

возрасте, но не в таком же все-таки.

   - Этого старика звали Кеннет Джарвис.

   - Железные дороги.

   - Железные дороги, - кивнула она. - В том числе. Среди многого 

другого. У меня был поклонник, работавший с внуком Джарвиса. Не смотри 

так сердито, милый. Это было до того, как мы с тобой встретились, 

задолго до того. Старик любил окружать себя молодежью. У него в 

Нормандии был огромный дом. Одно время он владел конюшнями скаковых 

лошадей. На субботу и воскресенье к нему съезжались гости, по 

двадцать-тридцать человек. Обычные развлечения: теннис, плавание, 

парусные лодки, выпивка, флирт и тому подобное. Всегда было весело. 

Только не со стариком. Когда я познакомилась с ним, он был уже 

дряхлый. Ел неряшливо, забывал застегнуть брюки, за столом дремал и 

даже храпел, по нескольку раз рассказывал одну и ту же историю.

   - Это была плата за развлечения, - сказал Крейг.

   - Те, кто знал его раньше, казалось, не обращали внимания на его 

немощь. Когда-то он был обаятельным, щедрым, воспитанным человеком. 

Большой любитель книг, картин, хорошеньких женщин. Его жена умерла, 

когда они оба были еще молоды, и с тех пор он уже не женился. Человек, 

с которым я туда ездила, говорил, что надо же чем-то платить за 

удовольствия, которыми этот человек всю жизнь одаривал людей. В конце 

концов, не такая уж это дорогая цена - смотреть, как у него течет 

слюна на галстук, или слушать по нескольку раз одну и ту же историю. 

Особенно если учесть, что в этом доме тебя, как всегда, и накормят, и 

напоят, и предоставят всевозможные удовольствия. А посмеивались над 

ним втихомолку только дураки.

   - Избави меня боже дожить до восьмидесятилетия, - сказал Крейг.

   - А ты дослушай до конца. Однажды к нему приехала бывшая любовница. 

И с ней дочь. Вот эта самая девушка, которую ты только что видел с 

мужем.

   - Избави меня боже дожить до семидесятилетия.

   - И он в нее влюбился, - сказала Констанс. - Это была настоящая, 

старомодная любовь. Каждый день письма, цветы, приглашения матери и 

дочери на яхту и прочее.

   - Зачем это нужно было матери? И дочери? Из-за денег?

   - Нет. Они были достаточно хорошо обеспечены. По-моему, их 

интересовало общение с людьми, которых в другом кругу не встретишь. 

Мать никаких вольностей девушке не позволяла. Ее единственный козырь. 

Когда я с ней познакомилась, ей было девятнадцать лет, а держалась она 

как пятнадцатилетняя. Когда ей кого-нибудь представляли, то казалось, 

что она вот-вот сделает книксен. Джарвис помог ей повзрослеть. Да и 

лестно к тому же выступать хозяйкой на больших званых ужинах, быть в 

центре внимания, уйти из-под власти матери. Быть предметом обожания 

человека, который в свое время всех знал, обо всех рассказывал 

анекдоты, распоряжался жизнями тысяч- людей и крутил романы со всеми 

знаменитыми красавицами. Ей нравился этот старик - возможно, она по-

своему его даже любила, власть над ним доставляла ей удовольствие. И 

вот он как-то вдруг переменился, помолодел, ожил. Ничего не забывал, 

при ходьбе держался прямо, не шаркал ногами, голос его окреп и 

перестал хрипеть, он стал безупречно одеваться, мог всю ночь напролет 

бодрствовать, а утром был подтянут и полон энергии.

   Ну разумеется, кое-кто посмеивался. Восьмидесятидвухлетний старик, 

ослепленный любовью к девятнадцатилетней девушке, словно это его 

первая любовь и он пригласил ее на первый в ее жизни бал... Но я не 

так часто видела его, и меня это тронуло. Казалось, произошло чудо и 

время для него пошло вспять. Он снова стал молодым. Не совсем, 

конечно, не двадцати- или тридцатилетним, но лет пятьдесят - 

шестьдесят ему можно было дать.

   - Ты же сказала, что он умер, - сказал Крейг.

   - Да. Она познакомилась с молодым человеком, которого ты только что 

видел, к перестала встречаться с Джарвисом, Об их свадьбе он узнал из 

газеты. Прочтя эту новость, он уронил газету на пол, лег на кровать 

лицом к стене и через три дня скончался.

   - Красивая, трогательная история, - сказал Крейг.

   - По-моему, да. На похоронах один его друг сказал:

   "Но ведь это прекрасно - в наш век, в наше время быть способным в 

восемьдесят два года умереть от любви”.

   - В наш век, в наше время...

   - Мог ли этот старик желать чего-нибудь лучшего? - спросила 

Констанс. - Месяцев восемь восхитительной, легкомысленной, веселой 

жизни - и такой благородный уход. Ни кислородной палатки, ни возни 

врачей, ни трубок и искусственных почек, ни переливания крови. Только 

любовь. Никто, конечно, девушку не обвинял. Только мужу ее завидовали. 

И старику. Обоим. У тебя как-то странно засветились глаза.

   - Я думаю.

   - О чем?

   - Если бы кто-нибудь принес мне пьесу или киносценарий, основанный 

на истории этого старика, я бы, наверно, взялся за него. Только никто 

не несет.

   Констанс допила свое шампанское.

   - А почему бы тебе самому не написать? - спросила она.

   Это был первый случай, когда она попыталась подсказать ему, что 

делать, и первый случай, когда он понял: она знает, что ему уже нельзя 

дальше жить так,

   как он жил.

   - Надо подумать, - ответил он и заказал еще шампанского.

   Утром он прошелся по набережной Сан-Себастьяна. Дождь перестал. Дул 

сильный ветер, воздух был чист, вдали, в заливе, маячила высокая 

скала, об нее бились волны, она была похожа на осажденную крепость. 

Здесь, у ворот земли, океан сталкивался с сушей.

   Вспоминая места, знакомые ему по предыдущим поездкам, Крейг побрел 

в сторону большой арены для боя быков. Огромная, пустая - сезон еще не 

начался, - она походила на заброшенный храм какого-то забытого 

кровожадного божества. Ворота были отперты. Где-то стучали молотки, их 

удары гулко отдавались в темных углах под трибунами.

Он поднялся по проходу, облокотился на Бреннера. Песок на арене был не 

золотистого, как в других местах, а пепельного цвета. Цвета смерти. Он 

вспомнил слова матадора: “Только это развлечение у меня и осталось. 

Моя единственная площадка для игры”. Сегодня вечером на несколько сот 

миль южнее этот человек, приятель Крейга, слишком старый для быков, со 

шпагой в руке, со следами крови на ярком костюме, с застывшей 

восторженной улыбкой на красивом молодом - и старом - изрубцованном 

лице, выйдет навстречу рогам. Придется послать ему телеграмму: “Желаю 

много ушей. Abrazo (18)”.

   Телеграммы по случаю премьеры. У каждой культуры свои клише.

   Послать бы еще телеграммы Джеку Лотону, страдающему в Бостоне от 

язвы желудка, Эдварду Бреннеру, стоящему в обнимку с женой на темной 

сцене в Нью-Йорке, Кеннету Джарвису, покупающему девятнадцатилетней 

девушке цветы, - каждый на своей арене, у каждого свои быки, свое 

единственное поле для игры.

   На противоположной стороне арены появился сторож, одетый в какое-то 

подобие формы. Он угрожающе замахал руками, поднял над головой кулак и 

стал кричать что-то тоном приказания, словно боялся, как бы Крейг, 

этот полоумный пожилой espontaneo (19), не перепрыгнул через 

загородку, не нарушил призрачного порядка и не вздумал вызывать на 

арену быка, которого здесь нет и не будет еще два месяца.

   Крейг приветливо помахал ему рукой - перед тобой, мол, любитель 

fiesta brava (20), который уважает правила игры и совершает 

паломничество по святым местам, - повернулся и вышел из-под трибун на 

солнце.

   Пока он шел в гостиницу, в голове у него созрело решение.

   Возвращаясь во Францию, он вел машину медленно, осторожно и не стал 

останавливаться на том месте, где накануне вечером едва не разбился. 

Прибыв в Сен-Жан-де-Люз, тихий в этот межсезонный период, он снял 

номер в небольшой гостинице, вышел на улицу и купил пачку бумаги. 

“Теперь я вооружен, - подумал он, неся бумагу в гостиницу. - 

Возвращаюсь на свое поле для игры. Через другие ворота”.

   Он прожил в Сен-Жан-де-Люзе два месяца, работая медленно и трудно, 

пытаясь воссоздать историю Кеннета Джарвиса, который умер в 

восемьдесят два года через три дня после того, как прочитал в газете, 

что девятнадцатилетняя девушка, которую он любил, вышла замуж за 

другого. Сначала он хотел сочинить пьесу, но постепенно эта история 

обрела иную форму, так -что ему пришлось начать все заново. Он решил 

написать киносценарий. В театре ему с самых первых дней пришлось 

работать с писателями, предлагать изменения, перерабатывать целые 

сцены, добавлять новые сюжетные линии, но одно дело - работать над 

чужим сочинением и совсем другое - сидеть над листом чистой бумаги, в 

который только ты способен вдохнуть жизнь.

   Два раза приезжала к нему на субботу и воскресенье Констанс, все же 

остальное время он провел один, просиживая долгие часы в гостинице за 

письменным столом, гуляя по пляжу и по набережной, обедая в ресторане, 

где он никогда не искал компании.

   Он рассказал Констанс о своей работе. Та не высказала ни одобрения, 

ни неодобрения. Он не показывал ей написанного. Даже после двух 

месяцев труда показать было, в сущности, еще нечего - разрозненные 

сцены, голые мысли, наброски последовательного ряда кадров, заметки по 

отдельным ролям.

   К концу второго месяца он понял, что рассказать историю о старике и 

молоденькой девушке - это еще не все. Не все, потому что в этой 

истории не остается места для него, Джесса Крейга. Не Джесса Крейга во 

плоти, не обстоятельств, которые заставили его сидеть изо дня в день 

за столом в тихом гостиничном номере, а его убеждений, его характера, 

его надежд, его суждений о времени, в которое он жил. Без этого все, 

что бы он в конце концов ни создал, окажется незавершенным, 

бесполезным.

   Тогда он придумал несколько новых действующих лиц, новых любовных 

пар, которых поселил на лето в большом доме на северном побережье 

Лонг-Айленда, где и должно было развернуться действие фильма. Он не 

хотел, чтобы местом действия была Нормандия, потому что плохо знал ее. 

А Лонг-Айленд знал хорошо. В число персонажей он включил также 

девятнадцатилетнего внука, одержимого первой любовью к неразборчивой 

девице на три-четыре года старше его. Обогащенный опытом более поздних 

лет, он добавил в сценарий сорокалетних мужа и жену, для которых 

супружеская верность - устаревшее понятие.

   Опираясь на знания, накопленные в процессе чтения и обработки чужих 

пьес и сценариев, используя собственные наблюдения над друзьями, 

врагами, знакомыми, он старался показать своих героев в естественной 

драматической взаимосвязи так, чтобы к концу фильма они, без видимого 

авторского участия, своими словами и поступками раскрыли перед 

зрителем его, Джесса Крейга, представление о том, что значит для 

американцев второй половины двадцатого века - молодого мужчины и 

молодой женщины, мужчины и женщины средних лет и старика, стоящего на 

пороге смерти, - что значит для них любовь со всеми интригами, 

компромиссами и унижениями, на которые человека толкают деньги, 

моральные принципы, власть, положение, принадлежность к определенному 

классу, красота и отсутствие красоты, честь и бесчестие, иллюзии и 

разочарования.

   Два месяца спустя в городке стало многолюднее, и он решил, что пора 

уезжать. Дорога на север, в Париж, была дальняя. Сидя за рулем, он 

раздумывал о работе, проделанной за эти два месяца, и пришел к выводу:

   счастье, если он закончит сценарий хотя бы через год. Если вообще 

когда-нибудь закончит.

   Сценарий отнял у него полных двенадцать месяцев. Крейг писал его по 

частям то в Париже, то в Нью-Йорке, на Лонг-Айленде. Всякий раз, когда 

он достигал точки, с которой никак не мог сдвинуться, он складывал 

вещи и, словно его преследовали, мчался куда глаза глядят. Но за все 

это время он ни разу не заснул за рулем.

   Даже закончив рукопись, он никому ее не показывал.

   Ему, решавшему судьбу произведений сотен других авторов, невыносимо 

было даже думать о том, что кто-то посторонний прочтет его писания. А 

посторонним он считал любого читателя. Посылая рукопись машинистке, он 

не поставил на титульном листе имени автора. Только надпись: 

“Собственность Джесса Крейга”. Джесса Крейга; когда-то считавшегося 

вундеркиндом Бродвея и Голливуда и тонким ценителем театра и кино. 

Джесса Крейга, который не знает, достойны ли плоды его годичного труда 

чьего-нибудь двухчасового внимания; и который боится услышать “да” или 

"нет”.

   Когда он, собираясь лететь в Канн, укладывал в чемодан шесть 

экземпляров сценария под названием “Три горизонта”, имя автора на 

титульном листе все еще не значилось.

   Зазвонил телефон. Он ошалело тряхнул головой, точно его вдруг 

пробудили от тяжелого сна. Опять ему пришлось вспоминать, где он 

находится и где стоит телефон. “Я в своем номере в отеле „Карлтон", а 

телефон на столике, по ту сторону кресла”. Телефон опять зазвонил. Он 

взглянул на часы: тридцать пять минут второго. Он помедлил, думая, 

надо ли брать трубку. Ему не хотелось больше слушать бессвязное 

бормотание из Америки. Но он все же решил взять.

   - Крейг слушает.

   - Привет, Джесс. - Это был Мэрфи. - Надеюсь, я не разбудил тебя.

   - Нет, не разбудил.

   - Только что прочел твой сценарий.

   - Ну как?

   - Этот парень Харт умеет писать. Только слишком уж он насмотрелся 

старых французских фильмов. Кому, черт возьми, нужен 

восьмидесятидвухлетний старик? Ничего из этого не получится, Джесс. 

Брось. Не советую никому и показывать. Поверь, что это тебе только 

повредит. Откажись от прав на рукопись и забудь про нее. Лучше я 

устрою тебе тот греческий фильм. А там, глядишь, подвернется что-

нибудь и получше.

   - Спасибо, что прочел, Мэрф, - сказал Крейг. - Завтра я тебе 

позвоню.

   Он положил трубку и долго смотрел на телефон, потом вернулся к 

письменному столу, за которым только что сидел. Посмотрел на 

вопросник, присланный Гейл Маккиннон, и еще раз прочел первый вопрос: 

“Почему вы в Канне?” Он усмехнулся, взял со стола листки и, разорвав 

их на мелкие кусочки, бросил в корзину. Снял с себя свитер, надел 

пиджак и вышел. Взял такси и поехал в казино, где бар не закрывался 

всю ночь. Купил себе фишек, подсел к столу, за которым играли в chemin 

de fer (21) и заказал двойную порцию виски. Он пил и играл до шести 

утра и выиграл тридцать тысяч франков, то есть почти шесть тысяч 

долларов. Большая часть денег перешла к нему от тех двух англичан, 

которых он видел вечером в ресторане, где был Пикассо. Йену Уодли не 

повезло - он не прогуливался по бульвару Круазетт, когда Крейг, 

окутанный предрассветной мглой, возвращался, почти не шатаясь, в свой 

отель. В тот час Уодли получил бы пять тысяч долларов, нужные ему для 

поездки в Мадрид.



              9



   Полицейские с электрическими фонариками в руках указывали 

автомобилям дорогу к открытой площадке, где уже стояло много машин. 

Было сыро и холодно. Крейг выключил зажигание, открыл дверцу и ступил 

на траву. Под ногами хлюпала вода. Выбравшись на дорожку, он зашагал к 

большому, похожему на замок дому, откуда доносились звуки оркестра. 

Дом стоял на холме за Мужэном и возвышался, точно маленькая крепость, 

над окружающей местностью.

   Он пожалел, что Энн еще не приехала. Ей было бы приятно пройтись 

вот так вместе с отцом под звуки французской песенки, в сопровождении 

полицейских, которые охотно освещают вам дорогу под старыми темными 

деревьями, радуясь, что им не надо швырять бомбы со слезоточивым газом 

перед зданием правительства. Телеграмма Энн лежала у него в кармане. 

Он был несколько удивлен - она все же решила сначала навестить в 

Женеве мать и только на следующий день приехать в Канн.

   Уолтер Клейн, хозяин, встречал гостей. Он арендовал этот дом на 

один месяц, выбрав его потому, что он достаточно велик для балов. 

Клейн был крепкий, коренастый человек с моложавым и обманчиво 

беспечным лицом. В последние годы многие посреднические фирмы 

прекращали существование и сливались с другими фирмами; одну из таких 

распадающихся организаций Клейн своевременно оставил, уведя за собой 

ряд известных актеров и режиссеров, так что, пока другие 

посреднические фирмы и компании горели, он ловко приспосабливался к 

новым условиям. Это позволило ему сохранить за собой значительную долю 

участия в фильмах, готовившихся или снятых в Америке и Англии; во всех 

ключевых точках у него были клиенты или должники, чьи картины он либо 

финансировал, либо распространял. В то время как другие впадали в 

панику, он говорил:

   “Ребята, дела у нас идут лучше, чем когда-либо”. В отличие от 

Мэрфи, разбогатевшего в менее трудные времена и высокомерно 

державшегося в течение этих двух недель в стороне от фестивальной 

нервозности, Клейн не чурался людей. Его всегда можно было увидеть 

сосредоточенно беседующим где-нибудь в уголке с продюсерами, 

режиссерами, актерами и обсуждающим всевозможные финансовые сделки, 

что-то обещающим, что-то подписывающим. Себе в помощники он выбрал 

спокойных,   представительных   молодых   людей,   не избалованных 

легкой жизнью в старые времена, алчных и честолюбивых, как их хозяин, 

и умевших, подобно хозяину, под внешним обаянием скрывать свои хищные 

повадки.

   Некоторое время назад Клейн встретил Крейга в

   Нью-Йорке и полушутя спросил: “Джесс, когда же вы оставите этого 

старого динозавра Мэрфи и заглянете ко мне в контору?* - “Наверно, 

никогда, Уолт, - ответил Крейг. - Наша дружба скреплена кровью”, Клейн 

засмеялся. “Ваша верность делает вам честь, Джесс. Только жаль, что 

давно я уже не встречаю вашего имени на серебристом экране. Если все 

же решите заняться настоящим делом, заходите”.

   Клейн стоял в мраморном холле и разговаривал с кем-то из только что 

прибывших гостей. На нем был черный бархатный пиджак, рубашка в 

оборочках и ярко-красный галстук-бабочка. Рядом с ним стояла, заметно 

волнуясь, женщина, ведавшая в его фирме отделом рекламы и информации. 

Это она рассылала приглашения на прием. Вид Крейга, одетого в синий 

фланелевый спортивный костюм, ей явно не понравился. Многие гости, 

хотя и не все, пришли в вечерних костюмах, и по лицу этой женщины 

Крейг понял, что в его небрежении к одежде она усматривает некоторую 

нарочитость.

   Клейн крепко пожал ему руку и улыбнулся.

   - А вот и наша знаменитость. Я боялся, что вы не придете. - Он не 

объяснил, почему боялся, что Крейг не придет, и представил его гостям, 

с которыми только что разговаривал. - Тонио Корелли. Вы его, конечно, 

знаете, Джесс?

   - Только визуально. - Корелли был тот самый молодой красавец - 

итальянский актер, которого Крейг видел у плавательного бассейна отеля 

“На мысу”. На нем был великолепный черный смокинг от дорогого 

портного. Они обменялись рукопожатием.

   - Может, вы познакомите его со своими дамами, carino (22)? - 

предложил Клейн. - Я не разобрал ваших имен, душеньки, - добавил он 

извиняющимся тоном.

   - Это Николь, - сказал Корелли, - а это Айрин. Николь и Айрин 

покорно улыбнулись. Такие же хорошенькие, загорелые и стройные, каких 

Крейг видел с Корелли у бассейна, только это были уже не те девушки, а 

другие. “У него каждая пара подобрана под стать, - подумал Крейг, - и 

каждой - свое время”. Он чувствовал, что завидует. Да и кто не 

позавидует?

   - Дорогая, - сказал Клейн, обращаясь к своей помощнице, - проводите 

их в дом и дайте чего-нибудь выпить. Захочется танцевать, - обратился 

он к девушкам, - смотрите не простудитесь. Оркестр играет на открытом 

воздухе. Погода мне не подвластна, и вот - зима к нам вернулась. 

Веселый месяц май.

   - Трио, сопровождаемое помощницей Клейна, грациозно удалилось.

   - Все, что требуется, - это родиться итальянцем, - с улыбкой сказал 

Клейн.

   - Пожалуй, - сказал Крейг. - Только вы и так неплохо живете. - Он 

показал на роскошное убранство дома, за аренду которого на один месяц, 

как он слышал, с Клейна взяли пять тысяч долларов.

   - Да я не жалуюсь. Плыву себе по течению, - сказал; ухмыляясь, 

Клейн. Он не скрывал, что гордится своим богатством. - Берлога 

довольно уютная. Ну вот, Джесс, мы и снова встретились. Я очень рад. 

Как дела?

   - Прекрасно, - ответил Крейг. - Просто прекрасно.

   - Я пригласил Мэрфи и его фрау, - сказал Клейн, - но они, 

поблагодарив, отказались. С мелкой сошкой не знаются,

   - Они отдыхать сюда приехали, - солгал за своего друга Крейг. - 

Предупреждали меня, что всю эту неделю будут рано ложиться спать.

   - Великий был человек этот Мэрфи. В свое время.

   Вы, конечно, с ним еще не порвали?

   - Конечно.

   - Я уже как-то говорил, что ваша верность делает вам честь. Вы с 

ним сейчас чем-нибудь связаны? - Клейн задал этот вопрос как бы 

невзначай, глядя в сторону, на гостей, проходивших под аркой в большую 

гостиную.

   - Насколько я знаю, нет, - ответил Крейг.

   - А у вас у самого есть какие-нибудь планы? - Клейн повернулся к 

Крейгу.

   Крейг помолчал.

   - Возможно. - Он никому еще, кроме Констанс и Мэрфи, не говорил, 

что у него зародилась мысль о новой картине. Но Мэрфи ясно - более чем 

ясно - определил свою позицию. Так что слово “возможно” Крейг обронил 

не случайно. Из тех, кто приехал на фестиваль, самым полезным мог быть 

Клейн с его энергией и обширными связями. - Есть у меня одна идейка.

   - Вот это новость! - Восторг, прозвучавший в голосе Клейна, казался 

почти естественным. - Слишком уж надолго вы оторвались от дел, Джесс. 

Если вам нужна будет помощь, вы ведь знаете, к кому за ней обратиться? 

- Клейн ласково коснулся его плеча. - Для друга ничего не жалко. Мы 

сейчас такие дела делаем, что даже у меня голова кружится.

   - Слыхал. Может быть, я позвоню вам на этих днях, тогда поговорим.

   Вот уж обиделся бы Мэрфи, услышав это обещание. Он гордился своей 

проницательностью и сердился, если его клиенты или друзья не слушались 

его совета. К Клейну он относился с презрением: “Этот несчастный 

маленький пройдоха, - говорил он о нем, - через три года от него и 

следа не останется”. Но Мэрфи теперь не делает ничего такого, от чего 

кружилась бы голова.

   - Здесь в саду есть плавательный бассейн, - сказал Клейн, - 

Приходите в любое время. Даже без предварительного звонка. В этом доме 

вам всегда будут рады. - Клейн снова ласково потрепал Крейга по плечу 

и повернулся к вновь прибывшим гостям. А Крейг отправился в гостиную.

   Там было полно народу: в сад, где играл оркестр, из-за холода никто 

не хотел идти. Крейгу пришлось несколько раз извиниться, прежде чем он 

протиснулся к бару между креслами и диванами, вокруг которых теснились 

гости. Он попросил шампанского. Возвращаться в Канн надо было в 

машине, и если весь вечер пить виски, то ехать потом по темным 

извилистым дорогам между холмами рискованно.

   Корелли и две его девицы стояли у бара.

   - Лучше бы нам сегодня пойти к французам, - сказала одна из них, 

судя по выговору - англичанка. - Здесь одни старики. Средний возраст - 

сорок пять.

   Корелли улыбнулся, осветив зал блеском своих зубов. Крейг 

отвернулся от бара и стал смотреть на публику. Вот Натали Сорель сидит 

в дальнем углу и увлеченно беседует о чем-то с мужчиной, присевшим на 

подлокотник ее кресла. Крейг знал, что она близорука, поэтому на 

расстоянии не увидит его. Но сам-то он видит достаточно хорошо, и, что 

бы там ни говорила английская девушка, никак не назовешь Натали Сорель 

старухой.

   - Мне рассказывали, что каннские балы не такие, - продолжала 

англичанка. - Буйные. Бьют посуду, пляшут голышом на столах и 

устраивают оргии в плавательных бассейнах. Римская империя периода 

упадка.

   - Так было в прежние времена, cara (23), - сказал Корелли. Он 

говорил с сильным акцентом. Крейг видел его в нескольких английских 

фильмах и теперь понял, что Корелли озвучивают другие актеры. Не 

исключено, что у него и зубы не свои. От этой мысли ему стало легче.

   - Да уж буйство - дальше некуда! Как на чаепитии у священника, - 

сказала девушка. - Может быть, сделаем реверанс и исчезнем?

   - Это невежливо, carissima, - возразил Корелли. - Кроме того, здесь 

полно влиятельных людей, которых молодые актеры не должны обижать.

   - Как это скучно, милый. Крейг окинул гостиную взглядом, 

высматривая друзей, врагов, нейтралов. Кроме Натали, здесь была 

французская актриса Люсьен Дюллен; она расположилась в самом центре 

зала - словно безошибочный инстинкт довел ее именно до этого места, - 

в кругу постоянно сменявшегося почетного караула молодых людей. 

Красивейшая из женщин, каких Крейг когда-либо встречал. На ней простое 

открытое белое платье, волосы, стянутые на затылке тугим узлом, 

выгодно подчеркивали тонкие черты лица и изящные длинные линии шеи, 

нисходящие к прелестным плечам. Неплохая актриса, но для женщины с ее 

внешностью этого мало. Она должна быть второй Гарбо. Крейг не был с 

ней знаком и не хотел знакомиться, но ему доставляло огромное 

удовольствие смотреть на нее.

   Вон огромный толстый англичанин. Молодой еще, ему чуть больше 

тридцати. Его, как и Корелли, сопровождают две молодые женщины. 

Истерически смеются какой-то его шутке. Крейгу показывали этого 

англичанина на пляже. Он банкир. Рассказывали, будто всего месяц назад 

в своем собственном банке в Лондоне он лично вручил Уолту Клейну чек 

на три с половиной миллиона долларов. Теперь понятно, почему эти две 

дамочки вьются около него и почему так смеются его остротам.

   Возле камина Брюс Томас разговаривает с тучным лысым мужчиной. В 

нем Крейг узнал Хеннесси, режиссера фильма, намеченного к показу на 

фестивале в конце недели. Томас снял картину, которая уже полгода идет 

на экранах Нью-Йорка, а фильм Хеннесси, его первый боевик, пользуется 

небывалым успехом в кинотеатре на Третьей авеню. На фестивале ему уже 

сейчас прочат премию.

   Йен Уодли - он так и не уехал в Мадрид - стоит и беседует с Элиотом 

Стейнхардтом и каким-то еще человеком - статным мужчиной в темном 

костюме, с бронзовым от загара лицом и копной черных с проседью волос. 

Человек этот показался Крейгу знакомым, но он никак не мог вспомнить 

его имени. Уодли выпирает из своего смокинга - сразу видно, что он 

покупал его в лучшие, и более молодые годы. Он еще не пьян, но 

раскраснелся и говорит быстро. Элиот Стейнхардт благосклонно слушает, 

губы его изогнулись в легкой усмешке. Ему около шестидесяти пяти лет, 

он небольшого роста, насмешливый, с резкими, лисьими чертами лица и 

ехидными глазами. У него на счету десятка два фильмов, имевших 

огромный успех еще в середине тридцатых годов, и, хотя нынешние 

критики высокомерно называют его старомодным, он спокойно продолжает 

выпускать один боевик за другим, как будто успех сделал его неуязвимым 

для поношений и смерти. Крейг относился к нему с симпатией и 

уважением. Если бы не присутствие Уодли, он подошел бы к нему и 

поздоровался. “Подойду после, когда он будет один”.

   На большом диване сидит Мэррей Слоун, критик, пишущий для рекламной 

киногазеты. Как ни странно, придерживается авангардистских взглядов. 

Волнуется, только когда сидит в темном просмотровом зале. Сейчас он 

беседует с каким-то незнакомцем. Круглолицый, коричневый от загара, 

улыбчивый, Слоун так влюблен в свою профессию, что порвал (он сам 

признался в этом Крейгу) с женщиной, с которой сошелся на Венецианском 

фестивале, из-за того, что она не слишком ценила талант Бунюэля.

   “Что ж, - подумал Крейг, оглядывая зал. - Не знаю, умна или не умна 

эта английская красотка, но она права в том отношении, что ничто на 

этом балу не говорит об упадке. Богатая, пристойная, приятная публика. 

Какие бы встречные течения ни сталкивались в этом зале, какие бы 

пороки ни скрывались под элегантными нарядами, все тщательно прикрыто. 

Любимые и нелюбимые, состоятельные и несостоятельные - все соблюдают 

вечернее перемирие. Честолюбие вежливо соседствует с безысходностью,

   В старое время в Голливуде званые вечера были не такие. Те, кто 

зарабатывал по пять тысяч долларов в неделю, не приглашали к себе тех, 

кто зарабатывал меньше. Нувориши, поднявшиеся из пепла старого 

общества. Движение пролетариата к „Моэту", „Шандону" и к блюду с 

икрой”.

   Он заметил, что статный мужчина, разговаривавший с Уодли и Элиотом 

Стейнхардтом, посмотрел в его сторону, улыбнулся, помахал рукой и 

пошел к нему. Крейг на всякий случай улыбнулся в ответ, стараясь 

вспомнить, где же он встречал этого человека и как его зовут.

   - Здравствуй, Джесс, - сказал тот, протягивая руку.

   - Привет, Дэвид, - ответил Крейг. Они обменялись рукопожатием. - 

Хочешь верь, хочешь нет, а я тебя не сразу узнал.

   Мужчина засмеялся.

   - Это из-за шевелюры. Меня никто не узнает.

   - Да и неудивительно, - сказал Крейг.

   Дэвид Тейчмен, один из первых знакомых Крейга по Голливуду, в те 

годы был лыс.

   - Это парик, - объяснил Тейчмен, самодовольно поглаживая себя по 

волосам. - В нем я выгляжу лет на двадцать моложе. Чтоб женщины 

любили. По второму кругу. Кстати, о женщинах: в Париже я ужинал с 

твоей приятельницей. Это она сказала мне, что ты здесь, и я решил 

разыскать тебя. Я приехал только сегодня утром и весь день играл в 

карты. Подружка у тебя - ого!

   Поздравляю.

   - Спасибо, - сказал Крейг. - Ты не сердишься, когда люди 

спрашивают, зачем тебе понадобилась эта грива?

   - Нисколько. Мне сделали на кумполе маленькую операцию, и док на 

память о себе оставил в нем две дырки. Так что пришлось их прикрыть. 

Что и говорить, хорошего в этой косметике мало, однако не пугать же 

мне, старику, малых детей и юных девиц. Наш парикмахерский цех 

расстарался как мог, выдали мне лучшую шевелюру. Единственное, что эта 

чертова студия создала стоящего за последние пять лет.

   При упоминании студии Тейчмен крепко стиснул свои вставные зубы. 

Его уже более года тому назад отстранили от руководства ею, но он все 

еще говорил о студии как о своей вотчине. Двадцать пять лет он 

безнаказанно тиранствовал там, и примириться с мыслью, что это уже не 

его вотчина, было нелегко. Лысая голова придавала ему весьма 

внушительный вид, она чем-то напоминала пушечное ядро. Лицо мясистое, 

грубое - то ли римский император, то ли шкипер торговой шхуны; - с 

глубокими морщинами на дубленой коже, как у человека, который круглый 

год проводит с солдатами в походах или с матросами на палубе судна. 

Голос у него был под стать внешности - грубый и властный. В счастливую 

пору расцвета его студия выпускала фильмы изящные, грустно-комические 

- еще одна неожиданность в этом удивительном городе. В парике же он 

выглядел совсем иначе - ласковым, беззлобным, и голос его, как бы 

приспособившись к его новому облику, стал тихим и грустным.

   Тейчмен огляделся вокруг и, тронув Крейга за рукав, сказал:

   - Ой, Джесс, не нравится мне здесь. Будто стая стервятников на 

скелетах гигантов. Во что превратился нынче кинематограф, Джесс! 

Громадные старые скелеты с уцелевшими кусочками мяса и эти хищники, 

рвущие остатки. Что они снимают в погоне за Всемогущим Долларом? 

Варьете с голыми девками. Порнографию и кровопролитие. Ехали бы в 

Данию и смотрели бы все это там. И театр не лучше. Мерзость. Что такое 

сегодня Бродвей? Сводники, проститутки, торговцы наркотиками, фигляры. 

Я понимаю, почему ты от всего этого сбежал.

   - Ты, как обычно, преувеличиваешь, Дэвид, - сказал Крейг. Он 

работал на студии Тейчмена в пятидесятые годы и еще тогда заметил в 

нем склонность к риторике, проявлявшуюся обычно, когда он хотел 

переспорить какого-нибудь умного оппонента. - И теперь делают неплохие 

картины, а на Бродвее и вне Бродвея есть немало способных молодых 

драматургов.

   - Назови хотя бы одну. Одну хорошую картину.

   - Почему одну, я две назову. И даже три, - весело сказал Крейг. - 

Причем их авторы здесь, в этом зале. Возьмем Стейнхардта, Томаса и вон 

того новенького, который разговаривает сейчас с Томасом, - Хеннесси.

   - Стейнхардт не в счет, - возразил Тейчмен. - Он из старой гвардии. 

Скала, оставшаяся стоять после ухода ледника. Что касается этих 

двоих... - Тейчмен презрительно фыркнул. - Пустоцветы. Гении на час. 

Да, конечно, время от времени кто-то добивается успеха. Бывает. Они и 

сами не всегда могут понять, как это выходит: просыпаются и видят, что 

им счастье привалило. Я не об этом говорю, дружище, а о настоящем 

профессионализме. Чаплин, Форд, Стивене, Уайлер, Капра, Хоукс, 

Уайлдер, ты, если угодно. Хотя ты, пожалуй, стоишь особняком, 

выпадаешь из ряда. Надеюсь, ты не в претензии.

   - Не в претензии, - сказал Крейг. - Обо мне говорят кое-что и 

похуже.

   - О нас о всех говорят. Живые мишени. Ну ладно, я наснимал много 

дряни. Готов это признать. Четыреста-пятьсот фильмов в год. Шедевры 

пачками не родятся, спору нет. Но пусть дрянь, пусть массовое 

производство - свою службу это все равно сослужило. Теперь к услугам 

крупных воротил - налаженный механизм; актеры, рабочие ателье. 

Декораторы, публика. Сыграло наше кино свою роль и в другим отношении: 

оно завоевало для Америки мир. Ты смотришь на меня как на помешанного, 

но это не так. Что бы ни говорили о нас разные модные критики-

интеллектуалы, но и им было приятно сознавать, что нас любит все 

человечество, что мы его возлюбленные, его герои. Ты думаешь, мне из-

за того стыдно, что я был причастен к этому делу? Ничего подобного. Я 

скажу тебе, из-за чего мне стыдно. Мне стыдно, что мы все это 

потеряли. И, если хочешь, я скажу тебе, когда именно это случилось. 

Даже если не хочешь - скажу. - Он ткнул Крейга пальцем в плечо. - В 

тот самый день, когда мы подчинились этим тупицам в Конгрессе, когда 

сказали: “Слушаюсь, сэр, мистер Конгрессмен, мистер ФБР-мен, я сделаю 

все, что угодно; вам не нравятся политические взгляды этого писателя, 

или поведение этой актрисы, или темы десятка моих будущих фильмов? 

Слушаюсь, сэр, ну разумеется, сэр, мы всех уволим, все отменим. Вы 

только мизинцем пошевелите, и я перережу горло своему собственному 

другу”. До этого мы были счастливы, красавцы двадцатого века, мы 

острили, и весь мир смеялся нашим остротам, мы любили так, что весь 

мир завидовал нашему умению любить, мы закатывали пиры, на которых все 

хотели присутствовать. А после этого превратились в жалкую кучку 

хныкающих евреев и мечтали лишь о том, чтобы во время очередного 

погрома убили не нас, а соседа. Публика увлеклась телевидением - и 

правильно сделала. Телевизионщики по крайней мере не скрывают, что 

хотят продать тебе какой-нибудь товар.

   - Дэвид, - сказал Крейг, - у тебя покраснело лицо.

   - Еще бы. Успокой меня, Джесс, успокой. Мой доктор тебе спасибо 

скажет. Я жалею, что пришел сюда. Впрочем, нет. Я рад случаю 

поговорить с тобой. Я еще не конченый человек, каким бы конченым ни 

казался. У меня план один созревает - большое дело, - Тейчмен 

заговорщицки подмигнул. - Мне нужны талантливые люди. Старой формации. 

И дисциплины. Капитаны, а не капралы. Такие, как ты, например. Конни 

сказала, что у тебя есть какая-то идейка. Советовала поговорить с 

тобой. Или это болтовня?

   - Не совсем, - ответил Крейг. - Есть кое-что.

   - Да уж пора бы. Позвони мне утром. Потолкуем. Тут не в деньгах 

дело. Дэвид Тейчмек не из тех, кто делает второсортные фильмы. А 

теперь извини, Джесс, мне надо уходить. Трудно стало дышать, когда 

волнуюсь. Меня и доктор постоянно просит не волноваться. Не забудь, 

что я сказал. Утром. Я остановился в “Карлтоне”. - Он пригладил свою 

роскошную седеющую шевелюру и зашагал прочь подчеркнуто твердой 

походкой.

   Крейг посмотрел вслед одеревенелой, негнущейся фигуре, 

проталкивавшейся к выходу, и покачал головой. Приверженец дела, 

которое проиграно, историк эпохи распада. И все же он решил утром 

позвонить ему.

   Крейг заметил, что мужчина, разговаривавший с Натали Сорель, встал 

и, взяв ее бокал, начал пробираться сквозь толпу к бару. Крейг решил 

воспользоваться этим и шагнул было в сторону Натали, но как раз в это 

время дверь из патио открылась и вошла Гейл Маккиннон вместе с каким-

то низеньким, болезненного вида мужчиной, лицо которого показалось 

Крейгу знакомым. Лет за тридцать, редеющие спутанные волосы, под 

глазами нездоровые желтоватые мешки. Он был в смокинге, Гейл Маккиннон 

- в дешевом коротком, выше колен, ситцевом платье. Но на ней оно не 

выглядело дешевым. Она улыбнулась Крейгу, и уклониться от встречи с 

ней было уже нельзя. По необъяснимой причине ему не хотелось, чтобы 

она видела его беседующим с Натали Сорель. Они не виделись с тех пор, 

как расстались после ленча у Мэрфи, но это и не удивительно, поскольку 

он не вылезал из своего номера - лечился от простуды.

   - Добрый вечер, мистер Крейг, - сказала Гейл Маккиннон. - Опять мы 

встретились!

   - Да.

   - Позвольте вам представить... - начала было она, повернувшись к 

своему спутнику.

   - Мы уже знакомы, - объявил мужчина неприязненным тоном. - Давно. 

По Голливуду.

   - Боюсь, что память изменяет мне, - сказал Крейг.

   - Моя фамилия Рейнолдс.

   - Ах да. - Крейг вспомнил фамилию, но не мог сказать, действительно 

ли он когда-нибудь встречался с этим человеком. Рейнолдс писал 

рецензии на кинофильмы для одной лос-анджелесской газеты. - Ну 

конечно. - Он протянул руку. .Рейнолдс с видимой неохотой протянул ему 

свою.

   - Пошли, Гейл, - сказал Рейнолдс. - Мне выпить хочется.

   - Иди выпей, Джо, - сказала Гейл Маккиннон. -

   А я пока поговорю с мистером Крейгом.

   Рейнолдс проворчал что-то и стал пробираться к бару.

   - Что с ним? - спросил Крейг, озадаченный неприкрытой враждебностью 

Рейнолдса.

   - Так, выпил лишнего.

   - Эпитафия всем нам, - сказал Крейг и сделал глоток шампанского. - 

Чем он занимается так далеко от Лос-Анджелеса?

   - Он уже два года представляет в Европе одно телеграфное агентство, 

- сказала девушка. - И очень мне помогает. - Крейгу показалось, что 

она как бы защищает Рейнолдса. Неужели у них роман? Он такой 

невзрачный, угрюмый. Но кто знает, в Канне от девушки всего можно 

ожидать. Теперь Крейг вспомнил, почему лицо этого человека показалось 

ему знакомым: это он подсел тогда на террасе отеля “Карлтон” к столику 

Гейл Маккиннон.

   - Он помешан на кино, - продолжала девушка. -

   Помнит все картины, даже старые. Он для меня - кладезь информации. 

Видел все ваши фильмы...

   - Возможно, поэтому он такой грубый, - сказал Крейг.

   - Нет, что вы! Они ему нравятся. Некоторые из них.

   Крейг засмеялся.

   - Временами ваша молодость проявляется не только во внешности.

   - Вон та дама машет вам рукой, - сказала девушка.

   Крейг перевел взгляд туда, где сидела Натали Сорель. Та жестами 

подзывала его к себе. Все-таки разглядела его, несмотря на 

близорукость. Он поднял руку в знак приветствия.

   - Это старая приятельница, - сказал он. - Прошу прошения...

   - Вы получили вопросы, которые я оставила вам в отеле?

   - Да.

   - И что?

   - Я порвал их.

   - О, какой вы злой, - сказала девушка. - Таких злых людей я еще не 

встречала. Много слышала о вас плохого, но никто еще не говорил, что 

вы злой.

   - Меняюсь с каждым днем, - ответил он. - Иногда даже быстрее.

   - Джо Рейнолдс предупреждал меня насчет вас. Я не хотела вам этого 

говорить, но теперь уж все равно. У вас есть враги, мистер Крейг, и 

пусть это будет вам известно. Знаете, почему Рейнолдс так груб с вами?

   - Не имею понятия. Я и видел-то этого человека всего один раз - в 

то утро, когда вы приходили ко мне.

   - Возможно. Хотя он говорит, что вы встречались. И однажды вы кое-

что про него сказали.

   - Что именно?

   - Он написал очень хвалебную рецензию на одну из ваших картин, а вы 

сказали: “Этот человек так плохо пишет. Я злюсь на него, даже когда он 

меня хвалит”.

   - Когда я это сказал?

   - Восемь лет назад. Крейг засмеялся.

   - Ни одно живое существо так не обидчиво, как критик.

   - Нельзя сказать, чтоб вы очень уж старались показать себя с 

приятной стороны, - сказала она. - Вам, пожалуй, надо идти. Как бы эта 

хорошенькая дамочка не вывихнула себе руку - так сильно она вам машет. 

- Гейл Маккиннон повернулась и начала бесцеремонна проталкиваться 

сквозь толпу к бару. Крейг заметил, что Рейнолдс наблюдает оттуда за 

ними.

   “Вот как легко может человек возненавидеть тебя на всю жизнь. Из-за 

какой-то одной твоей фразы”.

   Он выбросил Рейнолдса из головы и подошел к Натали. Та встала ему 

навстречу. Светловолосая, голубоглазая, с роскошной фигурой и 

удивительно красивыми ногами, она была похожа на любовно сделанную 

куклу - такая розовая, изящная, не поверишь, что живая. Однако, 

несмотря на ее внешность и мягкий звонкий голосок, она была женщиной 

смелой, решительной и страстной.

   - Уведи меня в другую комнату, Джесс, - сказала она, протягивая ему 

руку. - Этот ужасно скучный человек сейчас вернется. - Она говорила 

по-английски хорошо, с едва уловимым акцентом, и люди, не знавшие, что 

она родом из Венгрии, не могли определить, кто она по национальности. 

Так же свободно она владела немецким, французским и итальянским. Со 

дня их последней встречи она совсем не постарела. Расстались они, 

может быть, просто из-за случайного стечения обстоятельств, без 

взаимных обид. Ей надо было сниматься в двух фильмах в Англии. Ему - 

возвращаться в Америку. Этих картин, снятых в Англии, он не видел. Он 

слышал, что она сошлась с каким-то испанским графом. Ни Крейг, ни 

Натали не ждали друг от друга ничего, кроме ласк, - так по крайней 

мере казалось ему. Потому, наверно, они легко и расстались. Она ни 

разу не сказала, что любит его, - еще одна черта ее характера, которой 

он восхищался.

   Она взяла его за руку, и они начали пробираться в библиотеку. На 

пальце у нее был большой бриллиантовый перстень. Крейг вспомнил, что 

прежде, когда они встречались, она закладывала свои драгоценности, да 

и он ссужал ее деньгами.

   - А ты, как обычно, блистаешь, - сказал он.

   - Если бы я знала, что здесь Люсьен Дюллен, то ни за что бы не 

пришла. Когда такие красавицы появляются среди более зрелых женщин, им 

надо мешки на

   голову надевать.

   - Тебе-то нечего бояться. Ты еще постоишь за себя. Они сели рядом 

на кожаный диван. Никого, кроме них, в комнате не было, шум званого 

вечера - музыка и голоса гостей сюда почти не проникали.

   - Дай мне глоток твоего шампанского, - попросила она.

   Он протянул ей свой бокал, и она сразу его осушила.

   Он вспомнил, что она всегда алчно пила и ела.

   Она поставила бокал на столик и с укором посмотрела на него.

   - Ты не позвонил мне, как я просила.

   - Я поздно вернулся домой.

   - Мне надо было поговорить с тобой, - сказала она. - А в тот вечер 

на коктейле было слишком много народу. Как ты живешь?

   - Живу пока.

   - Ничего о тебе не слышно. Я спрашивала.

   - Прозябаю.

   - Что-то непохоже на Джесса Крейга, каким я его знала.

   - Слишком уж все деятельны. Если бы мы давали себе передышку каждый 

год месяцев на шесть, то всем было бы гораздо лучше. Вот я и слез пока 

с карусели.

   - Мне тревожно, когда я о тебе думаю.

   - И часто ты обо мне думаешь?

   - Нет. - Она засмеялась. У нее были маленькие белые зубы и 

маленький розовый язычок. - Только когда дурь лезет в голову. - Она 

сильно сжала его руку. - Сколько времени прошло с тех пор - пять лет?

   - Больше. Лет шесть или семь.

   - Ой, как летит время. А ты неисправим.

   - Как это понимать?

- Я видела, как ты разговаривал с юной красоткой. Что-то она все возле 

тебя околачивается.

   - Она журналистка.

   - Нынче все женщины опасны, - вздохнула Натали. - Даже журналистки.

   - Это было бы неприлично, - возразил он. Поддразнивание Натали 

вызывало у него чувство неловкости. - Она же мне в дочери годится. Ну, 

а ты как? Где твой муж?

   - Пока что он не муж. Все пытаюсь его оседлать.

   - Ты же сказала в тот вечер, что выходишь замуж.

   - Пока он не наденет мне обручальное кольцо, до тех пор не поверю. 

И тогда уж мне не надо будет вставать в пять утра, чтобы сделать 

прическу и привести в порядок лицо. Не надо будет выслушивать брань 

чересчур горячих режиссеров. Не надо любезничать с продюсерами.

   - Я ведь тоже был продюсером, и ты любезничала со мной.

   - Не потому, что ты был продюсером, милый. - Она снова сжала ему 

руку.

   - Ну, ладно. Где же все-таки твой нареченный? Если бы я собирался 

на тебе жениться, то не пустил бы тебя одну в такое место в самый 

канун свадьбы.

   - Но ведь ты и не собираешься на мне жениться, правда? - впервые за 

этот вечер она заговорила серьезно.

   - Кажется, нет, - ответил он.

   - Вот так же и другие. - Она вздохнула. - Ну что ж, повеселилась 

Натали. Пришло время стать паинькой. А может, согрешить напоследок, 

махнуть куда-нибудь, а? Может, та комната в Болье, с видом на море, 

сейчас не занята?

   - Никогда еще не был в Болье, - сказал Крейг.

   Лицо его было бесстрастно.

   - Какое совпадение. И я не была. Да и стоит ли туда ехать. Завтра 

он приезжает

   - Кто приезжает?

   - Мой нареченный. Филип. Он хотел ехать вместе со мной, но в 

последнюю минуту пришлось задержаться

   в Нью-Йорке.

   - Так он американец?

   - Говорят, что из американцев получаются хорошие мужья.

   - Вот уж не знаю, - сказал Крейг. - А чем он занимается?

   - Зарабатывает деньги. Разве это не очаровательно?

   - Очаровательно. Каким способом он зарабатывает деньги?

   - Производит товары.

   - Сколько ему лет?

   Натали задумалась и высунула кончик языка. Он вспомнил эту ужимку.

   - Только не ври, - предупредил он.

   Она засмеялась.

   - Ты проницательный. Как всегда. Скажем так: он старше тебя.

   - На сколько?

   - Значительно старше. - Она говорила тихо. - О тебе он ничего не 

знает.

   - Надеюсь, что не знает. Объявлений в газетах мы, кажется, не 

давали. - Они действительно держали свою связь в тайне. В то время у 

нее был официальный любовник, который частично содержал ее, а Крейг 

старался избегать сцен ревности со стороны своей жены. - А что, если 

он про меня узнает? Или он думает, что женится на девственнице?

   - Ну, это вряд ли. - На лице ее появилась грустная улыбка. - Но он 

не знает всего. - Она надула губы, как капризная девочка. Даже 

половины не знает. Даже четверти.

   - А кто знает все?

   - Надеюсь никто, - ответила она.

   - Скажи мне ради статистики: сколько их в соседней комнате?

   Натали поморщилась.

   - Пятеро. Устроит?

   - Он улыбнулся и покачал головой.

   - Ну, тогда шестеро, - сказала она. - А что ты хочешь? Твоя 

маленькая Натали достаточно пожила в этом мире. Работать в кино - это 

все равно что годами торчать на каком-нибудь острове в компании все 

тех же отверженных. Женщине приходится приспосабливаться. Да и 

мужчинам тоже, мой друг. - Она прикоснулась кончиками пальцев к его 

губам.

   - Nolo contendere(24), - сказал Крейг. Натали засмеялась, сверкнув 

маленькими белыми зубами.

   - Удивительно, правда? Я никогда не врала тебе.

   - А своему нареченному - будешь? Она опять засмеялась.

   - Ему-то я вряд ли буду говорить правду. - И серьезно добавила: - 

Он солидный гражданин. Очень консервативный. Баптист из Техаса. Такой 

пуританин, что даже ни разу еще не переспал со мной.

   - О Господи, - сказал Крейг.

   - Именно: о Господи. Когда он приедет сюда, мне придется делать 

вид, что мы с тобой почти не знакомы. Не удивляйся, если я при встрече 

буду называть тебя мистер Крейг. Если он узнает, что я из тех женщин, 

что проводят время с женатыми мужчинами, то не представляю, что он 

сделает.

   - А что он может сделать в худшем случае?

   - Может не жениться на мне. Будь осторожен, ладно, Джесс? - В 

голосе ее прозвучали умоляющие нотки - раньше он их никогда не слышал. 

Он вдруг подумал, что ей, наверное, уже за сорок.

   - Если он что-нибудь и узнает, то, во всяком случае, не от меня, - 

сказал Крейг. - Но советую тебе поскорее увезти его из Канна.

   - Он пробудет здесь всего несколько дней. Потом мы полетим в 

Венецию.

   - Мы с тобой вдвоем были когда-нибудь в Венеции?

   - А ты не помнишь?

   - Нет.

   - Значит, мы не были в Венеции. - Она подняла голову и улыбнулась. 

Мужчина, с которым она разговаривала в гостиной, стоял с двумя 

бокалами в руках в дверях библиотеки.

   - Ах, вот вы где, - сказал он. - А я-то вас искал, искал.

   Крейг встал, Натали нехотя представила их друг другу. Имя мужчины 

не было знакомо Крейгу. Маленькое, озабоченное, не застревающее в 

памяти лицо. Наверно, из отдела проката какой-нибудь крупной 

кинокомпании”, - решил про себя Крейг. Мужчина отдал Натали бокал и с 

важностью пожал Крейгу руку.

   - Ну что ж, друзья, - сказал Крейг, - я вас, пожалуй, оставлю. 

Глядя на вас, я вспомнил, что тоже хочу выпить. - Он дружески коснулся 

плеча Натали, вышел из библиотеки и направился к бару, стараясь не 

попасться на глаза Йену Уодли.

   В столовой, где была приготовлена выпивка, Крейг мельком увидел 

Гейл Маккиннон и Рейнолдса, дожидавшихся, когда их обслужат.

   Мэррей Слоун - круглолицый, энергичный - стоял у стола и наблюдал 

за гостями. Он добродушно улыбался, но глаза его походили на маленькие 

темные компьютеры.

   - Привет, Джесс, - сказал он. - Присоединяйтесь к прессе, пейте на 

дармовщинку.

   - Здравствуйте, Мэррей. - Крейг попросил шампанского.

   - Не по вас публика-то, Джесс? - Слоун неторопливо жевал взятый с 

подноса сандвич с огурцом.

   - Трудно даже сказать, что это такое. То ли вавилонское 

столпотворение, то ли Ноев ковчег, а может, сборище мафии или бал в 

женской гимназии.

   - Я скажу вам, что это такое, - сказал Слоун. - Это бал в Версале 

при дворе Людовика Шестнадцатого

   250

   тринадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят девятого года, в ночь 

перед штурмом Бастилии. Крейг засмеялся.

   - Смейтесь, смейтесь. Но попомните мои слова. Вы видели фильм “Лед-

”, что показывали в режиссерском зале?

   - Да, - ответил Крейг. Эту картину снимала группа молодых 

революционеров, снимала всерьез, а речь там шла о вооруженном 

восстании; которое должно произойти в ближайшем будущем в Нью-Йорке. 

Ужасающие сцены кастрации, убийства представителей власти, уличные 

драки, бомбежки. Все эпизоды сняты в стиле (лпёгйа vferile (25), что 

всегда производит сильное впечатление.

   - И что вы о нем думаете? - с вызовом спросил Слоун.

   - Самому-то мне трудно судить. Не знаю, несколько это соответствует 

истине. Ребята такого сорта мне незнакомы. Допускаю, что это - всего 

лишь плод их фантазии.

   - Нет, это не пустая фантазия. Именно так и случится в Америке. 

Скоро. - Слоун показал рукой на толпу гостей. - А все эти жирные коты 

окажутся в повозках для осужденных на казнь.

   - А где вы окажетесь, Мэррей?

   - Тоже на свалке, - угрюмо сказал Слоун, - Для этих ребят мы все на 

одно лицо. К бару подошел Уолтер Клейн.

   - Привет, друзья. Ну как, довольны вечером? Крейг промолчал, 

предоставив Слоуну ответить на этот вопрос.

   - Очень приятный вечер, - вежливо, как подобает гостю, сказал 

Слоун.

   - А вы, Джесс?

   - Огромное получаю удовольствие.

   - Да, вечерок неплохой, - самодовольно сказал Клейн. - Удачное 

сочетание красоты, таланта и шулерства. - Он засмеялся. - Взгляните 

вон на тех двоих. - Он показал на Хеннесси и Томаса, оживленно 

разговаривавших у камина. - Видите, как увлеклись, никого не замечают 

вокруг. Оба - мои клиенты.

   - Ну разумеется, - кивнул Крейг и взял у официанта бокал с 

шампанским.

   - Пойдите поболтайте с этими гениями, - предложил Клейн. Его 

неизменным правилом было знакомить друг с другом всех и каждого. Он и 

своих помощников учил не пренебрегать никакими знакомствами. - И вы,

   Мэррей.

   - Нет, я останусь на своем посту, - сказал Слоун, - У бара.

   - Вы не хотите познакомиться с ними? - удивился Клейн.

   - Нет. Я собираюсь критиковать их фильмы и не

   хочу подпадать под влияние ложного чувства дружбы.

   - Разве вы уже видели их фильмы?

   - Нет, - ответил Слоун, - но я знаю их манеру.

   - Подумать только, какой честный человек! - насмешливо воскликнул 

Клейн. - Пошли, Джесс. - Он взял Крейга под руку и повел к камину.

   Крейг пожал руку Хеннесси и извинился перед Томасом за то, что не 

позвонил ему. Томас был худой, кроткий на вид человек, известный своей 

требовательностью и упорством на съемочной площадке.

   - Что вы тут обсуждаете? - спросил Клейн. - Сравниваете свои 

доходы?

   - Льем слезы друг другу в пиво, - сказал Хеннесси.

   - По какому поводу?

   - По поводу коррупции в низших слоях общества, - сказал Хеннесси. - 

И по поводу того, как трудно оставаться честным в нечестном мире.

   - Хеннесси еще новичок в этом деле, - сказал Томас. - Никак не 

может смириться с тем, что ему пришлось давать взятки шерифу и его 

помощнику, когда он вел съемки в каком-то техасском городишке.

   - Я не против того, чтобы отблагодарить человека, - возразил 

Хеннесси. - Я только хочу, чтобы соблюдались хоть какие-то приличия. 

Хотя бы для порядка признали, что нехорошо подкупать представителей 

власти. А ведь они что: расселись у меня в номере, пьют мое виски и 

заявляют: “Каждому по три тысячи, иначе не трудись и камеру 

открывать”. - Он печально покачал головой. - И никаких там подходов, 

что, мол, такая большая и богатая компания, как твоя, могла бы сделать 

небольшое пожертвование в Фонд помощи полицейским и т. д. Куда там. 

Выкладывай, мистер, денежки, и все тут. Легко ли парню, бывшему когда-

то первым учеником в воскресной школе, отдавать шесть тысяч долларов 

наличными двум полицейским, которые пришли к нему в номер мотеля, а 

потом проводить эту сумму по статье побочных расходов?

   - Вы еще дешево отделались, - сказал Клейн. Он был практичный 

человек. - Так что не жалуйтесь.

   - А потом, - продолжал Хеннесси, - у них еще хватило нахальства 

арестовать главного героя за курение марихуаны. Ушло еще две тысячи 

долларов на то, чтобы освободить его. Верно сказал вице-президент, что 

нашей стране нужны закон и порядок.

   - Не забывайте, что сейчас вы во Франции, - сказал Клейн.

   - Что ж, что во Франции. Я работаю в кино, а это главное. Меня 

бесит, когда я подумаю, какую уйму денег надо потратить, прежде чем 

увидишь на экране свой фильм.

   - Как нажито, так и прожито, - сказал Клейн. Легко говорить так 

человеку, который только что получил чек на три с половиной миллиона 

долларов.

   - С осени я буду руководить семинаром по искусству кино в 

Калифорнийском университете, - сказал Хеннесси. Слово “кино” он 

произнес насмешливым тоном. - Все, что я здесь сказал, войдет в мою 

первую лекцию. Слушайте, Крейг, не хотите ли выступить в качестве 

моего гостя на семинаре и рассказать ребятам о том, что происходит в 

восхитительном мире целлулоида?

   - Я могу отпугнуть их от кино на всю жизнь, - сказал Крейг.

   - Вот и отлично, - улыбнулся Хеннесси. - По крайней мере поменьше 

будет конкурентов. Но я серьезно говорю. Вам действительно есть о чем 

рассказать.

   - Если будет время и если я буду в Штатах...

   - Где я вас найду?

   - Через меня, - быстро вмешался Клейн. - Мы уже разговаривали с 

Джессом о том, что он, возможно, скоро вернется в кинематограф, и 

тогда я буду знать, где найти его.

   “А Клейн, пожалуй, не очень-то врет, - подумал Крейг. - Он просто 

ускоряет события для своей и, может быть, моей выгоды”.

   Оба режиссера бросили на Крейга пытливый взгляд. Томас спросил:

   - Что-нибудь конкретное, Джесс? Или вы не хотите сказать?

   - Предпочел бы пока не говорить. Да и реального ничего еще нет. - 

“Только мечта, как у Мэрфи”, - подумал он.

   В дверях произошло небольшое замешательство, и в гостиную вошли 

Фрэнк Гарленд с женой и еще какая-то супружеская пара. Гарленд 

снимался в главной роли в одном из первых фильмов Крейга. Несколькими 

годами старше Крейга, но выглядит молодо - лет на тридцать пять, не 

больше. Темные волосы, высокий рост, атлетическое сложение, красивое 

волевое лицо. Отличный актер и предприимчивый деловой человек, он 

основал собственную компанию, которая выпускает не только его фильмы, 

но и чужие. Пышущий здоровьем, веселый, открытый человек и муж 

хорошенькой жены, с которой живет уже больше двадцати лет. В фильме 

Крейга он был великолепен. Когда-то они дружили, но сегодня Крейгу не 

хотелось с ним встречаться - неприятны ему были и это удивительное 

здоровье, и это здравомыслие, и постоянное везение, и неподдельная, 

щедрая доброта.

   - Я вас покидаю, друзья, - сказал он Клейну и режиссерам. - Пойду 

подышу свежим воздухом. - Он вышел в патио и направился по мокрой 

лужайке к освещенному плавательному бассейну. Оркестр играл “В ясный 

день”.

   Крейг посмотрел на прозрачную воду. Бассейн подогревали, и над 

водой стлался легкий туман. Оргии в плавательном бассейне, вспомнил он 

слова англичанки. Не сегодня, Николь.

   - Привет, Джесс, - услышал он чей-то голос. Крейг обернулся. Из 

тени кустов, с другого конца бассейна, к нему направлялся какой-то 

человек. Когда человек подошел ближе, Крейг узнал его. Это был Сидней 

Грин. Крейгу пришло в голову, что Грин ищет уединения в этом холодном 

мокром саду по той же причине, что и он. Проигравшие, пожалуйте вон. 

Скоро и Йен Уодли сюда явится.

   - Здравствуй, Сид. Что ты тут делаешь?

   - Душновато там стало для моих сосудов. - Голос у Грина был 

печальный, тихий - голос человека, привыкшего к тому, что его 

постоянно третируют. - Вышел вот и помочился на дорогую зеленую 

лужайку Уолтера Клейна. Каждый находит удовлетворение в том, что ему 

доступно. - Он тихо засмеялся и попросил извиняющимся тоном: - Только 

не говори Уолту, ладно? Пусть не подумает, что я неблагодарный. Он 

оказал мне честь, пригласив меня. Вместе со всеми этими людьми. 

Солидная публика, много богачей. - Грин медленно покачал головой, как 

бы подчеркивая свое уважение к могуществу тех, кто собрался в этот 

вечер у Уолта Клейна. - Знаешь, Джесс, среди них есть люди, которым 

достаточно пальцем шевельнуть, и завтра же начнут снимать любой фильм, 

даже если он обойдется в десять миллионов долларов. Выглядят они так 

же, как я, может быть, даже хуже, носят такие же смокинги - допускаю, 

что наши костюмы и шьет-то один и тот же портной, - но, господи, какая 

между нами разница! Ну, а ты как, Джесс? О тебе тут разговоры ходят, 

все гадают, зачем ты приехал. Говорят, у тебя сценарий готов и ты 

приехал сюда заключать контракт.

   - Пока еще нет ничего определенного, - сказал Крейг. С точки зрения 

Мэрфи все уже достаточно определенно, но говорить об этом Грину не 

было никакого расчета.

   - Я видел, ты разговаривал с Дэвидом Тейчменом. - сказал Грин. - В 

свое время он кое-что значил, верно?

   - Безусловно.

   - Конченый человек.

   Крейг не любил этого выражения.

   - А я не очень в этом уверен.

   - Он не выпустит больше ни одной картины. - Грин произнес эти слова 

тоном приговора.

   - У него, Сид, могут быть планы, в которые он тебя не посвящал.

   - Если думаешь сотрудничать с ним, то напрасно. Он умрет еще до 

конца этого года.

   - Что ты болтаешь? - резко спросил Крейг.

   - Я думал, что все знают, - сказал Грин. - У него в мозгу опухоль. 

Его мой двоюродный брат оперировал. Странно, что он вообще еще ходит.

   - Бедный старик, - покачал головой Крейг. - А еще сказал, что парик 

сделал его на двадцать лет моложе.

   - Я не стал бы уж очень его жалеть. Он достаточно пожил, и неплохо. 

Дай бог мне прожить такую жизнь, пусть даже и с опухолью напоследок. 

По крайней мере все его хлопоты будут позади. А как ты, Джесс? - С 

мертвыми и умирающими в арендованном саду Уолтера Клейна было 

покончено. - Возвращаешься в кино?

   - Все может быть.

   - Когда окончательно решишь, не забудь про меня.

   Ладно, Джесс?

   - Конечно.

   - Меня, как режиссера, недооценивают. Сильно недооценивают, - 

убежденно заговорил Грин. - И не я один так считаю. Я там встретил 

одного журналиста из “Кайе дю синема”. Он познакомился со мной 

специально для того, чтобы сказать, что, по его мнению, моя последняя 

картина, снятая для фирмы “Колумбия”, - шедевр. Тебе не довелось ее 

посмотреть?

   - К сожалению, нет, - ответил Крейг. - Редко я стал ходить в кино.

   - “Фанфара и барабаны”, - сказал Грин. - Так она называлась. Ты 

уверен, что не видел?

   - Абсолютно.

   - Если хочешь, я познакомлю тебя с этим парнем.

   Ну, с тем, из “Кайе дю синема”. Он очень неглуп. Большинство тех, 

кто пришел сюда сегодня, вызывает

   у него только презрение. Презрение.

   - Как-нибудь в другой раз, Сид. Сегодня я хочу пораньше уехать.

   - Ну, тогда скажешь. У меня есть его адрес. Вот незадача, - с 

грустью продолжал он. - А я-то думал, что этот год в Канне будет для 

меня счастливым. У меня ведь уже было соглашение с “Апекс энд Истерн” 

на две картины с правом выбора или замены. Это - одно из крупных, 

известных объединений. Три месяца назад казалось, что фирма 

процветает. Я думал, что у меня все в порядке. Снял новую квартиру в 

Шестнадцатом округе, и теперь там делают boiserie (26). Это обошлось 

мне в пятнадцать тысяч долларов, которых я еще не заплатил. К тому же 

мы с женой решили, что можем позволить себе второго ребенка, и в 

декабре она рожает. И вдруг - все к черту. “Апекс энд Истерн” 

обанкротилась, и теперь я даже апельсинового сока не могу выпить за 

завтраком. Если в течение ближайших двух недель я не получу в Канне 

контракта, то считай, что Сиднею Грину конец.

   - Что-нибудь да подвернется, - сказал Крейг.

   - Надеюсь. Очень надеюсь.

   Когда Крейг уходил, Грин все еще понуро стоял у бассейна и глядел 

на туман, поднимавшийся от подогретой зеленой воды. Входя в дом, Крейг 

думал: что по крайней мере не должен пятнадцать тысяч долларов за 

boiserie, и моя жена не беременна”.

   Весь остаток вечера он пил. Разговаривал со множеством людей, но к 

тому времени, когда почувствовал, что пора возвращаться к себе в 

отель, уже ничего не помнил. Помнил только, что хотел взять с собой 

Натапи Сорель, но не нашел ее и что обещал Уолту Клейну показать свою 

рукопись, и тот сказал, что утром пришлет за ней в отель одного из 

своих помощников.

   Он стоял у бара и допивал свой последний бокал, когда увидел в 

дверях гостиной запыхавшуюся Гейл Маккиннон в плаще, накинутом на 

плечи. Он не заметил, когда она уходила. Она постояла немного, 

оглядывая комнату, и, увидев Крейга, подошла к нему.

   - Я так и думала, что вы еще здесь.

   - Выпьем на сон грядущий. - Шампанское размягчило его.

   - Мне нужна помощь, - сказала она. - Надо отвезти Джо Рейнолдса 

домой. Он сильно расшибся. И пьяный, Упал с лестницы.

   - С хорошим человеком этого бы не случилось, - весело сказал Крейг. 

- Выпьем.

   - Полицейский не дает ему сесть за руль, - сказала Гейл.

   - Коварный. Коварная французская полиция. Ищейки закона. Выпьем за 

благородную жандармерию Приморских Альп.

   - Вы тоже пьяны? - резко спросила она.

   - Не особенно. А вы? Почему вы сами не отвезете вашего критика 

домой?

   - У меня нет водительских прав.

   - В этом есть что-то антиамериканское. Смотрите не проговоритесь 

какому-нибудь конгрессмену, если он вас спросит. Выпьем.

   - Поехали, Джесс, - взмолилась она. Впервые - он обратил на это 

внимание - она назвала его по имени. - Поздно уже. Одна я не 

справлюсь. Он там весь в крови, орет и угрожает полицейскому, и, если 

мы не увезем его сейчас, его заберут в участок. Я знаю, что надоела 

вам, но будьте же милосердны. - Она огляделась кругом. Гостиная почти 

опустела. - И вечер уже кончился. Ну пожалуйста, отвезите нас в Канн. 

Крейг осушил бокал и улыбнулся.

   - Так и быть, доставлю тело в сохранности. - Он церемонно взял ее 

под руку и, перед тем как выйти в моросящую тьму, подвел к Уолтеру 

Клейну - пожелать ему спокойной ночи.

   Рейнолдс уже не кричал на полицейского. Он сидел на нижней 

ступеньке каменной лестницы, с которой свалился, на лбу его зияла 

рваная рана, и один глаз начал опухать. Он прижимал к носу 

окровавленный платок. Когда Гейл Маккиннон и Крейг подошли к нему, он 

бросил на них мутный взгляд и хрипло выругался:

   - Чертовы лягушатники! И все Уолтер Клейн с его головорезами.

   - Все в порядке, мосье, - сказал Крейг по-французски полицейскому, 

спокойно стоявшему возле Рейнолдса. - Я его друг. Я отвезу его домой.

   - Ему нельзя садиться за руль, - сказал полицейский. - Это же 

очевидно, что бы этот джентльмен ни говорил.

   - Совершенно с вами согласен, - кивнул Крейг, стараясь держаться 

подальше от полицейского. Он боялся, как бы тот не учуял его 

собственное дыхание. - Ну, Джо... оп-ля! - Он подхватил Рейнолдса под 

мышки и поднял на ноги. Рейнолдс отнял от носа платок, и на брюки 

Крейгу брызнула кровь. От Рейнолдса пахло так, словно его несколько 

дней одетого вымачивали в виски.

   С помощью Гейл он погрузил Рейнолдса за заднее сиденье своей 

машины, где тот сразу же и уснул. Крейг с преувеличенной 

осторожностью, чтобы не вызвать подозрений у наблюдавшего за ним 

полицейского, вывел машину с места стоянки и поехал под мокрыми от 

дождя деревьями.

   Всю дорогу до Канна они молчали, слышен был лишь булькающий храп 

Рейнолдса. Крейг сосредоточенно смотрел вперед и ехал медленно, 

стараясь не потерять из виду обочину, - на поворотах дорога блестела в 

свете фар. Ему было стыдно, что он выпил так много в этот вечер, и он 

пообещал себе в будущем не пить вовсе, если будет заранее знать, что 

придется вести машину.

   Когда они достигли предместий Канна, Гейл назвала Крейгу гостиницу 

Рейнолдса - примерно в шести кварталах от “Карлтона”, подальше от 

моря, за железной дорогой. Когда они туда приехали, проснувшийся 

Рейнолдс хрипло сказал:

   - Благодарю вас обоих. Не трудитесь меня провожать. Я в полном 

порядке. Доброй ночи.

   Они смотрели, как он, держась очень прямо, неуклюже идет на 

негнущихся ногах в темный подъезд гостиницы.

   - Он-то сегодня уже набрался, - сказал Крейг, - я же не прочь бы 

выпить еще.

   - Я тоже, - сказала Гейл Маккиннон.

   - Разве вы живете не здесь?

   - Нет.

   Он почувствовал странное облегчение.

   Все бары, мимо которых они проезжали, были закрыты. Он и не 

представлял себе, что уже так поздно. Да и хорошо, что закрыты: что бы 

подумали ночные посетители бара, увидев их, вымазанных в крови 

Рейнолдса?

   Крейг остановил машину перед “Карлтоном”. Мотор продолжал работать.

   - У меня дома найдется бутылка виски, - сказал он. - Хотите 

подняться?

   - Да, благодарю вас.

   Он отвел машину на стоянку, и они вошли в отель. К счастью, в холле 

никого не было. Портье, у которого Крейг взял ключ от своего номера, 

был с детства приучен не менять выражения лица, что бы ни происходило 

в холле.

   Поднявшись в номер, Гейл Маккиннон сняла плащ и прошла в ванную, 

Крейг же стал разливать в стаканы виски и содовую. В ванной уютно, по-

домашнему, шумела вода, напоминая о присутствии второго человека, 

рассеивая чувство одиночества.

   В гостиную она вернулась причесанной, лицо ее было свежим и чистым, 

словно и не случалось в эту ночь никаких происшествий. Они подняли 

стаканы и выпили. В отеле стояла тишина, город спал. Они сидели друг 

против друга в больших креслах, обитых парчой.

   - Вот вам урок: не ездите с пьяницами, - сказал он. - Если бы его 

не угораздило свалиться с лестницы, то вы, возможно, висели бы сейчас 

где-нибудь на дереве.

   - Вероятно. - Она поежилась. - Причуды машинного века.

   - Вы могли бы попросить меня отвезти вас домой еще до того, как он 

упал. - Крейг забыл, что и сам был пьян не меньше Рейнолдса.

   - Я решила было ни о чем вас больше не просить.

   - Ясно.

   - Ух, как он вас ругал и вдруг нырнул вниз головой. - Девушка 

засмеялась.

   - И все из-за какой-то ничтожной колкости, брошенной восемь лет 

назад? - Крейг покачал головой, удивляясь злопамятности людей.

   - Из-за нее и многого другого.

   - Например?

   - Однажды вы отбили у него в Голливуде девушку.

   - Я? Ну, если и отбил, то не нарочно.

   - Это еще хуже. С точки зрения таких, как Рейнолдс. Он ударил ее, и 

она назло ему стала рассказывать, какой вы замечательный человек и что 

говорили ей о вас другие женщины. Какой вы умный, чуткий и как с вами 

весело. Как же после этого ему к вам относиться? Тем более что вы были 

знаменитость, а он - прыщавый мальчишка, совсем еще новичок.

   - Ну, теперь-то он станет относиться ко мне лучше.

   - Может быть, чуть лучше. Но не совсем. Он сообщил мне о вас много 

сведений, которые я включила в статью. И предложил заглавие.

   - Какое? - с любопытством спросил Крейг.

   - “Человек с несостоявшимся будущим”.

   Крейг кивнул.

   - Грубо, но броско. Так вы и озаглавите свою статью?

   - Еще не знаю.

   - От чего это зависит?

   - От вас. От того, что я о вас буду думать, когда по-настоящему 

узнаю. Если вообще узнаю. От того, сколько, на мой взгляд, в вас 

осталось мужества. Или воли. Или таланта. Моя задача была бы легче, 

если бы вы дали мне почитать рукопись, которую отправите завтра Уолту 

Клейну.

   - Как вы об этом узнали?

   - Сэм Бойд - мой приятель. - Крейг вспомнил, что Сэм Бойд - одна из 

способных молодых людей Клейна. - Он сказал мае, что утром приедет к 

вам за сценарием. Мы с ним завтракаем вместе.

   - Скажите ему, чтобы он зашел за сценарием после завтрака.

   - Хорошо. - Она протянула ему стакан. - Пусто. Он встал, подошел к 

столу, где стояла бутылка, налил в оба стакана и вернулся назад.

   - Спасибо. - Она спокойно посмотрела ему в глаза. Он нагнулся и 

нежно поцеловал ее в губы. Губы у нее были мягкие, манящие. Она отвела 

лицо. Он выпрямился, давая ей возможность встать. - Ну, хватит, - 

сказала она. - Иду к себе.

   Он хотел было коснуться ее руки.

   - Оставьте меня! - Она поставила стакан на столик, схватила плащ и 

метнулась к двери.

   - Гейл... - позвал он и шагнул к ней.

   - Несчастный старик, - сказала она и, выходя, с силой хлопнула 

дверью.

   Он медленно осушил свой стакан, потушил свет, разделся и лег. Лежа 

поверх простынь в теплом мраке, он слушал резиновый шорох редких 

машин, проезжавших по набережной Круазетт, и шум морского прибоя. 

Спать он не мог - слишком наполненный был вечер. От выпитого стучало в 

висках. В памяти складывались и распадались, точно калейдоскопические, 

узоры, отдельные картины: Клейн в бархатном пиджаке, знакомящий друг с 

другом всех и каждого; Корелли и его девушки; несчастный Грин, 

поливающий мочой дорогую зеленую лужайку; кровь Рейнолдса...

   И среди этой мешанины - игра (игра ли?) - Гейл Маккиннон. Ее то 

вспыхивающая, то гаснущая, юная - и в то же время зрелая - 

чувственность. Завлекает и отталкивает. Нет, лучше вспоминать и 

сожалеть о прелестях Натали Сорель. Забыть Дэвида Тейчмена, забыть о 

смерти; подстерегающей его под студийным париком,

   Крейг беспокойно заворочался в кровати. Похоже на грандиозный 

рождественский прием для конторских служащих. Только рождественские 

приемы не устраивают по два раза в неделю.

   И тут он услышал, почти не удивившись, тихий стук. Он встал, надел 

халат и открыл дверь. В полутемном коридоре стояла Гейл Маккиннон.

   - Входите, - сказал он.



               10



   Он понимал, что уже светло, понимал, что еще не проснулся, слышал 

рядом чье-то дыхание и слышал, как звонит телефон.

   Продолжая лежать с закрытыми глазами, чтобы не видеть наступившего 

дня, он нащупал на ночном столике трубку. Далекий голос, пробившись 

сквозь жужжащий механический фон, сказал:

   - Доброе утро, милый.

   - Кто это? - спросил он, все еще не открывая глаз.

   - Сколько людей зовут тебя “милый”, - слабо отозвался далекий 

голос.

   - Прости, Констанс. Тебя очень плохо слышно, как будто ты говоришь 

с другого конца света. - Крейг открыл глаза, повернул голову. Рядом на 

подушке он увидел длинные каштановые волосы. Гейл пристально смотрела 

на него, ее голубые глаза были серьезны. Простыня, под которой они оба 

спали, наполовину сползла с него, обнажив голое бедро. Он хотел было 

ухватиться за край и натянуть на себя простыню, чтобы не было видно, 

как он возбужден, но, поняв нелепость этого жеста, воздержался.

   - Ты все еще в постели? - тем временем произнесла Констанс. 

Электронный голос, долетавший до него по еще весьма несовершенному 

шестисотмильному кабелю, звучал укоризненно. - А ведь уже одиннадцатый 

час.

   - Разве? - глупо спросил он, чувствуя на себе взгляд соседки, видя 

краем глаза очертания ее тела под простыней и аккуратно застеленную и 

оставшуюся несмятой вторую постель. Он пожалел, что назвал Констанс по 

имени. - В этом городе поздно лежаться и поздно встают, - сказал он. - 

Как дела в Париже?

   - Все хуже и хуже. Как у тебя? Он помолчал.

   - Ничего нового.

   - Прежде всего... - Голос в трубке - механический, колышущийся - 

был почти неузнаваем. - Я хочу извиниться.

   - Я тебя совсем не слышу. - Он сделал над собой отчаянное усилие, 

чтобы говорить спокойно -   Может, мы положим трубки, еще раз попросим 

телефонистку и...

   - Теперь лучше? Теперь ты меня слышишь? - Голос вдруг стал ясным и 

громким, словно Констанс находилась в соседнем номере.

   - Да, - неохотно ответил Крейг. Он пытался придумать какую-нибудь 

отговорку, чтобы заставить Констанс отложить разговор, дать ему время 

накинуть на себя халат, перейти в гостиную и там ждать ее повторного 

звонка. Но, боясь себя выдать, решил пока ограничиться односложными 

замечаниями.

   - Я сказала, что хочу извиниться за то, что набросилась на тебя в 

тот раз. Ты же меня знаешь.

   - Да.

   - Поблагодарить за фотографию со львенком. Это ты хорошо придумал.

   - Да, - сказал он.

   - А у меня новость, - продолжала Констанс. - Хорошая. Надеюсь, во 

всяком случае, что она тебе покажется хорошей.

   - Какая? - Осторожно, незаметно он потянул за край простыни и 

прикрыл себя ниже пояса.

   - Завтра или послезавтра я, возможно, буду в твоих краях, - 

сообщила она. - В Марселе.

   - В Марселе? - Он не сразу вспомнил, где находится Марсель. - 

Почему в Марселе?

   - Это не для телефона. - Французская телефонная сеть по-прежнему не 

пользовалась у нее доверием. - В общем, если у меня здесь получится, 

то я буду там.

   - Прекрасно, - сказал он, думая совсем о другом.

   - Что “прекрасно”? - В голосе Констанс послышалось раздражение.

   - Ну, может быть, мы увидимся...

   - Что значит “может быть”? - Голос ее звучал уже зловеще.

   Он почувствовал рядом с собой движение. Гейл встала и - голая, 

стройная, с округлыми бедрами, точеными загорелыми икрами - медленно, 

не оглядываясь, прошла в ванную.

   - Есть тут одна загвоздка...

   - Что-то, дружок, я опять тебя не пойму.

   - Завтра приезжает моя дочь Энн. - Обрадовавшись, что Гейл вышла, 

он сразу же успокоился. - Я послал ей телеграмму и предложил приехать.

   - Все мы во власти этой чертовой молодежи, - с досадой сказала 

Констанс. - Возьми ее с собой в Марсель. Все девственницы должны 

побывать в Марселе.

   - Надо мне сначала с ней поговорить... - Он решил не реагировать на 

слово “девственница”. - Позвони мне, когда твои планы окончательно 

выяснятся. Может, ты еще и в Канн завернешь? - неискренне добавил он.

   В ванной зашумел душ. “Интересно, - подумал он, - слышит ли шум 

воды в Париже Констанс”.

   - Я ненавижу Канн, - сказала Констанс. - Там у меня произошла 

размолвка с моим первым мужем. Черт возьми, если тебе так уж трудно 

сесть в машину и потратить два часа на то, чтобы повидаться с 

женщиной, которую ты вроде бы любишь...

   - Ну, опять ты начинаешь злиться, Констанс. Ты ведь даже не 

уверена, что будешь в Марселе, а уже...

   - Я хочу, чтобы ты сгорал от нетерпения, - сказала она. - Ведь уже 

неделя, как мы не виделись. Неужели у тебя нет желания встретится со 

мной?

   - Есть.

   - Докажи.

   - Я приеду к тебе, куда ты захочешь и когда захочешь! - прокричал 

он.

   - Вот это другой разговор, дружок. - Она хмыкнула. - Черт возьми, 

говорить с тобой - все равно что зубы выдергивать. Ты пьян?

   - С похмелья.

   - Куролесил?

   - Можно сказать, что да. - Пусть ему хоть одно слово правды 

зачтется.

   - Никогда не любила трезвенников, - сказала она. - Ну, хорошо, я 

пришлю тебе телеграмму, как только буду знать окончательно. Сколько 

лет твоей дочери?

   - Двадцать.

   - Полагаю, у двадцатилетней девчонки найдутся и более интересные 

занятия, чем околачиваться возле отца.

   - У нас спаянная семья.

   - То-то я вижу, какая она спаянная. Ну, развлекайся, дорогой. А я 

по тебе скучаю. И со львенком - это была чудесная мысль. - Она 

положила трубку.

   “Постыдная ситуация, - с досадой подумал он. - Постыдно-

комическая”. Он вскочил с постели и стал торопливо одеваться. Он был 

уже в рубашке и брюках, когда из ванной вышла Гейл - все еще голая, 

стройная, грациозная; на смуглой коже поблескивали последние капли 

воды, которые она не позаботилась вытереть.

   Она встала перед ним, широко расставив ноги, уперев руки в бедра - 

совсем как манекенщица, - и улыбнулась.

   - Ох, и забот же у нашего милого мальчика, а? - Она подошла к нему, 

притянула к себе его голову и поцеловала в лоб. Он обнял ее за талию и 

тоже хотел поцеловать, но она резко отстранилась и сказала:

   - Умираю от голода. Какую кнопку тут нажать, чтоб принесли завтрак?

   Он приехал в аэропорт Ниццы раньше времени. До прилета самолета из 

Женевы оставалось еще полчаса. Постоянная боязнь опоздать начала 

преследовать его еще в годы супружества. Его жена никогда никуда не 

успевала, и их совместная жизнь осталась у него в памяти как 

бесконечная цепь безобразных сцен: он кричал, подгоняя ее, а она 

разражалась слезами и, в отместку за его грубость, нервно хлопала 

дверьми. Потом приходилось выдерживать унизительные объяснения с 

друзьями, извиняться за то, что они опоздали к ужину, или на самолет, 

или на поезд, или в театр, или на свадьбу, или на похороны, или на 

футбольный матч. И теперь, избавившись от нее, он испытывал 

удовлетворение, приезжая всюду заблаговременно, чтобы не волноваться. 

“Расставшись с твоей матерью, - сказал он как-то Энн, которая могла 

его понять, ибо, не желая следовать дурному примеру матери, развила в 

себе поразительную пунктуальность, - я сберег себе десять лет жизни”.

   Он поднялся на террасу аэропорта, откуда видны были взлетная 

дорожка и море, сел за металлический столик и заказал виски с содовой. 

Хотя до вечера было еще далеко, в воздухе веяло прохладой, дул свежий 

ветер, голубая вода белела барашками.

   Потягивая виски, он старался собраться с мыслями, подготовить себя 

к встрече с дочерью. Но рука, в которой. он держал стакан, слегка 

дрожала. Он сидел совсем разбитый, напрягшись из последних сил: когда 

он попытался сосредоточить взгляд на самолете, шедшем на посадку, но 

все еще летевшем высоко в небе, примерно в миле от посадочной полосы, 

глаза его, несмотря на солнечные очки, мгновенно заслезились. Ночью он 

почти не спал. И отнюдь не по той причине, которая могла бы быть. Гейл 

Маккиннон пришла к нему в номер и легла с ним в постель, но ничего ему 

не позволила. И никак это не объяснила. Просто сказала “нет” и заснула 

в его объятиях - спокойная, шелковистая, благоухающая, порочная и 

уверенная в себе, неотразимая и дразнящая своей красотой и юностью.

   И теперь, дожидаясь, пока дочь спустится с неба на землю; он 

вспомнил все это, и ему стало стыдно. Нелепая ночь! В его-то возрасте 

позволить, чтоб тебя втянули в эту глупую детскую игру! И кто? 

Девчонка, которая в дочери ему годится. Надо было зажечь свет, 

выставить ее из номера, принять снотворное и заснуть. Или хотя бы 

надеть пижаму и перебраться на соседнюю кровать, а утром, когда она 

проснется, сказать, чтоб больше к нему не приходила. А он вместо этого 

раскис: охваченный грустью и нежностью, он обнимал ее, целовал в 

затылок, вдыхая аромат ее волос, и, мучимый желанием и бессонницей, 

прислушиваясь к ее ровному, здоровому дыханию, смотрел, как утренняя 

заря обводит жалюзи полосками света.

   За завтраком, раздраженный плотоядными взглядами официанта - хотя, 

возможно, взгляды эти ему просто мерещились, - он сказал ей, что будет 

ждать ее после обеда в баре. Из-за нее он обидел Констанс, лгал ей или 

почти лгал по телефону, поставил под угрозу то, что до вчерашней ночи 

считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играет 

с ним в прятки, которая принесла ему радость, - красивой, умной, 

нужной ему женщине, равноправной партнерше, чья любовь (почему не 

назвать это чувство его настоящим названием?), чья страсть помогала 

ему последние два года переживать самые мрачные моменты в жизни. Он 

всегда гордился умением контролировать свои поступки, быть хозяином 

своей судьбы как в хорошие, так и в плохие времена. И вдруг, за какие-

то несколько часов опьянения, показал, что способен сделать 

опрометчивый шаг, поддаться губительному увлечению, словно какой-

нибудь слюнявый кретин.

   Опьянения! Но ведь он же обманывает себя. Да, конечно, он выпил, но 

не так уж много. Он знал, что, даже если бы не выпил за весь вечер и 

капли спиртного, все равно вел бы себя именно так.

   “Всему виною Канн”, - сказал он себе в оправдание. Этот город 

создан для раскованности чувств - он весь свобода, щедрое солнце, 

возбуждающая нагота. А в темных зрительных залах на него 

воздействовала густо насыщенная сексом, будоражащая атмосфера фильмов, 

полных любовных страстей, восхитительного порока, безрассудства и 

молодого разгула, слишком буйного для стареющего бесприютного 

человека, странствующего без компаса по этому бурному городу.

   И в довершение всех бед - приезд дочери. Кой черт дернул его 

послать ей телеграмму? Он застонал и, спохватившись, осмотрелся вокруг 

- не заметил ли кто-нибудь? На всякий случай он приложил платок ко рту 

- пусть думают, что это приступ кашля. Потом заказал себе еще виски.

   Он приехал в Канн в поисках ответов. Но за эти несколько дней у 

него возникли лишь новые вопросы. “А не лучше ли сейчас пойти в кассу, 

- подумал он, - и взять билет до Парижа, Нью-Йорка, Лондона или Вены?” 

Он же северянин, привык к суровому климату, белые языческие города юга 

не для него. Будь он благоразумнее, он навсегда бежал бы от этих 

пагубных соблазнов Средиземноморья, которые лишь осложняют жизнь. 

Здравая мысль. Но он не сдвинулся с места. Нет, не пойдет он в кассу и 

не купит никакого билета. Пока не купит.

   Во время завтрака из вестибюля позвонил Бойд, помощник Клейна, и 

Крейг с коридорным отослал ему рукопись “Трех горизонтов”. Если Клейну 

она не понравится, решил Крейг, он уедет из Канна. Это решение 

успокоило его. Теперь у него есть ориентир, есть чем руководствоваться 

механически, независимо от собственной воли. Ему стало легче. Поднимая 

стакан с виски, он заметил, что рука у него уже не дрожит.

   Самолет вырулил на площадку и остановился. Из него потекли 

празднично разодетые пассажиры, платья женщин разлетались на морском 

ветру. Он отыскал глазами Энн - светлые яркие волосы хлестали ее по 

лицу. Она шла быстрым, энергичным шагом и поглядывала вверх на 

террасу, высматривая его. Он помахал ей рукой. Она помахала в ответ и 

ускорила шаг. Она несла туго набитый брезентовый мешок цвета хаки, 

похожий на те, что продают в армейских магазинах. Он обратил внимание, 

что она по-прежнему сутулится, ходит неуклюжей походкой, точно боится 

показаться женственной и изящной. “Надо бы посоветовать ей заняться 

пластической гимнастикой”, - подумал он. На ней был мятый синий плащ и 

буро-коричневые штаны. В этой темной одежде вид у нее был невзрачный, 

хмурый, и только волосы не давали ей потеряться среди ярких летних 

нарядов, пестрых рубашек и полосатых легких пиджаков остальных 

пассажиров. Интересно, в кого она играет теперь? Ее одежда невольно 

вызвала у него чувство досады. В прежние времена, когда Крейг хорошо 

зарабатывал, он положил в банк на ее имя и на имя ее сестры деньги. 

Доходы с них не ахти какие, но безусловно достаточные, чтобы прилично 

одеваться. Он деликатно объяснит ей это и затащит в магазин купить 

что-нибудь более подходящее. Но хорошо уже, что она не чумазая, не 

босая и не напоминает одурманенную гашишем индианку из племени 

команчей. Ну что ж, спасибо и на этом.

   Он расплатился с официантом и пошел вниз встречать ее.

   Когда она вышла в зал ожидания вслед за носильщиком, который вез 

два ее чемодана, Крейг придал лицу приличествующее случаю выражение. 

Она по-детски бросилась к нему, обняла и поцеловала, но не совсем 

удачно - куда-то в шею.

   - О папа! - воскликнула она, уткнувшись лицом ему в грудь.

   Он погладил плечо измятого синего плаща. И тут же, едва она 

прижалась к нему, вспомнил другое молодое тело, которое обнимал утром, 

другой поцелуй.

   - Дай-ка взглянуть на тебя, - сказал он. Она немного отстранилась, 

чтобы он мог получить о ней полное представление. Она не употребляла 

косметики да и не нуждалась в ней. Всем своим видом она подтверждала, 

что приехала из Калифорнии: глаза ясные, лицо загорелое, цветущее, 

волосы выгорели от солнца, на твердой прямой переносице - мелкая 

россыпь веснушек. Она хорошо учится, он знал это по оценкам, но, глядя 

на нее, трудно было поверить, что она хотя бы изредка берет в руки 

учебник и вообще проводит время не только на пляжах и теннисных 

кортах. Будь он двадцатилетней девушкой с внешностью Энн, он не стал 

бы сутулиться.

   Они не виделись полгода, и он заметил, что она налилась за это 

время, груди ее под темно-зеленым свитером, ничем не стесняемые, 

значительно потяжелели. Лицо похудело и заострилось книзу, стало почти 

треугольным, с чуть заметными впадинами под выпуклыми скулами. Она 

всегда была здоровым ребенком и теперь превращалась в здоровую, 

цветущую женщину.

   - Нравится тебе то, что ты видишь? - с улыбкой спросила она. Этот 

вопрос уже давно вошел у них в обиход - Энн придумала его, еще когда 

была девочкой.

   - Более или менее, - ответил он, поддразнивая ее. Он не смог бы 

выразить словами переполнявшую его радость и нежность, нелепое и такое 

приятное чувство самодовольства, которое доставила ему дочь - плоть от 

плоти его, подтверждение его жизнеспособности и родительской мудрости. 

Он взял ее руку и сжал, удивляясь, как всего несколько минут назад мог 

огорчаться из-за того, что она приезжает.

   Так рука об руку они и вышли из аэровокзала следом за носильщиком. 

Он помог погрузить ее вещи в багажник. Брезентовая сумка оказалась 

очень тяжелой - там были книги. Когда Крейг взял ее, одна из книг 

выпала. Он ее поднял. “Воспитание чувств” на французском языке. 

Засовывая книгу в сумку, он невольно улыбнулся. Предусмотрительная 

путешественница его дочь: готовится увидеть здесь девятнадцатый век.

   Они поехали в Канн. Из-за интенсивного движения машина шла 

медленно. Время от времени Энн наклонялась к нему и гладила по щеке, 

как бы желая убедиться легким прикосновением пальцев, что она 

действительно здесь, рядом с отцом.

   - Голубое Средиземное море, - сказала она. - Знаешь, по правде, это 

было самое восхитительное приглашение в моей жизни. - Она засмеялась 

какой-то своей затаенной мысли. - Твоя жена говорит, что ты стремишься 

купить мое расположение.

   - А ты как считаешь?

   - Если это правда, продолжай в том же духе.

   - Как съездила в Швейцарию?

   - В целом - ужасно.

   - Что она делает в Женеве?

   - Консультируется с частными банками. С ней - ее дружок, помогает 

ей консультироваться. - В голосе Энн появилась жесткость. - С тех пор 

как ты стал давать ей все эти деньги, она просто помешалась на том, 

куда лучше вложить капитал. Считает, что американская экономика 

недостаточно устойчива, и собирается скупать акции западногерманских и 

японских компаний. Сказала, чтоб я посоветовала тебе делать то же 

самое. Глупо, говорит, получать с капитала всего пять процентов. У 

тебя, говорит, никогда не было коммерческой жилки, поэтому она и 

заботится о твоих интересах. - Энн скривила губы в усмешке, - Опять-

таки в твоих же интересах, говорит она, порвать с этой твоей парижской 

знакомой.

   - Так она и сказала? - Крейг постарался произнести это спокойно, 

чтобы Энн не заметила злости в голосе.

   - Она много чего наговорила.

   - Да что она вообще знает о моей парижской знакомой?

   - Я не знаю, что она знает. Знаю лишь то, что она мне сказала. 

Сказала, что эта женщина слишком молода для тебя, что она похожа на 

маникюршу и ее интересуют только твои деньги.

   Крейг рассмеялся:

   - Похожа на маникюршу! Значит, она никогда ее не видела.

   - Говорит, что видела. Даже скандал ей устроила.

   - Где?

   - В Париже.

   - Так она и в Париже была? - недоверчиво спросил он.

   - А то как же. Исключительно в твоих интересах. Она сказала этой 

даме, что она думает об авантюристках, которые обольщают старых 

дураков и разбивают счастливые браки.

   Крейг недоуменно покачал головой.

   - Констанс ни слова мне об этом не говорила.

   - О таких вещах, я думаю, женщины не очень-то любят рассказывать. 

Ты познакомишь меня с Констанс?

   - Конечно, - смущенно ответил Крейг. Когда он обнимал свою дочь при 

встрече в аэропорту, то никак не предполагал, что их разговор примет 

такой оборот.

   - Ну, а что касается Женевы, то там была одна смехота. Пришлось 

даже отужинать в “Ричмонде” с мамулей, ее приятелем и прочими ханжами.

   Крейг молча вел машину. Он не хотел говорить с дочерью о любовнике 

своей жены.

   - Целое представление, - продолжала Энн. - Тьфу! Расселся, 

заказывает икру, орет на официанта из-за вина, потом любезничает пять 

минут с мамулей и пять минут со мной. Я вдруг поняла, почему я с 

двенадцати лет ненавижу мамулю.

   - Это неправда, - мягко возразил Крейг. Он готов был принять на 

себя вину за многое, но не хотел отторгать дочерей от их матери.

   - Нет, правда: ненавижу, - сказала Энн. - Ненавижу, ненавижу. Как 

ты мог столько лет терпеть у себя в доме этого жалкого, нудного 

человека, который притворялся твоим другом, почему ты так долго 

мирился со всем этим?

   - Прежде чем винить других, надо посмотреть на себя, - сказал 

Крейг. - Я ведь тоже был не ангел. Ты уже большая девочка, Энн, и, я 

полагаю, не сегодня поняла, что мы с твоей матерью давно живем каждый 

своей жизнью.

   - Своей жизнью! - нетерпеливо воскликнула Энн. - Ну, пусть каждый 

своей. Это мне понятно. Непонятно другое: почему ты женился на этой 

стерве...

   - Энн! - оборвал ее Крейг. - Ты не должна так говорить...

   - Но еще непонятней мне, почему ты позволяешь ей угрожать тебе 

судом за адюльтер и вымогать у тебя деньги. И дом! Почему ты не 

найдешь сыщика, чтобы он дня два последил за ней и ты б увидел, как 

она себя ведет?

   - Этого я не могу сделать.

   - Почему не можешь? Она же наняла сыщика, который следил за тобой. 

Крейг пожал плечами.

   - Ты рассуждаешь, как юрист, - сказал он. - Просто не могу.

   - Слишком ты старомоден. В этом твоя беда.

   - Не будем об этом говорить, прошу тебя. Ты помни одно: если бы я 

не женился на твоей матери, то не было бы сейчас ни тебя, ни твоей 

сестры, а раз вы у меня есть, все остальное пожалуй, не так уж и 

важно. И чтобы ваша мать ни делала и ни говорила, я по-прежнему 

благодарен ей за вас. Будешь это помнить?

   - Постараюсь. - Голос у Энн задрожал и Крейг испугался, что она 

сейчас расплачется, хотя она никогда не была плаксой, даже в детстве. 

- Скажу только одно, - с горечью добавила она. - Не хочу я больше 

видеть эту женщину. Ни в Швейцарии, ни в Нью-Йорке, ни в Калифорнии. 

Нигде. Никогда.

   - Еще передумаешь, - мягко сказал он

   - Хочешь на спор?

   “Черт бы их побрал, эти семейные дела”, - подумал он.

   - Я хочу, чтобы и ты и Марша знали совершенно точно: Констанс не 

имеет к моему разрыву с вашей матерью никакого отношения. А оставил я 

ее потому, что мне все это надоело и я уже был на грани самоубийства. 

Потому, что брак наш потерял всякий смысл. а продолжать бессмысленную 

жизнь я не хотел. Я виню вашу мать не больше, чем самого себя. Но, кто 

бы ни был тут виноват, продолжать не имело смысла. Констанс же просто 

случайно оказалась в это время на моем пути

   - Ладно, - сказала Энн. - Верю.

   Несколько минут она молчала, и Крейг с благодарностью отметил это 

про себя, проезжая мимо каннского ипподрома. Скачки на юге... Ничего 

не значащие победы. незасчитанные поражения. Разбрызгиватели, 

расставленные на зеленом поле, изливали мириады дугообразных 

фонтанчиков. Наконец Энн, оживившись, спросила

   - Ну, а ты-то как? Развлекаешься?

   - Можно сказать, что да.

   - Я тревожилась за тебя.

   - Тревожилась за меня? - Он не мог скрыть удивления. - Но, кажется, 

современная теория утверждает, что в наши дни ни один ребенок не 

тревожится за своих родителей.

   - Я не настолько современна.

   - Почему же ты за меня тревожилась?

   - Из-за твоих писем

   - Что же ты в них нашла?

   - Ничего такого, за что можно зацепиться. Ничего явного. Но между 

строк... не знаю... мне показалось, что ты недоволен собой, что ты не 

уверен в себе и в своих делах. Даже твой почерк...

   - Почерк?

   - Даже он изменился. Какой-то нетвердый стал. Словно ты уже не 

знаешь, как писать отдельные буквы.

   - Придется мне, видно, печатать свои письма на машинке, - попытался 

отшутиться Крейг.

   - Не так все просто, - серьезно сказала она. - У нас на кафедре 

психологии есть профессор, специалист по почеркам, и я показала ему 

два твоих письма. Одно я получила от тебя четыре года назад, а 

другое...

   - Ты хранишь мои письма? - Необыкновенный ребенок. Сам он никогда 

писем от своих родителей не хранил.

   - Конечно, храню. Так вот, однажды этот профессор сказал, что 

задолго до того, как что-нибудь случится, когда нет еще никаких 

симптомов и вообще ничего и сам человек еще ничего такого не 

чувствует, почерк его... ну, как бы предсказывает перемены - болезнь, 

даже смерть.

   Он был потрясен тем, что она сказала, но старался не показать 

этого. Энн с детства отличалась прямотой и откровенностью и выпаливала 

все, что ей приходило в голову. Он гордился и немного забавлялся ее 

беспощадной правдивостью, которую считал признаком замечательной силы 

характера. Но сейчас ему было не так уж забавно, ибо беспощадная 

правда касалась его самого. Он попытался обратить все в шутку.

   - Ну и что сказал сей мудрец о письмах твоего папочки? - насмешливо 

спросил он.

   - Ничего смешного тут нет. Он сказал, что ты переменился. И 

переменишься еще больше.

   - Надеюсь к лучшему?

   - Нет, - сказала она. - Не к лучшему.

   - О господи, посылаешь детей в солидный модный колледж, чтобы они 

получили там научное образование, а им забивают голову всякими 

средневековыми суевериями. А может, твой профессор еще и хиромантией 

занимается?

   - Суеверие это или нет, а я дала себе слово сказать тебе и вот - 

сказала. Кстати, сегодня, увидев тебя, я была поражена.

   - Чем?

   - Ты неважно выглядишь. Совеем неважно.

- Не говори глупостей, Энн, - сказал Крейг, хотя был уверен, что она 

права. - Две-три бурные ночи - только и всего.

   - Дело не в этом, - настаивала Энн- - Не в том, что ты провел две-

три бурные ночи. Здесь что-то более серьезное. Не знаю, замечал ли ты, 

но я наблюдаю за тобой с детства. И несмотря на твою скрытность, я 

всегда знала, когда ты сердишься, когда взволнован, когда болен или 

чего-то боишься..,

   - А сейчас?

   - Сейчас... - Она нервно провела рукой по волосам. - У тебя 

странный вид. Какой-то ты... неприкаянный... да, лучше, пожалуй, не 

скажешь. Ты похож на человека, который всю жизнь скитается по отелям.

   - Да, я живу все время в отелях. В лучших отелях мира.

   - Ты же понимаешь, что я имею в виду.

   Он понимал, что она имела в виду, но ей в этом не признался. Только 

себе.

   - Когда я получила твою телеграмму, то решила подготовить речь, - 

сказала Энн. - И вот сейчас я ее произнесу.

   - Взгляни лучше, какой отсюда вид, Энн, - сказал он. - Для речей у 

тебя еще будет время. Она не обратила на его слова внимания.

   - Чего я хочу - это жить с тобой, - сказала она. - Заботиться о 

тебе. В Париже, если ты хочешь жить там. Или в Нью-Йорке, Или в любом 

другом месте. Я не хочу, чтобы ты жил бирюком и из вечера в вечер 

ужинал один, как... как старый буйвол, которого изгнали из стада.

   Он невольно рассмеялся, услышав такое сравнение.

- Не хочу казаться хвастуном, - сказал он, - но в компании у меня нет 

недостатка, Энн. К тому же тебе еще год учиться в колледже и...

   - С образованием я покончила, - сказала она. - И образование 

покончило со мной. Такое образование, во всяком случае, мне не нужно. 

В общем, я туда больше не поеду.

   - Это мы еще обсудим, - сказал он. Честно говоря, мысль об 

упорядоченной жизни с Энн, после стольких лет бродяжничества, 

неожиданно показалась ему привлекательной. Вдобавок, оказывается, он 

до сих пор держится того устарелого, недостойного, постыдно 

несовременного взгляда, что образование не столь уж важно для женщины.

   - И еще: тебе надо работать, - сказала Энн. - Это же нелепо, чтобы 

такой человек, как ты, пять лет ничего не делал.

   - Не так все просто, - сказал он. - Не думай, что люди наперебой 

предлагают мне работу.

   - Это тебе-то? - недоверчиво воскликнула она. - Не верю.

   - Но это так. Мэрфи тоже здесь. Поговори с ним о положении дел в 

кино.

   - Но другие продолжают делать фильмы.

   - То другие. А твой отец - нет.

   - Нет, это просто невыносимо. Ты говоришь, как неудачник. Лучше бы 

решился и попробовал, а не стоял в позе одинокого гордеца. Я говорила 

недавно с Маршей, и она со мной согласна: это совершенно пустая, 

бессмысленная, позорная трата сил! - Она была близка к истерике, и 

Крейг успокаивающе погладил ее по руке.

   - Вот об этом же и я думал. Я ведь работал весь последний год.

   - Ага! - торжествующе воскликнула она. - Вот видишь. С кем?

   - Ни с кем. Сам с собой. Я написал сценарий Только что закончил. 

Сейчас его как раз читают.

   - Что говорит мистер Мэрфи?

   - Плохо, говорит. Мистер Мэрфи советует его выбросить.

   - Глупый старик, - сказала Энн. - Я бы и слушать его не стала.

   - Он далеко не глуп.

   - Но ты все-таки не послушал его, правда?

   - Сценарий я пока не выбросил.

   - Можно мне почитать?

   - Если хочешь.

   - Конечно, хочу. Могу я потом откровенно высказать свое мнение?

   - Разумеется.

   - Даже если мистер Мэрфи прав, - добавила Энн, - и сценарий 

действительно не получился, или не устраивает его по коммерческим 

соображениям, или просто не то, что сейчас требуется, ты мог бы 

заняться чем-нибудь еще. Не сошелся же весь свет клином на кино, 

верно? Если хочешь знать правду, то, по-моему, ты был бы гораздо 

счастливее, если бы вообще забыл о кино. Тебе придется иметь дело с 

ужасными людьми. И все это так жестоко и зыбко - сейчас тебя 

превозносят как рыцаря искусства, а через минуту ты уже забыт А 

публика, которой ты должен угождать, эта Великая Американская Публика? 

Ты пойди в субботу вечером в кинотеатр, в любой кинотеатр, и посмотри, 

над чем они смеются; над чем плачут... Я же помню, как ты работал, как 

изматывал себя до полусмерти к концу картины”. А для кого? Для ста 

миллионов болванов.

В том, что говорила Энн, он узнал отзвук собственных мыслей, но это не 

доставило ему радости. Особенно его покоробило слово “угождать”. Одно 

дело, когда так говорит человек его возраста, который, работая на 

трудном поприще, добивается успеха или терпит неудачи и поэтому имеет 

право в минуты депрессии сомневаться в значении своего труда. Другое 

дело - выслушивать огульные осуждения из уст неискушенной, 

избалованной девчонки.

   - Энн, - остановил он ее, - не будь так строга к твоим 

соотечественникам-американцам.

   - Охотно уступлю своих соотечественников-американцев любому, кто 

захочет.

   “Еще один вопрос на повестке дня, - подумал он. - Узнать, что 

случилось с моей дочерью на родине в последние полгода. Но это мы 

отложим до следующей встречи”,

   Он вернул разговор в прежнее русло.

   - Раз уж ты так много размышляла о моей карьере, - сказал он с 

легкой иронией, - то, может быть, посоветуешь, чем мне заняться?

   - Есть масса разных вещей. Можешь преподавать, можешь пойти 

редактором в какое-нибудь издательство, В сущности, ты тем и занимался 

всю жизнь, что редактировал чужие рукописи. Можешь даже сам стать 

издателем. Или поселиться где-нибудь в тихом городке и открыть 

маленький театр. Или писать мемуары.

   - Энн, - укоризненно сказал он, - я знаю, что я стар, но не 

настолько же.

   - Есть уйма разных занятий, - упрямо повторила она. - Ты самый 

умный из всех, кого я знаю, и было бы преступлением, если бы ты дал 

сбросить себя, как битую карту, только потому, что люди, занимающиеся 

кино или театром, беспросветно глупы. Ты ведь не женат на кино. 

Христом богом клянусь, что Моисей сошел с Синая не для того, чтобы 

сказать “развлекай”.

   Он засмеялся.

   - Милая Энн, ты сделала винегрет из двух великих религий.

   - Я знаю, что говорю.

   - Может, и знаешь, - согласился он. - Может, в твоих словах есть 

доля правды. А может, ты и ошибаешься. В этом году я отчасти для того 

и приехал в Канн, чтобы принять какое-то решение, узнать, стоит ли мне 

оставаться в кино.

   - Ну и что? - с вызовом спросила она. - Что же ты увидел, что 

узнал?

   Что он увидел, что узнал? А увидел он много разных фильмов, хороших 

и плохих, в основном плохих. Его увлек этот карнавал, безумие кино. В 

залах, на террасах, на пляже, на званых вечерах киноискусство или 

кинопроизводство - называйте это как угодно - представало перед ним за 

эти несколько дней в своей наготе. Тут были артисты и псевдоартисты, 

дельцы, аферисты, покупатели и продавцы, сплетники, проститутки, 

порнографы, критики, прихлебатели, герои года, неудачники года. И как 

квинтэссенция всего этого - фильм Бергмана и фильм Бунюэля, чистые и 

опустошающие.

   - Ну, так что же ты узнал? - повторила свой вопрос Энн.

   - Боюсь, что я на всю жизнь связан с кино - вот что я узнал. Когда 

я был маленьким, отец брал меня с собой в театр - бродвейский театр. Я 

сидел, не шевелясь, в кресле и ждал, когда погрузится во мрак зал и 

зажгутся огни рампы: я всегда боялся, как бы что-нибудь не случилось и 

не помешало этому. Но вот раздвигался занавес. В радостном волнении я 

крепко сжимал кулаки, заранее сострадая тем, кого увижу на сцене. 

Только однажды нагрубил отцу, и это произошло как раз в такой момент. 

Отец начал что-то говорить - не знаю что, - заставив меня тем самым 

выйти из состояния блаженства, и я сказал: “Пожалуйста; помолчи, 

папа”. Кажется, он понял меня, потому что с тех пор больше не 

заговаривал, когда в зале гасли огни. Так вот теперь, сидя в 

бродвейском театре, я уже не испытываю такого чувства. Но оно 

появляется всякий раз, когда я покупаю билет и вхожу в полутемный 

кинозал. Не так уж плохо, если время от времени что-то заставляет 

сорокавосьмилетнего человека переживать те же чувства, какие он 

испытывал мальчишкой. Может, поэтому я и придумываю для кино всяческие 

оправдания, поэтому и пытаюсь не придавать значения его неприглядным 

сторонам и низкопробной продукции. Тысячи раз, посмотрев какой-нибудь 

скверный фильм, я утешал себя мыслью, что за одну хорошую картину 

можно простить сотню плохих.

   Что игра стоит свеч.

   Он не добавил, хотя теперь это знал - да и всегда,

   в сущности, знал, - что хорошие фильмы делают не для той публики, 

которая заполняет кинотеатры в субботу вечером. Их делают, потому что 

их нельзя не делать, потому что они нужны тем, кто их делает, как и 

вообще любое произведение искусства. Он знал, что и муки отчаяния, и 

то, что Энн назвала “жестокостью и непостоянством мира кино”, и 

необходимость лавировать, обхаживать, добывать деньги, и больно 

ранящая критика, и несправедливость, и нервное истощение - все это 

неотделимо от безмерной радости, которую приносит процесс творчества. 

И пусть ты внес лишь скромную лепту, сыграл небольшую, второстепенную 

роль, все равно ты разделяешь эту радость. Теперь он понял, что сам 

наказывал себя, лишая в течение пяти лет этой радости.

   Не доезжая до Антиба, он свернул на прибрежное шоссе.

   - Я на всю жизнь связан с кино, - повторил он. -  Таков диагноз. 

Ну, хватит обо мне. Признаюсь, я рад, что в нашей семье появился еще 

один взрослый человек. - Он взглянул на дочь и увидел, как она 

зарделась от этого комплимента. - Что ты о себе скажешь, кроме того, 

что уже достаточно образованна и хотела бы заботиться обо мне? Какие у 

тебя планы? Она пожала плечами.

   - Стараюсь понять, как выжить, став взрослой. Это, кстати, твое 

определение. А в остальном мне ясно одно: замуж я не собираюсь.

   - Ну, что ж, - сказал он. - Кажется, начало многообещающее.

   - Не смейся надо мной, - резко сказала она. - Ты всегда меня 

дразнишь.

   - Дразнят только тех, кого любят. Но если тебе это неприятно, я не 

буду.

   - Да, неприятно, - сказала она. - Я не настолько защищена, чтобы 

относиться к шуткам спокойно.

   Он понял, что это упрек. Если двадцатилетняя девушка чувствует себя 

незащищенной, то кого в этом винить; если не отца? Пока они ехали от 

Ниццы до Антибского мыса; он многое узнал о своей дочери, но все это 

не слишком обнадеживало.

   Они приближались к дому, который он снимал летом 1949 года, - дому, 

где была зачата Энн, Она никогда тут не бывала. “Интересно, - подумал 

он, - существуют ли воспоминания об утробной жизни, и если да, то 

заставят ли они ее оглянуться и обратить внимание на белое здание, 

стоящее среди зелени на холме?”

   Она не оглянулась.

   “Надеюсь, - подумал он, проезжая мимо дома, - что хоть один раз в 

жизни у нее будут три таких месяца, какие были в то лето у меня с ее 

матерью”,



          11



   Они подъехали к отелю в тот момент, когда Гейл Маккиннон выходила 

из подъезда, так что Крейгу ничего не оставалось, как познакомить ее с 

дочерью.

   - Добро пожаловать в Канн. - Гейл отступила на шаг и бесцеремонно 

оглядела Энн. “Нагловато”, - подумал Крейг. - А семья-то ваша все 

хорошеет, - сказала она.

   Не желая углубляться в разговор о том, как приближается к 

совершенству семья Крейгов, он сказал:

   - Ну, как там Рейнолдс? Все в порядке?

   - Жив, наверно, - небрежно бросила Гейл.

   - Разве вы у него не были? Она пожала плечами.

   - Зачем? Если он нуждался в помощи, то нашелся кто-нибудь и без 

меня. До скорой встречи, - сказала она, обращаясь к Энн. - Вечером 

одна не ходите. Попробуйте уговорить папу пригласить нас как-нибудь 

поужинать. - И, едва удостоив Крейга взглядом, она пошла дальше, 

покачивая висевшей на плече сумкой.

   - Какая странная, красивая девушка, - сказала Энн, когда они 

входили в отель. - Ты с ней хорошо знаком?

   - Я встретил ее всего несколько дней назад, - ответил Крейг. Что 

правда, то правда.

   - Она актриса?

   - Что-то вроде журналистки. Дай мне твой паспорт.

   Его надо оставить у клерка.

   Он зарегистрировал Энн и подошел к портье за ключом. Там его ждала 

телеграмма. От Констанс.

   “ДУДУ МАРСЕЛЕ ЗАВТРА УТРОМ ОСТАНОВЛЮСЬ ОТЕЛЕ •СПЛЕНДИД". ПРИДУМАЙ 

ЧТО-НИБУДЬ НЕОБЫКНОВЕННОЕ. ЦЕЛУЮ К.”

   - Ничего не случилось? - спросила Энн.

   - Нет. - Он сунул телеграмму в карман и пошел следом за служащим, 

который должен был провести Энн в ее номер. Администратор не сумел 

освободить комнату, смежную с “люксом” Крейга, поэтому Энн поселили 

этажом выше. “Ну и хорошо”, - подумал он, входя с ней в лифт.

   Вместе с ними в кабину вошел толстячок, с которым Крейг уже 

встречался в лифте, и хорошенькая, совсем молоденькая девушка. Сегодня 

толстячок был в ярко-зеленой рубашке. Когда лифт тронулся, он сказал, 

видимо продолжая разговор:

   - В Испании это ни за что не пройдет. - Он оценивающе оглядел Энн, 

потом уголком рта понимающе усмехнулся Крейгу.

   Будь это не “Карлтон”, а что-нибудь попроще, Крейг дал бы ему по 

носу. Вместо этого он сказал служащему:

   - Я сойду на своем этаже. А вы проводите, пожалуйста, мою дочь в 

номер. Как устроишься, Энн, спускайся вниз.

   Человек в зеленой рубашке опустил глаза и отдернул руку, которой 

держал хорошенькую девушку за локоть. Крейг злорадно ухмыльнулся и 

вышел из кабины.

   У себя в гостиной он взглянул на программу сегодняшних просмотров. 

В три часа будет итальянский фильм, который его как раз интересовал. 

Он снял трубку и попросил соединить его с номером Энн.

   - Энн! Сегодня днем любопытный фильм. Хочешь пойти со мной?

   - Ой, папа! А я купальный костюм надеваю. Очень уж заманчиво 

море...

   - Ну ладно. Желаю тебе приятного купанья. В начале шестого я 

вернусь.

   Положив трубку, Крейг перечитал телеграмму Кон-станс и покачал 

головой. Не поехать в Марсель нельзя.

   Взять с собой Энн тоже нельзя. Есть же границы и у общества 

вседозволенности. Но как оставить дочь в Канне одну, если она только 

что пролетела пять тысяч миль, чтобы побыть с ним? Вряд ли она 

почувствует себя после этого более защищенной. Придется изобрести для 

Констанс какое-то объяснение, чтобы вернуться не позже чем через день 

или два. “Придумай что-нибудь необыкновенное”.

   Недовольный собой, он подошел к камину, над которым висело зеркало, 

и внимательно всмотрелся в свое отражение. Энн сказала, что он плохо 

выглядит. Верно, под глазами - непривычно глубокие складки, лоб 

изрезан морщинами. Лицо бледное, даже изжелта-бледное, на верхней губе 

испарина. “Жаркий день сегодня, - подумал он. - Лето наступает, только 

и всего”.

   Психолог в Калифорнии сказал, что по тому, как ты выводишь на 

бумаге слова, можно предсказать твое будущее. Перемены, болезнь, даже 

смерть...

   Во рту пересохло: он вспомнил, что в последнее время, когда встает 

со стула, у него иногда кружится голова, что ему не хочется есть...

   - К черту, - громко сказал он. Прежде он никогда сам с собой не 

разговаривал. А это какой знак?

   Он отвернулся от зеркала. “В нем есть какая-то суховатая 

элегантность”, - написала про него Гейл. Она не консультировалась с 

калифорнийским профессором.

   Он прошел в спальню и уставился на постель, теперь уже аккуратно 

застеленную, которую он прошлой ночью делил, если это можно так 

назвать, с этой девушкой. Придет ли она сегодня опять? Он вспомнил ее 

шелковистую кожу, благоухание волос, четкую округлость бедра. Если она 

постучится, он откроет.

   - Идиот, - сказал он вслух. Возможно, это - симптом скрытого 

психического вывиха, признак наступающего одряхления, но звук 

собственного голоса в пустой комнате принес ему какое-то облегчение. - 

Просто кретин, - повторил он, глядя на постель.

   Он умылся холодной водой, сменил мокрую от пота рубашку и 

отправился смотреть итальянский фильм.

   Фильм - серьезный, растянутый, скучный - разочаровал его. В нем 

рассказывалось о группе анархистов, приехавших в начале столетия в 

Лондон во главе с сицилийским революционером. Судя по всему, сценарист 

и режиссер старались придать картине Максимальную достоверность, и 

было ясно, что люди, делавшие фильм, испытывают похвальную ненависть к 

нищете и несправедливости, однако сцены насилия, смерти и стрельба - 

все это показалось Крейгу мелодраматичным и безвкусным. За время 

своего пребывания в Канне он видел уже немало фильмов, посвященных 

революции того или иного рода, - фильмов, в которых банкиры из числа 

наиболее ярых республиканцев тратят миллионы долларов на пропаганду 

насилия и ниспровержения существующего строя. Что же движет этими 

подтянутыми, процветающими людьми в белых рубашках и пиджаках в талию, 

сидящими за большими голыми столами? Неужели, раз есть возможность 

заработать на мятеже, взрывах бомб в залах суда, поджогах гетто, они, 

эти благородные накопители, считают, что обязаны ради своих акционеров 

раскрыть сейфы, не думая о последствиях? А может быть, их цинизм 

заходит еще дальше, и эти мудрецы, держащие в руках рычаги власти, 

лучше всех знают, что еще ни один фильм не вызвал общественного 

переворота, и, что бы ни говорилось в зале, какие бы очереди ни стояли 

за билетами на самые подстрекательские фильмы, все останется по-

прежнему и нигде не раздастся ни единого выстрела? И они смеются в 

своих клубах над взрослыми детьми, которые играют в “туманные 

картинки” на целлулоиде и которым они под конец дарят еще одну игрушку 

- деньги. Лично он, Крейг, ни разу еще не буйствовал, выйдя из 

кинотеатра на улицу. А разве он не такой, как все?

   Является ли приметой старости то, что он, Крейг, остался при своем 

мнении, по-прежнему считая, что все эти безрассудные призывы к 

действию могут лишь стать причиной еще худшего зла, чем то, которое 

пытаются с их помощью искоренить?

   Будь он двадцатилетним, как Энн, или двадцатидвухлетним, как Гейл, 

решился бы он на бунт, торжествовал бы он, замысливая гибель города?

   Он вспомнил слова Слоуна о повозках для осужденных на казнь, о 

Версале в ночь перед взятием Бастилии. На чьей стороне он будет в тот 

день, когда по его улице загромыхают повозки? И с кем пойдет Энн? А 

Констанс? А Гейл Маккиннон? А его жена?

   Нет, этот итальянский фильм нельзя смотреть человеку, который 

только что объявил своей дочери, что на всю жизнь связал себя с кино. 

Мертворожденный, в художественном отношении ничего собой не 

представляющий, а вернее - просто дрянной и к тому же скучный. В нем 

нет даже подлинного трагизма, на фоне которого его собственные 

проблемы приобрели бы соответствующий масштаб, а его мелкие личные 

дела, запутанные отношения с женщинами, творческие блуждания 

показались бы ничтожными и успокоительно непоследовательными.

   Он не досмотрел до конца, вышел из кинозала и, чтобы восстановить 

душевное равновесие, попробовал вспомнить кадр за кадром фильмы 

Бунюэля и Бергмана, которые видел на этой неделе.

   Солнце припекало, и Крейг, полагая, что Энн еще купается, спустился 

в поисках ее на пляж у отеля “Карл-тон”. Широкоплечая, с прекрасно 

развитыми формами, в узеньком бикини, она сидела за столиком у бара. 

Как отец, он предпочел бы видеть ее в менее откровенном костюме. Рядом 

с ней сидел Йен Уодли в плавках. Напротив расположилась Гейл 

Маккиннон; на ней было то же розовое бикини, в котором Крейг видел ее 

у Мэрфи. Крейгу стало стыдно, что он предоставил Энн самой себе, не 

подыскав ей компании.

   Йен Уодли не слишком утомлял себя хождением в кино: кожа у него 

была такая же загорелая, как и у обеих девушек. В своих узковатых 

костюмах он выглядел полным, почти обрюзгшим, но сейчас, без одежды, 

тело его оказалось плотно сбитым, сильным, внушительным. Он чему-то 

смеялся и размахивал рукой, в которой держал стакан, В первую минуту 

никто из них Крейга не заметил, и он решил было повернуться и уйти. 

Слишком уж напоминала ему эта троица вечно улыбающегося итальянского 

актера и двух его подружек.

   Но он пересилил себя: это было бы ребячеством, дурным тоном - и 

подошел к столику. Гейл возилась со своим магнитофоном, и Крейг с 

беспокойством подумал, не брала ли она интервью у его дочери. Он забыл 

сказать Энн, чтобы она никаких интервью не давала. Но тут он услышал:

   - Спасибо, Йен. Я уверена, что радиослушателям в Соединенных Штатах 

это понравится. Только не знаю, пустят ли вас после этого в Канн.

   - А зачем лицемерить? - возразил Йен. - К черту politesse (27). 

Называть вещи своими именами - таков мой девиз.

   “О господи, - подумал Крейг. - Опять он на своем любимом коньке”.

   - Добрый вечер, друзья.

   - Привет, Джесс! - прогудел Йен. Голос у него был такой же могучий, 

как и его бронзовый торс. В присутствии двух хорошеньких девушек он 

стал другим человеком. - А я как раз рисовал этим очаровательным юным 

дамам закулисную сторону кинофестивалей. Кто что продает, кто кого 

покупает, какими тайными и грязными путями получают “Золотые пальмовые 

ветви”. Садись, отец. Что будешь пить? Официант! Garcon!

   - Ничего не надо, спасибо, - ответил Крейг. В слове “отец” таилась 

ирония. Он сел рядом с Гейл, напротив Энн. - Что ты пьешь? - спросил 

он дочь.

   - Джин с тоником.

   Он ни разу не видел, чтобы она пила спиртное.

   Прежде, когда за обедом он предлагал ей вино, она отказывалась, 

говоря, что оно невкусное. Видимо; джин

   больше подходит для молодежи.

   - Весьма любезно с твоей стороны, отец, ввозить поклонниц из-за 

морей и океанов, не жалея затрат, - сказал Йен.

   - Ты это о чем? - спросил Крейг.

   - Я читала его романы, - сказала Энн. - Они включены в курс 

современной литературы.

   - Видал? - сказал Уодли. - Я в списке обязательной современной 

литературы. Ученые девы целого континента жгут свечи по ночам, изучая 

Йена Уодли. Представляешь? На унылой и безотрадной гальке Канна я 

встретил читательницу.

   - Я тоже прочла две ваши книжки, - вставила Гейл.

   - Похвалите их, милая, похвалите, - сказал Уодли.

   - В общем, ничего.

   - Бедная девочка, - весело сказал Уодли. - Наверно, вы завалили 

этот курс на экзамене.

   Уодли был отвратителен, и все же Крейга невольно покоробило такое 

пренебрежение Гейл к делу жизни этого человека.

   - Вам следовало бы, пожалуй, перечитать его книги, Гейл, - сказал 

он. - Когда повзрослеете. - На этот раз он мог извлечь выгоду из 

разницы в годах. - Тогда, надо полагать, вы отнесетесь к ним 

благосклоннее.

   - Вот спасибо, - сказал Уодли. - А то уж очень молодежь наседает. 

Гейл улыбнулась.

   - Я не знала, что вы такие близкие друзья. Извините, Джесс, я 

только задам маэстро еще два-три вопроса и потом предоставлю его в 

ваше полное распоряжение...

   - Простите, - сказал Крейг, вставая. - Я не хотел вам мешать. Я 

искал Энн. Тебе пора в отель; Энн. Прохладно становится.

   - Мне бы хотелось дослушать до конца, - возразила Энн. - Мне не 

холодно.

   - Оставайся и ты, Джесс, - предложил Уодли. - В присутствии 

собратьев по искусству я красноречив; как никогда.

   Крейгу почему-то не хотелось оставлять Энн с Гейл Маккиннон.

   - Благодарю за приглашение, - сказал он, опускаясь снова на стул. - 

Ну, раз уж я здесь, закажу себе виски.

   - Еще два, - сказал Уодли проходившему мимо официанту, подняв 

пустой стакан. Затем повернулся к Гейл и добавил; - Валяйте.

   Гейл включила магнитофон.

   - Мистер Уодли, в начале интервью вы сказали, что положение 

писателя, работающего в кино, становится все хуже и хуже. Не 

остановитесь ли вы на этом подробнее?

   Крейг заметил, с каким вниманием и восхищением следит его дочь за 

работой Гейл. Он и сам вынужден был признать, что вопросы она задает 

как профессионал, а голос у нее звучит приятно и естественно.

   - Видите ли, - начал Уодли, - сейчас писатель, работающий в кино, 

могуч, как никогда. Я говорю о сценаристе, который сам же и ставит и, 

следовательно, контролирует конечный результат. Он пользуется 

вниманием критики, ему же достается и финансовое вознаграждение. 

Однако если сценарист остается просто сценаристом, то его уже никто не 

замечает. - Уодли говорил теперь серьезно, не дурачился и не изображал 

перед девушками великого человека. - Вот вам пример:

   на этом фестивале присуждаются премии актерам, режиссерам, 

композиторам, операторам и так далее, но нет ни одной для сценаристов. 

Это новая тенденция, возникшая главным образом в результате принятия 

критиками теории авторского кинематографа.

   Крейгу стало ясно, что все это он заранее написал. Видимо, это была 

статья, которую он безуспешно предлагал десятку журналов.

   Гейл выключила магнитофон.

   - Не забывайте, Йен, что передача предназначена для американских 

радиослушателей. Наверно, им надо кое-что объяснить, как вы думаете?

   - Да, вы правы, - согласился Уодли и отхлебнул виски.

   - Я сейчас задам вам вопрос. - Гейл снова включила магнитофон. - Не 

объясните ли вы нам, что это за теория, мистер Уодли?

   - Теория авторского кинематографа, - сказал Уодли, - очень проста. 

Она основана на убеждении, что фильм делает один человек - режиссер. 

Что подлинный автор произведения - это, в конечном счете, человек, 

стоящий за камерой, что фильм, в сущности, создается при помощи 

кинокамеры.

   - Вы согласны с этой теорией?

   “Похоже на игру, - подумал Крейг. - Маленькая девочка в мамином 

платье или в данном случае - в мамином бикини пришла в папин кабинет, 

уселась за его стол и говорит в селектор”.

   - Нет, - ответил Уодли. - Конечно, есть такие режиссеры, которые 

являются в полном смысле слова авторами своих фильмов, но это значит, 

что они выступают сразу в двух ролях: и режиссера, и сценариста. Если 

их работа заслуживает поощрения, то премий должно быть две: одна за 

сценарий, другая за режиссуру. Но в Америке, по правде говоря, таких 

наберется человек пять-шесть, не больше. Однако, поскольку режиссер - 

зверь, склонный к самообману, очень многие из них считают себя 

писателями и навязывают свою писанину публике.

   “Старая песня”, - подумал Крейг.

   - Нам повезло, - спокойно сказала Гейл в микрофон. - С нами вместе 

на каннском пляже находится сейчас известный продюсер Джесс Крейг. 

Разрешите спросить вас, мистер Крейг, вы согласны с мистером Уодли? И 

если не согласны, то почему?

   Рука Крейга судорожно сжала стакан.

   - Бросьте ваши шутки, Гейл.

   - Ну, папа, - взмолилась Энн. - Скажи что-нибудь. В машине-то ты 

целых полчаса говорил со мной о кино. Не упрямься.

   - Выключите эту чертову машину, Гейл, - потребовал Крейг.

   Гейл не шевельнулась.

   - Ничего страшного. Потом склею то, что мне нужно, а остальное 

выброшу. А может быть, - добавила она с милой улыбкой, - я выпущу в 

эфир Энн, раз уж не могу записать вас. Признания дочери монарха, 

отрекшегося от престола. Жизнь и любовные приключения того, кто пришел 

на смену Последнему магнату (28), увиденные ясными юными глазами 

самого близкого и дорогого ему существа.

   - Хоть сейчас, - сказала Энн.

   - Уверен, что ваши слушатели в Пеории, - Крейг старался сдержать 

раздражение и говорить небрежным тоном, - ждут затаив дыхание именно 

этой программы, - “Ничего, моя милая, я еще сотру с твоих губ эту 

улыбочку”, - подумал он. Теперь он понял - впервые в жизни - тех 

писателей, которые рассматривают мужскую силу как орудие возмездия.

   - Будем иметь это в виду, Энн, - сказала Гейл. - Хорошо? Так вот, 

мистер Уодли... - Она снова заговорила профессиональным тоном. - 

Несколько дней назад мы беседовали на эту же тему с мистером Крейгом, 

и, когда я спросила его, почему он не поставил ни одного фильма, а был 

лишь продюсером, он ответил, что не считал себя достаточно "хорошим 

режиссером, что в Голливуде найдется как минимум человек пятьдесят, 

которые, по его мнению, справятся с этой работой лучше его. Можно ли 

сказать, - продолжала Гейл, дерзко глядя на Крейга, так что ему, если 

и не всем остальным, было совершенно ясно, что она над ним издевается 

и, защищенная присутствием посторонних, рассчитывает на 

безнаказанность, - можно ли сказать, что та же похвальная скромность 

мешает и вам стать за камеру?

   - Дерьмо это все, - сказал Крейг. - Дерьмо, дерьмо. Так и запишите 

и отправьте в Америку.

   - Папа! - изумленно воскликнула Энн. - Что с тобой?

   - Ничего, Просто я не люблю, когда мне ставят ловушки. Я даю 

интервью, когда мне хочется, а не когда хочется другим. - Он вспомнил, 

какой заголовок Гейл собиралась дать своей статье: “Человек с 

несостоявшимся будущим”, но сказать об этом Энн не мог. Не мог он 

сказать ей и того, что спал с этой невозмутимо улыбающейся девушкой в 

розовом купальном костюме прошлой ночью и будет спать этой ночью, если 

удастся.

   - Надеюсь, вы не забыли моего вопроса, мистер Уодли, - сказала 

Гейл. - Объясняется ли скромностью - как это было в случае с мистером 

Крейгом - то, что вы не поставили ни одного фильма по своему сценарию?

   - Какая там к черту скромность, - ответил Уодли. -

   Если бы я не знал, что способен на большее, чем девяносто девять 

процентов этих тупиц, то застрелился бы. Просто эти мерзавцы в 

дирекциях киностудий не хотят меня брать.

   - На этом мы заканчиваем нашу программу, - сказала Гейл в микрофон. 

- Благодарю вас, мистер Уодли, за откровенный и весьма содержательный 

рассказ о проблемах писателя; работающего в кино Сожалею, что мистера 

Крейга неожиданно отвлекли, поэтому он не смог поделиться с нами своим 

богатым опытом в этой области. Надеюсь, в скором будущем нам 

посчастливится провести с мистером Крейгом - очень занятым человеком - 

побольше времени. Передачу с Каннского фестиваля вела Гейл Маккиннон. 

- Она выключила магнитофон и улыбнулась ясной, невинной улыбкой.

   - Ну вот, еще немножко заработали. - Она принялась укладывать 

магнитофон в футляр. - Странный у вас папочка, правда? - сказала она, 

обращаясь к Энн.

   - Я тебя не понимаю, - сказала Энн. - Я думала, вы друзья.

"Друзья бывают разные", - подумал Крейг.

   - Ну какой был бы вред, если бы ты что-то сказал? - настаивала Энн.

   - А от того, чего не сказал, вреда уж точно не будет, - заметил 

Крейг. - Когда-нибудь ты это поймешь. Черт возьми, Йен, для чего тебе 

все это понадобилось? Ты отдаешь себе отчет?

   - Конечно, - ответил Йен. - Я тщеславный, а это штука серьезная. 

Ты, я знаю, выше таких человеческих слабостей.

   - Ничего я не выше, - сказал Крейг. Разговор этот он затеял не ради 

себя, а ради Энн, в воспитательных целях. Он не хотел, чтобы и ее 

захватила американская страсть к рекламе, самовосхвалению, лести, к 

бойкой легковесной болтовне по телевидению, истинное назначение 

которого - рекламировать автомобили, дезодоранты, моющие средства, 

политических деятелей, пилюли от несварения желудка и от бессонницы. - 

Знаешь, почему Гейл занимается этой ерундой, Йен?

   - Поосторожней, поосторожней, - насмешливо сказала Гейл.

   - Потому что она зарабатывает себе этим на жизнь, и, быть может, ее 

способ зарабатывать не постыдней нашего с тобой...

   - Благослови вас бог, папочка, - сказала Гейл. “Нет, сегодня ночью 

я запру-таки дверь, - подумал Крейг. - И заткну уши ватой”. Он 

заставил себя отвести взгляд от миловидного дразнящего лица девушки и 

обратился к Уодли:

   - Чего ты рассчитывал добиться своей трепотней? Я серьезно 

спрашиваю. Мне хочется знать. Может быть, ты меня в чем-то убедишь?

   - Ну, что ж, - сказал Йен. - Прежде всего, пока тебя здесь не было, 

славная Гейл похвалила слушателям мои книги. Эта любезная маленькая 

обманщица сумела сказать доброе слово о каждой из них. Вдруг кто-

нибудь, прослушав передачу, пойдет в книжный магазин, чтобы купить 

несколько штук, а то и все. А поскольку все книги распроданы, какой-

нибудь издатель, глядишь, выпустит собрание моих сочинений в мягкой 

обложке. Не разыгрывай из себя святого, Джесс. Когда ты выпускаешь 

фильм, то хочешь, чтобы люди посмотрели его, верно?

   - Верно, - согласился Крейг.

   - Тогда чем же мы тут друг от друга отличаемся?

   - Включить машину, Джесс? - спросила Гейл. - Я мигом. Мы можем 

начать интервью сию же минуту.

   - У меня нет сейчас фильмов, и реклама мне не нужна, - сказал 

Крейг. - Так что оставьте вашу машину в покое.

   - Или вдруг эту передачу услышит какой-нибудь продюсер или 

режиссер, - продолжал Уодли. - Услышит и скажет: “А я думал, что этот 

малый уже помер. Но раз он жив, может, он-то и должен писать сценарий 

для моего следующего фильма” Все мы в руках случая - ты, я, Гейл, даже 

вот эта прелестная девушка, оказавшаяся твоей дочерью. Одно движение 

стрелки по шкале радиоприемника может решить судьбу такого человека, 

как я.

   - И ты действительно в это веришь? - спросил Крейг.

   - А во что же еще, по-твоему, мне верить? - с горечью отозвался 

Уодли. - В то, что кто-то оценит меня по достоинству? Не смеши, 

пожалуйста.

   - Я запоминаю все, что вы говорите, - сказала Гейл. - Потом мне это 

наверняка для чего-нибудь пригодится. Например, для того, что я пишу о 

вас, Джесс. Общественный деятель, уклоняющийся от общественной 

деятельности. Всерьез ли это, спрошу я своих читателей, или же тут 

хитрая игра, желание возбудить к себе интерес, заинтриговать, 

отталкивая все предложения? Не разоблачает ли этого человека вуаль 

таинственности больше, чем лицо, которое она прикрывает?

   - Мистер Уодли прав, - вмешалась Энн. - Он написал замечательные 

книги, а им пренебрегают. Сейчас я внимательно слушала его интервью. 

Он сказал много такого, что людям нужно знать.

   - Я говорила Энн, что из вас трудно что-нибудь вытянуть, - заметила 

Гейл.

   - Я вижу, вы, девушки, за эти два часа о многом поговорили, - 

недовольно пробурчал Крейг.

   - Мы сразу нашли общий язык, - сказала Гейл. - Разрыв между 

поколениями двадцатилетних и двадцатидвухлетних был ликвидирован в 

одно мгновение.

   - Люди твоего возраста, папа, вечно жалуются, что молодежь их не 

понимает, - вставила Энн. - А когда тебе предоставляют возможность 

сказать свое слово целым ордам людей всех возрастов, ты отказываешься.

   - Для меня средство коммуникации - фильм, - сказал Крейг, - а не 

публичное самообнажение.

   Лицо Гейл стало серьезным.

   - Иногда мне кажется, мистер Крейг, что вы нелестно обо мне 

думаете. Крейг встал. - Иду к себе. - Он вынул из кармана бумажник. -

   Сколько ты выпила, Энн? -  небрежно махнул рукой Уодли. - Не 

беспокойся. Я заплачу.

   - Благодарю, - сказал Крейг и подумал: “Из тех трехсот долларов, 

что я дал ему на поездку в Испанию”. - Пошли, Энн?

   - Искупаюсь еще раз напоследок.

   - Я тоже, - сказала Гейл. - У меня сегодня горячий денек.

   - И я с вами, девочки, - сказал Уодли. - В случае чего вы меня 

спасете. Да, вот что, Джесс. - Он допил виски и встал. - Я предложил 

поужинать сегодня всем вместе. Соберемся часов в восемь в баре?

   Крейг взглянул на Энн: она смотрела на него умоляющими глазами. 

“Все, что угодно, - подумал он, - только не ужинать с папой наедине”.

   - Ты не собираешься писать о сегодняшнем фильме в своей статье? - 

спросил он Уодли.

   - Я прочел краткое содержание. Что-то там о разведении соколов в 

Венгрии. Думаю, его можно не смотреть. Моих гомиков в Лондоне 

венгерские соколы не очень интересуют. Если вдруг окажется, что фильм 

стоящий, то позаимствую материал из “Монд”. Так, значит, в восемь?

   - Проверю, нет ли у меня других встреч, - сказал Крейг.

   - Мы будем в баре, - сказала Энн. - А сейчас - купаться!

   Крейг проводил девушек взглядом: одна высокая, другая маленькая, 

обе быстрые, юные - два силуэта на фоне вечернего неба, - они 

пробежали по пляжу и кинулись в море. Уодли последовал за ними - Крейг 

удивился, что он может так быстро бегать, - и с шумным всплеском 

погрузился в воду.

   Крейг медленно поднялся с пляжа на набережную. Когда он ступил на 

мостовую, вывернувшаяся из-за поворота машина чуть не сбила его. 

Завизжали тормоза, закричал полицейский. Крейг вежливо улыбнулся 

полицейскому, словно извиняясь за то, что его едва не задавили.

   В холле он взял ключ и спросил, нет ли ему записки. Ничего не было. 

И Клейн не звонил. Ну конечно, рано еще. В прежние времена, когда 

Джесс посылал кому-нибудь сценарий, ему звонили через три часа.

   На пути к лифту он встретил Рейнолдса. На голове у Рейнолдса была 

свежая повязка, над глазом - огромная зеленовато-желтая шишка, щека - 

со следами запекшейся крови, словно его волокли лицом по битому 

стеклу.

   - Я Гейл ищу, - сказал, не здороваясь, Рейнолдс, - Вы ее не видели?

   - Плывет в сторону Туниса, - сказал Крейг - А как вы себя 

чувствуете?

   - Приблизительно так же, как выгляжу, - ответил Рейнолдс.

   - В мире кино осторожность никогда не вредит, - сказал Крейг и 

вошел в лифт.

   В любой компании, даже маленькой, всегда находится человек, 

служащий центром притяжения, основой ее существования как единого 

целого - без него она была бы просто скоплением не связанных друг с 

другом людей. Именно таким центром, по мнению Крейга, была в тот вечер 

Гейл Маккиннон. Энн, явно очарованная Гейл, живо реагировала на каждое 

ее слово, обращалась к ней чаще, чем к остальным, и, даже говоря что-

нибудь Крейгу или Уодли, поглядывала на Гейл, словно искала ее 

поддержки. Когда они шли из отеля в ресторан, Крейга позабавило и 

одновременно раздосадовало то, что Энн, сознательно или 

бессознательно, чуть-чуть подражала смелому, размашистому шагу Гейл. 

Но это все же лучше, чем ее обычная скованная, по-детски неуклюжая 

походка.

   Для Уодли Гейл была аудиторией. В последние годы люди не часто 

баловали его вниманием, и теперь он разговорился вовсю.

   Что касается Крейга, то он пришел сюда только ради

   Гейл. Да, именно так. Наблюдая за ней через столик, он чувствовал, 

что его захватило не только кино. “А здесь я для того, чтоб отделаться 

от этого „наваждения"”, - подумал он.

   Большей частью он молчал, слушал. Когда заговаривала Гейл, он искал 

в ее словах какой-нибудь намек, сигнал, осторожное обещание, 

решительный отказ. Но ничего не улавливал.

   “Завтра я забуду ее в объятиях Констанс”, - сказал он себе.

   Уодли старательно изображал хозяина стола: заказывал вина и 

советовал девушкам, какие выбирать блюда. Они ужинали в том самом 

ресторане старого порта, где Крейг видел Пикассо. “Если Уодли 

собирается платить из своего кармана, - думал Крейг, - то денег у него 

останется после этого разве что на поездку в Тулон. О Мадриде нечего и 

думать”.

   Уодли пил сверх меры, но пока без видимых последствий. На этот раз 

на нем был хорошо скроенный серый костюм, темная рубашка и новый 

полосатый галстук.

   Гейл была очаровательна - в розовых облегающих чесучовых брюках и 

кофточке из тонкого шелка. Волосы она зачесала кверху, что придавало 

ее лицу взрослый, не соответствующий стройной юной шее вид.

   Энн, бедняжка, пришла в ужасном, чересчур коротком платье из 

желтого органди, которое колом торчало вокруг ее длинных ног, В нем 

она выглядела неуклюжей школьницей, нарядившейся на свой первый бал.

   Крейг осмотрелся вокруг: посетителей в ресторане было еще немного, 

но, судя по табличкам на столиках, зал будет скоро забит. “Может быть, 

Энн повезло и один из столиков предназначен для Пикассо”, - подумал 

он.

   В зал вошли двое молодых людей: один нес львенка, другой - 

фотоаппарат “Поляроид”; Крейг уже видел их на набережной Круазетт и в 

прилегающих кафе. Когда они приблизились к столику, Крейг сделал им 

знак отойти,

   - В ресторане с такими ценами следовало бы избавить нас от львов, - 

сказал он,

   Однако Уодли взял у молодого человека львенка и посадил на стол 

между Гейл и Энн.

   - Снимите их с царем зверей. Я всегда питал слабость к 

укротительницам львов. Мечтаю предаться любви с женщиной в трико, 

расшитом блестками, прямо в клетке.

   “Уодли непременно должен поставить человека в неловкое положение 

перед собственной дочерью”, - подумал Крейг.

   Вспышки блиц-лампы раздражали львенка, и он ворчал, пока фотограф 

не перестал нащелкивать снимки. Гейл рассмешило это проявление 

свирепости у детеныша.

   - Приходи к нам, когда вырастешь большой, сынок, - сказала она, 

гладя львенка.

   - Где-то я слышал, что многие погибают уже на втором месяце, - 

сказал Крейг. - Не выносят они такого обращения.

   - А кто выносит? - спросил Уодли.

   - Ну тебя, папа, - сказала Энн. - Не порти ты нам настроение.

   - Я увлекаюсь экологией, - пошутил Крейг. - Хочу, чтобы львы не 

вымерли во Франции. И чтобы каждый год они съедали некоторое 

количество французов.

   Фотограф достал из аппарата снимки. Они были цветные. Рядом с 

рыжевато-коричневым львенком, щерившимся среди бокалов, белокурая Энн 

и темноволосая Гейл выглядели весьма эффектно. Крейг с тревожным 

чувством заметил, что Энн на глянцевой фотографии похожа на мать, 

только волосы у нее светлее.

   Помощник фотографа взял со стола львенка, и Уодли щедро 

расплатился. Один снимок он подарил Гейл, другой - Энн.

   - Когда я буду стар, сед и слаб и на меня нападет хандра, я позову 

кого-нибудь из вас к своему креслу-качалке и попрошу показать эту 

фотографию. Пусть она напомнит мне об одном счастливом вечере, когда я 

был молод. Отец, ты заказал вина?

   Когда Уодли разливал вино, Крейг вдруг увидел Натали Сорель, только 

что вошедшую в ресторан в сопровождении высокого, изысканно одетого 

мужчины с серебристой проседью в волосах. “Лет пятьдесят пять-

шестьдесят, - прикинул Крейг, - как бы там ни старались парикмахер, 

массажист и лучшие портные сделать его моложе”. Рядом с ним Натали, в 

платье, выгодно подчеркивавшем ее тонкую талию и изящные бедра, 

выглядела хрупкой и беззащитной.

   Хозяйка ресторана повела их в глубь зала, как раз мимо столика 

Крейга. Крейг заметил, что Натали быстро взглянула на него, отвела 

глаза, потом, должно быть, решила не останавливаясь пройти мимо, но в 

последний момент все же передумала.

   - Джесс! - воскликнула она и, взяв своего спутника под руку, 

задержала его. - Какая приятная встреча! - Крейг встал, Уодли - тоже. 

- Это мой жених Филип Робинсон. - Крейг надеялся, что в том, как она 

произнесла слово *жених”, только он один уловил предостерегающие 

нотки. - А это - Джесс Крейг.

   Крейг пожал жениху руку и представил ему всех остальных. Энн 

встала. Гейл осталась сидеть. Крейг пожалел, что его дочь в таком 

платье. Ладонь у мужчины была сухая и гладкая. Лениво-добродушная 

техасская улыбка, здоровый цвет лица, как у человека, проводящего 

много времени на открытом воздухе, Натали говорила, что он фабрикант, 

но по его виду этого не скажешь.

   - Кажется, в этом городе Натали всех знает, - заметил Робинсон, 

ласково дотрагиваясь до ее руки. - Мне трудно запомнить сразу, как 

кого зовут. Но ваши фильмы я, по-моему, видел, мистер Крейг?

   - Надеюсь, что да, - сказал Крейг.

   - “Два шага до дома”, - поспешно подсказала Натали. - Это была 

последняя картина. - Ей хотелось всех оградить от неприятностей.

   - О да, конечно, - сказал Робинсон. У него был сочный уверенный 

голос. - Она мне очень понравилась.

   - Благодарю вас, - сказал Крейг.

   - Я не ослышался? - обратился Робинсон к Уодли. - Вы писатель?

   - Было дело, - ответил Уодли.

   - Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр. Огромное.

   - Это которая? - спросил Уодли. Робинсон немного смутился.

   - Ну, та, про мальчика, выросшего на Среднем Западе и...

   - Это моя первая книга. - Уодли сел. - Я написал ее в пятьдесят 

третьем году.

   - Пожалуйста, садитесь, - поспешно сказала Натали. - Садитесь.

   Энн села, но Крейг продолжал стоять.

   - Нравится вам в Канне, мистер Робинсон? - спросил он, переводя 

разговор с опасной литературной темы на более спокойную, банальную 

тему туризма.

   - Я уже бывал здесь, конечно, - сказал тот. - Но впервые, так 

сказать, заглянул за кулисы. Благодаря Натали. Совсем другое 

впечатление. - Он отечески похлопал ее по руке.

   “Ты и не представляешь себе, братец, как глубоко за кулисы ты 

забрался”, - подумал Крейг, изображая на лице светскую улыбку.

   - Надо сесть, милый, - сказала Натали. - А то хозяйка нас ждет.

   - Надеюсь скоро снова увидеть всю вашу милую компанию, - сказал 

Робинсон. - Вас, мистер Крейг, и вашу прелестную дочку, и вас, мистер 

Уодли, и вашу...

   - А я - не дочка, - заметила Гейл, жуя сельдерей.

   - Она не поддается определению, - сказал Уодли.

   Тон у него был враждебный.

   Робинсон был явно неглуп: лицо его стало жестким.

   - Приятного аппетита, - сказал он и, пропустив Натали вперед, 

направился к столику, приготовленному для них хозяйкой.

   Крейг смотрел, как Натали пробирается между рядами столиков своей 

легкой, слегка покачивающейся, танцующей походкой, которую он никогда 

не забудет. Хрупкая, изящная, созданная для того, чтобы радовать глаз 

мужчины, вызывать желание. Отважная и хитрая.

   Когда оказываешься в таком месте, не удивительно, что в твоем 

сознании возникают обрывки прошлого, вызывая ностальгию, становясь, 

хотя бы на короткое время, частью настоящего. Глядя на Натали Сорель - 

прелестную, незабываемую, уходившую от него под руку с другим мужчиной 

в глубь зала, - он спросил себя:

   по какому капризу судьбы заявляет на него сегодня свои права та 

часть его прошлого, что воплощена в образе Йена Уодли, а не та, что 

воплощена в образе Натали Сорель?

   Он сел на место, чувствуя на себе насмешливый, понимающий взгляд 

Гейл.

   - “Я не ослышался? Вы писатель?” - сказал Уодли, подражая техасской 

манере Робинсона слегка растягивать слова.

   - Тише, - сказал Крейг. - Ресторан ведь маленький.

   - “Ваша книга вызвала у меня подлинное восхищение, сэр”, - не 

унимался Уодли. И, помолчав, с горечью добавил: - Я пишу уже двадцать 

лет, у меня восемь книг, а ему, видите ли, понравилась моя книга.

   - Успокойся, Йен, - сказал Крейг. Но вино уже начало действовать.

   - И всегда люди вспоминают только про мою первую книгу. Ту самую, 

которую я написал, едва умея водить пером по бумаге. Эта книга мне до 

того осточертела, что в свой ближайший день рождения я сожгу ее на 

площади. - Он наполню! до краев бокал и даже пролил часть вина на 

скатерть.

   - Если это поднимет вам настроение, - сказала Энн, - мой профессор 

английского языка и литературы. сказал, что вторая ваша книга - самая 

лучшая.

   - Дерьмо он, ваш профессор. Что он понимает?

   - Очень даже понимает, - с вызовом сказала Энн. Крейга обрадовало, 

что его дочь обладает этим редким достоинством - умением не пасовать 

во время застольной беседы. - А еще он сказал...

   - Ну что, что? Я сгораю от любопытства, - сказал Уодли.

   - Он сказал, что книги, которые вы написали с тех пор, как 

перебрались за границу, довольно неудачные. - При этих словах Энн 

упрямо выпятила подбородок. Крейг вспомнил, что так она делала еще в 

детстве, когда упорствовала и хотела настоять на своем. - Что вы 

губите свой талант и вам следовало бы вернуться в Америку...

   - Так он и сказал?

   - Так и сказал.

   - И вы с ним согласны? - спросил Уодли намеренно спокойным, ледяным 

тоном.

   - Да, согласна.

   - Оба вы дерьмо.

   - Если ты будешь так разговаривать, - сказал Крейг, - то мы с Энн 

уйдем. - Он понимал, что Уодли, захмелев, потерял управление, что он 

может пойти на любой скандал, лишь бы помучить себя, ибо ему 

разбередили самую больную рану; но Крейгу не хотелось делать Энн 

объектом слепой ярости Уодли.

   - Прекратите, Йен, - резко сказала Гейл. - Мы не можем рассчитывать 

на то, что весь мир будет вечно нас обожать. Будьте же взрослым 

мужчиной, черт побери. Будьте писателем, профессиональным писателем, 

или идите зарабатывать себе на жизнь чем-нибудь другим.

   Крейг был уверен, что, если бы эти слова сказал он, последовал бы 

взрыв. Но Уодли только поморгал глазами, потряс головой, точно 

вынырнул из воды, поглядел на Гейл и ухмыльнулся.

   - Устами младенцев... - пробормотал он. - Извините меня, друзья. 

Надеюсь, вам нравится в Канне. Хочу еще рыбы. Официант... - Он помахал 

рукой официанту, спешившему мимо с дымящейся супницей на подносе. - 

Закажем на сладкое суфле? - сказал Уодли тоном гостеприимного хозяина. 

- Насколько я знаю, здесь отличное суфле. “Гран Марнье” или 

шоколадное?

   Дверь ресторана отворилась, и в зал, как всегда стремительно, 

влетел Мэрфи, будто вышибала, спешащий разнять дерущихся. Следом за 

ним вошли Соня Мэрфи, Люсьен Дюллен и Уолтер Клейн. ”Ну, сошлись два 

клана, - подумал Крейг. - Встреча вождей на высшем уровне". Он слишком 

долго жил в Голливуде, чтобы не удивляться, видя за дружеским 

обеденным столом людей, которые в другое время поносят друг друга 

последними словами. В этом тесном мире соперничества каналы связи 

должны всегда оставаться открытыми. Крейг был уверен, что Мэрфи не 

скажет Клейну о том, что читал “Три горизонта”, а Клейн не скажет 

Мэрфи, что рукопись у него на столе. Вожди осмотрительны и расставляют 

свои боевые порядки под покровом тьмы. Тем не менее он облегченно 

вздохнул, когда хозяйка ресторана посадила их поблизости от входа, на 

достаточном расстоянии от его столика.

   Много лет назад, когда дела у Уодли шли хорошо, Мэрфи был его 

агентом-посредником. Но потом, с наступлением плохих времен, Мэрфи 

отказался от своего клиента, и Уодли, как и следовало ожидать, отнюдь 

не питал к нему теплых чувств. Окажись их столики рядом, атмосфера в 

ресторане установилась бы далеко не дружественная, особенно если 

учесть, что Уодли уже изрядно выпил.

   Но Мэрфи, привыкший при входе в любое помещение обшаривать его 

глазами, как корабельными радарами, нащупал Крейга и, пока его 

компания усаживалась за столик, стремительно двинулся к нему по 

центральному проходу.

   - Добрый вечер всем! - сказал он, улыбаясь девушкам и неуловимо 

давая понять, что его приветствие не относится к Уодли. - Я пять раз 

звонил тебе сегодня, Джесс. Хотел пригласить поужинать.

В переводе на обычный язык это означало, что Мэрфи позвонил один раз, 

услышал в трубке два длинных гудка и тут же положил ее, поскольку 

ничего важного сообщить не собирался. Он даже поленился еще раз 

набрать номер телефона и попросить телефонистку передать Крейгу, кто 

ему звонил. А может, и вообще не звонил.

   - Я ездил в Ниццу, - сказал Крейг. - Встречал Энн.

   - Господи, неужели это Энн? - воскликнул Мэрфи. - А я все гадаю, 

где ты отыскал такую красотку. Ведь, кажется, совсем недавно была 

костлявой веснушчатой девчонкой - и нате вам!

   - Здравствуйте, мистер Мэрфи, - без улыбки сказала Энн.

   - Соня была бы рада на тебя посмотреть, Энн. Знаешь что? Почему бы 

тебе вместе с мисс Маккиннон и твоим отцом не приехать к нам завтра в 

Антиб на ужин?

   - Завтра меня в Канне не будет, - объявил Крейг. - Я уезжаю. - И, 

почувствовав на себе вопросительный взгляд Энн, добавил: - Дня на два, 

не больше. Встретимся, когда вернусь.

   - Зато я никуда не уезжаю, Мэрф, - сказал Уодли. - Так что завтра 

можешь мной располагать.

   - Заманчивая перспектива, - сухо произнес Мэрфи. - Ну пока, Джесс. 

- Он отвернулся и пошел к своему столику.

   - Милостивый благодетель богатых Брайан Мэрфи, ходячий 

биографический справочник. Отлично, Джесс, я рад, что ты еще в нем 

числишься. - сказал Уодли деланно простодушным тоном. Он хотел было 

продолжать, но осекся, увидев, что Мэрфи идет обратно.

   - Джесс, - сказал Мэрфи, - забыл тебе сказать. Ты читал сегодняшнюю 

“Трибюн”?

   - Нет, - ответил Крейг. - А что?

   - Вчера Эдвард Бреннер умер. Пишут, что от сердечного приступа. 

Сообщение краткое, но вполне пристойное. Как обычно: “После первого 

успеха он исчез с театрального горизонта” и так далее. И тебя 

упомянули.

   - А что обо мне сказано?

   - Просто, что ты был продюсером его первой пьесы. Купи газету и 

почитай. У тебя есть его адрес? Хочу послать семье телеграмму.

   - Есть старый. Утром дам.

- О'кей, - сказал Мэрфи и ушел.

   - Он был твой друг, папа? - спросила Энн. - Эдвард Бреннер?

   - В последнее время - нет. - Крейг чувствовал на себе испытующий 

взгляд Гейл.

   - Вытрем наши слезы, - сказал Уодли. - Еще одного писателя не 

стало. Официант! Encore une bouteile (29).

   Выпьем за горемыку.

   Старый друг или старый враг - одно лишь имя осталось в отслужившей 

свое адресной книжке - умер по ту сторону океана, и теперь требовалось 

соблюсти ритуал, отметить скорбное происшествие. Но Крейг лишь поднес 

к губам бокал с вином, когда Уодли провозгласил небрежный тост: “За 

мертвых писателей, где бы их ни настигла смерть”.

   Наблюдая за собой как бы со стороны, Крейг отметил, что не потерял 

аппетита и с удовольствием ест суфле, которое им подали. Наверно, если 

бы в газете появилось сообщение о его, Крейга, смерти, Бреннер 

реагировал бы острее.

   “Интересно, - подумал Крейг, - изменился ли у Эдварда Бреннера 

почерк за несколько месяцев до смерти?”

   К концу ужина Уодли окончательно опьянел. Он расстегнул воротник, 

жалуясь на жару, и медленно трижды проверил счет; расплачиваясь, долго 

разглаживал вынутые из кармана мятые стофранковые бумажки. Вставая из-

за стола, опрокинул стул.

   - Выведите его поскорее на улицу, Гейл, - шепнул Крейг. - А мы с 

Энн пойдем поздороваемся с Соней Мэрфи.

   Но когда они подошли к столику Мэрфи и его компании, Уодли как 

вкопанный встал за стулом Мэрфи, хотя Гейл настойчиво тянула его за 

рукав. Соня поздоровалась с Крейгом и Энн, а Клейн представил им мисс 

Дюллен, которая сказала с мелодичным французским акцентом, что давно 

хотела познакомиться с мосье Крейгом. Пока Соня Мэрфи уверяла Энн, что 

просто счастлива снова видеть ее после стольких лет разлуки, и 

настойчиво предлагала в любое время пользоваться их пляжным домиком 

при отеле “На мысу”, Уодли, плавно покачиваясь на каблуках за стулом 

Мэрфи, громко пропел:

   - Шефу нашему слава!

   Клейн дипломатично делал вид, что это его забавляет.

   - Не знал я, что вы так музыкальны, Йен.

    - Один из многих моих талантов, - сказал Уодли. - Мистер Мэрфи 

собирается ангажировать меня на следующий сезон в “Ла Скалу”, верно, 

мистер Мэрфи?

   Мэрфи оставил его слова без внимания.

   - Так позвони мне утром, Джесс, - сказал он и снова принялся за 

еду.

   - Пошли, Йен, - сказал Крейг. Но Уодли не сдвинулся с места.

   - Мистер Мэрфи - великий антрепренер, верно, мистер Мэрфи? Все, что 

вам требуется, - это лучший бестселлер года и фильм, собравший сорок 

миллионов долларов, и тогда мистер Мэрфи почти наверняка устроит вам 

контракт на скабрезный фильм или на рекламу аспирина для телевидения. 

А вам, мистер Клейн, тоже хотелось бы преуспеть в торговле живым 

товаром наравне с мистером Мэрфи?

   - Конечно, хотелось бы, Йен, - примирительно ответил Клейн. - 

Зовите меня просто Уолтер.

   - Прекрати, Йен, - резко сказал Крейг. Уодли говорил громко, так 

что люди за соседними столиками перестали есть и смотрели на него.

   - Я скажу вам, как это делается, мистер Клейн, - сказал Уодли, 

продолжая плавно и угрожающе покачиваться за стулом Мэрфи. - Раскрою 

вам секрет большого успеха мистера Мэрфи. Вы тоже можете разбогатеть и 

прославиться и приглашать к себе в пляжный домик девушек, когда 

захотите. Тут дело не в том, кого вы представляете, а кого бросаете. 

Вы должны уметь вовремя бросить ненужного человека, мистер Клейн; 

делать это надо быстро, пока никто еще и не подозревает о том, что он 

вышел в тираж. Появилась плохая рецензия - и бросайте. Только вряд ли, 

мистер Клейн, вы сможете достичь такого мастерства, какого достиг 

мистер Мэрфи, ибо это у него в крови. Он просто гений века по части 

бросания людей, и ничто его не останавливает - ни дружба, ни 

преданность, ни талант. Он вроде библейского боевого коня, - нюхом 

угадывает неудачника на расстоянии. Ему звонят по телефону, а его нет 

дома. В этом весь секрет, понимаете? Когда звонит телефон и вы знаете, 

что звоню я, то вас нет дома. Не важно, что вы заработали на мне много 

тысяч долларов. Вас нет дома - и все. Запомните этот нехитрый трюк, 

мистер Клейн, и вы далеко пойдете, очень далеко. Правда, пойдет, 

мистер Мэрфи?

   - Убери его, Джесс, - потребовал Мэрфи.

   - Пошли, Йен. - Крейг попробовал увести его. - Все поняли, что ты 

хотел сказать.

   Уодли сбросил его руку со своего плеча.

   - Раз я не могу поговорить с мистером Мэрфи по телефону, то буду 

говорить в ресторанах. Мне хочется говорить с мистером Мэрфи о его 

профессии - о том, сколько было работ, для которых он мог бы меня 

порекомендовать, но не порекомендовал...

   Наконец Мэрфи повернулся к нему.

   - Не смеши меня, Уодли, - спокойно сказал он. - В последние десять 

лет ты докатился до того, что я не мог бы тебя даже на мясо для собак 

продать.

   Уодли перестал раскачиваться. Рот его скривился. Весь ресторан 

замер. Соня Мэрфи сидела, нагнув голову, и смотрела в тарелку, Люсьен 

Дюллен слегка улыбалась - казалось, эта сцена забавляла ее. Видимо, 

она не поняла пьяную английскую речь Уодли и решила, что происходит 

обычный дружеский, хотя и чересчур громкий разговор. Клейн играл 

бокалом и ни на кого не смотрел. Тронулась с места только Энн. Она 

охнула и бросилась вон из ресторана. Уодли сделал было шаг, точно 

хотел догнать ее, но вместо этого вдруг повернулся и ударил Мэрфи. 

Удар был нацелен в голову, но кулак соскользнул и угодил Мэрфи в 

плечо. Мэрфи не шевельнулся, а Крейг обхватил Уодли и прижал его руки 

к бокам.

   - Убери отсюда этого болвана, Джесс, - сказал Мэрфи, - пока я не 

убил его.

   - Ладно, сам уйду, - хрипло сказал Уодли. Крейг медленно разнял 

руки. Уодли пьяной походкой направился к выходу;

   - Я найду такси и отвезу его в гостиницу, - сказала Гейл и 

поспешила следом за Уодли.

   - Симпатичные у тебя друзья, - сказал Мэрфи.

   - Он же пьяный, - зачем-то объяснил Крейг.

   - Я так и понял, - сказал Мэрфи.

   - Прошу прощения за случившееся, - обратился Крейг к остальным.

   - Ты же не виноват, - возразила Соня. - До чего скверно все вышло. 

А ведь когда-то он был такой славный.

   Выходя на улицу, Крейг слышал, как зал снова загудел: жизнь в 

ресторане потекла по привычному руслу.



                 13



   Уодли согнулся пополам у причала и блевал в воду. Рядом стояла 

Гейл, готовая подхватить его, если он начнет падать. Энн держалась 

немного поодаль, стараясь не смотреть на Уодли. Крейг был уверен, что, 

как ни пьян Уодли, рвет его не из-за выпитого вина.

   Глядя на содрогающиеся в конвульсиях плечи Уодли, Крейг 

почувствовал, что у него испаряется гнев. Он обнял дрожащую Энн, 

успокаивая ее.

   - Извини, Энн, - сказал он. - Я не должен был брать тебя в такую 

компанию. Думаю, это был наш последний ужин с мистером Уодли. Во 

всяком случае, сделаем перерыв.

   - Бедный, бедный, отчаявшийся человек, - сказала Энн. - Все так 

жестоки к нему.

   - Он же сам напрашивается.

   - Я знаю. И все-таки.

   Уодли выпрямился и обернулся, прижимая ко рту носовой платок. Он 

попробовал улыбнуться.

   - Пропал мой стофранковый ужин, - сказал он. - Но все равно 

приятный вечер. Стоил затраченных денег. А теперь, Джесс, выкладывай, 

что у тебя на уме.

   - Нет у меня ничего на уме, - сказал Крейг. Гейл окликнула шофера 

такси, который делал разворот у подъезда ресторана.

   - Я отвезу вас в гостиницу. Йен, - ласково сказала она.

   Уодли покорно пошел за ней к машине. Дверца за ним захлопнулась, и 

Гейл и такси умчались прочь. Ни намека, ни тайного знака.

   - Ну, вот и все, - сказал Крейг.

   Энн вдруг заплакала, тяжело, отчаянно всхлипывая.

   - Ну, ну, полно, - беспомощно проговорил он. - Постарайся выбросить 

это из головы. Да он и сам до утра все забудет.

   - Не забудет, - сказала она сквозь рыдания. - Всю жизнь будет 

помнить. Как могут люди так мерзко относиться друг к другу?

   - Могут, - намеренно сухо сказал Крейг, боясь излишней мягкостью 

вновь вызвать у нее слезы. - Не принимай это так близко к сердцу, 

дорогая. Бывал Уодли и в худшем положении, чем сегодня.

   - Подумать только, как ужасно может вести себя человек, - с 

удивлением сказала Энн, перестав всхлипывать. - Человек, который так 

чудесно пишет и, казалось бы, если судить по его книгам, так уверен в 

себе...

   - Книга - это одно, а человек, который ее пишет, - другое. Чаще 

всего книга - это маска, а не портрет автора.

   - “Когда звонит телефон и вы знаете, что звоню я, то вас нет дома”, 

- сказала Энн. Она уже не плакала, а только вытирала слезы тыльной 

стороной ладони, как потерявшийся ребенок. - Как это ужасно - знать о 

себе такое. Я ненавижу мир кино, папа, - сказала она с силой. - Да, 

да, ненавижу! Крейг снял руку с ее плеча.

   - Он ничем не отличается от других видов бизнеса.

   Разве только в нем потеснее.

   - Неужели никто не поможет ему? Мистер Мэрфи? Ты?

   Крейг с удивлением посмотрел на нее и засмеялся.

   - После сегодняшнего... - начал он.

   - Из-за сегодняшнего, - упрямо сказала она. - Сегодня на пляже он 

рассказывал, как вы дружили, как интересно проводили время, каким 

замечательным человеком он тебя считает...

   - Много воды утекло, - сказал Крейг, - с тех пор, как мы интересно 

проводили время. Люди отвыкли друг от друга. И если он считает меня 

замечательным человеком, то это для меня новость. По правде говоря, я 

боюсь, что это заявление не совсем точно характеризует твоего отца.

   - Уж хоть ты-то не занимайся самоуничижением, - сказала Энн. - 

Почему мистер Мэрфи и ему подобные уверены в себе?

   - Ладно. - Он взял ее под локоть, и они медленно зашагали по 

набережной. - Попробую сделать что-нибудь для него, если смогу.

   - А знаешь, ты ведь тоже много пьешь, папа.

   - Да, пожалуй.

   - Почему люди старше тридцати так старательно губят себя?

   - Потому что они старше тридцати.

   - Брось ты свои шутки, - резко сказала она.

   - Когда не знаешь, что ответить, только и остается. что шутить, 

Энн.

   - Ну, хоть при мне не надо. Некоторое время они шли молча: 

сделанный ею выговор не располагал к беседе.

   - Господи, - сказала она, - а я-то думала, что чудесно проведу 

здесь время. Средиземное море, этот замечательный город, все эти 

знаменитости, таланты... И побуду с тобой. - Она печально покачала 

головой. - Видно, никогда ничего нельзя загадывать заранее.

   - Это же только первый вечер, Энн. Будут и приятные дни.

   - Завтра ты уезжаешь, - сказала она. - А меня даже не предупредил.

   - Как-то неожиданно вышло.

   - Можно мне поехать с тобой?

   - Боюсь, что нет.

   - Я не спрашиваю почему.

   - Да я и уеду-то на день-два, не больше, - смущенно сказал он.

   Они опять замолчали, слушая плеск воды у причала, где стояли лодки.

   - Хорошо бы сейчас сесть в одну из этих лодок и уплыть куда глаза 

глядят.

   - Тебе-то от чего бежать?

   - От многого, - тихо сказала она.

   - Не хочешь мне сказать?

   - Когда вернешься.

   “Все женщины, - подумал он, - независимо от возраста умеют 

заставить человека почувствовать себя так, словно ты их бросил, даже 

если ты вышел на десять минут купить сигарет”.

   - Энн! У меня идея. Пока я буду в отъезде, почему бы тебе не 

перебраться на Антибский мыс? Там и купаться приятнее. Ты сможешь 

пользоваться пляжным домиком Мэрфи и...

   - Я не нуждаюсь в наставниках, - отрезала Энн.

   - Я не думал о наставниках, - возразил он, хотя и понял теперь, что 

подсознательно имел в виду именно это. - Я просто думал, что там тебе 

будет приятней, есть с кем поговорить...

   - Я и здесь найду, с кем поговорить. Кроме того, я хочу посмотреть 

побольше фильмов. Странно, но я люблю смотреть кино. А ненавижу я 

только то, что делает кино с людьми, в нем работающими.

   Автомобиль, проезжавший по набережной, замедлил ход. В нем сидели 

две женщины. Одна из них - та, что была ближе к тротуару, - зазывно 

улыбнулась. Крейг отвернулся, и машина пошла дальше.

   - Это проститутки, да? - спросила Энн.

   - Да.

   - В храмах древней Греции женщины отдавались незнакомым мужчинам 

прямо перед алтарем.

   - С тех пор алтари стали другие, - сказал Крейг. “Не ходите ночью 

одна”, - сказала Гейл, когда познакомилась с Энн у подъезда отеля. 

Надо бы ей добавить: не ходите даже с отцом. “Проституткам, - сердито 

подумал он, - следовало бы придерживаться каких-то правил”.

   - Ты когда-нибудь бывал с проституткой?

   - Нет, - солгал он.

   - Будь я мужчиной, мне, наверно, захотелось бы попробовать.

   - Зачем?

   - Один только раз. Узнать, что это такое. Крейг вспомнил книгу, 

которую читал в молодости, - “Юрген” Джеймса Бранча Кебелла. Читал 

потому, что она считалась непристойной. Ее герой говорил: “Меня зовут 

Юрген, и я вкушаю каждого вина только раз”. Бедный Кебелл, опьяненный 

славой (“Скажите этому сброду, что Кебелл я отроду”, - изрек он с 

высоты своего надменного величия, которое ему казалось непреходящим), 

бедный Кебелл, мертвый, сброшенный со счетов, забытый еще при жизни, 

он мог бы сейчас найти утешение в том, что много лет спустя целое 

поколение людей руководствуется губительным девизом его героя, вкушая 

.каждого вина только раз, каждого наркотика, каждого политического 

убеждения, каждого мужчины и каждой женщины - только раз.

   Энн кивнула на удалявшиеся огоньки машины.

   - Может, это помогло бы кое в чем разобраться.

   - В чем именно?

   - В том, что такое любовь, например.

   - Разве любовь нуждается в анализе?

   - Конечно. Ты так не считаешь?

   - Нет.

- Счастливый ты, если действительно так думаешь. По-твоему, у них 

роман?

- У кого? - спросил Крейг, хотя и догадывался, кого она имеет в виду.

   - У Гейл и Йена Уодли

   - Почему ты спрашиваешь?

   - Сама не понимаю. Они так держаться дру1 " другом... словно между 

ними что-то есть.

   - Нет, - сказал он. - Не думаю. “Сказать по правде, я просто 

отказываюсь так думать”, - решил он.

   - Она холодная, эта Гейл, да? - спросила Энн

   - Я уж теперь не знаю, что люди понимают под холодностью-

   - Она очень самостоятельна. Ни от кого не зависит, Красивая, но не 

на это делает ставку. Конечно, я познакомилась с ней только сегодня и 

могу ошибаться, но мне кажется, она умеет заставить других поступать 

так, как хочет она.

   - По-твоему, она хотела, чтобы Уодли вел себя как дурак и кончил 

тем, что его вывернуло наизнанку?

   - Возможно. Косвенным образом. Она за него беспокоится и потому 

хотела, чтобы он сам видел, в каком оказался тупике.

   - По-моему, ты ее ценишь выше, чем она стоит.

   - Возможно, - согласилась Энн. - И все же хотела бы я быть такой, 

как она, - холодной, гордой, знать, чего я хочу. И добиваться своего. 

Добиваться, не идя ни на какие сделки. - Энн помолчала немного, потом 

спросила: - У тебя с ней роман?

   - Нет, - ответил он. - Почему ты спрашиваешь?

   - Просто так, - небрежно бросила она и поежилась. - Холодно стало. 

Хорошо бы поскорее прийти в отель и лечь спать. День был такой долгий.

   Но когда они вернулись в отель, она решила, что спать еще рано, и 

поднялась к нему в номер выпить немного на сон грядущий. Кроме того, 

она вспомнила, что должна взять у него рукопись.

   “Если Гейл постучится сейчас в дверь при Энн, - с усмешкой подумал 

Крейг, наливая в стаканы виски с содовой, - получится неплохая 

семейная вечеринка”. Он открыл бы ее такими словами; "Гейл, Энн хочет 

задать вам несколько интересных вопросов”. И Гейл, наверно, ответила 

бы на них. Со всеми подробностями.

   Когда он подал Энн виски, она все еще разглядывала титульный лист 

рукописи.

   - Кто этот Малколм Харт? - спросила она.

   - Мой знакомый по армии. Он погиб.

   - А мне казалось, ты говорил, что сам написал сценарий.

   - Верно. - Он пожалел, что по пути из аэропорта проговорился. 

Теперь придется объяснить.

   - Тогда почему же здесь стоит фамилия другого человека?

   - Считай, что это nom de plume (30).

   - Зачем тебе nom de plume?

   - Деловые соображения, - сказал он. Она скорчила гримасу.

   - Ты стыдишься своей работы?

   - Не знаю. Пока еще не знаю.

   - Не нравится мне это. Тут что-то не то.

   - По-моему, ты слишком строга. - Ему было неприятно, что разговор 

принял такой оборот. - Это же давняя, почтенная традиция. Был такой 

писатель - и довольно хороший - Самюел Клеменс, который подписывал 

свои книги “Марк Твен”. - Крейг видел по лицу Энн, что не убедил ее. - 

Скажу тебе откровенно: все это - от неуверенности. Или еще проще - от 

страха. Никогда раньше я не писал и не имею ни малейшего понятия, 

хорошо или плохо у меня получилось. Пока я не выясню мнение других, я 

чувствую себя в большей безопасности, скрываясь под чужим именем. Это 

ты можешь понять?

   - Могу. И все же считаю это неправильным.

- Предоставь мне самому судить о том, что правильно, - а что 

неправильно, Энн, - сказал он нарочито решительным тоном. Не тот у 

него возраст, чтобы жить по законам незапятнанной совести собственной 

двадцатилетней дочери.

   - Ладно, - с обидой сказала Энн. - Если не хочешь, чтобы я 

высказывала свое мнение, я буду молчать. - Она положила рукопись на 

стол.

   - Милая Энн, - ласково сказал он. - Ну; конечно, я хочу, чтобы ты 

высказывала свое мнение. Но я хочу высказывать и свое. Справедливо? 

Она улыбнулась.

   - Ты считаешь меня ребенком, да?

   - Иногда.

   - Да я, наверно, и есть ребенок. - Она поцеловала его в щеку. - 

Иногда. - Она подняла стакан. - Будем здоровы.

   - Будем здоровы, - сказал и он. Она сделала большой глоток виски.

   - Мм! - промычала она от удовольствия. Он вспомнил, как она в 

детстве пила перед сном молоко. Энн оглядела просторную гостиную. - 

Должно быть, ужасно дорогой номер, да?

   - Ужасно, - согласился он.

   - Мамуля говорит, что ты кончишь нищим.

   - Думаю, мамуля права.

   - Говорит, что ты дико расточителен.

   - Кому же знать, как не ей, - сказал он.

   - Она все спрашивает, употребляю ли я наркотики. - Энн явно ждала, 

что он тоже задаст ей этот вопрос.

   - После всего, что я видел и слышал, - сказал он, - я считаю само 

собой разумеющимся, что в Америке нет студента, который не попробовал 

бы марихуаны. Полагаю, что на тебя это тоже распространяется.

   - Да, распространяется, - сказала Энн.

   - И еще я полагаю, что ты достаточно умна, чтобы не баловаться чем-

нибудь похуже. Вот так-то. А теперь наложим запрет на разговоры о 

мамуле, хорошо?

   - Знаешь, о чем я думала, глядя на тебя во время ужина? - спросила 

Энн. - Я думала: какой ты интересный мужчина. Эта твоя шевелюра, и ты 

не толстый; и морщины на усталом лице. Как гладиатор, ставший более 

осторожным, потому что старые раны дают себя знать.

   Он засмеялся.

   - Но у тебя благородные морщины, - поспешила добавить она. - Такие 

бывают, когда человек слишком много познал в жизни. Ты самый 

привлекательный из всех мужчин, которых я здесь видела...

   - Ты еще мало кого видела за эти несколько часов, - сказал Крейг. 

Но он не мог скрыть удовольствия. “Глупое удовольствие”, - сказал он 

себе. - Подожди дня два.

   - Не одна я так думаю, - сказала она. - Все женщины в ресторане 

очень красноречиво на тебя поглядывали - и эта штучка мисс Сорель, и 

эта сказочная красавица - французская актриса, и даже Соня Мэрфи, и 

даже Гейл Маккиннон.

   - А я и не заметил, - признался он. Это была правда. И во время 

ужина, и после он был поглощен своими мыслями.

   - Вот в этом-то твоя прелесть, - убежденно сказала Энн. - Ты не 

замечаешь. Обожаю входить с тобой куда-нибудь - все на тебя вот так 

смотрят, а ты не замечаешь. Хочу сделать тебе одно признание, - 

сказала она, с наслаждением погружаясь в мягкое кресло. - Я и не 

представляла себе, что когда-нибудь стану взрослой и смогу 

разговаривать с тобой так, как сегодня днем и вечером. Ты рад, что я 

приехала?

   Вместо ответа он подошел к ней и, нагнувшись, поцеловал в макушку.

   Она ухмыльнулась и стала вдруг похожа на мальчишку.

   - Знаешь, со временем из тебя выйдет неплохой отец - на радость 

одной девушке.

   Зазвонил телефон. Он взглянул на часы. Почти полночь. Он не 

пошевелился. Телефон зазвонил опять.

   - Ты не хочешь отвечать? - спросила Энн.

   - Едва ли я стану счастливее, если отвечу. - Тем не менее он встал 

и взял трубку. У телефона был портье. Он спросил, не у него ли мисс 

Крейг: ей звонят из Соединенных Штатов.

   - Это тебя, Энн. Из Соединенных Штатов. - Крейг заметил, что Энн 

нахмурилась. - Хочешь говорить отсюда или из спальни?

   Она помолчала в нерешительности, потом встала, осторожно поставила 

стакан на столик рядом с креслом.

   - Из спальни, если можно.

   - Переключите, пожалуйста, на второй телефон, - попросил Крейг.

   Энн ушла в спальню и закрыла за собой дверь. Немного погодя там 

зазвонил телефон, и Крейг услышал ее приглушенный голос.

   Он подошел со стаканом в руке к балконной двери, открыл ее и вышел 

на балкон, чтобы не слышать, о чем говорит дочь. На Круазетт было еще 

много людей и машин, но на террасе никто не сидел - слишком было 

холодно. Море катило длинные валы и с силой обрушивалось на берег, 

белая пена в отраженных огнях города казалась призрачной. “Давным-

давно Софокл слышал про это на Эгейском море, - продекламировал он про 

себя, - и размышлял о мутных приливах и отливах страданий 

человеческих". О каких мутных приливах и отливах вспомнил бы Софокл 

сейчас, слушая море у Канна?.. Софокл - это настоящее его имя? Или и 

он пользовался nom de plume? “Эдип в Колоне” Малколма Харта, ныне 

покойного.

Интересно, прочла ли Пенелопа сегодняшнюю “Трибюн” и какое испытала 

чувство, если вообще что-нибудь испытала, когда наткнулась на имя 

Эдварда Бреннера - другого мертвого писателя?

   Он услышал, как дверь из спальни открылась, и вернулся в гостиную. 

Энн вошла хмурая. Она молча взяла свой стакан и залпом его осушила. 

“Видимо, - подумал он, - в нашей семье не один я пью так много”.

   - Что-нибудь серьезное? - спросил он.

   - Да нет, ничего особенного. - Но выражение ее лица не сочеталось с 

ответом. - Так, один парень из моего университета. - Энн налила себе 

еще виски. Крейг заметил, что содовой она добавила совсем немного. - О 

господи, никак от них не избавишься.

   - Может, поделишься со мной?

   - Он думает, что влюблен в меня. Хочет на мне жениться. - Она с 

угрюмым видом плюхнулась в кресло и вытянула вперед свои длинные 

загорелые ноги. - Жди гостей. Сказал, что летит сюда. Авиабилеты стали 

до абсурда дешевые, вот в чем беда. Кто угодно может гоняться за кем 

угодно. Это одна из причин, почему я и попросила твоего разрешения 

приехать сюда: хотела от него удрать. Ты не обиделся?

   - Что ж, причина как причина, - уклончиво ответил он.

   - Я тоже думала, что люблю его, - сказала она. - В первый месяц мне 

нравилось с ним спать и, наверно, и сейчас понравилось бы. Но замуж - 

избави бог!

   - Я; конечно, старомоден, - сказал Крейг, - но что страшного в том, 

что парень хочет жениться на девушке, которую любит?

   - Всё. Скажи мне, разве Гейл Маккиннон поторопилась бы выйти замуж 

за первого встречного трудягу? Ты можешь себе представить, чтоб она 

сидела дома и подогревала в духовке ужин, дожидаясь, когда милый 

муженек приедет из конторы пятичасовым пригородным поездом?

   - Нет.

   - Сперва я хочу стать хозяйкой своей судьбы, - сказала Энн, - Как 

она. А потом, если захочу, муж должен будет принять мои условия.

   - Ты что ж, не сможешь быть хозяйкой своей судьбы, когда выйдешь 

замуж?

   - С этим тупым трудягой - нет. Да он и трудяга-то не настоящий. Ему 

дали стипендию, чтоб он играл в футбол: в школе он числился то ли в 

сборной штата, то ли еще в какой-то кретинской сборной. А когда стал 

играть в студенческой команде, то в первую же неделю во время 

тренировки разбил себе вдребезги колено и теперь даже в футбол не 

играет. Вот что он за человек. Может, я и пошла бы за него, будь он 

умный и честолюбивый: тогда я хоть знала бы, что из него выйдет толк. 

Его отец в Сан-Бернардино торгует зерном и фуражом, вот он и хочет 

заниматься тем же. И это все. Не хватало мне еще Сан-Бернардино, черт 

побери! Нет уж, я не стану закапывать себя где-то в прерии. Он 

говорит, что не против, если женщина работает. До тех пор, конечно, 

пока не заведутся дети. Это в наше-то время! Когда в мире происходит 

бог знает что - войны, революции, какие-то сумасшедшие создают 

водородные бомбы, расстреливают черных, и женщины наконец решили 

поднять свой голос и потребовать, чтобы к ним относились как к людям. 

Я понимаю, что рассуждаю точно наивный подросток, и не знаю, что 

предпринять, но мне ясно одно: я не хочу ехать в Сан-Бернардино и 

обучать там детей таблице умножения только потому, что какой-то болван 

из Калифорнии остановил свой выбор на мне. Папа, секс - это самая 

коварная из всех ловушек, но я в нее не попадусь. Знаешь, что самое 

ужасное? Когда я услышала по телефону его слова: “Энн, я этого не 

вынесу”, мне показалось, что все мои внутренности сплавились в 

большой, вязкий, сладкий комок. Пусть бы он был без гроша и ходил 

босиком, лишь бы стремился к чему-то - решил бы вступить в коммуну и 

выпекать там хлеб или выдвинуть свою кандидатуру в конгресс, стать 

ядерным физиком или каким-нибудь исследователем. Я сама-то не 

настолько чокнутая, но я не мещанка. - Она замолчала, пристально 

посмотрела на Крейга. - Или, может, мещанка? Ты не находишь?

   - Нет, не нахожу, - сказал он.

   - Просто я не хочу жить в девятнадцатом веке. Ну и денек! - с 

горечью воскликнула она. - И надо же было ему подсесть ко мне тогда в 

библиотеке? Он прихрамывает из-за этого проклятого колена. Длинные 

волосы, русая борода. В наше время уже нельзя судить о человеке по 

внешности. И вот теперь он приедет сюда - будет пялить на меня свои 

голубые, как у младенца, глазищи, играть своими чертовыми бицепсами и 

слоняться по пляжу - этакий Аполлон, место которому на мраморном 

пьедестале где-нибудь во Фракии. "Что, по-твоему, я должна делать? 

Бежать?

   - Это от тебя зависит, - сказал Крейг, Так вот, оказывается, что с 

ней случилось за эти полгода.

   Она резким движением поставила стакан, расплескав виски, и 

вскочила.

   - Не удивляйся, если меня не будет здесь, когда ты вернешься 

оттуда, куда едешь, - сказала она.

   - Только оставь записку, где тебя искать.

   - У тебя какие-нибудь таблетки есть? А то я очень взбудоражена. Ни 

за что не засну сегодня.

   Вполне современный отец, весь вечер поивший дочь крепкими 

напитками, а потом молча и безропотно выслушавший ее рассказ о том, 

что она живет с молодым человеком, за которого считает унизительным 

выйти замуж, Крейг сходил в ванную и принес две таблетки секонала, 

чтобы она могла уснуть. Он вспомнил, что в двадцать лет мог спать и 

без снотворного - даже во время бомбежки и артиллерийской пальбы. К 

тому же он был девственник. Бессонница пришла с вольной жизнью.

   - Вот, - сказал он, протягивая ей таблетки. - Спи крепко.

   - Спасибо, папа. - Энн бросила таблетки в сумочку и взяла рукопись. 

- Утром перед отъездом разбуди меня. Я спущусь, и мы вместе 

позавтракаем.

   - Это было бы чудесно. - Он не стал говорить, что завтракать с 

ними, возможно, будет еще кто-то. И не стал предупреждать, что 

официант может странно взглянуть на нее. Он проводил дочь до двери, 

поцеловал ее на прощание и смотрел ей вслед, пока она шла по коридору 

к лифту, унося с собой таблетки и все свои проблемы. Даже сейчас она в 

походке немного подражала Гейл Маккиннон.

   Спать ему не хотелось. Он налил себе еще виски с содовой и, прежде 

чем отхлебнуть, задумчиво посмотрел на стакан. Энн сказала, что он 

очень много пьет. Разве?

   Придирчива стала молодежь.

   Он взял со стола “Три горизонта” и стал читать.

   Прочел тридцать страниц. Что-то ничего не поймешь. “Слишком много 

раз я перечитывал текст, - подумал Крейг. - Я его уже не воспринимаю”. 

Он не мог сказать, должен ли он стыдиться своего творения или 

гордиться им. Возможно, в эту самую минуту те же тридцать страниц 

читает Уолтер Клейн в своем замке и Энн - в своем одноместном номере 

наверху. Ему готовят приговор. От этой мысли ему стало не по себе. Он 

заметил, что, читая, прикончил виски. Посмотрел на часы: около часа 

ночи. Спать все еще не хотелось.

   Он вышел на балкон. Море разыгралось еще больше, шум прибоя стал 

громче. Движение на Круазетт утихло. Снизу донесся американский говор, 

женский смех. “Надо запретить женщинам смеяться после полуночи у тебя 

под окном, когда ты один”, - подумал он.

   И тут он увидел Энн, выходившую из отеля. На ней был плащ поверх 

желтого платья из органди. Вот она перешла улицу. Двое или трое 

прохожих взглянули на нее, но прошли мимо. Энн спустилась по лестнице 

на пляж. Он увидел у самого края воды ее силуэт, смутно выделявшийся 

на фоне фосфоресцирующих волнорезов. Она медленно удалялась и в конце 

концов исчезла во тьме.

   Он поборол в себе побуждение спуститься и догнать ее. Если бы она 

хотела быть с ним, то сказала бы. Наступает минута, когда уже 

бессмысленно пытаться уберечь свое чадо.

   Молодые любят изливать душу, они потрясающе откровенны, но в 

конечном счете узнаешь о них не больше, чем твой отец в свое время 

знал о тебе самом.

   Он вернулся в гостиную, протянул руку к бутылке с виски, и в этот 

момент раздался стук в дверь.

   Утром, когда он проснулся, на измятой постели никого, кроме него, 

уже не было. В гостиной на столе лежала записка, написанная рукой 

Гейл: “Ну как, я лучше в постели, чем моя мать?”

   Он позвонил в ее гостиницу, но телефонистка сказала, что мисс 

Маккиннон ушла.

   “Нет, - подумал Крейг, - эти великие писатели, прославляющие 

мужскую силу, все врут: это женщина берет реванш в постели”.

   Он снова взял трубку, позвонил Энн и позвал ее завтракать. Когда 

она спустилась к нему в купальном халате, он не стал ей говорить, что 

видел, как она ночью выходила из отеля.

   Когда пришел официант и принес два завтрака, он окинул Энн тем 

взглядом, какой и ожидал увидеть Крейг. На чай он официанту ничего не 

дал.

На повороте "пежо", набитый детьми и мчавшийся навстречу Крейгу со 

скоростью девяносто миль в час, чуть не налетел на него лоб в лоб. Он 

резко свернул в сторону, едва не свалившись в кювет. После этого он 

поехал медленно и осторожно, остерегаясь водителей-французов, и уже не 

любовался ни видами виноградников и оливковых рощ, через которые 

пролегало шоссе, ни даже морем, синевшим слева.

   В Марсель он не торопился. Он еще не знал, что он скажет Констанс. 

Если вообще что-нибудь скажет. Не такой уж он хороший актер, чтобы 

суметь притвориться, будто ничего не случилось. Да и надо ли 

притворяться?

   Прошлая ночь потрясла его. На этот раз не было ни кокетства, ни 

отказа. Без единого слова, в ночной тишине, нарушаемой лишь шумом моря 

за окном, Гейл отдалась ему, нежная и сдержанная. Руки, медленно 

ласкавшие его, были мягки, губы - сладки как мед. Он уже забыл, какая 

кожа у молоденьких девушек. Он ожидал, что она жадно набросится на 

него, или будет груба, или разыграет оскорбленную добродетель. А 

вместо этого..; Нет, лучшего слова не подберешь: она радостно приняла 

его. Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: "Так хорошо мне еще 

никогда в жизни не было”. Он сразу понял грозящую опасность. И все же 

среди ночи сказал; “Я люблю тебя”. И почувствовал на ее щеке слезы.

   А потом вдруг утром - эта грубая шутка, эта записка на столе. При 

чем тут ее мать? Кто она, черт побери? Приближаясь к Марселю, он 

поехал еще медленней.

   В отеле его ждала записка от Констанс. Она вернется после пяти 

вечера, заказала для него номер рядом со своим, целует его. А портье 

передал ему, что звонил мистер Клейн и ждет его звонка.

   Он поднялся за коридорным в свой номер. Дверь, ведущая в номер 

Констанс, была оставлена открытой. Когда коридорный ушел, а швейцар 

принес чемодан, он зашел туда. Знакомые ему расческа и щетка для волос 

лежали на столике, платье из льняного полотна висело на дверце шкафа - 

так оно скорее разгладится. В комнатах, заставленных мебелью, было 

темно и душно. Несмотря на закрытые окна, с улицы проникал шум.

   Он вернулся к себе и, присев на кровать, взялся за телефон. Снял 

трубку и дал было номер гостиницы Гейл, но тут же извинился и попросил 

соединить его с Клейном.

   Клейн подошел к телефону сам. Он никогда не отходил от телефона 

дальше чем на пять шагов.

   - Ну, как наш великий человек? - спросил Клейн. - И что он 

поделывает в Марселе?

   - Здесь же всемирный центр героина, - сказал Крейг. - А вы не 

знали?

   - Слушайте, Джесс, подождите минутку. Я перейду к другому аппарату. 

Тут у меня полно народа и...

   - Хорошо, - сказал Крейг. У Клейна всегда полно

   народа.

   Немного погодя он услышал щелчок - Клейн взял другую трубку.

   - Вот теперь мы можем разговаривать. Вы ведь вернетесь в Канн?

   - Да.

   - Когда?

   - Дня через два.

   - Надеюсь, еще до того, как все снимутся с якоря?

   - Если это необходимо, - сказал Крейг.

   - Думаю, это будет полезно. Ну, слушайте: я прочел рукопись Харта, 

которую вы мне прислали. Она мне понравилась. Мне кажется, я смогу 

что-то предпринять. Здесь же. На этой неделе. Вы в этом 

заинтересованы?

   - Как сказать.

   - То есть?

   - Я еще не знаю, что вы подразумеваете под словом “предпринять”.

   - Мне, возможно, удастся заполучить режиссера, - сказал Клейн. - 

Имени его называть не стану, потому что он еще не дал окончательного 

ответа... Но сценарий он прочел. О деньгах пока никакого разговора не 

было. Да и много еще неясностей и тому подобное... Вы понимаете?

   - Да, - сказал Крейг. - Понимаю.

   - Вот что я хочу сказать... По-моему, вам стоило бы поторопиться с 

возвращением. Но - никаких обещаний. Это вы тоже понимаете?

   - Да.

   - И вот еще что, - продолжал Клейн. - По-моему, вещь нуждается в 

доработке.

   - Я еще не встречал рукописи, которая не нуждалась бы в доработке, 

- сказал Крейг. - Даже если бы Шекспир пришел с рукописью “Гамлета”, 

то первый же человек, которому он дал бы ее прочесть, сказал бы: - 

“По-моему, это нуждается в доработке”.

   - Не знаю, кто такой этот Харт, только он не Шекспир, - сказал 

Клейн. - И мне думается, что он тут весь выложился. Я хочу сказать, 

что любой режиссер, который возьмется ставить картину, наверняка 

пожелает привлечь другого сценариста для нового варианта. Перед тем, 

как говорить об этом с режиссером, я должен знать ваше мнение.

   Крейг ответил не сразу. “Возможно, - подумал он, - именно сейчас и 

следует объявить, что никакого Малколма Харта в природе не 

существует”. Вместо этого он сказал:

   - Мне надо самому поговорить с тем человеком, который согласится 

ставить фильм. Выслушать его соображения.

   - Желание законное, - сказал Клейн. - Еще вопрос: хотите вы, чтобы 

я сказал Мэрфи, что берусь за это дело, или вы скажете сами? Он все 

равно все узнает. И скоро.

   - Я скажу ему сам.

   - Хорошо, - сказал Клейн. - Нелегкий будет разговор.

   - Это уж моя забота.

   - Ладно. Заботьтесь. Смогу я связаться с вами в Марселе по 

телефону, если будет что-то новое?

   - Если я перееду куда-нибудь, то дам вам знать, - сказал Крейг.

   - И что вы нашли в этом Марселе, черт побери? У нас тут бал.

   - Уж это само собой.

   - Ну плюньте, чтоб не сглазить, - сказал Клейн и положил трубку.

   Крейг задумчиво смотрел на телефон. “Кто телефоном живет, от 

телефона и погибнет”, - непонятно почему подумал он. Он считал, что 

должен радоваться отзыву Клейна о рукописи. Но радоваться не буйно, а 

спокойно, осторожно. Даже если ничего не выйдет, все равно уже 

доказано, что время он потратил не совсем зря.

   Он снова взял трубку и попросил отель “Карлтон”. Энн к этому 

времени, наверно, уже прочла рукопись, так что полезно услышать ее 

мнение тоже. Кроме того, поскольку он бросил ее там одну, - хорош 

отец! - надо хотя бы дать ей полезный совет, как быть с молодым 

человеком, который едет к ней из Калифорнии. Если, конечно, она 

попросит совета.

   Пока телефонистка вызывала “Карлтон”, он пошел побриться и принять 

душ. Он должен предстать перед Констанс в лучшем виде, благоухающим. 

Хотя бы так.

   Когда зазвонил телефон, ему пришлось бежать прямо из-под душа. 

Дожидаясь, когда телефонистка соединит его с номером Энн, он взглянул 

на мокрые следы на истертом ковре и подумал: “Хорошо, хоть я не 

страдаю плоскостопием”. Человеку присуще тщеславие. Даже по самому 

идиотскому поводу.

   Телефон в номере Энн не отвечал. Если ей и нужен совет, то она 

получает его у кого-то другого. Скорее всего, у Гейл. Интересно, что 

Гейл посоветует его дочери и что расскажет? Вдруг расскажет все? А что 

- все? Впрочем, пустился в путь - иди до конца.

   Он пошел опять в ванную и постоял под холодным душем, чтобы смыть 

мыло. Потом быстро вытерся и оделся. “Не мешало бы выпить”, - подумал 

он. Бутылки с собой он не привез, так что придется идти в бар. “Это   

ЯД в известной мере и от малодушия”, - признался он   К себе. Ему не 

хотелось дожидаться Констанс в номере: вдруг она захочет немедленно 

предаться любви. Он на это сегодня не способен.

   Бар был освещен мрачным кроваво-красным светом. Два японца в 

одинаковых темных костюмах склонились над толстой кипой бумаг с 

текстом, отпечатанным на мимеографе, и о чем-то оживленно вполголоса 

разговаривали по-японски. Собираются разбомбить марсельскую гавань? 

Почему это он в молодости так ненавидел этих маленьких, аккуратных, 

вежливых людей? Банзай!

   Он принялся за вторую порцию виски, когда в бар вошла Констанс. 

Красный свет был явно ей не к лицу. Он встал и поцеловал ее. От жары 

волосы у нее были чуточку влажные. Он не должен был этого замечать.

   - Ты чудесно выглядишь, - сказал он. Все остальное подождет.

   - Добро пожаловать, добро пожаловать, - сказала она. В этих словах 

звучало эхо, которое Крейг предпочел бы не слышать.

   - Хочу "Том Коллинз”, - сказала она. - Он умеет его готовить. - Она 

кивнула на бармена. Значит, она здесь уже бывала. С кем? Ему 

показалось, что она недавно плакала.

   Он заказал ей коктейль и еще виски - себе.

   - Который по счету? - с улыбкой спросила она.

   - Всего лишь третий. - Не одна Энн озабочена тем, что он слишком 

много пьет. В следующем месяце крепким напиткам - конец. Будет он пить 

только вино.

   - Я знала, что найду тебя в баре, - сказала она. - Даже портье не 

стала спрашивать.

   - Во мне никаких тайн для тебя больше нет, - заметил он. - Это 

плохой признак.

   - Тайн у тебя еще много, - возразила она. - Так что не бойся.

   Обоим было как-то не по себе. Она взяла сумку, поставила на колени, 

пальцы ее нервно теребили замок.

   - Что же ты все-таки делаешь в Марселе? - спросил он. Тот же вопрос 

задал ему Клейн. В городе миллион жителей. Неужели и они каждое утро 

спрашивают друг друга, что они делают в Марселе?

   - У одного из моих милых Юношей неприятность. - Слово “юноша” она 

всегда произносила с нажимом. - Его в Старом порту арестовала полиция: 

нашли в рюкзаке два фунта гашиша. Я пустила в ход кое-какие связи, и в 

Париже мне сказали, что если я приеду сама и очарую здешние власти, 

то, возможно, до конца нынешнего века смогу вызволить этого кретина из 

французской кутузки. Вот я весь день и расточала свои чары. Отец 

Юноши, кроме того, обещал перевести по телеграфу из Сент-Луиса 

небезынтересный набор банкнот в пользу французского управления по 

борьбе с наркотиками. Посмотрим, что из этого выйдет. Два дня еще по 

крайней мере проболтаюсь здесь. Ужасно хочется выпить, И ужасно рада 

видеть тебя. - Она протянула руку и крепко сжала его пальцы. Какие у 

нее сильные руки и гладкие ладони. Такая тоненькая, а сильная, 

гладкая. Не важно, что волосы взмокли от пота. Открытое умное лицо, 

пытливый взгляд ясных, смешливых зеленых глаз, кажущихся сейчас 

темными в красном свете бара. Многие мужчины добиваются ее 

благосклонности. Так говорили ему друзья. Да и она сама. Большая 

труженица. Тяжелый характер, солнечная улыбка; обидчивая, но в любую 

минуту готовая обидеть в ответ. С ней мужчине всегда есть над чем 

призадуматься. Не позволяет ничего принимать за должное. Скольких 

мужчин она бросила? Когда-нибудь он ее об этом спросит. Но не в 

Марселе.

   Они чокнулись. Сделав большой глоток, она сказала:

   - Вот теперь лучше. Ну, рассказывай все.

   - Не могу, - сказал он. - Кругом японские шпионы. - Оттягивай любой 

ценой, отшучивайся. Она улыбнулась.

   - Доволен, что приехал?

   - Всю жизнь мечтал о встрече с любимой в Марселе. И раз уж мечта 

сбылась, то давай теперь переберемся куда-нибудь в другое место. Один-

два дня тебе все равно придется ждать - так какой же смысл сидеть 

здесь? Если из Сент-Луиса придут деньги, тебя известят.

   - Возможно, ты и прав, - неуверенно сказала она.

   - В этой гостинице сдохнуть можно. С улицы такой шум, что всю ночь 

не заснешь.

   - Не думала я, что ты спать сюда ехал.

   - Ты же знаешь, я не про то говорю, Она снова улыбнулась.

   - Куда же мы поедем? Только не в Канн.

   - О Канне забудь. Есть одно местечко. В деревне под названием 

Мейраг. Кто-то рассказывал мне. Бывший замок на холме. Меньше двух 

часов езды отсюда.

   - Ты там бывал уже с кем-нибудь?

   - Нет, - честно ответил он.

   - Ну, так в Мейраг.

   Они поспешно сложили вещи - для любви времени не было. Пока они 

доберутся до Мейрага, уже стемнеет. Он боялся, что телефон зазвонит до 

того, как они выйдут из номера. Но телефон не зазвонил. Администратор 

был недоволен, но роптать не стал. Он привык к неожиданным отъездам 

постояльцев.

   - Учтите, - объяснил он по-французски, - я должен получить с вас за 

полные сутки.

   - Учту, - сказал Крейг и оплатил оба счета. Это самое меньшее, что 

он мог сделать для американского Юноши, попавшего в руки французской 

полиции.

   На улицах было много транспорта, так что машину приходилось вести с 

особой осторожностью. Разговаривать не было возможности, пока они не 

выбрались из пределов города на шоссе, ведущее на север, в сторону 

Экс-ан-Прованса.

По пути Крейг приводил в порядок свои мысли. Верность, отцовские 

обязанности, карьера, его жена, его дочь, Клейн, Гейл Маккиннон. Мать 

Гейл Маккиннон. Можно и в другом порядке.

   Констанс сидела рядом, ее короткие волосы трепались на ветру, губы 

были приоткрыты в легкой улыбке, кончики пальцев покоились на его 

колене.

   - Люблю я с тобой путешествовать, - сказала она. Они ездили вместе 

в долину Луары, в Нормандию, в Лондон. Короткие восхитительные 

поездки. Но тогда все было проще. Он не мог сказать, доволен ли, что 

она не захотела ехать с ним в Канн, или недоволен.

   - Разговаривал ты с Дэвидом Тейчменом?

   - Да.

   - Славный человек, правда?

   - Очень. - Он решил не говорить ей, что ему сообщили про старика. 

На марсельском шоссе лучше молчать о смерти. - Я сказал, что мы еще 

увидимся. Планы у него пока неясные. - Он спешил закончить разговор о 

Дэвиде Тейчмене. - По правде говоря, есть и другие, кто может 

заинтересоваться сценарием. Я, видимо, все узнаю, когда вернусь в 

Канн. - Крейг подготавливал Констанс к мысли о том, что он скоро 

уедет. Констанс сняла руку с его колена.

   - Понятно, - сказала она. - Какие еще новости? Как твоя дочь?

   - О ней можно всю ночь рассказывать. Уговаривает меня бросить кино. 

Совсем. Говорит, что это - жестокий и непостоянный мир и что там 

ужасные люди.

   - Убедила она тебя?

   - Не совсем. Хотя в чем-то я с ней согласен. Это действительно 

жестокий и непостоянный мир, и люди в большинстве своем там 

действительно ужасные. Но дело в том, что в других сферах жизни - не 

лучше, а возможно, и хуже. В армии, например, за один день можно 

увидеть куда больше подхалимства и лицемерия, чем во всех студиях 

Голливуда за целый год. То же и в политике - грызня, подсиживание, и в 

торговле мороженым мясом. Киностудиям "до них далеко. А что касается 

конечного продукта, как бы плох он ни был, он приносит не больше 

вреда, чем генералы, сенаторы и ужины по рецептам телевидения.

   - Насколько я тебя поняла, ты сказал ей, что остаешься в кино.

   - В общем, да. Если будет такая возможность.

   - Рада она такому ответу?

   - Люди ее возраста, мне кажется, считают, что радоваться - значит 

предавать свое поколение. Констанс невесело рассмеялась.

   - Господи, мне с моими ребятишками все это еще предстоит.

   - Да, это так. Потом дочь сказала мне, что было у своей матери. - 

Он заметил, что Констанс слегка напряглась. - И мать сказала ей, что 

была у тебя.

   - О господи, - вздохнула Констанс. - У тебя тут бутылки нигде не 

припрятано?

   - Нет.

   - Может, мы остановимся где-нибудь и выпьем?

   - Я бы предпочел не выпивать, - сказал он. Констанс немного 

отодвинулась от него.

   - Я не хотела тебе говорить.

   - Почему?

   - Боялась, что это расстроит тебя.

   - Верно, расстроило.

   - Красивая женщина твоя жена.

   - Только очень некрасиво поступила.

   - Пожалуй, да. Мои Юноши в конторе вдоволь наслушались. - Констанс 

поежилась. - Не знаю, как я повела бы себя, если бы прожила с мужем 

более двадцати лет, а он бросил бы меня из-за другой женщины.

   - Я бросил ее не из-за другой женщины, - сказал он, - а из-за нее 

самой.

   - Женщине трудно в это поверить, - сказала Констанс. - Когда 

достигнешь ее возраста и попадешь в аналогичное положение, то вряд ли 

будешь вести себя вполне разумно. Она хочет, чтобы ты вернулся, и 

сделает все, чтобы вернуть тебя.

   - Она меня не вернет. Она тебя оскорбляла?

   - Конечно. Давай поговорим о чем-нибудь другом. Мы же отдыхаем.

   - Мой адвокат говорит, что на бракоразводном процессе она угрожает 

назвать твое имя, - сказал Крейг. - Думаю, что она этого все-таки не 

сделает, поскольку я заплачу ей, чтобы она молчала. И все же я решил, 

что лучше предупредить тебя.

   - Из-за меня не траться, - сказала Констанс. - Моя репутация 

выдержит. Он усмехнулся.

   - Стыдно подумать - бедный французский детектив всю ночь простоял у 

меня под окном, пока мы с тобой, двое немолодых уже людей, предавались 

бурной страсти. - В тоне Констанс слышались насмешка и горечь. Крейг 

понял, что его жена, устроив ей скандал, частично достигла своей цели.

   - Ты молодая, - сказал он.

   - Да, я чувствую себя молодой. Сегодня. - Они проезжали мимо 

дорожного указателя. - Экс-ан-Про-ванс. Менестрели поют под звуки 

лютен. Любовные турниры.

   - Если будет что-то новое, я сообщу тебе, - сказал он-

   - Да. Держи меня в курсе дела.

   “Она напрасно винит во всем меня, - думал он. - Впрочем, нет. Не 

напрасно. Как-никак Пенелопа - моя жена. За двадцать-то лет я должен 

был приучить ее к вежливому обращению с моими любовницами!”.

   С боковой дороги выехала машина, и ему пришлось резко затормозить. 

Констанс качнулась вперед и уперлась рукой в ящичек для перчаток.

   - Хочешь, я поведу? - спросила она. - Ты ведь весь день за рулем - 

устал, наверно.

   - Я не устал, - ответил он коротко и нажал на акселератор, хотя 

видел, что и без того едет слишком быстро. Когда ведешь машину, не 

думаешь об отдыхе.

   Гостиница помещалась в бывшем замке, стоящем на вершине поросшего 

лесом холма. Было тепло, и они расположились ужинать под открытым 

небом, со свечами, на выложенной каменными плитами террасе с видом на 

долину. Еда была превосходная, они выпили две бутылки вина и завершили 

ужин шампанским. В таком месте и после такого ужина начинаешь 

понимать, почему часть жизни надо непременно провести во Франции.

   Потом они прошлись леском по испещренной лунными бликами дороге до 

деревни и посидели за чашкой кофе в маленьком кафе, владелец которого 

записывал на грифельной доске результаты футбольных матчей за неделю.

   - Даже кофе отличный, - сказал Крейг.

   - Даже всё, - сказала Констанс. На ней было голубое полотняное 

платье: она знала, что он любит, когда она в голубом. - Доволен, что 

приехал сюда?

   - Угу.

   - Со мной?

   - Видишь ли... - Он говорил медленно, будто тщательно обдумывал ее 

вопрос. - Раз уж решил ехать в такое место с женщиной, то ты ничуть не 

хуже любой другой.

   - Прелестно. Ничего более приятного я не слышала за весь день.

   Оба рассмеялись.

   - Скажи “Мейраг” по буквам, - попросил он.

   - Д-ж-е-сс К-р-ей-г.

   Они опять рассмеялись. Она взглянула на грифельную доску.

   - Команда Монако выиграла. Замечательно, правда?

   - Главное событие в моей жизни за неделю, - сказал он.

   - Мы слишком много выпили. Ты не находишь?

   - Нахожу. - Крейг сделал знак хозяину, стоявшему за стойкой. - Deux 

cognacs, s'il vous plaft (31).

   - Кроме всего прочего, - сказала она, - здесь говорят по-

французски.

   - Кроме всех прочих совершенств.

   - Сегодня ты выглядишь двадцатилетним.

   - В следующем году голосовать пойду.

   - За кого?

   - За Мохаммеда Али.

   - Пью за это.

   Они выпили за Мохаммеда Али.

   - А ты за кого будешь голосовать?

   - За Кассиуса Клея.

   - Пью за это.

   Они выпили за Кассиуса Клея. Она хихикнула.

   - А мы стали глупенькие, да?

   - Пью за это. - Он повернулся к стойке. - Encore deux cognacs, s'il 

vous plaft.

   - Прекрасно звучит, - сказала она. - На нескольких романских 

языках.

   Он пристально посмотрел на нее. Лицо ее сделалось серьезным. Она 

протянула через стол руку и сжала его кисть, как бы подбадривая. Он 

готов был сказать: “Останемся здесь на неделю, на месяц. А потом целый 

год будем странствовать по солнечным дорогам Франции”. Но он ничего не 

сказал. Только чуть сильнее сжал ее руку.

   - Правильно я произнесла по буквам “Мейраг”?

   - Как нельзя лучше, - ответил он.

   Когда они стали подниматься на холм, он попросил:

   - Иди впереди меня.

   - Зачем?

   - Хочу полюбоваться твоими прелестными ножками.

   - Любуйся, - сказала она и пошла впереди.

   Кровать была огромная. Через открытые окна проникал лунный свет и 

доносился запах сосен. Он лежал в серебристой мгле и слушал, как 

Констанс возится в ванной. Она никогда не раздевалась у него на 

глазах. “Как хорошо, - думал он, - что Гейл, не в пример другим 

женщинам, не царапает мужчину во время любви”. А некоторые, бывало, 

царапались. Он рассердился на себя: о чем он думает! Коварная память, 

разрушающая радости плоти. Он старался внушить себе, что причин для 

чувства вины нет. Сегодняшняя встреча - это одно, а вчерашняя - 

другое. Каждая ночь единственна в своем роде. Он никогда не клялся 

Констанс в верности, а она - ему.

   Она скользнула бледной тенью по комнате и легла рядом с ним в 

постель. Он так любил ее тело, щедрое и знакомое.

   8 Вечер в Византии.

   - Ну вот, я снова дома, - прошептал он, отгоняя от себя 

воспоминания.

   Но потом, когда они спокойно лежали рядом, она сказала:

   - Ты ведь не хотел, чтобы я приехала к тебе в Канн Он помедлил с 

ответом

   - Нет.

   - И не только из-за дочери

   - Не только. - Стало быть, какой-то след все же остался.

   - У тебя там кто-то есть

   - Да.

   Она немного помолчала

   - Это что-то серьезное или случайное?

   - Я думаю - случайное. Хотя не знаю Но произошло Это случайно. То 

есть не из-за нее я ехал в Канн. Несколько дней назад я даже не знал о 

ее существовании. - Теперь, когда Констанс сама затронула эту тему, он 

почувствовал облегчение от того, что может выговориться. Он слишком 

ценил ее, чтобы лгать ей. - Не знаю, как это произошло, - сказал он. - 

Произошло, и все.

   - С тех пор как ты уехал из Парижа, я тоже не каждую ночь была дома 

одна, - сказала Констанс.

   - Не буду уточнять, что ты имеешь в виду.

   - Я имею в виду то, что я имею в виду.

- О'кей.

   - Мы ничем с тобой не связаны, - сказала она. - Лишь тем, что 

чувствуем друг к другу в тот или иной момент.

   - Все верно.

   - Ты не против, если я закурю?

   - Я всегда против, когда кто-нибудь курит.

   - Обещаю тебе сегодня не заболеть раком. - Она встала с кровати, 

надела халат и подошла к столику. Он видел, как вспыхнула спичка. Она 

вернулась и села на край кровати. Время от времени, когда она 

затягивалась, огонек сигареты освещал ее лицо. - У меня тоже новость, 

- сказала она. - Хотела отложить до другого раза, да вот такое уж 

болтливое настроение.

   Он рассмеялся.

   - Чего ты смеешься?

   - Так. Смешно. Что у тебя за новость?

   - Я покидаю Париж,

   Как ни странно, ему показалось, что это удар по нему.

   - Почему?

   - Мы открываем филиал в Сан-Франциско. Много молодежи стало ездить 

к нам с Востока и от нас туда. Обмен стипендиями и так далее Несколько 

месяцев вели переговоры о создании филиала в Калифорнии. И вот наконец 

вопрос решен. Выбор пал на меня. Буду теперь нашим неофициальным окном 

в Пробуждающийся Восток.

   - Без тебя Париж будет не тот

   - Без Парижа и я буду не та.

   - Как ты к этому относишься?

   - К переезду в Сан-Франциско? С интересом. Красивый город. Говорят, 

в нем бурлит культурная жизнь. - В ее тоне звучала ирония. - И для 

моих детей, вероятно, будет неплохо. Подучат свой английский. Должна 

же мать иногда заботиться и о том, чтобы ее дети лучше знали 

английский.

   - Пожалуй, - сказал он. - Когда собираешься переезжать?

   - Этим летом. Через месяц-другой.

   - Ну, вот и еще один дом потерян, - сказал он. - Исключу теперь 

Париж из своих маршрутов.

   - Вот что значит верный друг. А Сан-Франциско включишь? Говорят, 

там есть неплохие рестораны.

   - Да, я слышал. Что ж, буду заезжать. Время от времени.

   - Время от времени. Женщина не может требовать, чтоб все было, как 

она хочет, правда? Он ответил не сразу.

   - Многое в жизни меняется.

   Они долго молчали. Наконец Констанс сказала:

   - Не стану притворяться, будто я в диком восторге от того, о чем ты 

мне сейчас рассказал. Но я не ребенок, и ты - тоже. Ты ведь не ждал, 

что я устрою тебе сцену или, например, выброшусь из окна, верно?

   - Конечно, нет.

   - Как я уже сказала, я не в диком восторге. Но я в восторге от 

многого другого в наших отношениях. Сделаешь мне одолжение?

   - Конечно.

   Скажи: “Я люблю тебя”.

   - Я люблю тебя, - сказал он. Она загасила сигарету, сбросила халат 

на пол и легла рядом с ним.

   - Поговорили, и довольно. Болтливое настроение прошло. - Она 

положила голову ему на грудь.

   - Я люблю тебя, - прошептал он, касаясь губами ее спутанных волос.

   Они спали долго, а когда проснулись, светило солнце и пели птицы. 

Констанс позвонила в Марсель: деньги из Сент-Луиса еще не поступили, а 

офицер, ведавший борьбой с наркотиками, будет только завтра. Они 

решили остаться в Мейраге еще на один день, и Крейг не стал сообщать в 

Канн, где он находится. Пусть этот день безраздельно принадлежит им.

   На следующее утро выяснилось, что деньги все еще не пришли. Им жаль 

было уезжать, и они остались еще на сутки.

   На другое утро, расставаясь с ней в марсельском отеле, он сказал, 

что в понедельник поведет ее обедать в Париже. Она рассчитывала к 

вечеру вызволить Юношу из тюрьмы. Если же ей это не удастся, она все 

равно уедет обратно в Париж, предоставив парня своей судьбе. И так она 

достаточно времени провела на юге. Она же все-таки работает.



                   15



   - Черт подери, Джесс! - кричал Клейн по телефону. - Я десять раз 

пытался до вас дозвониться. Где вы сейчас?

   - В Кассисе, - сказал Крейг Он остановился там перекусить на 

обратном пути и звонил из ресторана у самой гавани. Гавань была 

голубая и словно игрушечная. Сезон еще не начался, у городка был 

сонный, пустынный вид, с лодок после зимы еще не сняли брезент. Был 

час обеда.

   - В Кассисе, - повторил Клейн. - Именно тогда, когда человек тебе 

нужен, он оказывается в Кассисе. Где этот чертов Кассис?

   - Между Марселем и Каином, - ответил Крейг. - А о чем вы хотели со 

мной говорить?

   - Кажется, у меня будет для вас контракт. Вот об этом я и хотел с 

вами поговорить Когда вы приезжаете?

   - Часа через три-четыре.

   - Я буду ждать, - сказал Клейн. - Весь день никуда не выйду

   - Можете сделать мне одолжение? - спросил Крейг.

   - Какое?

   - Позвоните Мэрфи и попросите его зайти к вам в пять часов вечера. 

- Ему показалось, что Клейн на другом конце провода поперхнулся, даже 

закашлялся от замешательства.

   - Зачем вам Мэрфи? - спросил он наконец.

- Хочется пощадить его самолюбие, насколько это возможно.

- Это - нечто новое: чтобы клиенту хотелось щадить самолюбие агента-

посредника, - сказал Клейн. - Мне бы такого клиента.

   - Я не агента щажу, а друга, - возразил Крейг.

   - Мэрфи, конечно, читал рукопись, - сказал Клейн.

   - Конечно.

   - И не хотел за нее браться

   - Нет.

   - Ну что ж, - нехотя согласился Клейн, - если вы настаиваете...

   - Я думаю, так будет лучше во всех отношениях. Но если вы не 

хотите, чтобы кто-то заглядывал вам через плечо, когда вы работаете...

   - К черту, - сказал Клейн. - Пусть хоть сам папа римский 

заглядывает мне через плечо. Ладно, позову Мэрфи.

   - Вот умница.

   - Конечно, умница. Что бы обо мне ни болтали.

   - В пять часов я буду у вас, - сказал Крейг и положил трубку. 

Собственно говоря, он просил позвать Мэрфи не только из дружеского 

расположения к нему. Он хотел, чтобы тот присутствовал при начале 

переговоров о контракте. Себя он считал плохим защитником своих 

интересов, не любил и не умел торговаться, и Мэрфи при подписании 

контрактов всегда следил за тем, чтобы все было в порядке. Тем более 

что нынешние переговоры обещали быть сложными. Правда, он написал 

сценарий не ради денег, которые мог на нем заработать, но по 

долголетнему опыту работы в кино знал, что, чем больше тебе заплатят, 

тем лете потом отстаивать свою позицию в других вопросах. Хотя старая 

формула “деньги против искусства” и продолжает во многих случаях 

действовать, он пришел к выводу, что в кинематографе, применительно к 

нему лично, более точной была бы формула “деньги приумножают 

искусство”.

   Крейг сел за столик возле окна, откуда открывался вид на гавань. В 

ресторане он был единственным посетителем. Приятное одиночество, 

маленькая, залитая солнцем гавань, предвкушение обеда, Клейн, который 

буде! ждать его до самого вечера, - все это действовало успокаивающе. 

Он попросил анисовой водки и не спета принялся за изучение меню.

   Он заказал дораду и бутылку белого сухого вина, л пока маленькими 

глотками пил водку. Средиземное море от этого казалось еще прекраснее, 

в памяти всплывало множество таких чудесных дней. Общество Констанс 

сказалось на нем благотворно. Он подумал о ней с нежностью. Он знал, 

что если бы употребил это слово в ее присутствии, то она пришла бы в 

ярость. Все равно. Неплохое слово. Люди относятся друг к другу 

недостаточно нежно. Они говорят, что любят друг друга, но в 

действительности стремятся лишь использовать друг друга, опекать друг 

друга, властвовать друг над другом, терзать друг друга, уничтожать 

друг друга, плакать друг о друге. А они с Констанс, если не всегда, то 

в большинстве случаев, наслаждаются друг другом, и слово “нежность” 

применимо к их отношениям так же, как любое другое. Мысль о Сан-

Франциско он отгонял от себя.

   Он сказал Констанс “Я люблю тебя” и сказал Гейл “Я люблю тебя” - и 

в обоих случаях говорил правду. Возможно, слова эти относились и к той 

и к другой одновременно. Здесь, в лучах солнца, за рюмкой молочно-

белого холодного южного напитка это казалось ему вполне возможным.

   Не мог он не признаться себе и в том, что ему доставляет 

удовольствие сидеть и смотреть на безлюдную гавань, зная, что такой 

занятой человек, как Уолтер Клейн, звонил ему вчера десять раз и даже 

сейчас с нетерпением ждет его приезда. Он полагал, что уже утратил 

способность наслаждаться сознанием своей силы, теперь же не без 

удовольствия понял, что это не так.

   “Ну что ж, - подумал он, - после всего случившегося ясно, что не 

такая уж это была плохая мысль - приехать в Канн” Он надеялся, что к 

вечеру, когда он туда прибудет, Гейл уже не окажется в городе.

   Подъехав в начале шестого к дому Клейна, он увидел на площадке 

автомобиль с шофером: значит, Мэрфи уже здесь. Мэрфи не любил водить 

машину сам Он побывал в трех авариях и, по его выражению, “получил 

повестку”.

   Мэрфи и Клейн сидели возле плавательного бассейна с подогревом 

Мэрфи что-то пил В последний раз - это было во время званого вечера - 

Крейг встретил здесь Сиднея Грина, безработного режиссера, которого 

хвалил журналист из “Кайе дю синема”. Грин вышел к нему из кустов, 

помочившись на дорогую лужайку Уолтера Клейна. “Лужайка для 

побежденных”, - пошутил тогда про себя Крейг. Хотя он и сегодня еще не 

чувствовал себя победителем, но к побежденным тоже себя не причислял.

   - Привет, друзья, - сказал Крейг, подходя к бассейну    Надеюсь, не 

заставил вас долго ждать. - Он быстро сел, чтобы освободить их от 

необходимости решать, как с ним здороваться - стоя или сидя.

   - Я только что приехал, - сказал Мэрфи. - Успел сделать лишь глоток 

виски.

   - Кое-что я уже объяснил Мэрфи по телефону, - сказал Клейн.

   - Что же, - грубовато сказал Мэрфи, - если нашелся дурак, готовый 

дать под этот сценарий миллион долларов при сегодняшнем положении дел 

на рынке, желаю ему удачи.

   - Миллион? Откуда ты взял такую цифру? - спросил Крейг.

   - Я просто прикинул, во сколько это обойдется, - сказал Мэрфи. - 

Миллион как минимум.

   - Финансовую сторону я ни с кем еще не обсуждал, - сказал Клейн. - 

Все зависит от того, как вы его собираетесь ставить и с кем.

   - Вы говорили, что какой-то режиссер уже читал сценарий, - сказал 

Крейг. - Кто этот режиссер?

   - Брюс Томас, - ответил Клейн. Он быстро взглянул сначала на одного 

собеседника, потом на другого, наслаждаясь произведенным впечатлением.

   - Ну, если Брюс Томас хочет его ставить, тогда будут и деньги. - 

Мэрфи покачал головой. - Никогда бы не подумал, что Томас согласится. 

Почему вдруг? Он же сроду ничего такого не делал.

   - Именно поэтому. Так он мне и сказал. - Клейн повернулся к Крейгу. 

- Теперь о сценарии. Томас, как и я, считает, что он нуждается в 

переработке. Как вы думаете, Мэрф?

   - Еще в какой.

   - И Томас хотел бы привлечь другого сценариста, - сказал Клейн. - 

Лучше было бы, чтобы он работал один, но если возникнут возражения: то 

совместно с этим Хартом. Как вы договаривались с Хартом, Джесс?

   - Никак не договаривался, - помолчав, ответил Крейг.

   Мэрфи встревожено засопел.

   - Что значит “никак не договаривался”? - спросил Клейн. - Сценарий 

принадлежит вам или нет?

   - Да, - сказал Крейг. - У меня на него все права.

   - Так в чем же дело? - спросил Клейн.

   - Я сам его написал. Собственной старой авторучкой. Никакого 

Малколма Харта в природе не существует. Я просто взял первое 

попавшееся имя и поставил на титульном листе.

   - Зачем ты это сделал, черт побери? - сердито спросил Мэрфи.

- Долго объяснять, - сказал Крейг - Но факт остается фактом, давайте 

исходить из него.

   - Для Томаса это будет неожиданностью - сказал Клейн.

- Если ему понравился сценарии, подписанный Малколмом Хартом, - сказал 

Мэрфи, - то понравится и в том случае, если на нем будет стоять имя 

Крейга

   - Я тоже так думаю - неуверенно сказал Клейн - Но на ход его мыслей 

это может, повлиять.

   - В каком плане? - спросил Крейг - Почему бы не позвонить ему и не 

позвать сюда?

   - Ему сегодня утром пришлось улететь в Нью-Йорк, - сказал Клейн. - 

Поэтому я так усиленно и разыскивал вас. Не люблю, черт побери, когда 

люди исчезают из виду.

   - Вам еще повезло, - сказал Мэрфи. - Вы-то по теряли его всего на 

один день, а я, бывало, по три месяца не мог его найти.

   - Что ж, - вздохнул Клейн. - Раз уж начал, то доскажу до конца. 

Итак, он хочет привлечь другого сценариста. А теперь не падайте, 

друзья. Этого сценариста зовут Йен Уодли.

   - Рехнуться можно! - сказал Мэрфи. Крейг засмеялся.

   - Смеешься, - сердито сказал Мэрфи. - А ты можешь себе представить, 

как ты будешь работать с Йеном Уодли?

   - Пожалуй, - сказал Крейг. - А впрочем, нет. Но почему Томас выбрал 

именно Уодли, а не кого-нибудь еще?

   - Я сам спрашивал его, - сказал Клейн. - Уодли случайно попался ему 

на глаза. Вы знаете, как это здесь бывает. Встретились раза два. 

поговорили, и Уодли дал ему свою последнюю книгу. Наверно, как-то 

ночью Томас не мог заснуть, взял книгу в руки, полистал ее, и чем-то 

она его заинтересовала.

   - Ну уж и книга! - фыркнул Мэрфи. - Самые скверные рецензии со 

времен “Гайаваты”.

   - Вы же знаете Томаса, - сказал Клейн. - Он не читает рецензий. 

Даже на свои картины.

   - Идеальный читатель, - пробормотал Крейг.

   - Что вы сказали? - спросил Клейн.

   - Так, ничего.

   - Ну вот, - продолжал Клейн. - Томас считает, что именно Уодли 

способен выразить то, чего ему недостает в сценарии. Уж не знаю, что 

именно. Только не вините меня, Джесс. К этому я совершенно не 

причастен. Самому мне никогда бы и в голову не пришло читать книгу 

Йена Уодли. Мое дело маленькое: клиент хочет заполучить Уодли - я 

стараюсь его заполучить. Откуда мне было знать, черт побери, что 

Малколм Харт - это вы?

   - Я понимаю, - сказал Крейг. - Я не виню вас.

   - Весь вопрос в том, что я скажу Томасу, Может. вы все-таки 

поговорили бы с Уодли? Дадите ему почитать сценарий и выслушаете его 

соображения.

   - Конечно, - сказал Крейг. - Я готов поговорить с ним, - Слушая 

Клейна, он обдумывал идею сотрудничества с Уодли, и она начала 

привлекать его. Хотя Томас и одобрил сценарий, чувство неуверенности, 

побудившее его прибегнуть к псевдониму, еще оставалось. И мысль о том, 

чтобы поделить с кем-то ответственность, была для него не такой уж 

нежелательной. К тому же Уодли, несмотря на все свои неудачи, 

действительно талантлив. И наконец, Крейг по собственному опыту знал, 

что почти не бывает сценариев, которые делал бы с начала и до конца 

один человек. - Я ничего не обещаю, но поговорить - поговорю,

   - И вот еще что. - Клейн смутился. - Лучше уж выложить все сразу. 

Видите ли, Томас сам был продюсером своих последних двух картин. Ему 

не нужен второй продюсер и...

   - Если он хочет снимать эту картину, - отрезал Крейг, - то ему 

нужен и продюсер. И этим продюсером

   буду я.

   - Мэрф.. - Клейн бросил на Мэрфи умоляющий взгляд.

   - Вы слышали, что он сказал, - ответил Мэрфи.

-  - О'кей, - сказал Клейн. - Так или иначе, сам я тут ничего не 

решаю. Лучшее, по-моему, что мы можем сделать, - это полететь в Нью-

Йорк и поговорить с Томасом. Возьмем с собой Йена Уодли и посмотрим, 

что у нас получится.

   Мэрфи покачал головой.

   - Мне на следующей неделе надо быть в Риме, а еще через неделю   в 

Лондоне. Скажите Томасу, чтобы подождал.

   - Вы же знаете Томаса, - сказал Клейн. - Он ждать не станет. В 

январе у него другая работа, так что всем придется вкалывать сутками, 

чтоб до того времени закончить картину. Среди прочего ему в вашем 

сценарии, Джесс, нравится то, что он несложен для постановки и это не 

помешает его дальнейшим планам.

   - Тогда, Джесс, придется тебе одному вести переговоры, - сказал 

Мэрфи. - А я могу подъехать позже.

   - Не знаю, что и делать, - сказал Крейг - Надо подумать.

   - Вечером я буду звонить Томасу, - сказал Клейн. - Что ему 

передать'?

   - Передайте, что я думаю, - ответил Крейг

   - Вот уж он обрадуется, - кисло сказал Клейн, вставая. - Кто хочет 

выпить?

   - Спасибо, не хочу. - Крейг тоже встал. - Мне надо в Канн. Весьма 

признателен за все, что вы сделали, Уолт.

   - Не стоит. Я всего лишь стараюсь заработать лишний доллар для себя 

и своих друзей. Не понимаю, какого дьявола вы не воспользовались 

собственным именем.

   - Как-нибудь я вам объясню, - сказал Крейг. - Мэрф, почему бы тебе 

не прокатиться до Канна со мной? Скажи своему шоферу, что пересядешь к 

нему у “Карлтона”.

   - Ладно. - Мэрфи был какой-то удивительно покорный.

   Клейн вышел с ними на крыльцо. Они церемонно пожали друг другу 

руки. В это время в доме раздался телефонный звонок, и Клейн поспешил 

обратно. Крейг и Мэрфи сели в машину и поехали, сопровождаемые 

“мерседесом” Мэрфи.

   Мэрфи долго молчал, глядя на зеленые заросли по краям дороги. 

Близился вечер, и от деревьев ложились длинные тени. Крейг тоже 

молчал. Он понимал, что Мэрфи расстроен и готовится к разговору.

   - Джесс, - проговорил тот наконец сдавленным голосом. - Приношу 

свои извинения.

   - Не за что извиняться.

   - Я просто дурак. Старый дурак - и все.

   - Да брось ты.

   - Я потерял чутье. Не гожусь уже никуда.

   - Да ладно тебе, Мэрф. Кто не делает ошибок? И у меня они были. - 

Он вспомнил Эдварда Бреннера в пустом театре после заключительного 

спектакля. То была его последняя и лучшая пьеса.

   Мэрфи печально покачал головой.

   - Я держал этот сценарий в руках и советовал тебе забыть про него, 

а этому пройдохе Клейну достаточно было одного телефонного звонка, 

чтобы заинтересовать им популярнейшего режиссера. Какая же тебе от 

меня польза, черт побери?

   - Ты мне нужен, - сказал Крейг. - Неужели тебе не ясно? Я обязан 

был сказать тебе, что сценарий этот мой.

   - Какая разница? Хотя, конечно, ты поступил со мной не лучшим 

образом. После стольких лет совместной работы.

   - У меня свои проблемы. Некоторые из них ты знаешь.

   - Это верно, - сказал Мэрфи. - И есть одна большая, в которой я мог 

тебе помочь... должен был помочь... и давно... А я вот не помог.

   - О чем это ты?

   - Да о твоей проклятой жене.

   - А что ты мог бы сделать?

   - Мог бы предупредить. Я знал, что происходит.

   - Да я и сам знал, - сказал Крейг - В общих чертах. И с опозданием. 

Но все же знал.

   - Ты не догадывался, почему она это делает? - спросил Мэрфи. - Она 

же не нимфоманка, нет. И она вполне может держать себя в руках. Она не 

из тех, что кидаются в постель с первым же посыльным из продуктовой 

лавки.

   - Нет, не из тех.

   - Ты не задумывался о том, кого она выбирала себе в партнеры?

   - В общем - нет.

   - Если тебе это неприятно, Джесс, то я замолчу.

   - Да, неприятно. Но ты говори.

   - Она всегда выбирала твоих друзей. Тех, кто восхищался тобой, тех, 

с кем ты работал, тех, кем ты сам восхищался.

   - Нельзя сказать, чтобы я был без ума от ее последнего партнера.

   - Он тоже появился не случайно, - настаивал Мэрфи. - Этот человек 

преуспевает, преуспевает в том, чего ты не умеешь, и тебе неприятно, 

что ты этого не умеешь. Ты обращался к нему за советом, доверял ему 

свои финансовые дела. Понимаешь?

   - Некоторым образом - да, - сказал Крейг.

- И все эти люди хотели видеть тебя, слушать тебя, ты был в центре 

внимания. А она всегда оставалась на заднем плане. У нее был только 

один способ показать себя - и она им воспользовалась.

   - И она им воспользовалась, - кивнул Крейг.

   - Я давно это заметил, - сказал Мэрфи. - И Соня тоже. И когда еще 

было время что-то предпринять, я молчал, я предоставил тебе самому 

решать эту проблему. А чем я искупил свою вину? - Он сокрушенно 

покачал головой. - Добавил еще одну проблему. - У него был усталый 

вид, тело его на непрочном сиденье старого маленького автомобиля 

словно съежилось и казалось каким-то вялым, голос звучал устало, лицо, 

по которому проносились тени придорожных деревьев, было печальным.

   - Никаких проблем ты мне не добавлял, - резко сказал Крейг. - Ты 

мой друг и партнер, в прошлом ты делал для меня чудеса и, я полагаю, 

будешь делать и дальше. Не знаю, что бы со мной сталось без тебя.

   - Агент - это мишень для насмешек, - сказал Мэрфи. - А я - 

шестидесятилетняя мишень для насмешек.

   - Никто так о тебе не думает, - сказал Крейг. - Я так не думаю, и 

все, кому приходилось иметь с тобой дело, тоже наверняка не думают. 

Так что забудь об этом. - Ему было неприятно видеть в таком настроении 

Мэрфи, который никогда не терял присутствия духа, уверенности в своих 

силах, решительности в суждениях, считая это своим стилем, даже своим 

жизненным кредо.

   - Если хочешь, Джесс, я отменю Рим и Лондон и полечу с тобой в Нью-

Йорк.

   - В этом нет необходимости, - сказал Крейг. - Наоборот, ты 

приобретешь больший вес, когда они там узнают, что надо ждать тебя.

   - Только не делай никаких уступок, пока я не приеду. - Голос Мэрфи 

окреп. - Держись твердо. Дай мне до утра все обдумать. Завтра скажи 

мне точно свои требования, и мы прикинем, чего и как тут можно 

добиться.

   - Так-то лучше, - сказал Крейг. - Вот почему я и просил Клейна 

позвать тебя на нашу встречу.

   - Господи! - громко вздохнул Мэрфи. - Знал бы ты, как мне противно 

будет делить с этим пройдохой комиссионные,

   Крейг засмеялся. Засмеялся и Мэрфи, выпрямившись на сиденье.

   Но когда они подъехали к “Карлтону”, он сказал:

   - Джесс, у тебя не найдется лишнего экземпляра сценария? Хочу 

перечитать его - просто чтобы понять, каким я могу быть идиотом.

   - Завтра дам. Привет Соне,

   Когда Мэрфи вылез из “симки” и пошел к своей машине, вид у него был 

величественный, властный и угрожающий - вид человека, которому не 

каждый осмелится перебежать дорогу. Крейг невольно улыбнулся, глядя, 

как его друг вваливается в свой большой черный “мерседес”.

   В холле отеля было полно народу: мужчины в смокингах и дамы в 

вечерних платьях собирались на вечерний сеанс фестиваля. Пробираясь к 

стойке портье, Крейг машинально озирался, ища глазами Гейл. Много 

знакомых лиц и среди них - Джо Рейнолдс, но Гейл не было видно. Синяки 

у Рейнолдса начали желтеть, и внешность его от этого не стала 

привлекательней. Он оживленно разговаривал с Элиотом Стейнхардтом. У 

лифта стоял высокий русобородый парень, и Крейг почувствовал на себе 

его пристальный взгляд. Когда он брал почту и ключ от номера, парень 

подошел к нему,

   - Мистер Крейг?

   - Да.

   - Я Бейард Пэтти.

   - Да?

   - Я хочу сказать... Я друг Энн. Из Калифорнии,

   - А, здравствуйте. - Крейг протянул руку, и Пэтти пожал ее. У него 

была огромная и мощная, как камнедробилка, ладонь,

   - Очень рад познакомиться, сэр, - сказал Пэтти скорбно.

   - А где Энн? Давайте ее сюда и пойдем выпьем.

   - Вот об этом я и хотел вас спросить, мистер Крейг. Энн здесь нет. 

Она уехала.

   - То есть как уехала? - резко спросил Крейг.

   - Уехала и все. Сегодня утром. Записку мне оставила.

   Крейг повернулся к портье.

   - Моя дочь съехала?

   - Да, monsieur, - ответил портье. - Сегодня утром. Крейг перебрал 

свою почту. Никакой записки от Энн не было.

   - Она оставила свой новый адрес?

   - Нет, monsieur.

   - Пэтти! Она вам сказала, куда уехала?

   - Нет, сэр. Зовите меня Бейард, пожалуйста. Она просто исчезла.

   - Подожди меня здесь, Бейард, - сказал Крейг, - Может, она в моем 

номере оставила записку.

   В номере тоже ничего не оказалось. Он снова спустился в холл. Пэтти 

ждал у стойки портье. Он был похож на громадного, верного, лохматого 

ньюфаундленда.

   - Есть что-нибудь? - спросил Пэтти.

   Крейг покачал головой.

   - Странная девушка, - сказал Пэтти. - Я только вчера приехал. Летел 

через полюс.

   - Пожалуй, нам обоим не мешало бы выпить, - сказал Крейг. Он 

чувствовал себя карликом рядом с громадным молодым человеком, шагавшим 

с ним по коридору в направлении бара. На Пэтти были джинсы. 

трикотажная рубашка, а поверх нее - легкая коричневая куртка из 

непромокаемой ткани. Он слегка прихрамывал, и это еще больше выделяло 

его среди мужчин в вечерних костюмах и дам в драгоценностях.

   - Я вижу, ты до сих пор хромаешь, - сказал Крейг.

   - Так вы, стало быть, знаете, - с удивлением заметил Пэтти.

   - Энн рассказывала.

   - Что она еще обо мне говорила? - спросил Пэтти тоном обиженного 

ребенка, плохо сочетавшимся с его массивной фигурой.

   - Ничего особенного, - дипломатично ответил Крейг. Он, конечно, не 

собирался повторять, что сказала Энн об этом бородатом юнце из Сан-

Бернардино.

   - Она вам говорила, что я хочу на ней жениться?

   - Кажется, да.

   - Вы, надеюсь, не находите ничего ужасного и порочного в том, что 

человек хочет жениться на девушке, которую любит?

   - Нет, не нахожу.

   - Полет через полюс стоил мне огромных денег, - сказал Пэтти, - а я 

видел ее всего несколько часов, она даже не позволила мне остановиться 

в том же отеле, и вдруг - бац! - записка: уезжаю, прощай. Как вы 

думаете, она сюда вернется?

   - Понятия не имею.

   Все столики оказались занятыми, так что им пришлось стоять в толпе 

у бара. Здесь тоже было много знакомых лиц. “Помяни мое слово, - 

говорил какой-то молодой человек, - английская кинематография 

подписала себе смертный приговор”.

   - Мне, наверно, следовало надеть костюм, - сказал Пэтти, смущенно 

озираясь по сторонам. - Просто необходимо. В таком шикарном месте.

   - Не обязательно, - сказал Крейг. - Теперь никто не обращает 

внимания на то, как люди одеты. В течение двух недель здесь - полная 

свобода нравов.

   - Оно и видно, - угрюмо сказал Пэтти. Он заказал “мартини”. - С 

моей ногой одно хорошо: можно пить “мартини”.

   - Не понял.

   - Я хочу сказать, теперь мне не надо следить за спортивной формой и 

прочей ерундой. По правде говоря, мистер Крейг, когда я услышал, как 

хрустнуло у меня колено, я обрадовался, здорово обрадовался. Сказать, 

почему?

   - Ну что ж, скажи. - Крейг, потягивая виски, заметил, что Пэтти 

выпил одним глотком половину своего “мартини”.

   - Я понял, что мне уже не играть больше в футбол. Зверская игра. А 

бросить ее - при моей-то силе - не хватало духа. И потом, когда я 

услышал, как оно хрустнуло, я еще подумал: “Теперь Вьетнам без меня 

обойдется”. Вы считаете, что это непатриотично?

   - Да нет, - сказал Крейг.

   - Когда я выписывался из больницы, - продолжал Пэтти, вытирая 

мокрую от “мартини” бороду тыльной стороной ладони, - то решил наконец 

сделать Энн предложение. Ничто нашей женитьбе уже не мешало. Только 

она... - В голосе Пэтти послышалась горечь. - Что она имеет против 

Сан-Бернардино, мистер Крейг? Она вам говорила?

   - Насколько помню, нет.

   - Доказательство своей любви она мне представила, - воинственным 

тоном сказал Пэтти - Самое убедительное доказательство, на какое 

способна девушка. И всего лишь вчера.

   - Да, что-то она мне на этот счет говорила, - сказал Крейг, хотя 

сообщение Пэтти насчет вчерашнего дня его удивило. Неприятно удивило. 

“Самое убедительное доказательство”. А какое доказательство он 

представил вчера в Мейраге? Этот парень все еще пользуется лексиконом 

викторианской эпохи. Даже трогательно. А вот Энн, когда высказывалась 

на эту тему, не очень-то тщательно выбирала слова.

   - Я должен вернуться в Сан-Бернардино, - сказал Пэтти. - Я ведь 

единственный сын в семье. У меня четыре сестры. Младше меня. Мой отец 

всю жизнь создавал свое дело. Он один из самых уважаемых людей в 

городе. А теперь я должен ему сказать: “Все, что ты делал, - ни к 

чему”, так, что ли?

   - Я считаю, что ты рассуждаешь здраво, - сказал Крейг.

   - А вот Энн не считает, - печально сказал Пэтти. Он уже допил свой 

“мартини”, и Крейг заказал еще. Как избавиться от этого парня? Если 

верно, что музыка - пища для любви, то Пэтти - это школьный духовой 

оркестр, играющий школьный гимн в перерыве между первым и вторым 

таймом. Крейг невольно усмехнулся: смешное сравнение! - По-вашему, я 

дурачок, мистер Крейг? - сказал Пэтти, заметив его усмешку.

   - Вовсе нет, Бейард. Все дело в том, что у тебя и у Энн разное 

представление о жизни.

   - А как по-вашему, она переменится?

   - Все люди меняются, - сказал Крейг. - Только не знаю, переменится 

ли она в твою сторону,

   - Угу. - Пэтти понурил голову, борода коснулась его груди. - Вам, 

как отцу Энн, мне этого не хотелось бы говорить, но, видите ли, я 

застенчив и ни с кем не заигрываю. Ваша дочь сама этого захотела.

   - Вполне возможно, - согласился Крейг. - Ты красивый молодой 

человек и, как видно, очень славный...

   - Угу, - неуверенно сказал Пэтти. Желая подбодрить его, Крейг 

сказал:

   - Она даже говорила мне: когда ты идешь по пляжу, вид у тебя такой, 

что только во Фракии на мраморном пьедестале стоять.

   - Что это значит? - подозрительно спросил Пэтти.

   - Это большой комплимент. - Крейг протянул ему второй стакан 

“мартини”.

   - Мне этот комплимент не кажется очень лестным, черт побери! - 

Пэтти отпил глоток. - Я всегда считал, что поступки красноречивей 

слов. А поступки вашей дочери озадачивают, если не сказать больше. 

Впрочем, какого черта... Я же знаю, как она воспитана.

   - Как же, по-твоему, она воспитана, Бейард? - с неподдельным 

интересом спросил Крейг.

   - Модный пансион в Лозанне. Говорит по-французски. Знаменитый отец. 

Сколько угодно денег. Всю жизнь - среди людей высокого полета. Я для 

нее, наверно, большое ничтожество. Видно, надо мне быть благоразумнее. 

Только вот беда: как вспомню о ней, так теряю всякое благоразумие. Но 

вы, мистер Крейг, вы ведь должны знать - вернется она сюда или нет?

   - Не знаю. Честное слово, не знаю, - сказал Крейг.

   - Через неделю мне обратно в Калифорнию. Опять будут оперировать 

колено. Обещают, что через три месяца буду ходить нормально. Так что 

замуж она не за калеку пойдет. Если б год назад кто сказал мне, что я, 

Бейард Пэтти, полечу за шесть тысяч миль через полюс во Францию, чтобы 

провести неделю с девушкой, я б такого человека назвал сумасшедшим. 

Знаете, мистер Крейг, я, наверно, не смогу без нее жить. - Его ясные 

голубые глаза повлажнели. - Я очень все драматизирую, да? - спросил 

он, вытирая огромным кулачищем слезу.

   - Немного.

   - Но все это правда. Она ведь даст вам о себе знать, да?

   - Рано или поздно.

   - Вы ей скажете, что она должна мне позвонить?

   - Передам.

   - Что вы обо мне думаете, мистер Крейг? По совести. Вы через многое 

в жизни прошли. Разных повидали людей. Неужели я так уж плох?

   - Конечно, нет.

   - Я не самый умный на свете. Но и не последний дурак. Нельзя 

сказать, что я тянул бы ее вниз. Я бы уважал ее вкусы. С радостью. Вы 

были женаты, мистер Крейг, так что вы понимаете. Брак - это не тюрьма, 

черт подери. А Энн говорит, что тюрьма.

   - Боюсь, что мой брак не кажется моим дочерям примером, достойным 

подражания.

   - Я знаю, что вы разошлись с женой, - сказал Пэтти, - и я знаю, что 

у вас с ней не очень хорошие отношения...

   - Мягко выражаясь, - сказал Крейг.

   - Но это не значит, что всякий брак должен обязательно развалиться, 

- упрямо продолжал Пэтти. - Мои родители тоже иногда ссорились. И 

ссорятся до сих пор. Вы бы послушали, какой у нас иногда крик стоит в 

доме. Но это меня не испугало. Даже то меня не испугало, что у меня 

четыре сестры...

   - Смелый ты человек, Бейард.

   - Мне сейчас не до шуток, - обиделся Пэтти.

   - Я вовсе не шучу, - успокоил его Крейг. Ему пришло в голову, что с 

Пэтти, если он рассвирепеет, лучше не связываться.

   - Так или иначе, - уже дружелюбнее сказал Пэтти, - я вам буду 

благодарен, если вы замолвите Энн за меня словечко, когда она 

объявится.

   - Словечко замолвлю, - пообещал Крейг. - Но что из этого выйдет, 

покажет время.

   - Мне легче, когда я разговариваю с вами, мистер Крейг. Это... ну, 

как бы ниточка между мною и Энн. Не хочу быть навязчивым, но вы 

оказали бы мне честь;

   согласившись поужинать со мной сегодня.

   - Спасибо, Бейард. - Крейг решил, что ему следует заплатить 

семейный долг вежливости. - С большим удовольствием.

   Сзади кто-то тронул его за плечо. Он обернулся и увидел Гейл - в 

том же ситцевом платье, в котором она была на вечере у Клейна. 

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

   - Дайте мне чего-нибудь выпить, - наконец сказала она.

   - Вы знакомы с Бейардом Пэтти? - спросил Крейг. - Гейл Мак...

   - Да, мы знакомы, - сказала Гейл. Мужчина, сидевший рядом с 

Крейгом, слез со своего высокого табурета, и Гейл, усевшись на 

освободившееся место, положила сумку на стойку бара.

   - Добрый вечер, мисс Маккиннон, - сказал Пэтти. - Нас Энн 

познакомила, - объяснил он Крейгу.

   - Понятно. - Присутствие Пэтти было ему совсем некстати. - Что вы 

будете пить? - спросил он Гейл.

   - Шампанское, пожалуйста. - Она выглядела совсем юной, чистой и 

скромной, словно никогда в жизни не пила шампанского и не способна 

спросить мужчину, так ли она хороша в постели, как ее мать.

   Крейг заказал шампанское.

   - Бейард говорит, что Энн сегодня утром уехала. Вы ничего об этом 

не знаете?

   Гейл странно посмотрела на него и ничего не ответила, лишь 

передвинула на стойке сумку.

   - Нет, - сказала она наконец. - Ничего. Хорошо вы провели время в 

Марселе?

   - Откуда вы знаете, что я был в Марселе?

   - Здесь наносятся на карту все ваши передвижения, Клейн из себя 

выходил - никак не мог вас разыскать.

   - Марсель - очаровательный город. Вам тоже рекомендую там побывать, 

- сказал Крейг. - Да, время я провел хорошо.

   Гейл медленно потягивала шампанское.

   - Вы намерены задержаться в Канне, мистер Пэтти?

   - Зовите меня Бейард, пожалуйста. Не уверен. Я ни в чем не уверен.

   - Мы с Бейардом ужинаем сегодня, - сказал Крейг. - Хотите к нам 

присоединиться?

   - Извините, не могу. Я поджидаю Ларри Хеннесси. Сегодня показывают 

его картину, он очень волнуется и вряд ли высидит до конца. Я обещала 

поужинать с ним и посочувствовать. Так что, пожалуй, отложим до 

другого раза? - Она говорила вызывающе безразличным тоном.

   - Пожалуй, - сказал Крейг.

   - После просмотра он у себя в “люксе” собирает народ, - сообщила 

Гейл. - Я уверена, что ему будет приятно видеть там вас обоих, 

джентльмены.

   - Посмотрим, какое у нас будет настроение, - сказал Крейг.

   - Я готовлю о нем статью. Из другой статьи, видимо, ничего не 

получится. Он прелестный человек. И удивительно легок в общении. - Она 

отпила из бокала. - А с некоторыми работать - точно воз в гору везти! 

Ага, вот и он. - Она помахала рукой. - Боже, там его обступила какая-

то скучная публика. Пойду к нему на выручку. Спасибо за шампанское. - 

Она соскользнула с табурета и пошла к двери, где стоял Хеннесси, 

оживленно беседуя с двумя женщинами и, кажется, отнюдь не скучая.

   - Мне не хотелось говорить, мистер Крейг, - сказал Пэтти, - к тому 

же я познакомился с этой девушкой только вчера, но, по-моему, она 

оказывает на Энн дурное влияние.

   - Да они едва знакомы, - отрезал Крейг. - Вот что: мне надо 

подняться к себе, принять душ и переодеться. Через полчаса встретимся 

в холле.

   - Как вы считаете, мне следует надеть костюм? - спросил Пэтти.

   - Да, - ответил Крейг. Пусть и он сегодня помучается, повяжет на 

свою бычью шею галстук. Крейг расплатился с барменом за всех троих и 

вышел через дверь, ведущую на террасу, а не через ту, где стоял 

Хеннесси, весело болтая и обняв за плечи Гейл Маккиннон.

   Он спустился в холл только через час. Перед тем как переодеться, он 

взял в руки экземпляр “Трех горизонтов” и полистал его. Сознание того, 

что его прочли другие люди, что он понравился им и теперь можно 

начинать сложный и изнурительный процесс воплощения его на экране, 

заставило Крейга посмотреть на свой труд как бы заново. Читая, он 

невольно испытал знакомое волнение. Сценарий уже не казался ему 

мертвым текстом. В голове роились мысли: кого из актеров пригласить, 

какие куски переделать, какие операторские приемы использовать, какое 

дать музыкальное сопровождение тем или иным сценам. Он с усилием 

оторвался от рукописи, побрился, принял душ и оделся. Не может же он 

заставить беднягу Бейарда Пэтти - всеми покинутого, жалкого в своем 

костюме - всю ночь прождать его в холле.

   Поведение Энн вызвало у него чувство досады, но не более. В 

сущности, он за нее не беспокоился. Она уже взрослая и может о себе 

позаботиться. С Пэтти она обошлась жестоко, и Крейг, сам человек не 

жестокий, не мог этого одобрить. Он так ей и скажет, когда увидит ее- 

Конечно, это чудовищно - переспать с парнем, а на следующее утро 

исчезнуть, но ведь и до нее были девушки, которые поддавались 

влечению, а потом бежали от осложнений. С мужчинами это тоже 

случается. В том числе и с членами семейства Крейгов, если уж на то 

пошло, она не первая.

Он позвонил Клейну и узнал адрес Брюса Томаса в Нью-Йорке. Довольный 

собственным решением, он сказал Клейну, что вылетает на следующий 

день.

   - Вот это дело, - сказал Клейн. - Начинайте действовать. Да и 

фестиваль все равно уже выдохся. Так что вы ничего не потеряете. - В 

трубке раздавался беспорядочный гул голосов. У Клейна - очередной 

коктейль. Оправдывает пять тысяч долларов, потраченные на аренду дома.

   Крейг испытывал благожелательное, непривычно дружеское чувство к 

этому человеку. Мир полон полезных людей, и Клейн - один из них. Надо 

сказать Мэрфи, чтобы перестал обзывать его пройдохой.

   Он составил телеграмму Томасу, в которой сообщал, что вылетает в 

Нью-Йорк и позвонит ему сразу же по прибытии. Хотел также 

телеграфировать Констанс и отменить назначенный на понедельник обед, 

но передумал.

   Лучше позвонить ей утром и все объяснить. Он был уверен, что она 

поймет. И одобрит. К тому же от Нью-Йорка до Сан-Франциско ближе.

   Спустившись вниз, где его ждал Бейард Пэтти в темно-синем костюме и 

при галстуке, он отдал портье телеграмму для Брюса Томаса и попросил 

забронировать на следующий день место на самолет Ницца - Нью-Йорк.

   Слушая разговор Крейга с портье, Пэтти совсем помрачнел.

   - Вы уже улетаете? А если Энн вернется?

   - О ней придется позаботиться тебе.

   - А, ну да. - В тоне Пэтти не было уверенности. Они сели в машину, 

и Крейг повез его в Гольф-Жюан, где у самого моря на сваях стоял 

рыбный ресторан. Море было неспокойно, волны с ревом обрушивались на 

сваи. Пэтти выпил больше, чем следовало, и разболтался. К концу ужина 

Крейг узнал все и о его семье, и о политических воззрениях, и о 

взглядах на любовь и на студенческие волнения. (“Я хоть и трудяга, 

мистер Крейг, но не типичный. Можете мне поверить. И я заодно с 

ребятами: они по большей части правы. Но я против, когда они 

захватывают здания, бросают бомбы в банки и вытворяют всякие глупости. 

Хоть тут мы с Энн не расходимся во мнениях. Отец считает меня красным 

экстремистом, только он ошибается. Зато в нем вот что есть: он уважает 

в тебе человека, всегда тебя выслушает и постарается понять твою точку 

зрения. Когда будете в Калифорнии, обязательно познакомьтесь с ним. 

Знаете, мистер Крейг, мне повезло, что у меня такой отец”.) О том, что 

Энн тоже повезло с отцом, он ничего не сказал. Он видел два фильма 

Крейга и отозвался о них вежливо. Он вообще был вежливый молодой 

человек. К концу ужина Крейг убедился, что политика политикой, а 

женитьба Бейарда Пэтти на Энн была бы для парня губительной, но 

говорить ему этого не стал.

   Они уже выпили кофе, а к Хеннесси ехать было еще рано - там 

соберутся не раньше полуночи. К тому же Крейгу не очень-то и хотелось 

туда идти; что же до Пэтти, то вряд ли он будет чувствовать себя там 

непринужденно.

   - Сколько тебе лет? - спросил он, когда они вышли

   из ресторана и направились к машине. (Пэтти настоял Ш

   на своем и заплатил по счету) - Больше двадцати одного?

   - Ровно двадцать один, - ответил Пэтти. - А что?

   - Паспорт у тебя с собой?

   - Зачем? - вспыхнул Пэтти, - Хотите проверить?

   Крейг засмеялся.

   - Да нет же. Я подумал, не сходить ли нам в казино. Раз уж ты 

приехал, должен же ты познакомиться с местными 

достопримечательностями. А там при входе спрашивают паспорт. - По 

крайней мере за игорным столом он будет избавлен часа на два от 

излияний удрученного парня.

   - Ах, извините, - сказал Пэтти. - Конечно. Он у меня в кармане.

   - Хочешь пойти?

   - А что мне терять?

   - Кроме денег, ничего, - сказал Крейг.

   В казино Крейг коротко объяснил, что такое рулетка, и посадил Пэтти 

рядом с крупье, чтобы тот подсказывал новичку, что делать. Сам же сел 

за стол, где играли в chemin de fer. До этого он играл в Канне только 

однажды - в ту ночь, когда одолжил Уодли триста долларов и когда Мэрфи 

рекомендовал ему отказаться от мысли поставить “Три горизонта”. Он 

усмехнулся про себя, вспомнив тогдашний разговор с Мэрфи по телефону 

Садясь за игорный стол, он с удовольствием подумал:

   "Теперь, имея в запасе тридцать тысяч франков, можно и 

порезвиться”.

   Время от времени, перед новой раздачей, Крейг подходил к Пэтти. У 

того возбужденно блестели глаза - перед ним лежала солидная куча 

фишек. “Я заразил его новым пороком, - подумал Крейг. - Зато хоть об 

Энн ныть перестанет”.

   За столом напротив Крейга освободилось место, и его заняла полная 

дама. Она была в белом шелковом платье, оставлявшем открытыми плечи и 

большую часть пышной груди. Замысловатая, тщательно уложенная 

прическа, сильно подведенные глаза. Несоразмерно тонкие губы на 

круглом, словно лакированном лице, утолщенные блестящей ярко-красной 

помадой. Очень смуглая кожа на плечах и груди блестела, точно 

смазанная жиром. Пальцы с длинными загнутыми малиновыми ногтями были 

отягощены бриллиантами, которые Крейг - он не был знатоком в этой 

области - принял за настоящие. Она перенесла с другого стола кучку 

крупных фишек и, разложив их перед собой в геометрическом порядке, 

постукивала по ним с хозяйским видом своими длинными накрашенными 

ногтями. Она взглянула на Крейга и улыбнулась - лукаво, но без особого 

радушия.

   Теперь он узнал ее. Это была та толстуха, что лежала на солнце, 

когда они с Мэрфи шли в бар отеля “На мысу”. Он вспомнил ее залитое 

потом, размалеванное лицо, вспомнил выражение неприкрытой 

развращенности, отметины, свидетельствующие о дурном характере, 

эгоизме, грубости и жадной похотливости. Оборотная сторона монеты, 

название которой чувственность. Неприятно, что она села за его стол.

   Он был уверен, что она выиграет. Так оно и вышло. После нескольких 

партий он встал из-за стола, взяв с собой выигрыш. Кучка фишек перед 

Пэтти немного увеличилась, он сидел согнувшись и сосредоточенно 

смотрел на вращающийся круг.

   - С меня хватит, Бейард, - сказал Крейг. - Иду получать наличные. А 

ты как?

   Пэтти с удивлением обернулся на голос Крейга - словно вдруг 

перенесся откуда-то издалека.

   - Да, да. Пожалуй, мне тоже надо бросить, пока я еще в выигрыше.

   Когда они подошли к кассе, Крейг увидел, что Пэтти выиграл более 

тысячи франков.

   - Сколько это в долларах? - спросил Пэтти.

   - Около двухсот пятидесяти.

   - Скажи пожалуйста, - удивился Пэтти. - Вот легкий заработок. Как 

говорится, кому не везет в любви...

   - Да брось ты, Бейард.

   - Во всяком случае, это возместит мне часть расходов. - Он 

аккуратно сложил деньги и сунул их в бумажник из страусовой кожи с 

золотыми уголками. Потом, печально посмотрев на бумажник, сказал: - 

Это мне Энн подарила. В лучшие времена. На нем и мои инициалы есть.

   Они пошли обратно в отель. По дороге к ним несколько раз приставали 

проститутки.

   - Отвратительно; - сказал Пэтти. - И так открыто. Он сказал, что 

ему не хочется идти к Хеннесси,

   - Вы, как и я, понимаете, мистер Крейг, что такие вечера не для 

меня. - Он зашел вместе с Крейгом в холл, чтобы узнать, нет ли вестей 

от Энн. Никаких вестей не было.

   - Если я до отъезда узнаю что-нибудь, то сообщу тебе, - обещал 

Крейг. Ему было совестно перед парнем, точно он собирался от него 

сбежать.

   - Бы мне друг, мистер Крейг. Я считаю вас истинным другом.

   Крейг смотрел вслед понурой громадной фигуре любовника своей 

дочери, пока тот; прихрамывая, не вышел на темную улицу, и, когда 

парень исчез из виду, подумал: “Ну, свой отцовский долг я исполнил. 

Или часть долга”.

   Дверь “люкса” Хеннесси была настежь открыта, и шум голосов заполнил 

весь коридор. Несомненный признак успеха. Должно быть, фильм Хеннесси 

приняли очень хорошо. Через открытую дверь проникал тоже не 

оставлявший сомнений запах марихуаны.

   “В мое время, - подумал Крейг, - мы просто напивались. А вот это, 

как видно, и есть то; что профессора социологии и называют новыми 

моральными критериями?”

   Гостиная была полна народа. У большого стола, уставленного 

бутылками; стоял Мэррей Слоун, критик из киногазеты. Он не курил 

марихуану. Верный старой традиции; он накачивал себя даровым виски, У 

противоположной стены на большом диване рядом с героем вечера сидела 

Гейл Хеннесси - сияющий; раскрасневшийся; потный - был без пиджака, в 

подтяжках. Он делил сигарету с Гейл, далекой, холодной, безразличной к 

шуму и веселью.

   - Как приняли фильм; Мэррей? - спросил Крейг.

   - Как видите, - Слоун повел стаканом в сторону шумящих гостей, - В 

телячьем восторге

   - В таком духе вы и собираетесь о нем писать?

   - Нет. Напишу, что он полон веселого, соленого американского юмора 

и что реакция публики вполне оправдала надежды продюсера. Идет на 

высшую премию. - Слоун старался держаться прямо, однако слегка 

покачивался, из чего Крейг мог заключить, что пил он прилежно. - 

Умолчу я и о том, что на деньги, потраченные сегодня на травку, можно 

было бы снять недорогой порнографический фильм. И вот еще о чем я не 

напишу: если бы не даровая выпивка, я бы ни на один фестиваль в жизни 

не поехал. А как у вас дела, мой друг? Могу я передать что-нибудь про 

вас по телексу?

   - Нет, - сказал Крейг - Вы Йена Уодли здесь не видели?

   - Нет Старый собутыльник. Когда его нет, вроде бы что-то не то. 

Слыхал я про его стычку с Мэрфи в ресторане. Теперь уполз, наверно, в 

какую-нибудь нору и лаз за собой закрыл.

   - Кто вам наболтал? - резко спросил Крейг.

   - Ветром занесло, - покачиваясь и ухмыляясь, ответил Слоун, - 

Мистраль нашептал.

   - Вы ничего об этом не писали? - спросил Крейг

   - Я для светской хроники не пишу, - с достоинством сказал Слоун. - 

Хотя есть и такие, что пишут.

   - А в светской хронике ничего не появлялось?

   - Насколько я знаю, нет Только я ее не читаю.

   - Спасибо, Мэррей.

   Крейг отошел от критика. Не за тем же он пришел, чтобы тратить 

время на Мэррея Слоуна. Он стал пробираться туда, где сидели Гейл и 

Хеннесси, и наткнулся на Корелли, итальянского актера, который сидел, 

сверкая улыбкой, на полу, будто мальчишка, вместе со своими 

непременными двумя спутницами. Крейг не мог вспомнить, те ли это 

девицы, которых он уже встречал, или не те. Корелли тоже курил 

сигарету и давал покурить поочередно своим подружкам. Одна из них 

затянулась и сказала:

   - Дивный марокканский рай!

   - Крейг споткнулся о вытянутую ногу Корелли, и тот, мило 

улыбнувшись, сказал:

   - Присаживайтесь к нам, мистер Крейг. Ну, пожалуйста. У вас лицо 

simpatico (32). Правда, у мистера Крейга лицо simpatico, девушки?

   - Molto simpatico (33), - подтвердила одна из девиц,

   - Извините, - сказал Крейг, стараясь ни на кого не наступить. - 

Поздравляю, Хеннесси. Говорят, вы всех сегодня сразили.

   Хеннесси приветливо улыбнулся, попробовал встать, но упал на диван.

   - На сегодня я себя обессмертил. Становлюсь новым Сесилем Б. де 

Миллем. Неплохой вечер, а? Выпивка, травка, слава и поздравления 

дирекции.

   - Привет, Гейл, - сказал Крейг.

   - А, Малколм Харт собственной персоной, - сказала Гейл.

   Крейг не мог сказать, пьяна она или одурманена.

   - Что, что ты говоришь? - недовольно пробурчал Хеннесси. - Разве я 

приглашал еще кого-нибудь?

   - Это наша с Гейл шутка.

   - Молодчина девка, - сказал Хеннесси, похлопав Гейл по руке. - 

Поила меня весь вечер, пока на Лазурном берегу решалась моя судьба. 

Все спрашивала про мою прежнюю жизнь. Начиная со времен рабства. 

Боксер-любитель, шофер грузовика, дублер-акробат, вышибала в 

бильярдной, бармен, рекламный агент... Кем я еще был, дорогая?

   - Автомехаником, рабочим на ферме...

   - Вот, вот. - Хеннесси одарил ее улыбкой. - Всю мою подноготную 

знает. Законченная американская посредственность. Но я знаменит, и она 

собирается сделать меня еще знаменитее, верно, дорогая? - Он передал 

Гейл сигарету, и она, закрыв глаза, сделала большую затяжку.

   “Нет, эта вечеринка не для меня”, - подумал Крейг.

   - Доброй ночи, - сказал он. Гейл открыла глаза и медленно выпустила 

сладковатый дым. - Я только хотел сказать вам, что завтра улетаю в 

Нью-Йорк.

   Его разбудил телефонный звонок. У него было такое ощущение, будто 

он и не спал вовсе, а видел один из тех снов, когда человеку кажется, 

что он бодрствует, но ему очень хочется спать. Он пошарил рукой и взял 

трубку.

   - Я стучала, стучала. - Это была Гейл. - И никакого результата. - 

Голос ее звучал так, словно он слышал его во сне.

   - Который час?

   Три часа утра. Все в порядке. Я поднимаюсь к тебе

   - Ни в коем случае.

   - Я плыву, плыву. И хочу тебя. Мне не терпится коснуться губ моей 

истинной любви.

   - Ну и накурилась же ты, - сказал он. Она хихикнула.

   - Ага, так накурилась! И так хочу тебя! Отопри дверь.

   - Иди к себе и ложись спать.

   - У меня сигаретка есть. Чудесное марокканское курено. Оставь дверь 

открытой. Поплывем вместе в прекраснейший марокканский рай.

   Он не знал, что делать. Сон окончательно протез. Манящий нежный 

голос волновал, вкрадчиво пробирался по электрической цепи его нервов.

   Гейл снова хихикнула.

   - Ты поддаешься. Моя истинная любовь поддается. Еду наверх. - В 

трубке щелкнуло.

   Он немного подумал, вспоминая их ласки. Молодая, девичья кожа. 

Мягкие беззастенчивые руки. В первый и в последний раз он узнает, что 

такое наркотики, хоть это и знают почти все. Что бы там с Гейл сейчас 

ни происходило, счастлива она, безусловно, была. Что он потеряет, если 

познает эту тайну и на час-два впадет в блаженное состояние? Через 

двадцать часов он будет уже на другом континенте. Он никогда больше ее 

не увидит. Завтра у него начнется новая, упорядоченная жизнь. Осталась 

одна только ночь, чтобы вкусить наслаждений хаоса. Он знал, что, если 

даже не откроет дверь, ночь для него все равно потеряна. Он встал с 

постели и отпер дверь. Потом лег поверх простынь и стал ждать.

Он слышал, как дверь открылась и снова закрылась, слышал, как она 

вошла в спальню.

   - Шш... моя истинная любовь, - прошептала она. Он лежал не 

шевелясь, слушая, как она раздевается в темноте, увидел на секунду ее 

лицо, когда в руке ее вспыхнула спичка. Она подошла к кровати и, не 

касаясь его, подложила пол спину подушку и села рядом с ним по-

турецки. По мере того как она раздувала “чудесное марокканское 

курево”, светящаяся точка в ее руке становилась все больше. Она 

протянула ему сигарету.

   - Задержи в себе дым подольше, - сказала она дремотным, далеким 

голосом.

   Он уже более десяти лет назад в один день бросил курить, но 

затягиваться еще не разучился.

   - Чудесно, - прошептала она. - Чудный мой мальчик.

   - Как зовут твою мать? - спросил он. Надо было задать этот вопрос 

сразу, пока курево не подействовало. Но уже первая затяжка начала 

сказываться.

   Она хихикнула.

   - На пяти саженях глубины моя мать (34). - Она потянулась за 

сигаретой, тронула его за руку. Ему показалось, будто тело его 

ненароком подхватил мягкий теплый ветерок. Слишком поздно задавать 

вопросы.

   Так, передавая друг другу сигарету, они выкурили ее. Комната 

наполнилась дымом. За окнами шумело море, ритмично, успокаивающе, 

словно кафедральный орган. Она легла рядом с ним, коснулась его рукой. 

Они предались любви, забыв о времени, обо всем вокруг. В ней 

воплотились все девушки, все женщины этого южного берега - похотливая 

толстуха с раскинутыми ногами, ничком лежавшая под солнцем, и молодая 

белокурая мать у плавательного бассейна, и все девушки Корелли, 

золотистые и теплые, как свежевыпеченные булочки, и белогрудая Натали 

Сорель с ее танцующей походкой, и Констанс. произносящая по буквам 

“Мейраг-.

   Потом они не спали. И ни о чем не говорили. Лежали в каком-то 

бесконечном, упоительном трансе. Но как только сквозь ставни проникли 

первые лучи рассвета, Гейл встрепенулась

   - Мне надо идти. - Голос ее звучал почти нормально. Если бы ему 

сейчас пришлось заговорить, то его голос донесся бы откуда-то 

издалека. Ему было все равно, уходит она или остается. Сквозь туман он 

видел ее платье. Ее вечернее платье.

   Она наклонилась к нему и поцеловала.

   - Спи. Спи, моя истинная любовь.

   И она ушла. Он знал, что должен задать ей вопрос, но забыл какой.

   Он почти уже кончил укладываться. Он путешествовал налегке, 

поэтому, куда бы он ни ехал, мог собраться за четверть часа. Он 

заказал разговор с Парижем, но телефонистка сказала, что все линии 

заняты. Он попросил ее все же попробовать пробиться.

   Когда телефон зазвонил, он с неохотой взял трубку.

   Не очень-то приятно объяснять Констанс, что он не будет обедать с 

ней в понедельник. Но на проводе оказалась не Констанс. Это был Бейард 

Пэтти, он говорил таким голосом, словно кто-то сдавил ему горло:

   - Я в холле, мистер Крейг. Мне надо вас увидеть.

   - Я укладываюсь, и к тому же...

   - Говорю вам, мне надо вас увидеть, - задыхался Пэтти. - У меня 

вести от Энн.

   - Поднимайся ко мне, - сказал Крейг и назвал ему номер своего 

“люкса”.

   Когда Пэтти вошел в комнату, вид у него был дикий - волосы и борода 

всклокочены, глаза воспалены, точно он не спал несколько суток.

   - Ваша дочь, - сказал он тоном обвинителя, - знаете, что она 

сделала? Удрала с этим жирным старым пьяницей - писателем Йеном Уодли.

   - Подожди, - сказал Крейг и сел. Это была автоматическая реакция в 

попытке собраться с мыслями, соблюсти хотя бы видимость приличий. - Не 

может быть. Это невозможно.

   - Вы говорите “невозможно”. - Пэтти стоял прямо перед ним и 

судорожно размахивал руками. - Вы же не разговаривали с ней.

   - Откуда она звонила?

   - Я спросил. Она не сказала. Только сказала, что она со мной 

порывает, что я должен забыть про нее - она теперь с другим. С этим 

жирным старым пьяницей...

   - Минутку. - Крейг встал и подошел к телефону.

   - Кому вы звоните?

   Крейг попросил телефонистку набрать номер гостиницы Уодли.

   - Успокойся, Бейард, - сказал он, дожидаясь, когда его соединят.

   - Вы говорите “успокойся”. Вы ее отец. Вы спокойны? - Пэтти подошел 

и встал рядом с Крейгом, словно не доверяя ему и желая собственными 

ушами услышать все, что скажут по телефону.

   Когда телефонистка в гостинице Уодли ответила, Крейг сказал:

   - Monsieur Wadleigh, s'il vous plait (35).

   - Monsieur Wadleigh n'est pa la (36), - сказала телефонистка.

   - Что она говорит? - громко спросил Пэтти. Крейг жестом велел ему 

замолчать.

   - Vous etes sure, madame (37).

   - Oui, oui, - нетерпеливо ответила телефонистка, - il est parti 

(38).

   - Parti ou sorti, madame"(39)

   - Parti, parti! - Телефонистка повысила голос. - I! est parti hier 

matin (40).

   - A-t-il laisse' une adresse? (41)

   - Non, monsieur, non! Rien! Rien! (42) - Женщина уже кричала. 

Фестиваль начинал сказываться на нервах гостиничных телефонисток. 

Связь прервалась.

   - Ну, что вы узнали? - требовательно спросил Пэтти.

   Крейг тяжело вздохнул.

   - Уодли вчера утром расплатился и съехал. Нового адреса не оставил. 

Вот тебе урок французского языка.

   - Что же вы теперь собираетесь делать? - спросил Пэтти. Вид у него 

был такой, точно он сейчас кого-то ударит. “Наверное, меня”, - подумал 

Крейг.

   - Собираюсь уложить вещи, - сказал он. - Уплатить по счету, поехать 

в аэропорт и улететь в Нью-Йорк

   - И не собираетесь искать ее? - с изумлением спросил Пэтти.

   - Нет.

   - Да что же вы за отец?!

   - Отец как отец. Видимо, в наши дни таким и надо быть.

   - Будь я ее отцом, я бы разыскал этого мерзавца и задушил 

собственными руками.

   - Значит, у нас с тобой разные понятия о родительском долге, 

Бейард.

   - Это же ваша вина, мистер Крейг, - с горечью сказал Пэтти. - Вы 

испортили ее. Своим образом жизни. Бросаетесь деньгами, словно они на 

деревьях растут. За девчонками бегаете, думаете, я не знаю об этой 

цыпочке - Гейл Маккиннон...

   - Ну хватит, Бейард. Конечно, сам я не могу тебя отсюда вышвырнуть, 

но это может сделать полиция. А даже маленький французский полицейский 

может причинить большому молодому американцу много неприятностей.

   - Не надо мне угрожать, мистер Крейг, я ухожу. Об этом не 

беспокойтесь. Вы мне противны. И вы и ваша дочь. - Он двинулся было к 

выходу, но остановился. - Только один вопрос: вам приятно, что она 

сбежала с этой старой развалиной?

   - Нет, - ответил Крейг. - Неприятно. Очень неприятно. - Он счел 

излишним напоминать Пэтти, что Иен Уодли значительно моложе Джесса 

Крейга. - И мне жаль тебя, Бейард. Честное слово. Я думаю, тебе лучше 

всего последовать совету Энн и забыть ее.

   - Забыть ее! - Пэтти горестно покачал головой. - Легко сказать, 

забыть ее. Нет, мистер Крейг, этого я не смогу. Я же себя знаю. Не 

смогу - и все тут. Не знаю, смогу ли жить без нее, не то что забыть. - 

Лицо его исказилось, из груди вырвалось громкое рыдание. - Как вам это 

нравится, - пристыжено проговорил он, - я плачу. - Он резко повернулся 

и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

   Крейг устало провел рукой по глазам. Во время бритья он 

присмотрелся к своему лицу и понял, что выглядит сегодня не лучше, чем 

Пэтти.

   - Сукин сын, - громко сказал он. - Несчастный сукин сын. - Слова 

эти относились не к Бейарду Пэтти, Он пошел в спальню и уложил 

последние вещи,

   При регистрации в аэропорту служащий сказал ему, что его самолет 

вылетает с часовым опозданием. Сказал он это любезным тоном, словно 

подарок преподносил. Подарил лишних шестьдесят минут французской 

цивилизации. Крейг подошел к соседнему окошечку и послал Констанс 

телеграмму с извинениями. И только начал составлять телеграмму своей 

секретарше в Нью-Йорке, чтобы она встретила его в аэропорту Кеннеди и 

забронировала номер в гостинице, как услышал голос Гейл:

   - Доброе утро.

   Он обернулся. Она стояла рядом. На ней были тенниска и белые 

джинсы. Лицо скрывали чрезмерно большие темно-зеленые очки - такие 

были на ней в первое утро, она выбросила их потом в окно машины, когда 

они возвращались из Антиба. Наверно, она закупила их целую партию.

   - Что ты здесь делаешь? - спросил он.

   - Провожаю одного друга. - Она улыбнулась, сняла очки и стала 

небрежно вертеть их в руке. Лицо у нее было свежее, взгляд ясный. 

Словно только что выкупалась в море. Отличная реклама достоинств 

марихуаны. - Портье сказал мне, когда вылетает самолет. Времени у тебя 

осталось немного.

   - Портье ошибся. Самолет опаздывает на час, - сказал Крейг.

   - Драгоценный час. - В ее тоне звучала ирония. - Добрая старая “Эр-

Франс”. Всегда оставляет время для прощания. Выпьем?

   - Если хочешь, - сказал он. Отъезд оказался не таким легким, как он 

предполагал. Он поборол в себе желание пойти к столу регистрации 

пассажиров, попросить обратно багаж и сказать служащему, что раздумал 

лететь. Но он сдал телеграмму в Нью-Йорк, расплатился и, держа кожаную 

папку с “Тремя горизонтами” и перекинув через руку плащ, направился к 

лестнице, ведущей в бар. Появление Гейл его не радовало. После сцены с 

Пэтти встреча с ней только портила впечатление от ночи, проведенной 

вместе. Он шел быстро, но Гейл легко за ним поспевала.

   - Ты странно выглядишь, - сказала Гейл.

   - У меня была необычная ночь.

   - Я не о том. Я еще ни разу не видела тебя в шляпе.

   - Я надеваю ее, только когда путешествую, - сказал он. - Так уж 

получается, что всюду, где бы я ни выходил из самолета, идет дождь.

   - Не нравится мне эта шляпа. Добавляет к твоему портрету другие 

штрихи. Обескураживающие. Делает тебя похожим на всех остальных.

   Он остановился.

   - Я думал, мы уже попрощались ночью. Сегодняшнее прощание вряд ли 

будет приятнее.

   - Согласна, - спокойно сказала она. - Обычно я не люблю торчать с 

отъезжающими в залах ожидания и на платформах. Все равно что тянуть и 

без того растянутую старую резину. Но сейчас особый случай.

   Ты не находишь?

   - Нахожу. - Они двинулись дальше. Они поднялись на террасу с видом 

на летное поле и сели за столик. Он заказал бутылку шампанского. Всего 

несколько дней назад на этой террасе он ждал прибытия дочери. И 

дождался. Вспомнил книгу “Воспитание чувств”, выпавшую из ее 

брезентовой сумки. Вспомнил, как его раздосадовала ее 

непривлекательная одежда. Он вздохнул, Гейл, сидевшая напротив него, 

не спросила, почему он вздохнул.

   Когда официант принес шампанское, Гейл сказала:

   - Это поможет нам скоротать час.

   - Я думал, ты днем не пьешь, - сказал он.

   - А мне кажется, что сейчас совсем темно. Они молча пили, глядя на 

голубое море, простиравшееся за бетонированным полем. Двухмачтовая 

яхта, кренясь от ветра и разрезая носом встречную волну, неслась на 

всех парусах в сторону Италии.

   - Страна курортов и развлечений, - сказала Гейл. - Уплывем куда-

нибудь вместе?

   - Как-нибудь в другой раз, - сказал он.

   Она кивнула.

   - В другой раз...

   - Пока я не улетел... - Он налил себе еще шампанского. - Ты должна 

ответить мне на один вопрос. Что это за история с твоей матерью?

   - Ах, с моей матерью? Что ж, ты имеешь право спросить. Моя мать - 

женщина разносторонних интересов. - Гейл рассеянно вертела в руке 

бокал и смотрела не мигая на белые паруса, видневшиеся за посадочной 

полосой. - Немного училась в художественной школе, увлекалась 

керамикой, была режиссером в одной маленькой труппе, целый год 

занималась русским языком, полгода жила с югославским танцовщиком. Кем 

она совсем не интересовалась - это моим отцом. Она говорила ему, что у 

него торгашеская душа. Не знаю, что она имела в виду, И еще, как потом 

выяснилось; она не интересовалась мной.

   - Таких женщин я встречал сотни - сказал Крейг. - Но ко мне-то 

какое она имела отношение? Я в югославском балете никогда не танцевал.

   - Можно мне еще шампанского? - Гейл пододвинула ему бокал. Он его 

наполнил. Мускулы на ее шее почти не дрогнули, когда она сделала 

глоток. Он вспомнил, как целовал ее шею. - Когда-то она у тебя 

работала. Давно это было. Насколько я знаю свою мать, ты с ней спал.

   - Даже если и спал, - сердито сказал он, - нечего намекать на 

кровосмешение.

   - О, ни о чем таком я не думала, - спокойно сказала Гейл. - Для 

меня это была всего лишь шутка. Я пошутила сама с собой. Не бойся, 

милый, я не твоя дочь.

   - Я и мысли такой не допускал, - сказал он. Внизу группа механиков 

зловеще возилась с шасси самолета, на котором ему предстояло лететь в 

Нью-Йорк. Нет, он, наверно, никогда не покинет землю Франции. Он умрет 

на ней. Гейл сидела напротив него в ленивой, раздражающе 

непринужденной позе. - Ну хорошо. Как ее звали и когда она у меня 

работала?

   - Звали ее Глория. Глория Талбот. Говорит это тебе что-нибудь?

   Он напряг память и покачал головой.

   - Нет

   - Неудивительно. Она работала у тебя не более двух месяцев. Когда 

шел твой первый спектакль. В то время она только что кончила колледж, 

околачивалась возле театра, вот и поступила в твою контору наклеивать 

в альбомы газетные вырезки, подбирать рецензии и рекламные статьи о 

тебе и об участниках спектакля.

   - Господи, Гейл! С тех пор я принял и уволил не меньше пятисот 

женщин.

   - Ну разумеется, - спокойно сказала она. - Но ты, очевидно, 

производил на дорогих мамуль особо сильное впечатление. Она продолжала 

заниматься этим благочестивым делом и после ухода от тебя. Не думаю, 

чтобы среди этих пятисот женщин была еще хоть одна, которая и после 

замужества собирала каждое слово, написанное о тебе, и каждую твою 

фотографию, напечатанную в период с сорок шестого по шестьдесят 

четвертый год. *Джесс Крейг выпускает в этом сезоне новую пьесу 

Эдварда Бреннера... Джесс Крейг подписал контракт с „Метро Голдуин 

Майер" на выпуск картины. . Джесс Крейг завтра женится... На снимке: 

Джесс Крейг с женой перед отъездом в Европу... Джесс Крейг...*

   - Довольно, - прервал ее Крейг. - Все ясно. - Он с удивлением 

покачал головой. - Зачем она это делала?

   - Мне так и не довелось спросить ее. Возможно, она и сама не могла 

разобраться в своих привязанностях. А вырезки попались мне на глаза 

после того, как она сбежала. Тогда мне было шестнадцать лет. Сбежала 

она с каким-то археологом. Я получала открытки из Турции, Мексики и 

других стран. Двадцать два альбома в кожаных переплетах. На чердаке. 

Отец уехал всего на два дня, так что ей надо было действовать быстро. 

Я разбирала на чердаке всякий хлам - отец не захотел больше жить в 

этом доме, и мы переезжали - и наткнулась на эти альбомы. Немало 

счастливых часов провела я, изучая историю Джесса Крейга. - Гейл криво 

усмехнулась.

   - Вот откуда у тебя столько сведений обо мне.

   - Да. Хочешь знать, как ты провел лето пятьдесят первого года? 

Хочешь знать, что написала о тебе “Нью-Йорк тайме” одиннадцатого 

декабря пятьдесят девятого года? Спроси у меня. Я тебе скажу.

   - Лучше не надо. И после всего этого ты считала само собой 

разумеющимся, что у меня с твоей матерью был роман?

   - Если бы ты знал мою мать, то не удивился бы, что я так считала. 

Особенно если учесть, что тогда я была шестнадцатилетней девочкой с 

романтическими наклонностями и сидела на чердаке, а моя мать только 

что сбежала с археологом в пустыню. Если хочешь вспомнить, какая она 

была, я пришлю тебе ее фотографию. Говорят, я очень похожа на нее - 

она была такой же в моем возрасте.

   - Не надо мне никаких фотографий, - сказал Крейг. - Не знаю, каким 

тебе представляется мой образ жизни в молодые годы..

   - Завидным. На снимках я видела выражение твоего лица.

   - Возможно. Но если чему и следовало тогда завидовать, так это моей 

любви к женщине, на которой я впоследствии женился, полагая, что и она 

меня любит. Ни на кого другого я в то время не смотрел. И какое бы 

мнение у тебя ни сложилось обо мне за эту неделю, я никогда не 

отличался неразборчивостью в связях и, уж конечно, помню имена всех 

женщин, с которыми когда-либо...

   - А мое имя ты тоже будешь помнить через двадцать лет? - с улыбкой 

спросила Гейл.

   - Обещаю.

   - Отлично. Теперь ты знаешь, почему мне так хотелось встретиться с 

тобой, когда я узнала, что ты в Канне. Я ведь выросла вместе с тобой. 

В определенном смысле.

   - В определенном смысле.

   - Так что для меня это была волнующая встреча. Ты стал частью моей 

семьи. Тоже в определенном смысле. - Она взяла бутылку и налила себе 

шампанского. - Даже если ты и не прикоснулся ни разу к моей матери и 

не знал ее имени, все равно ты оказал на нее какое-то роковое влияние. 

Твоя жизнь явно восхищала ее. И так же явно не удовлетворяла 

собственная жизнь. Причем одно как-то глупо связано с другим. В 

сущности, ты не можешь винить меня за то, что я начала думать о тебе с 

неприязнью. И любопытством. В конце концов я поняла, что должна с 

тобой встретиться. Найти способ. Учти, что мне тогда было шестнадцать 

лет.

   - Но сейчас-то уже не шестнадцать.

   - Сейчас не шестнадцать. Скажу тебе правду: я чувствовала себя 

оскорбленной. Ты был слишком удачлив. Все у тебя слишком счастливо 

складывалось. Ты всегда оказывался там, где нужно. Тебя всегда 

окружали нужные люди. Ты купался в славе. Никогда не допускал неверных 

высказываний. Если судить по твоим фотографиям, с возрастом ты даже не 

полнел...

   - Так это же - газетная реклама, черт побери! - Крейг нетерпеливо 

махнул рукой. - Какое это имеет отношение к реальности?

   - Но ведь ничего другого я о тебе не знала, пока не вошла к тебе в 

номер. Все, что с тобой связано, было таким разительным контрастом 

моей глупой матери, ее керамике, ее югославу, моему отцу и его 

пропыленной филадельфийской конторе, где он с трудом зарабатывал на 

жалкую жизнь. Во-первых, мне хотелось посмотреть, какой ты на самом 

деле. Во-вторых, причинить тебе как можно больше зла. Кое в чем я 

преуспела, не правда ли?

   - Да, преуспела. А теперь...

   В эту минуту раздался серебряный перезвон, призывающий к вниманию, 

и женский голос объявил по радио, что пассажиров, вылетающих рейсом 

Ницца-Нью-Йорк, просят немедленно пройти на посадку. Механики, 

хлопотавшие у самолета, таинственно исчезли. Гейл прикоснулась 

пальцами к его руке.

   - А теперь, по-моему, тебе пора идти вниз и садиться в самолет.

   Он расплатился, и они, пройдя мимо бара, спустились по лестнице в 

главный зал. Не доходя до паспортного контроля, он остановился и 

спросил:

   - Увидимся мы еще когда-нибудь?

   - Если приедешь в Лондон. Разумеется, это будет не просто. Он 

кивнул.

   - Разумеется. - Он попытался улыбнуться. - Когда будешь писать 

матери, передай от меня привет.

   - Хорошо. - Она порылась в сумке и вынула толстый конверт. - Это 

тебе. Портье передал, когда я сказала, что еду тебя провожать. Пришло 

уже после твоего отъезда.

   Он взял конверт и узнал почерк Энн. Проштемпелеван в Ницце. 

Засовывая письмо в карман, он посмотрел на Гейл.

   - Ты знала про Энн?

   - Да. Мы долго с ней беседовали.

   - Пробовала отговорить ее?

   - Нет.

   - Почему же нет, черт побери?

- Вряд ли я была бы в состоянии разубедить ее.

   - Вероятно, ты права. - Он взял ее за плечи, притянул к себе и 

быстро поцеловал. - Прощай.

   - Прощай, моя истинная любовь, - сказала она. Он посмотрел ей 

вслед. Она шла к выходу смелым, широким шагом, сумка ее раскачивалась 

на плече, блестящие длинные волосы струились по плечам - все мужчины, 

мимо которых' она проходила, оборачивались и провожали ее взглядом. 

Она достала из сумки очки и, подойдя к дверям, надела их. Он 

почувствовал себя разбитым и постаревшим. Когда он проходил через 

паспортный контроль, по радио объявили, что самолет готов к вылету. Он 

нащупал в кармане пиджака толстый конверт с письмом Энн. Будет что 

читать над Атлантикой.

Б первом классе, кроме него летели только изысканно одетый высокий 

африканец с обрядовыми шрамами на лице и его миловидная полногрудая 

жена в пестрых, ярких шелках, Крейгу всегда было совестно платить 

такие деньги за первый класс, но он всегда их платил. Африканец и его 

жена говорили на непонятном языке. Он надеялся, что они не владеют ни 

английским, ни французским. До приезда в Нью-Йорк ему не хотелось ни с 

кем разговаривать. Африканец вежливо ему улыбнулся. Крейг тоже скривил 

губы, изобразив подобие улыбки, и отвернулся к окну. Не так уж 

маловероятно, подумал он, что лет через двадцать они снова встретятся 

- возможно, в момент решающей конфронтации рас, - и этот человек (или 

его сын или дочь) скажет:

   “А я тебя помню. Ты - тот белый пассажир, который не ответил на 

дружескую улыбку в самолете, вылетавшем из Ниццы. Ты расист; 

колонизатор, и я приговариваю тебя к смерти”.

   Ты - беспомощная песчинка в случайных, непредвиденных поворотах 

истории своей жизни. Сам того не замечая, ты оказался в прошлом на 

пути многих людей. Необдуманно подшутил над человеком, с которым не 

был даже знаком: не считаясь с тем, что он существует, ты пригласил в 

ресторан его возлюбленную, и теперь этот человек делает все, что в его 

силах, чтобы навредить тебе. Глупая помешавшаяся на театре девица 

забрела однажды к тебе в контору, твоя секретарша дала ей работу - в 

то время ты был еще молодым человеком, - и она месяца два скромно 

трудилась, никому не ведомая и никем не замечаемая. А спустя двадцать 

с лишним лет ты был наказан (или вознагражден?) за поступки, 

совершенные (или не совершенные) в молодости. Ничто не проходит даром, 

ничто не забывается. Человек, создавший первый компьютер с его 

неумолимой памятью, оперировал всего лишь системой проводов и 

электрических импульсов. Люди, не замеченные тобой, наблюдают за твоей 

деятельностью и фиксируют ее на своих собственных перфокартах. Хорошо 

ли, плохо ли, но информация о тебе уже собрана и хранится для 

последующего использования. И никуда от этого не денешься. Это 

происходит каждый день, каждый час. Что скажет о нем Сидней Грин в 

своей квартире с неоплаченной boiserie в Шестнадцатом округе Парижа? 

Что Дэвид Тейчмен попросит перед смертью передать Джессу Крейгу? Как 

будет вспоминать о нем в техасских особняках Натали Сорель? Как 

отреагирует на его имя дочь Гейл Маккиннон, когда ей будет двадцать 

лет?

   Он с надеждой взглянул на высокого африканца, сидевшего через 

проход, но тот смотрел в другую сторону. Заработали двигатели, их 

дьявольский рев надежно приглушала звуконепроницаемая обшивка. Еще до 

того, как самолет начал выруливать на взлетную полосу, Крейг принял 

две таблетки снотворного. Если он разобьется, то разобьется без 

волнений.

   Он дождался обеда и лишь после этого принялся за письмо Энн. Он 

знал, что письмо это не прибавит ему аппетита.

   Письмо было без даты и без обратного адреса. Начиналось оно 

словами: “Дорогой папа”.

   Дорогой папа надел очки. Почерк у Энн и вообще-то неразборчивый, а 

тут - просто невозможный. Можно было подумать, что она писала на ходу, 

сбегая с крутого холма:

   “Дорогой папа! Я трусиха. Я знала, что ты не одобришь, станешь 

спорить, переубеждать меня, и я боялась, что в конце концов 

переубедишь, поэтому и пошла по пути трусов. Но ты прости меня. Люби 

меня и прости. Я с Йеном. Я долго об этом думала...”

   “Долго! - усмехнулся Крейг. - Три дня? Пять? Впрочем, когда тебе 

двадцать лет, то пять дней - срок, очевидно, достаточный, чтобы 

решить, как испортить себе жизнь. Не помню, как это было со мной”.

   “Не стану вдаваться в подробности, - продолжала она. - Скажу 

только, что в тот вечер в ресторане, когда м-р Мэрфи так ужасно 

обошелся с Йеном, я испытала такое чувство, какого еще не испытывала 

ни разу в жизни. Назови это любовью. Мне все равно, как это 

называется, но я это почувствовала. Не думай, что т/т дело в 

поклонении писателю, книгами которого я восхищаюсь. И это не детское 

увлечение. Что бы ты ни думал, я из детского возраста уже вышла. И я 

не ищу себе другого отца, хотя уверена, что ты так и сказал бы, если 

бы я осталась поговорить с тобой. У меня уже есть отличный отец. К 

тому же Йену всего сорок лет - посмотри на себя и на Гейл Маккиннон”.

   “И поделом мне, - подумал Крейг. - Получил сполна”. Он попросил у 

стюардессы виски с содовой. Такие письма без спиртного читать нельзя. 

Он посмотрел в окно. Долина Роны была скрыта облаками. Облака такие 

плотные, что, кажется, можно выпрыгнуть из самолета и поплыть по ним. 

Стюардесса принесла виски, он отхлебнул и снова углубился в чтение:

   “Не думай, что я против твоего романа с Гейл. Я целиком - за. После 

всего, что ты пережил с мамой, я не стала бы упрекать тебя, даже если 

бы ты сошелся с какой-нибудь бородатой леди из цирка. А Гейл - 

господи! - да это такой человек, лучше я в жизни не встречала. Более 

того, она мне сказала, что влюблена в тебя. Я ей, конечно, ответила, 

что в тебя все влюблены. И это - почти правда. Как ты поступишь с той 

дамой в Париже - дело твое. Так же как Йен - дело мое.

   Я знаю, знаю, что ты скажешь. Он слишком стар для меня, он пьяница, 

он беден, вышел из моды, не самый красивый в мире мужчина и был трижды 

женат”.

   Крейг грустно улыбнулся. Точный портрет человека, в которого 

влюблена его дочь.

   “Все это я приняла во внимание, - продолжала Энн. - У меня с ним 

был долгий серьезный разговор”.

   “Как это она успела? - с удивлением подумал Крейг. В ту ночь, когда 

он увидел, как она выходила из отеля на пляж? После того как встала с 

постели, представив „убедительное доказательство" Бейарду Пэтти”? Он 

почувствовал боль в затылке. Надо принять аспирин.

   “Перед тем как согласиться уйти к нему, - читал он дальше, так и не 

приняв аспирина, - я поставила свои условия. Я молодая, но я не 

идиотка. Я взяла с него обещание, что он бросит пить, во-первых, и, 

во-вторых, вернется в Америку.. Оба обещания он намерен выполнить. Ему 

нужна такая женщина, как я. Ему нужна я. Нужно, чтобы его уважали. Он 

гордый человек, и жить так, что все над тобой насмехаются и ты сам 

насмехаешься над собой, дальше нельзя. Сколько может выдержать человек 

за свою жизнь таких сцен, как та, что произошла в ресторане?”

   “Бедная моя девочка, - подумал Крейг. - Сколько было до тебя 

женщин, которые погубили себя, вообразив вот так же, что они - и 

только они - могут спасти писателя, музыканта, художника. Вот оно, 

страшное воздействие искусства на воображение женщины”

   “Ты - совсем другое дело, - писала Энн.   Ты не нуждаешься ни в 

чьем уважительном отношении. Ты в двадцать раз сильнее Йена, и я прошу 

тебя быть к нему снисходительным. Зная тебя, я уверена, что в конце 

концов ты проявишь к нему снисхождение.

   В сущности, секс - это жутко запутанное дело. Ты-то знаешь лучше 

кого бы то ни было”.

   Крейг, прочитав эти слова, кивнул. Но одно дело - изрекать подобные 

истины в сорок восемь лет и другое - в двадцать.

   “Я знаю, что скверно обошлась с беднягой Бейардом Должно быть, он 

уже разыскал тебя и рыдает у тебя на плече. Но там были чисто плотские 

отношения...”

   Крейга покоробило от этих слов. Плотские отношения. Странно, что 

Энн так выразилась. Уж не помогал ли ей Уодли писать это письмо?

   “А одной плоти мало, - разбирал он торопливые каракули. - Если ты 

уже разговаривал с Бейардом, то, наверно, убедился, что он невозможный 

человек. Я же не звала его в Канн. Если бы я вышла за него замуж, как 

он упрашивал (он так настаивал, что я готова была взвыть), то в конце 

концов превратилась бы в его жертву А я не хочу быть ничьей жертвой”.

   “Когда-нибудь, - подумал Крейг, - я составлю для нее перечень: 

тысяча легчайших способов стать жертвой”.

   “Не сердись на бедного Йена за то, что мы вот так скрылись. Он 

хотел дождаться тебя и сообщить о нашем решении, и мне стоило 

огромного труда уговорить его не делать этого. Не ради него, а ради 

меня. Сейчас он словно одурманенный. Говорит, что от счастья. Он 

считает меня какой-то особенной и говорит, что полюбил меня в первый 

же день на пляже. Говорит, что я абсолютно не такая, как другие 

женщины, которых он знал. И говорит, что даже не мечтал, что я когда-

нибудь взгляну на него. Уже два дня, как он не притрагивается в 

спиртному. Даже когда мы были еще в Канне. Говорит, что для него это - 

мировой рекорд. Я прочла часть книги, которую он пишет, она 

замечательная, и если он не начнет пить, то это будет лучшее из всего, 

что он до сих пор написал. Я убеждена. О деньгах не беспокойся. Я 

поступлю работать, да еще ведь есть проценты с денег, которые лежат в 

банке, так что проживем, пока он не закончит книгу”.

   Крейг застонал. Африканец с обрядовыми шрамами вежливо взглянул на 

него. Крейг улыбнулся, давая понять, что нет причин для беспокойства.

   “Извини, что огорчаю тебя, - продолжала Энн, - но я уверена, что 

потом ты и сам будешь рад за меня. Я за себя рада. А у тебя есть Гейл. 

Хотя с Гейл все сложнее, чем ты думаешь”.

   “Не я, а ты думаешь”. Крейг еле сдержался, чтобы не ответить письму 

вслух.

   “Она поведала мне длинную историю своей матери, но у меня нет 

времени рассказывать. Тем более что она сама собирается все тебе 

объяснить. Как бы там ни было, я уверена, что тут для тебя нет ничего 

компрометирующего. Я^ действительно уверена, папа.

   Хотя Йен со мной рядом, я до сих пор ужасно трушу и не решаюсь 

сказать тебе, куда мы едем. Страшусь даже мысли о встрече с тобой и о 

том, что ты начнешь осуждать меня в своей обычной рассудочной и 

суровой манере. Но как только мы устроимся в Штатах, я дам тебе знать, 

и тогда ты сможешь навестить нас и своими глазами увидеть, что у нас 

все в порядке. Пожалуйста, папа, люби меня так же, как я люблю тебя. 

Энн.

   Р. S. Йен шлет тебе сердечный привет”.



   Сердечный привет. Чтобы не тревожить африканскую чету, Крейг 

сдержал стон. Он аккуратно сложил письмо и сунул в карман. Пожалуй, 

стоит перечитать его. Он представил себе Йена Уодли в постели с Энн. - 

Мисс, - обратился он к проходившей мимо стюардессе, - у вас есть 

аспирин?



                17



Белинда  Коэн,  секретарша, ждала его у выхода из таможни. Он заметил, 

что за то время, пока они не виделись, она не утратила склонности к 

пестрой, кричащей одежде. Она прослужила у него двадцать три года, но 

ему казалось, что с годами она ничуть не меняется. Он поцеловал ее в 

щеку. По-видимому, она была довольна его приездом. Он чувствовал себя 

виноватым, потому что не ответил на два ее последних письма. Да и 

можно ли не чувствовать себя виноватым, встречаясь с женщиной, 

отдавшей работе у тебя двадцать три года своей жизни?

   - Я заказала лимузин, он нас там дожидается, - сказала Белинда. Ей 

было лучше, чем кому-либо, известно, что ее хозяин давно уже не 

получает тех доходов, какие получал когда-то, но она была бы поражена, 

если бы он сказал, что может доехать и в такси. Когда дело касалось их 

престижа, она становилась болезненно чувствительной. Она поднимала по 

телефону скандалы, если узнавала, что рукописи, присылаемые в контору 

агентом-посредником, уже успели побывать в другом месте.

   День был сырой и душный. Пока машина добиралась до них, заморосил 

дождь. Хмурясь, Крейг поправил на голове шляпу. Голоса пассажиров, 

заполнявших частные машины и такси, казались ему грубыми и 

раздраженными. Заплакал чей-то ребенок, и это действовало на нервы. Он 

чувствовал себя усталым, аспирин не принес ему облегчения.

   Белинда тревожно и внимательно всмотрелась в его лицо.

   - У вас нездоровый вид, Джесс. - Когда она поступала к нему на 

работу, он был еще молодым и не решился потребовать, чтобы она звала 

его “мистер Крейг”. - Я подумала, вы хоть загорите там.

   - Я же не на пляже валяться ездил в Канн, - сказал он. Подкатил 

лимузин, и Крейг с облегчением уселся на заднем сиденье. Он еле 

выстоял эти минуты. Пот лил с него ручьями, и он вытер лицо носовым 

платком. - Здесь давно такая жара? - спросил он.

   - Да не так уж и жарко, - сказала Белинда, - Скажите ради бога, 

почему вы велели поместить вас в “Манхэттене”? Это же на Восьмой 

авеню! - Обычно он останавливался в тихой дорогой гостинице в 

Восточной части города и понимал, что в представлении Белинды перемена 

адреса означает унизительное стремление экономить деньги.

   - Я полагал, что там будет удобнее, - сказал он. - Ближе к конторе.

   - Вы не представляете, что теперь творится на Восьмой авеню, - 

сказала Белинда. - Того и гляди ограбят у самого подъезда.

   Она говорила резко, напористо. Она всегда так говорила, и одно 

время он хотел было намекнуть ей, что она могла бы взять несколько 

уроков, как вести вежливый разговор, да так и не решился. А теперь, 

конечно, уже поздно. Он не сказал ей, что мысль остановиться в 

“Манхэттене” пришла ему в голову в последнюю минуту, когда он писал ей 

телеграмму в аэропорту Ниццы. “Манхэттен” - шумный, многолюдный отель, 

и при иных обстоятельствах Крейг предпочел бы в нем не 

останавливаться. Но он вспомнил, что жил в нем, когда готовил к 

постановке первую пьесу Эдварда Бреннера, С Эдвардом Бреннером. Теперь 

Бреннер уже не напишет пьесу. Тогда этот отель назывался “Линкольн” - 

президентов везде не очень-то высоко ценят. Но в отеле “Линкольн” ему 

везло. Жаль, что он забыл, в каком номере жил тогда. Но Белинде ничего 

этого говорить нельзя, слишком она трезвая женщина, чтобы поощрять 

предрассудки своего хозяина.

   - Очень уж поздно вы меня предупредили, - обиженно сказала она. - 

Вашу телеграмму я получила всего три часа назад.

   - Случилось одно непредвиденное событие, - сказал он. - Извините.

   - И тем не менее... - Она великодушно улыбнулась. нее были острые, 

маленькие, как у щенка, зубки.

   Тем не менее я рада. что вы вернулись В конторе у нас как в морге. 

От скуки я просто с ума сходила. Даже пристрастилась к рому, постоянно 

держу на столе бутылку Днем, чтобы совсем не спятить, пропускаю 

рюмочку. Уж не станете ли вы уверять меня в том, что наконец-то 

соизволили взяться за работу?

   - В общем - да.

   - Аллилуйя! Как это - “в общем”?

   - Брюс Томас хочет ставить фильм по сценарию которым я владею.

   - Брюс Томас? - Она была явно удивлена. - О-ля-ля! - Крейг заметил, 

что в этом году имя Брюса Томаса все произносят с какой-то особой 

интонацией. Он почувствовал не то радость, не то ревность. - А что это 

за сценарий? - подозрительно спросила Белинда. Ни одного сценария я 

вам за последние три месяца не высылала.

   - В Европе отыскал. Короче говоря, я его сам написал.

   - Давно бы так. Это лучше, чем возиться с той ерундой, что нам 

присылают И вы ничего мне об этом не написали. - Белинда была задета. 

- Могли бы прислать мне экземпляр.

   - Простите. - Крейг погладил ее руку.

   - У вас ледяная рука, - сказала она. - Вы здоровы?

   - Конечно, - коротко ответил он.

   - Когда мы начнем?

   - Это я выясню после того, как увижусь с Томасом. Еще контракт не 

подписан. Он посмотрел в окно машины на густые облака, написавшие над 

плоской равниной. - Ах да, я хотел вас спросить. Помните вы женщину по 

имени Глория Талбот? Кажется, она у нас работала.

   - В самом начале, месяца два, - ответила Белинда. Она всегда все 

помнила.   Совершенно никчемная особа.

   - Она была хорошенькая?

   - Полагаю, мужчины считали ее хорошенькой. Господи, да с тех пор 

прошло уже почти двадцать пять лет! Почему вы про нее вспомнили?

   - Она мне привет передала. Через общего знакомого. - Наверное, она 

уже сменила пяток мужей. - Белинда поджала губы. - Я ее сразу же 

раскусила. Чего она от вас хочет?

   - Понятия не имею. Может быть, просто хотела напомнить о себе.. - 

Ему почему-то трудно стало говорить. - Если не возражаете, Белинда, я 

немного вздремну. Вконец измотался.

   - Много путешествуете, - сказала она. - А вы ведь уже не мальчик.

   - Пожалуй, вы правы. - Он закрыл глаза и откинул голову на подушки 

сиденья.

   Номер ему дали на двадцать шестом этаже. На улице был туман, по 

стеклам барабанил дождь. За окном он увидел башни небоскребов - 

поблескивание стекол, ярусы тусклых огней в серой предвечерней мгле. 

Комната чистая, гигиеничная и безликая, обставленная не во вкусе 

русской аристократии. С Гудзона доносились гудки. Ничто не напоминало 

ему о счастливых временах, когда ставили пьесу Бреннера. Надо бы 

узнать, где похоронен Бреннер, и положить на могилу цветы.

   Распаковка чемодана оказалась трудным делом. Летний костюм, в 

котором он прилетел из Канна, здесь, в дождливом городе, выглядел 

нелепо. Ему надо было позвонить многим людям, но он решил все звонки 

отложить до завтра. Все, кроме одного. Брюсу Томасу надо позвонить 

сейчас же, он ждет звонка.

   Он назвал телефонистке номер. После усталых, визгливых голосов 

standardistes (43) Канна живой, бодрый голос американской телефонистки 

радовал слух. Томас, подошедший к телефону, был приветлив.

   - Ну, знаете, это сюрприз, - сказал он. - Написать такой сценарий! 

Приятный сюрприз. - Значит, Клейн уже позвонил ему. - Не знаю точно, 

что у нас выйдет, но что-то выйдет непременно. Вы сейчас заняты? 

Хотите подъехать ко мне?

   Томас жил на 70-й улице в Восточной части города. Уже одна мысль о 

том, что придется добираться туда через весь город, была мучительной.

   - Лучше завтра, если не возражаете, - предложил Крейг. - Измотал 

меня этот реактивный самолет.

   - Конечно, - согласился Томас. - Десять утра вас устроит?

   - В десять буду у вас. Кстати, вы случайно не знаете телефона Уодли 

в Лондоне?

   Крейг почувствовал, что Томас замялся.

   - Видите ли, предлагая Уодли, я и не предполагал, что это вы 

написали сценарий.

   - Я знаю, - сказал Крейг. - Вы с ним еще не говорили?

   - Нет. Как вы понимаете, мне хотелось выяснить ваше мнение на этот 

счет. Но когда Клейн сказал мне, что вы согласны обсудить это 

предложение, я попробовал связаться с ним. В Канне его нет, по 

лондонскому адресу тоже. Я послал ему телеграмму с просьбой позвонить 

мне. Минутку, я сейчас дам вам его номер.

   Вернувшись к телефону и сообщив Крейгу номер Уодли, Томас сказал:

   - Если разыщете его, скажите, что я пытался дозвониться ему, 

хорошо? Я пошлю ему сценарий, не возражаете? Я сделал несколько 

ксерокопий. Ему нет смысла приезжать сюда, если он по той или иной 

причине не захочет работать над рукописью.

   - Кажется, я где-то слышал, что он и так собирается вернуться на 

постоянное жительство в Штаты, - сказал Крейг.

   Где-то. Над Францией, когда летел в сторону бравого Нового Света. 

Дорогой папа.

   - Это интересно, - сказал Томас. - Ну что ж, молодец. Значит, утром 

увидимся. Желаю вам спокойной ночи.

   Симпатичный человек этот Томас. Вежливый, предупредительный, 

воспитанный. Крейг заказал разговор с Лондоном и прилег на кровать в 

ожидании вызова. Когда он положил голову на подушку, у него 

закружилась голова, комната поплыла перед глазами. “Много 

путешествуете”, - сказала Белинда. Мудрая женщина. Двадцать три года 

службы. Ужасно хотелось пить, но он не мог заставить себя встать и 

сходить в ванную за стаканом воды.

   Зазвонил телефон, и он сел. Приходилось двигаться медленно, чтобы 

комната не поплыла опять. Телефонистка сказала, что номер в Лондоне не 

отвечает, и спросила, не желает ли он попробовать еще раз.

   - Нет, - ответил он. - Отмените заказ.

   Он посидел на краю кровати, пока не остановилась комната, потом 

пошел в ванную и выпил два стакана воды. Но жажда не проходила. Ему 

стало холодно - в отеле был кондиционированный воздух. Он попробовал 

открыть окно, но оно оказалось накрепко закрытым. Посмотрел на часы. 

Половина седьмого. В Канне уже половина первого - начало новых суток. 

Он долго пробыл в воздухе, покрыл большое расстояние. Кажется, никогда 

еще так не хотелось пить. Стакан бы пива сейчас, холодного, со льда, - 

какое это было бы наслаждение. Или два. Он решил, что в следующий раз 

поплывет через океан на пароходе. К Америке надо приближаться 

осторожно, шаг за шагом.

   Он спустился вниз, в ресторан, украшенный театральными афишами. “Я 

на знакомой арене”, - подумал он. Он вспомнил рога, цвет песка в Сан-

Себастьяне. Он сел у стойки и взял бутылку пива. Полстакана выпил 

залпом. Боль в затылке ослабла. Он знал, что должен поесть, но ничего, 

кроме пива, не хотел. Взял еще бутылку и стал пить медленно, стараясь 

растянуть удовольствие. Допивая вторую бутылку, ощутил приятную 

легкость в голове. Бар заполняли посетители, и он начал опасаться, как 

бы не встретить кого-нибудь из знакомых. Чего доброго, пристанут с 

разговорами и испортят ему удовольствие как раз в тот момент, когда он 

возьмет еще одну бутылку. Но он все же решил рискнуть и попросил 

третью бутылку.

   Когда он вернулся к себе в номер, было около восьми часов. 

Разговаривать ему ни с кем не пришлось. В этом отеле ему везет. Он 

разделся, надел пижаму, улегся в постель и выключил свет. Он лежал, 

слушая доносившийся снизу приглушенный шум города. Где-то провыла 

сирена, напомнив ему, что он в своем родном городе. “Эх, никто уже не 

постучится ко мне сегодня в дверь”, - с сожалением подумал он, 

засыпая.

   Проснулся он от боли. Живот у него спазматически сжимался. Постель 

намокла от пота. Боль - острая, режущая, - то усиливалась, то утихала. 

“Господи, - подумал он, - наверно, так мучаются женщины, когда 

рожают”. Он зажег свет, осторожно спустил ноги на пол, медленно прошел 

в ванную и сел на стульчак. Он почувствовал, что из него хлынул поток 

горячей жидкости.

   Боль стихла, но он боялся, что ему не хватит сил добраться до 

постели. Когда он наконец встал, то вынужден был ухватиться рукой за 

полку над раковиной. Жидкость в унитазе была черная. Он потянул за 

цепочку. По внутренним сторонам ног потекла теплая темная жидкость. 

Кровь. И невозможно остановить ее. Он сморщился от отвращения. Он 

знал, что должен испугаться, но чувствовал только отвращение. Организм 

изменил ему. Он снял полотенце и зажал его между ног. Бросив 

окровавленные пижамные штаны на полу ванной, добрался кое-как до 

кровати и рухнул на нее. Чувствовал слабость, но боли не было. На 

какой-то миг ему показалось, что все это сон. Взглянул на часы. 

Половина пятого утра. “По нью-йоркскому времени”, - вспомнил он. Час 

крови. Так рано не стоит никого будить. Если до восьми часов 

кровотечение не прекратится, он вызовет врача. Тут он вспомнил, что в 

Нью-Йорке у него нет ни одного знакомого врача. Расплата за здоровье. 

Ладно, отложим до утра. Он выключил свет и закрыл глаза, стараясь 

заснуть. Если же усну я сном смертным, то прими, господи, душу мою... 

Заклинания детских лет.

   Профессор психологии из колледжа Энн что-то увидел в его почерке. 

Видел ли он эту ночь в Нью-Йорке?

   Потом он уснул. Он спал без сновидений.

   Проснулся он совершенно обессиленным. Но кровь перестала течь. Часы 

показывали без нескольких минут девять. В окно светило бледное, 

затуманенное смогом солнце. Город мерцал в мглистом мареве.

   Он разнял ноги и вытащил полотенце. Когда он спал, кровь, видимо, 

какое-то время еще шла - на полотенце остались высохшие сгустки. 

Застарелый неведомый губительный недуг. Он осторожно встал, прошел в 

ванную и долго стоял под теплым душем - холодную воду пустить не 

решился. Одеваясь, чувствовал себя разбитым, словно после падения с 

большой высоты.

   Он спустился вниз и позавтракал в кафе в компании туристов и 

коммивояжеров. Выпил ледяного апельсинового сока с каким-то 

металлическим привкусом. Не было за окном Средиземного моря, не было 

дочери, не сидела за столиком напротив него любовница, не было косых 

взглядов официанта. Кофе его родины напоминал помои. Чтобы хоть 

немного подкрепиться, он заставил себя съесть два тоста. Ни сдобных 

рогаликов, ни булочек, Может; он попал не в ту страну?

   Он взял в руки “Нью-Йорк Тайме”. Потери во Вьетнаме уменьшились. 

Вице-президент произнес вызывающую, полную туманных намеков речь. Упал 

самолет. Не он один так много путешествует. Критик, о котором он 

никогда прежде не слышал, разнес романиста, которого он никогда не 

читал. Победы и поражения бейсбольных команд. В те годы, когда он 

ходил смотреть бейсбол, этих команд еще не существовало. Подающий, 

которому почти столько же лет, сколько ему, Крейгу, до сих пор 

зарабатывает себе на жизнь, бросая мячик. Извещения о смерти. Никого 

из этих людей, умерших накануне, он не знал. Ознакомившись с 

новостями, он приготовился начать свой день.

Выйдя из кондиционированного мира, он вдохнул воздух Нью-Йорка. Окинул 

взглядом тротуар. Помня, что говорила Белинда, он остерегался 

грабителей. Он подумал: “А если я объявлю сейчас, что ночью у меня 

было кровотечение, найдется ли бойскаут, который поможет мне поймать 

такси?” У него не было двадцати пяти центов, поэтому он дал швейцару 

целый доллар. А ведь было время, когда швейцары благодарили и за 

десятицентовую монетку

Посадка в такси напоминала карабкание на отвесную скалу. Он назвал 

адрес на 70-й улице. Шофер такси был старый, с зеленоватым, мертвенно-

бледным лицом. На удостоверении, прикрепленном к спинке переднего 

сиденья, Крейг прочел русскую фамилию. Жалеет ли этот человек, что он 

или его отец покинул когда-то Одессу? -        Пересекая город, такси 

то ползло как черепаха, то делало внезапные рывки, то резко тормозило, 

едва не наехав на идущие впереди машины. Водителю, который и так скоро 

умрет, терять было нечего. 44-я улица в Восточной части Нью-Йорка - 

его родная стихия. На будущий год у него будут все шансы на “гран-

при”. Если он выживет, то заработает себе состояние.

   Брюс Томас жил в богатом особняке со свежевыкрашенными оконными 

рамами. У входа висела дощечка с надписью, гласящей, что дом этот 

находится под охраной частной караульной службы. Крейг бывал здесь 

несколько раз на больших званых вечерах. Приятные были вечера. Однажды 

он забрел в кабинет Брюса на втором этаже. Полки кабинета были 

уставлены статуэтками, фарфоровыми тарелками, тут же лежали грамоты, 

которыми Томаса награждали за его фильмы. Крейга тоже награждали 

статуэтками, грамотами, тарелками, только он не знал, куда они все 

подевались.

   Он нажал кнопку звонка. Томас сам открыл ему дверь. На нем были 

вельветовые брюки и тенниска с открытым воротом. Опрятный, элегантный, 

худощавый, приветливо улыбающийся человек.

   - Брюс, - сказал Крейг, войдя в переднюю, - мне, кажется, нужен 

доктор.

   Не в силах идти дальше, он опустился на стул.



                     18



   Три дня спустя он был еще жив. Он лежал в светлой палате 

первоклассной больницы, Брюс Томас выбрал ему тихого пожилого доктора 

- спокойного и молчаливого. Часто заглядывал к нему и главный хирург 

больницы, веселый полный мужчина. Приходил он будто бы поболтать о 

кино и театре, но Крейг знал, что он внимательно за ним наблюдает, 

ожидая симптомов, означающих необходимость немедленной операции. Когда 

Крейг спросил, каковы шансы на выздоровление после такой операции, 

хирург ответил прямо, без колебания: “Пятьдесят на пятьдесят”. Если бы 

у Крейга были родные, с которыми доктор мог бы поговорить, то он, 

доктор, вероятно, сказал бы им, а не больному. Но пока что Крейга 

навещали только Томас и Белинда.

   Ему давали в небольших дозах наркотики, и он не чувствовал сильной 

боли. Болели только руки от игл после пяти переливаний крови и 

внутривенных вливаний глюкозы и физиологического раствора. Почему-то 

засорялись трубки и выпадали из руки иглы. Вены на руках становилось 

все труднее нащупать, так что в конце концов пришлось призвать на 

помощь больничную специалистку, прелестную молодую скандинавку. Та 

потребовала очистить палату и даже выставила за дверь его дневную 

сиделку, крепкую пожилую даму - экс-капитана службы медицинских 

сестер, ветерана корейской войны. “Терпеть не могу зрителей”, - 

сказала специалистка. “Вот что значит талант, - подумал Крейг. - В 

больнице ли, где ли, с ним всегда считаются”. Девушка, встряхивая 

своей маленькой белокурой головкой, долго ощупывала его руку, потом 

одним ударом ловко и безболезненно ввела иглу в вену и приладила 

бутыль с раствором. С тех пор он уже ни разу ее не видел. К сожалению. 

Она напомнила ему молодую датчанку-мать, которую он встретил у 

плавательного бассейна в Антибе. “Пятьдесят на пятьдесят, - поразился 

он, - а вот поди же, какие мысли человеку в голову лезут”.

   Больше всего докучали головные боли после переливаний крови. Ему 

сказали, что это нормально. Ну конечно, тем, кто работает в больнице, 

боль должна казаться нормой.

   Томас был безупречен. Он навещал Крейга по два раза в день, не 

слишком, однако, подчеркивая свою озабоченность. “Вполне вероятно, - 

сказал он на третий день, - что меньше чем через две недели вас 

выпишут, и тогда мы приступим к работе”. Но он не тратил времени зря. 

Получил согласие кинокомпании “Юнайтед артистс” и вел с ней переговоры 

о бюджете в полтора миллиона долларов. Для натурных съемок он уже 

подыскал большой старый особняк в Сэндс-Пойнте. Томас считал само 

собой разумеющимся, что Крейг будет вторым продюсером. Если он и знал 

что-нибудь о сомнениях хирурга в возможном исходе операции, то ни 

намеком этого не показывал.

   Когда он был у Крейга на третий день его болезни, дверь 

распахнулась и в палату шагнул Мэрфи.

   - Какого дьявола ты тут валяешься? - громко спросил он.

   - А ты какого дьявола тут делаешь? - в свою очередь спросил Крейг. 

- Я думал, ты в Риме.

   - Да вот - не в Риме. Привет, Брюс. Вы что, ребята, уже ругаетесь?

   - Да, - с улыбкой сказал Томас. - Искусство вечно, язвы 

быстротечны.

   Крейг чувствовал себя настолько утомленным, что не стал 

интересоваться, откуда Мэрфи узнал, что он в больнице. Но он был рад, 

что тот приехал. Мэрфи все уладит. Стало быть, он может плыть в 

приятный мир дурмана и грез, в котором день сливается с ночью, а боль 

и наслаждение превращаются в словесные абстракции. Зная, что дела его 

теперь в надежных руках, он мог целиком сосредоточиться на усмирении 

своей взбунтовавшейся крови.

   - Меня пустили сюда только на пять минут, - сказал Мэрфи. - Я лишь 

хотел убедиться, что ты еще жив. Хочешь, я привезу сюда своего врача 

из Беверли-Хиллс?

   Его считают лучшим в стране.

   Все, к чему имеет отношение Мэрфи, - лучшее в стране.

   - Не надо, - сказал Крейг. - Здесь прекрасные специалисты.

   - Ну, тогда поправляйся и ни о чем другом не думай. К тому времени, 

как ты отсюда выберешься, я приготовлю тебе на подпись такой контракт, 

что в “Юнайтед артистс” завопят от ужаса. Пошли, Брикс. Разговор наш - 

не для ушей больного. - Мэрфи грубовато похлопал Крейга по плечу и 

ласково добавил: - Не надо так пугать старых друзей, Джесс. Соня 

целует тебя. Ухожу, ухожу, сестра. - Экс-капитан службы медицинских 

сестер делала ему страшные глаза и выразительно поглядывала на часы.

   Томас и Мэрфи вышли. Сиделка поправила подушку и проворчала:

   - Все дела. От них мрут больше, чем от пуль.

   “Человеку, начавшему трудовую жизнь в театре, лучше всего закончить 

ее в больничной палате”, - подумал Крейг. Здесь как на сцене. Герой - 

в центре, на него направлены все прожектора. Врач - режиссер, но при 

этом исполняет также одну из ролей. Большую часть представления он 

наблюдает из-за кулис, готовый вмешаться, когда необходимо, шепчет 

актерам, что им пора на выход, что выходить надо с улыбкой и не 

следует чрезмерно затягивать монологи и диалоги. Сестры, точно рабочие 

сцены, переносят с места на место реквизит: градусники, тазы, судна, 

шприцы, инструменты для взятия и вливания крови.

   У героя роль длинная - все вертится вокруг него, он не покидает 

сцены, он единственный исполнитель. Это обусловлено контрактом. 

Неблагодарный, он иногда ропщет на свое главенствующее положение, 

готов разругать игру других актеров и не прочь бы их заменить или 

сократить их роли.

Прежде всего он убрал бы, если б мог, Белинду Коэн.

На четвертый лень его пребывания в больнице она решила, что он 

непременно поправится и что процесс его выздоровления ускорится, если 

он перестанет хандрить, как она выразилась, и займется повседневными 

делами. Она доложила ему, что расплатилась за него с отелем и собрала 

вещи. Экономии ради чемоданы его хранятся теперь в конторе. Почту она 

будет приносить, Все оповещены. В “Таймс” она позвонила. Он попробовал 

протестовать, но она, как убежденная сторонница порядка и светских 

приличий, сказала, что друзья, родные и общественность имеют право 

знать. Он не стал спрашивать, каких друзей и родных она нашла нужным 

оповестить. Телефон в конторе звонит весь день. Он удивится, когда 

узнает, какое множество людей проявляют к нему внимание. Надо 

полагать, что при ее деловитости скоро в его палату ринутся сотни 

доброжелателей. Он умолял врачей отпустить его и замышлял побег.

   И все же к этому времени он достаточно окреп, чтобы принимать 

посетителей. Иглы из его израненных вен вытащили, переливаний крови 

больше не делали, он мог садиться и принимать жидкую пищу. Он даже 

побрился. То, что он увидел в зеркале, потрясло его. На лице была 

такая же зеленоватая мертвенность, как у того русского таксиста. Он 

принял решение: пока он в больнице, пусть мисс Балиссано, его военная 

дневная сиделка, бреет его Она сама это предлагала.

   В почте, которую принесла Белинда, лежал счет от адвоката его жены 

на пять тысяч долларов. В свое время, когда Крейг наконец решил 

разводиться, он с облегчением вздохнул и, радуясь освобождению, в 

припадке щедрости согласился оплачивать ее адвокатов, понимая, что с 

помощью денег ему легче будет все уладить.

   Пришло также письмо от бухгалтера, который напоминал ему, что надо 

как-то решать вопрос о семидесяти тысячах долларов, затребованных 

управлением налогов и сборов. Дело принимает опасный оборот, 

предупреждал бухгалтер.

   Белинда обнаружила у него в номере экземпляр ”Трех горизонтов” и 

прочла его. Сценарий произвел на нее благоприятное впечатление. Она 

принесла с собой большие альбомы фотографий голливудских и нью-

йоркских актеров и рекомендовала ему посмотреть их и подумать о 

распределении ролей. Чтобы доставить Белинде удовольствие, он лениво 

полистал альбомы.

   Принесла она и чековую книжку. Поступили счета, требующие оплаты. 

Он не был членом общества Голубого креста и не страховал себя на 

случай потери трудоспособности, поэтому больница в тактичной форме 

попросила его внести аванс. Она выписала чек на тысячу долларов. Он 

покорно подписал. Потом подписал чеки в уплату за аренду конторского 

помещения, за телефон и телеграф, уплатил членские взносы в Клуб 

гастрономов и в Клуб авиапутешественников. Живой или мертвый, он 

должен доказывать свою платежеспособность. Он надеялся, что профессор 

психологии из колледжа Энн не увидит его подписи.

   Поскольку теперь он снова занялся делами, сказала.

   Белинда, она принесла рукописи двух пьес известных авторов, 

приходивших в контору на прошлой неделе. Она прочла пьесы, они ей не 

очень понравились, но известные авторы хотели бы иметь его личный 

отзыв. Завтра она принесет с собой блокнот, чтобы записать то, что он 

продиктует. Крейг обещал прочитать пьесы этих известных авторов. Она 

была в восторге от цветов, которые прислали ему супруги Мэрфи, супруги 

Томас и Уолт Клейн, - великолепных букетов из самого дорогого 

цветочного магазина Пятой авеню - и пришла в ужас, когда он сказал:

   - Из-за них мне кажется, что я присутствую на собственных 

похоронах. Отправьте их в детское отделение.

   О мисс Балиссано она сочла нужным высказаться подробно. Сиделка - 

бессердечная женщина и в то же время маниакально сверхбдительная, 

сказала Белинда. Ей каждый раз приходится применять чуть ли не 

физическую силу, чтобы прорваться к нему в палату. Фанатическая 

сверхбдительность опасна. Это - от негативного образа мыслей. Крейг 

обещал не поддаваться негативному образу мыслей и подумать о замене 

мисс Балиссано.

   В эту минуту вошла мисс Балиссано, и Белинда встала.

   - Как видно, мое время кончилось. - Она сказала это таким тоном, 

словно ее ударили по лицу. Белинда удалилась, и Крейг - впервые за все 

время - обрадовался приходу мисс Балиссано.

   Увидев на столике рукописи и кипу альбомов с фотографиями, мисс 

Балиссано взяла их и положила на пол, подальше от глаз. В Корее она 

кое-чему научилась.

   Когда Энн вошла, он лежал с градусником во рту. День был пасмурный, 

время довольно позднее, почти вечер, и в палате было темно. Энн 

приоткрыла дверь, она как будто готова была убежать при первом его 

слове. Он поднял в знак приветствия руку и молча показал на градусник. 

Она робко улыбнулась, подошла к кровати, наклонилась и боязливо 

коснулась губами его лба. Он взял ее руку.

   - О папа, - сказала она и тихо заплакала. Вошла мисс Балиссано, 

включила свет, взяла градусник, сделала запись на температурном 

листке. Она никогда не говорила, какая у него температура.

   - Это моя дочь, мисс Балиссано, - сказал Крейг.

   - Мы уже знакомы, - угрюмо сказала мисс Балиссано. Впрочем, она 

всегда была угрюма. Слезы Энн не произвели на нее никакого 

впечатления. Повозившись немного с подушками, она добавила: - 

Спокойной ночи. Спите крепко. Не слишком задерживайтесь здесь, мисс. - 

С тем же суровым видом она повернулась и вышла. Скоро придет ночная 

сиделка. Ночной сиделкой был молодой пуэрториканец, студент городского 

колледжа. Он целыми ночами просиживал в углу палаты, читая учебники 

при свете тщательно затененной лампы. У него была только одна 

обязанность: вызвать из коридора дежурного врача, если ему покажется, 

что Крейг умирает. Пока что дежурного врача ему не приходилось 

вызывать.

   - О папа, - опять проговорила Энн дрожащим голосом. - Я не могу 

видеть тебя в таком положении.

   Эгоизм юности, прозвучавший в ее словах, вызвал у него легкую 

усмешку. Я, я, я.

   - Это не по моей вине, нет., папа?

   - Конечно, не по твоей.

   - Если тебе трудно говорить - не говори.

   - Я могу говорить, - раздраженно сказал он. Раздражала его болезнь, 

а не Энн, но он увидел по ее глазам, что она приняла его тон на свой 

счет,

   - Мы приехали, как только Йен получил от мистера Томаса телеграмму, 

- сказала Энн. - Мы были в Лондоне

   "Интересно, - подумал Крейг, - у кого Уодли занял деньги на 

дорогу”. Но он не спросил.

   - Хорошо, что приехала, - только и сказал он.

   - Ты ведь поправишься, да? - с волнением спросила Энн Лицо у нее 

было бледное. Плохая путешественница. Крейг вспомнил, что, когда она 

была девочкой, ему всегда приходилось останавливать машину, потому что 

ее укачивало,

   - Конечно, поправлюсь, - сказал он.

   - Я вчера разговаривала с доктором Гибсоном - я пошла в больницу 

сразу же, как мы приехали, только мне сказали, что к тебе еще нельзя, 

- доктор Гибсон не сказал мне ни “да” ни "нет”, когда я спросила его о 

тебе. Он говорит: “Только время покажет”. Ненавижу врачей.

   - Он очень хороший врач, - возразил Крейг. Он питал глубокую 

симпатию к доктору Гибсону - спокойному, деловитому, скромному, 

надежному человеку Он просто не любит разыгрывать из себя пророка.

   - Но мог же он хотя бы" чуточку обнадежить! - по-детски воскликнула 

она.

   - Видимо, он считает, что это не входит в его обязанности.

   - Ты не должен стараться быть стоиком, - сказала Энн, - Йен 

говорит, что ты стоик. - “Ну вот, уже цитирует своего любовника”, 

подумал Крейг - Он говорит, что с наше время такое отношение к жизни 

не приносит пользы.

   - Налей мне, родная, стакан воды, - попросил Крейг. С него 

достаточно было цитат из коллекции мудрых изречений Йена Уодли. Пить 

ему, в сущности, не хотелось, но Энн была смущена и растерянна, и 

Крейг надеялся, что, попросив ее об этой маленькой услуге, он, быть 

может, сумеет пробить брешь в стене отчуждения, разделявшей их. Он 

заметил, что слово “родная” обрадовало ее. Он отпил немного из 

стакана,

   - А у тебя будут еще посетители, - сказала она. - Завтра приезжает 

мама и...

   - О господи. Как она ушла?

   - Я позвонила ей,    ответила Энн с виноватым видом. - Она ужасно 

расстроилась. Ты не сердишься, что я ей сказала?

   - Нет, - солгал он.

   - Обычная человечность.

   - Согласен, - нетерпеливо сказал Крейг - Согласен. Обычная 

человечность.

   - И Гейл тоже едет, - сказала Энн, - Ей тоже ты звонила?

   - Да. Я делала лишь то, что считала правильным, папа. Ты на меня не 

сердишься?

   - Нет. - Крейг поставил стакан на столик, обессилено откинулся на 

подушки, показывая Энн, что устал и хочет быть один.

   - Я должна перед тобой извиниться. Когда я писала тебе письмо, то 

так спешила, что ничего не сказала о твоем сценарии. Не знаю, имеет ли 

это для тебя какое-нибудь значение, но я от него в восторге и должна 

была тебе сказать.

   - У тебя другое было на уме.

   - Конечно, ты вправе иронизировать, - смиренно сказала она. - Во 

всяком случае, я в восторге. И Йен тоже. Он хотел, чтобы я тебе это 

сказала.

   - Вот и славно.

   - Он уже разговаривал с мистером Томасом. Их мнения о сценарии во 

многом схожи. Они оба уверены в успехе.

   - Вот и славно, - повторил Крейг.

   - Конечно, мистер Томас обо мне еще ничего не тает. - Она замялась. 

- Йен боится, что из-за меня ты будешь против него. Я имею в виду, 

против того, чтобы он работал над сценарием. - Она хотела услышать, 

что Крейг на это ответит, но тот молчал. - Я сказала Йену, что ты 

слишком благороден, чтобы становиться ему поперек дороги только из-за 

того, что... - Она не договорила.

   - Я уже не тот благородный человек, что был на прошлой неделе, - 

сказал Крейг.

   - Йену страшно нужна работа, - сказала Энн. - Он говорит, что без 

нее он не чувствует почвы под ногами. Он был в ужасном положении... Ты 

ему не откажешь, папа, правда? - Она уже умоляла.

   - Нет, не откажу, - сказал он.

   - Я так и знала. - Она сказала это тоном маленькой девочки, которой 

папа обещал веселую загородную прогулку и для которой не существует ни 

больниц, ни боли, ни крови. - Иен сейчас внизу. Он очень хотел бы 

прийти сюда и поздороваться. Он ужасно тревожится за тебя. Можно, я 

позову его? На минутку.

   - А шел бы он... - выругался Крейг. Энн ахнула от неожиданности. 

Если ему не изменяет память, он еще ни разу при ней так не бранился.

   - О папа! Как можешь ты быть таким несправедливым? - Она резко 

повернулась и выбежала из комнаты,

   “Ничего, она уже большая, - думал Крейг, погружаясь головой в 

подушки. - Знает все бранные слова. Я, пожалуй, переберусь в общую 

палату. Туда не пускают посетителей”.

   Вечером того же дня его оперировали. Анализы показали, что у него 

возобновилось внутреннее кровотечение, хотя оно и не было столь 

обильным, как в ту ночь в отеле. Медленное, опасное, истощающее 

кровотечение, источник которого невозможно определить.

   Пока ему брили грудь и живот и еще не сделали предоперационную 

инъекцию морфия, он ясно сознавал, что не боится. “Пятьдесят на 

пятьдесят”, - сказал доктор. Более справедливых условий игры человек 

не может требовать.

Лица появлялись и исчезали, мимолетные, молчаливые, едва различимые, 

точно окутанные туманом, - Мэрфи, Томас, доктор Гибсон, уклончивые, не 

предостерегающие и не подбадривающие; его жена, его дочь Марша, 

неестественно полная и плачущая; Гейл Маккиннон, свежая, как после 

морского купания; Констанс, суровая до неузнаваемости; Эдвард 

Бреннер... Но Эдвард Бреннер умер. Уж не во сне ли он всех их видит? 

Заговорил он только однажды. -Марша, - сказал он, - до чего же ты 

располнела”.

   Он чувствовал острую боль, но сдерживал стоны. Африканцу со шрамами 

из салона первого класса это было бы непонятно. Бремя Белого Человека. 

Он держался стоически, ждал очередной - раз в четыре часа - порции 

морфия и не требовал больше. Кто сказал, что стоицизм бесполезен? Во 

всяком случае, не его друг.

   Рабочие сцены, все в белом, вносят реквизит - шприцы, кровь. 

Осветительную аппаратуру передвинули на другое место. В ушах 

раздавался шум морского прибоя. Он просыпался. Засыпал. Лица 

появлялись и исчезали, каждое - со своими претензиями. Где Йен Уодли, 

этот расхлябанный вероломный человек? Где Белинда Коэн в платье цвета 

электрик? Какие еще чеки она принесла ему подписать?

   Еще врачи. Лучший специалист в стране. Тихие голоса медиков, шепот 

за спиной. А белокурая скандинавка с опытными руками так больше и не 

появлялась. Увы.

   Сколько дней прошло с тех пор, как он уехал из Мейрага? Какой 

напиток заказывал он на terrasеe маленького ресторана с видом на 

гавань Кассиса? Что рассказала та девушка о своей матери?

   Он мог сидеть в постели и даже есть, но температура не спадала. 

Утром - около ста одного, вечером поднималась до ста трех с половиной. 

Над головой его висел пластиковый пакет, день и ночь питавший организм 

антибиотиками. То ли от жара, то ли от антибиотиков (или от того и 

другого вместе) у него мутилось сознание, он начал терять ощущение 

времени и уже не помнил, давно ли находится в больнице. Врачи молчали, 

но Крейг видел, что они обеспокоены: что, если это какой-то совсем 

новый вид больничных бактерий, против которых медицина пока еще 

бессильна?

   Доктор Гибсон запретил все посещения, и Крейг был ему благодарен. 

Доктор Гибсон сказал, что если нормальная температура продержится трое 

суток, то его выпишут. А пока что Крейг смотрел сонными глазами на 

экран телевизора, который вкатили ему в палату и поставили в ногах 

койки. Преимущественно он смотрел бейсбольные матчи. Приятно смотреть 

на парней, быстро бегающих по залитой солнцем зеленой лужайке. Было 

хорошо видно, когда они выигрывали, а когда проигрывали. Крейг читал 

как-то об одном убийце, осужденном в штате Массачусетс, - тот тоже 

смотрел по телевизору в своей камере бейсбольные матчи и жалел только 

о том, что так и не успеет узнать, выиграла ли вымпел его любимая 

команда “Доджерс”.

   "Интересно, - подумал он, - узнаю ли я, кто выиграет в этом году 

вымпел”.

   Все же Мэрфи сумел убедить доктора Гибсона, что ему непременно надо 

увидеть Крейга. У Крейга уже два дня было приличное самочувствие. 

Температура понизилась до девяноста девяти градусов утром и до ста 

двух - вечером. Мисс Балиссано по-прежнему отказывалась сообщать ему 

температуру, но доктор Гибсон был не так строг.

   Лицо Мэрфи, когда тот вошел, сказало Крейгу не меньше, чем зеркало: 

выглядит он ужасно. После операции он ни разу не взглянул на себя в 

зеркало.

   - Я должен был с тобой увидеться, Джесс, - сказал Мэрфи. - Завтра 

мне придется вылететь за Западное побережье. Дела все накапливаются, 

так что мне надо быть там.

   - Конечно, Мэрф. - Собственный голос показался Крейгу слабым, 

старческим.

   - Три недели - это максимум. Больше я не мог посвятить Нью-Йорку.

   - Это я столько здесь пролежал? - спросил Крейг. Мэрфи с удивлением 

посмотрел на него.

   - Да.

   - Долго.

   - Да. И врачи не хотят говорить, когда ты отсюда выберешься.

   - Они не знают.

   - Гибсон говорит, что ты не сможешь работать по крайней мере 

полгода. Даже если завтра тебя выпустят.

   - Знаю, - сказал Крейг. - Он и мне это говорил.

   - Томас не может ждать, - сказал Мэрфи. - Через месяц он должен 

начать съемки - иначе в этом году не закончит. Из-за погоды.

   - Из-за погоды. - Крейг кивнул.

   - Они с Уодли работают по восемнадцать часов в сутки. Томас 

говорит, что у Уодли действительно здорово получается. Говорит, что ты 

просто ахнешь, когда увидишь окончательный вариант.

   - Я в этом убежден.

   - Хочешь знать, каких они подобрали актеров?

   - Да нет, Мэрф.

   Мэрфи снова взглянул на него с удивлением.

   - О деньгах не беспокойся, - сказал он. - Большой кусок ты получишь 

сразу, а потом - пять процентов с прибыли.

   - Здорово, - сказал Крейг.

   - Томас оказался настоящим джентльменом.

   - Разумеется. - Крейг закрыл глаза. Мэрфи стоял далеко-далеко, в 

дальнем конце длинного зала, и это его беспокоило.

   - Ты устал, - сказал Мэрфи. - Больше не буду тебе надоедать. Звони 

мне, если что нужно.

   - Позвоню обязательно. - Крейг продолжал лежать с закрытыми 

глазами.

   - Соня тебя целует.

   - Спасибо, Мэрф.

   - Будь здоров, детка. - Мэрфи тихо вышел. В дверях появилась мисс 

Балиссано.

   - Включите, пожалуйста, телевизор, - попросил он. Услышав шум 

толпы, Крейг открыл глаза. В Сент-Луисе светило солнце.

   В тот день, когда у него впервые установилась нормальная 

температура, доктор Гибсон разрешил прийти его жене. Насколько Крейгу 

было известно, доктору Гибсону не сказали, что он оформляет развод, 

поэтому приход жены казался ему вполне естественным. Доктор Гибсон не 

предупредил его, что к нему идет жена. Видимо, он полагал, что делает 

больному целительный сюрприз.

   Войдя в палату, Пенелопа нервно улыбнулась. Она постриглась - 

волосы по-девичьи свисают на плечи. В синем платье. Как-то он сказал 

ей, что больше всего любит, когда она в синем. Давно сказал.

   - Здравствуй, Джесс. - Она говорила тихо, голос ее дрожал, лицо 

застыло от напряжения. Последний раз они встречались в адвокатской 

конторе. Он забыл, сколько месяцев прошло с тех пор. Она наклонилась и 

поцеловала его в щеку. Десятитысячный поцелуй.

   - Здравствуй, Пенни, - ответил он. - Ну как твое тканье? - Это была 

их старая шутка (44).

   - Что? - Пенелопа нахмурилась. - Какое тканье?

   - Это я так, - сказал он. Значит, забыла.

   - Как ты себя чувствуешь?

   - Отлично. Разве не видишь? - Чтобы не думать о ней, он старался 

думать об ее адвокатах. Он видел, как она сжала губы, потом 

смягчилась, стараясь побороть раздражение.

   - Доктор Гибсон говорит, что есть обнадеживающие симптомы. Очень 

обнадеживающие.

   - Это меня весьма обнадеживает.

   - А ты все такой же. - На мгновение гнев одержал в ней верх.

   - Да, я верен себе. - Он боролся с ее жалостью, которую она, 

вероятно, считала своей любовью. Возможно, это и есть ее любовь.

   - Доктор Гибсон говорит, что тебе придется долго отдыхать после 

того, как ты выйдешь отсюда. Кто-то должен присматривать за тобой. 

Хочешь вернуться домой?

   Он представил себе просторный кирпичный дом на

   тихой зеленой улице Нью-Йорка, маленький садик, запыленную листву 

деревьев, письменный стол в своем кабинете, свои книги на полках. Они 

договорились поделить мебель, но еще не сделали этого. Некуда ему было 

взять свою часть. Не может же он таскать с собой письменный стол из 

одной гостиницы в другую. Она ждала его ответа, но он молчал.

   - Хочешь отменить дело о разводе? Я хочу.

   - Я подумаю. - У него не было сил спорить с ней сейчас.

   - Что тебя заставило пойти на этот шаг? - спросила она. - Как гром 

среди ясного неба. Написал мне это ужасное письмо с требованием 

развода. В конце концов, уживались же мы друг с другом. Ты мог уходить 

и приходить когда угодно. Целыми месяцами я даже не знала, здесь ты 

или за границей. Никогда не спрашивала тебя о твоих... кто бы они ни 

были. Возможно, это не та пылкая любовь, о которой мечтают в юности, 

но мы все-таки уживались.

   - Уживались, - усмехнулся он. - Да мы пять лет с тобой не спали.

   - А по чьей вине? - Голос ее становился все резче.

   - По твоей, - сказал он. У нее удобная память. Он ждал, что она 

будет доказывать обратное, причем с сознанием собственной правоты, и 

очень удивился, когда она заявила:

   - А как ты думаешь? Сколько лет ты давал мне понять, что я тебе 

надоела. Готов был пригласить в дом кого угодно, лишь бы не обедать со 

мной одной.

   - В том числе Берти Фолсома,

   Она покраснела.

   - В том числе Берти Фолсома. Надо полагать, что эта потаскушка, 

твоя дочь, доложила тебе о Женеве.

   - Доложила.

   - Но он по крайней мере уделял мне внимание.

   - Ну и молодец. Да и ты не хуже.

   - Можешь внести в свой реестр еще одну жертву, - сказала она. - 

Теперь ее уже не сдерживали ни больничная обстановка, ни вид 

пластикового пакета, источавшего в его вены бесполезную жидкость. Все 

было забыто. - Это ведь ты толкнул ее в объятия пьяницы.

   - Он перестал пить. - Крейг тут же понял, что сказал глупость, но 

было уже поздно.

   - Зато остальное не перестал. Был три раза женат, и все ему мало. С 

этой девчонкой я теперь и разговаривать не буду. А твоя вторая дочь? 

Бедная Марша. Прилетела из самой Аризоны порадовать отца, а что ты ей 

сказал? Первое, что пришло в голову: “Марша, до чего ты располнела”. 

Она потом несколько дней плакала. Знаешь; что она говорит? Она 

говорит: “Он смеется надо мной, даже когда истекает кровью. Он меня 

ненавидит”. Я уговаривала ее пойти сюда со мной, но она не захотела.

   - Я помирюсь с ней, - сказал он усталым голосом. - Потом, не 

сейчас. Неправда, что я ее ненавижу.

   - Но меня ненавидишь.

   - Никого я не ненавижу.

   - Даже сейчас тебе понадобилось унижать меня. - Он хладнокровно 

отметил, что, когда она принялась перечислять свои обиды, в ее голосе 

зазвучали хорошо знакомые ему фальшивые мелодраматические нотки. - Там 

внизу бесстыдно разгуливает эта женщина, собирается подняться сюда, 

как только ты вышвырнешь меня вон.

   - Я не знаю, о какой “этой женщине” ты говоришь.

   - О парижской шлюхе. Ты знаешь, о ком я говорю. Так же, как и я. - 

Пенелопа зашагала взад и вперед по палате, нарочно показывая, что 

старается успокоиться. Крейг лежал с закрытыми глазами, откинувшись на 

подушку. - Я пришла сюда не ссориться, Джесс, - продолжала она, 

перейдя на спокойный, рассудительный тон. - Я пришла сказать тебе, что 

буду рада, если ты вернешься домой. Более чем рада.

   - Я же сказал, что подумаю.

   - Сделай одолжение, объясни мне раз и навсегда, почему ты решил со 

мной развестись?

   ”Ну, что ж, - подумал он, - она сама на это напрашивается”. Он 

открыл глаза, чтобы проследить за ее реакцией.

   - Однажды в Нью-Йорке я встретил Элис Пейн, - сказал он.

   - Причем тут Элис Пейн?

   - Она рассказала мне любопытную историю. Каждый год, пятого 

октября, она получает дюжину роз. Без визитной карточки. Анонимно. - 

По тому, как застыло вдруг ее лицо, как напряглись плечи, он понял, 

что она знает, о .чем идет речь. - Ни одна женщина.. - продолжал он, - 

если она имеет какое-то отношение к дюжине роз, которые присылают из 

года в год пятого октября, не вернет меня к себе - ни живым, ни 

мертвым, - Он снова закрыл глаза. Вот и все. Она на это напрашивалась, 

и она это получила. Он почувствовал громадное облегчение от того, что 

разговор наконец состоялся.

   - Прощай, Джесс, - прошептала она.

   - Прощай.

   Он слышал, как она тихо закрыла за собой дверь. И тут, впервые за 

все время, заплакал. Не от гнева или сознания утраты, а от того, что 

прожил с женщиной больше двадцати лет, завел с ней двух детей и не 

испытал при расставании никакого чувства, даже ярости.

   Потом он вспомнил: Пенелопа говорила, что внизу ждет Констанс.

   - Внизу ждет одна дама. она хочет повидать меня, - сказал он мисс 

Балиссано. - Не попросите ли вы ее подняться сюда? И дайте мне, 

пожалуйста, расческу, щетку и зеркало.

   Он зачесал волосы назад. За три недели они сильно отросли. Жесткие, 

густые, они отвергали болезнь. Седины в них ничуть не прибавилось. 

Глаза на худом лице казались огромными и слишком блестящими. В 

больнице он сбавил вес и теперь выглядел помолодевшим. Только вряд ли 

Констанс оценит эту имитацию молодости.

   Но когда дверь открылась, он увидел Белинду: Он постарался скрыть 

разочарование.

   - Белинда, - сердечно сказал он. - Как я рад вас видеть.

   Она поцеловала его в щеку. Ему показалось, что до прихода к нему 

она плакала, горе придало ее маленькому острому личику больше 

женственности. На ней было все то же платье цвета электрик - видимо, в 

таком наряде она считала самым уместным появляться у смертного одра.

   - В этой больнице не люди, а чудовища, - сказала она. У нее и голос 

стал мягче. “Моя болезнь повлияла на нее благотворно”, - подумал он. - 

Всю эту неделю я прихожу сюда ежедневно, и все время они меня не 

пускают.

   - Очень сожалею, - солгал он.

   - Однако я не отставала от событий. И с мистером Мзрфи 

разговаривала. Вы не будете участвовать в работе над картиной.

   - Боюсь, что так.

   Она положила руки на колени. Маленькие, жесткие. Двадцать три года 

на пишущей машинкой. Ногти покрыты лаком кроваво-красного цвета. Она 

безошибочно выбирает неудачные цвета. Она подошла к окну, немного 

спустила штору.

   - Джесс, - сказала она. - Я хочу уйти от вас.

   - Не верю, - скачал он.

   - Поверьте.

   - Вы подыскали себе другое место?

   - Конечно, нет. - Она повернулась спиной к окну, лицо ее казалось 

обиженным.

   - Тогда зачем уходить?

   - Когда вы отсюда выйдете, вы все равно не сможете работать.

   - Какое-то время - да.

   - Долгое время. Не будем обманывать себя, Джесс. Вам не нужны ни я, 

ни ваша контора. Вам еще пять лет назад надо было закрыть ее. Вы 

только из-за меня ее и держали.

   - Какая чушь, - сказал он нарочито резким тоном. Она знала, что он 

говорит неправду, но ложь в данном случае была необходима.

   - К тому же я и неприятностей натерпелась, - тихо сказала она. - С 

меня хватит. Уеду из Нью-Йорка. Больше здесь не могу. Сумасшедший дом 

какой-то. На днях ограбили двух моих знакомых. Средь бела дня. 

Племянника за пачку сигарет ударили в грудь ножом. Едва не умер. 

Вечером из квартиры боюсь выйти. Целый год не была ни в кино, ни даже 

в театре. В дверь четыре разных замка врезала. Всякий раз, когда на 

моем этаже открывается лифт, я вся дрожу. Джесс, если им так уж нужен 

этот город, пусть они возьмут его.

   - Куда вы поедете? - мягко спросил он.

   - У моей мамы в Ныотауне есть дом. Она нездорова, и я буду ей 

помогать. Это прелестный тихий городок, по его улицам можно спокойно 

ходить.

   - Может, и я туда перееду, - сказал он полушутя-полусерьезно.

   - Это было бы совсем неплохо.

   - А чем вы будете зарабатывать себе на жизнь? - Вечная проблема, от 

нее никуда не уйдешь.

   - Мне много не надо, - сказала она. - Да и скопить удалось 

порядочно. Благодаря вам, Джесс. Вы замечательно щедрый человек, и я 

хочу, чтобы вы знали мое мнение о вас.

   - Вы же работали.

   - Я работала у вас с удовольствием. Мне повезло. Это было лучше 

всякого брака. А я на них достаточно насмотрелась.

   Крейг засмеялся.

   - Это ни о чем не говорит.

   - Для меня говорит, - сказала она. - Договор на аренду конторы 

истекает в этом месяце. Сказать им, что мы не будем его продлевать? - 

Она разглядывала свои кроваво-красные ногти и ждала ответа.

   - Долгий и славный путь мы с вами прошли, а, Белинда? - ласково 

заметил Крейг.

   - Да. Долгий и славный путь.

   - Скажите им, что продлевать не будем.

   - Они не удивятся.

   - Белинда. Подойдите ближе и поцелуйте меня. Она чинно поцеловала 

его в щеку. Обнять ее он не мог из-за трубки, подведенной к руке. 

Когда она выпрямилась снова, он спросил:

   - Белинда, а кто же будет готовить мне на подпись чеки?

   - Сами готовьте. Вы же большой, взрослый мужчина. Только не 

выписывайте слишком много.

   - Постараюсь.

   - Если я останусь здесь еще хотя бы на минуту, то разревусь, - 

сказала она и выбежала из комнаты.

   Он откинулся на подушки и устремил взгляд в потолок. “Итак, 

двадцать три года долой, - подумал он. - Прибавь к ним двадцать один 

год, прожитый с женой. Отбыл сразу два срока. Поработал я сегодня на 

славу”.

   Когда Констанс вошла в палату, он спал. Ему приснилось, будто его 

целует женщина, которую он никак не может узнать. Открыв глаза, он 

увидел, что рядом стоит Кинстанс и без улыбки смотрит на него сверху.

   - Здравствуй, - сказал он.

   - Если ты хочешь спать, то спи. Я просто посижу здесь и посмотрю на 

тебя.

   - Я не хочу спать. - Она стояла с той стороны кровати, где не было 

трубки для вливания, так что он мог взять ее руку в свою. Ладонь у нее 

была холодная и твердая. Она улыбнулась ему.

   - Ты не стригись. Длинные волосы очень тебе идут.

   - Еще неделя, - сказал он, - и я смогу выступать на Вудстокском 

фестивале. - Он решил выдержать разговор в шутливом тоне. Констанс - 

не жена и не Белинда Коэн. Им не стоит обижать друг друга и не стоит 

напоминать друг другу о лучших временах, когда они были вместе.

   Она пододвинула стул к самой койке и села. На ней было черное 

платье, не придававшее, впрочем, ей траурного вида. Красивое, 

кажущееся безмятежным лицо. Волосы, зачесанные назад, открывали 

широкий прекрасный лоб.

   - Скажи по буквам “Мейраг”. - Эти слова вырвались у него как-то 

сами собой, и он тут же пожалел о них. Но она засмеялась, все хорошо.

   - А ты явно поправляешься.

   - Быстро, - сказал он.

   - Быстро. Я уж боялась, что так и не смогу тебя повидать. Завтра 

мне возвращаться в Париж.

   - Вот как.

   Наступило молчание. Потом она спросила:

   - Что ты собираешься делать, когда тебя выпишут?

   - Придется какое-то время побыть без дела.

   - Я знаю. Жаль, что с картиной так получилось.

   - Не так уж плохо. Она свою роль сыграла. Или почти сыграла.

   - Обратно в Париж не поедешь?

   - А ты оттуда уезжаешь?

   - Думаю, недели через две.

   - Сомневаюсь, что я поеду в Париж. Она немного помолчала.

   - Для меня арендовали дом в Сан-Франциско. Говорят, с видом на 

залив. Там наверху есть большая комната, где человек может спокойно 

работать. И не слышно, как шумят дети. Или почти не слышно.

   Он улыбнулся.

   - Похоже на подкуп, да? - спросила она и сама же ответила: - 

Наверно, да. - Она засмеялась, потом лицо ее сделалось серьезным. - 

Думал ли ты о том, куда подашься после того, как выберешься отсюда? 

Где будешь жить?

   - Нет еще.

   - Не в Сан-Франциско?

   - Староват я для Сан-Франциско, - мягко сказал он. - Он, конечно, 

имел в виду не город, и она это понимала. - Но я наведаюсь туда.

   - Я буду ждать, - сказала она. - Какое-то время, во всяком случае. 

- Слова эти прозвучали как недвусмысленное предупреждение, но что тут 

можно было поделать?

   - Бери этот город штурмом, - сказал он.

   - Попробую воспользоваться твоим советом. - Лицо ее стало опять 

серьезным. - Как жаль, что время наше, в сущности, не совпадает. Ну да 

все равно, когда тебе надоест скитаться по гостиницам, вспомни, что 

есть на свете Констанс. - Она протянула руку и погладила ему лоб. Ее 

прикосновение было приятным, но не возбуждало желания. Больное тело 

без остатка отдавалось своему недугу. Болезнь есть высшее проявление 

эгоизма.

   - В последние дни я занималась отвратительным делом, - сказала она, 

отнимая руку. - Все подсчитывала, кто кого больше любит. Результат 

получился ошеломляющий: я люблю тебя больше, чем ты меня. Это - первый 

случай в моей жизни. Хотя, конечно, раз-то в жизни это должно 

случиться.

   - Еще неизвестно... - начал было он.

   - Известно, - резко перебила она. - Известно

   - Я-то еще не занимался подсчетом.

   - И не надо. Кстати, вспомнила: виделась я с твоей хорошенькой юной 

приятельницей из Канна. Нас доктор Гибсон познакомил. Мы очень 

подружились и несколько раз встречались в ресторане. Очень умная. И 

очень волевая. Завидно волевая.

   - Я не настолько хорошо ее знаю, - сказал он, Удивительно, но это 

правда. Он действительно не знал, волевая Гейл или нет.

   - Обо мне она, разумеется, все знала.

   - Не от меня, - сказал он.

   - Нет. Разумеется, не от тебя. - Констанс улыбнулась. - Она улетает 

в Лондон. Ты это знал?

   - Нет. Я ее не видел.

   - Бедный Джесс, - насмешливо сказала Констанс. - Все трудящиеся 

дамы покидают его. На будущее рекомендую тебе держаться одного какого-

нибудь города и выбирать женщин праздных.

   - Я не люблю праздных женщин.

   - Я тоже... Да! - Она порылась в сумочке и достала листок бумаги. 

Он узнал почерк Гейл. - Я обещала, если увижу тебя раньше ее, передать 

тебе ее телефон. Она живет в Филадельфии, у отца. Ради экономии, 

говорит, что разорилась вчистую.

   Он внял у нее листок. На нем были адрес и номер телефона. И больше 

ничего. Он положил бумажку на столик.

   Констанс встала.

   - Сиделка не велела утомлять тебя.

   - Увидимся ли мы еще?

   - Не в Нью-Йорке, - ответила она, натягивая перчатки, - в этом 

городе чистых перчаток хватает только на час. - Она раздраженно 

смахнула сажу с тыльной стороны перчатки. - Не скажу, чтобы эта 

поездка в Нью-Йорк доставила мне удовольствие. Прощальный поцелуй. - 

Она- наклонилась, поцеловала его в губы и прошептала: - Ты ведь не 

умрешь, милый, а?

   - Нет, - сказал он. - Не думаю.

   - Я бы не вынесла твоей смерти. - Она выпрямилась и улыбнулась. - 

Пришлю тебе открытку с видом Золотых Ворот, - сказала она и вышла.

   Вот и она ушла. Лучшая из женщин, которых он знал.

Он позвонил по филадельфийскому номеру только на следующее утро 

Мужчина, ответивший ему и сказавший, что он - отец мисс Маккиннон, 

спросил, кто звонит. Когда Крейг назвал свое имя, мистер Маккиннон 

заговорил ледяным тоном. Казалось, он радовался возможности объявить 

Крейгу, что мисс Маккиннон накануне уехала в Лондон.

   “Ну что ж, справедливо”, - подумал Крейг. Позвони ему сейчас Йен 

Уодли, вряд ли он обошелся бы с ним любезнее.

   Через неделю его выписали. Три дня подряд температура была 

нормальной. Вечером накануне выписки доктор Гибсон имел с ним долгий 

разговор. То есть долгий в представлении обычно неразговорчивого 

доктора Гибсона.

   - Вы счастливчик, мистер Крейг, - сказал доктор

   Гибсон. Худощавый, аскетического вида старик, занимающийся каждое 

утро по полчаса гимнастикой, принимающий ежедневно по десять дрожжевых 

таблеток, он излагал неоспоримые истины. - Многие на вашем месте не 

выжили бы. Теперь вы должны быть осторожны. Очень, очень осторожны. 

Строго придерживайтесь диеты. И ни капли спиртного. В течение года - 

ни глотка вина. А лучше совсем бросить пить. - Доктор Гибсон был 

убежденный -трезвенник, и Крейгу показалось, что в голосе Гибсона 

прозвучало злорадство. - О работе забудьте на полгода. У меня 

сложилось впечатление, что вы усложнили свою жизнь, я бы даже сказал: 

слишком усложнили. - Впервые доктор Гибсон дал понять, что список лиц, 

посещавших его пациента, привел его к кое-каким выводам. - Если бы мне 

предложили установить главную причину вашего заболевания, мистер 

Крейг, то я осмелился бы предположить, что она не в функциональном 

расстройстве, не в пороке развития и не в наследственной слабости. Вы, 

несомненно, понимаете, что я имею в виду, мистер Крейг.

   - Понимаю.

   - Упростите вашу жизнь, мистер Крейг. Упростите.

   И ешьте дрожжи.

   “Ешьте дрожжи”, - повторил про себя Крейг, глядя вслед удалявшемуся 

доктору Гибсону. Есть дрожжи - это легко.

   У выхода из больницы он пожал Балиссано руку и шагнул за дверь. 

Вещи он оставил, сказав, что кого-нибудь за ними пришлет. Он шел 

медленно, щурясь от солнца, пиджак болтался на нем, как на вешалке 

День был ясный, теплый. Он никого не предупредил, что выписывается 

сегодня, даже Белинду. Чтобы не сглазить.

   Уже выходя из больницы, боялся, как бы мисс Балиссано не догнала 

его и не объявила, что произошла ужасная ошибка и что его должны 

срочно вернуть на койку и снова вогнать в руку шприц.

   Но никто за ним не гнался. Он шагал без всякой цели по солнечной 

стороне улицы. Прохожие казались ему прекрасными. Девушки, стройные, 

гибкие, шли, высоко подняв головы, слегка улыбаясь, точно вспоминая 

невинные, но бурные радости прошедшей ночи. Молодые люди, бородатые и 

безбородые, шагали уверенным шагом, смело заглядывая в глаза 

встречным. Маленькие дети, чистенькие и веселые, в костюмчиках 

анемонового цвета, стремительно проносились мимо него. Старики были 

опрятно одеты, выглядели бодро и при свете солнца, казалось, забыли о 

бренности всего земного.

   Номера в гостинице он не заказывал. Теперь он один, он жив, он 

идет, с каждым шагом ступая все тверже, один, без адреса, идет по 

улице родного города, и никто на свете не знает, где он сейчас: ни 

друг, ни враг, ни возлюбленная, ни дочь, ни коллега, ни адвокат, ни 

банкир, ни бухгалтер-ревизор не знают, куда он идет, никто ничего от 

него не требует, никто не может до него добраться. В эту минуту по 

крайней мере он свободен.

   Проходя мимо магазина пишущих машинок, он остановился у витрины. 

Машинки чистенькие, так хитроумно устроенные и такие полезные. Он 

вошел внутрь. Вежливый продавец показал ему различные модели. 

Вспомнился приятель-матадор; тот, наверно, вот так же выбирает себе в 

мадридском магазине шпаги. Он сказал продавцу, что вернется позже и 

оставит заказ.

   Он вышел из магазина. Ему уже чудился успокаивающий стук машинки, 

которую он в конце концов купит.

   Он оказался на Третьей авеню. Вот и салун, в котором он частенько 

бывал. Он взглянул на часы: половина двенадцатого. Самое время выпить. 

Он вошел. Салун был почти пуст. У дальнего конца стойки разговаривали 

двое каких-то мужчин. Уверенные голоса.

   Подошел бармен - краснолицый, толстый, могучего сложения человек в 

фартуке. Бывший боксер: переносица перебита, на бровях шрамы. Красавец 

бармен.

   - Виски с содовой, - сказал Крейг и стал наблюдать с большим 

интересом, как тот наливает в мерный стаканчик виски, выплескивает его 

в стакан со льдом и откупоривает бутылочку содовой. Крейг взял 

бутылочку и чувствуя, как она приятно холодит руку, осторожно подлил 

содовой в стакан. Он целую минуту стоял в раздумье, глядя на 

приготовленное питье, и с наслаждением школьника, удравшего с уроков, 

сделал первый глоток.

   Мужской голос на другом конце бара громко произнес:

   - Ну я ей и сказал: “Катись-ка ты отсюда знаешь куда...”

   Крейг улыбнулся. Все еще живой, он снова отпил из стакана. Никогда 

еще виски не казалось ему таким приятным на вкус.



                             Конец!



----------------





1) - Войдите (франц.).

2) - Добрый день, мосье и мадам (франц.).

3) - Intelligence quotient (сокращенно IQ) - коэффициент умственного 

развития.

4) - Туризму (франц.).

5) - Одно из воплощений индусского бога-хранителя Вишну. Здесь и далее 

примечания переводчика.

6) - Добрый день. господа (франц.).

7) - Джин с шипучкой для дамы в кабину сорок два. пожалуйста (искаж. 

итал.).

8) - Да, да, синьор (итал.).

9) - ДОС - долговременное огневое сооружение.

10) - Я известный в Нью-Йорке писатель (франц.).

11) - Очевидно, имеется в виду Скотт Фицджеральд, живший во Франции в 

20-е годы.

12) - трое моих молодых американских красавцев (франц.).

13) - Гринич-Вилледж - район Нью-Йорка, где обычно живут люди 

искусства.

14) - Что? (франц.).

15) - Добрый вечер (Франц.).

16) - Черный - icxaupuH (франц.).

17) - Ярмарка (исп.).

18) - Обнимаю (исп.).

19) - Чудак (йен.).

20) - Шумных празднеств (исп.).

21) - Азартная карточная игра.

22) - Милый (шпал.).

23) - Дорогая (итал.).

24) - Не стану оспаривать (лат.).

25) - Киноправда {франц.) - течение во французском кино, возникшее в 

конце 50-х годов под влиянием идей Д. Вертова

26) - Деревянные панели (франц.).

27) - Вежливость (франц.)

28) - Имеется у виду герой одноименного незаконченного романа Скотта 

Фицджеральда о Голливуде.

29) -  Еще бутылку (франц.).

30) - Псевдоним (франц.).

31) - Два коньяка, пожалуйста (франц.).

32) - Симпатичное (итал.).

33) - Очень симпатичное (итал.).

34) - Перефразированные слова Ариэля из “Бури” Шекспира.

35) - Будьте любезны, мосье Уодли (франц.).

36) - Мосье Уодли нет (франц.).

37) - Вы уверены, мадам? (франц.)

38) - Да, да. Он уехал (франц.).

39) - Съехал или уехал, мадам? (франц.)

40) - Съехал, съехал! Съехал вчера утром (франц.).

41) - Оставил он адрес? (франц.)

42) - Нет, мосье, нет! Ничего! Ничего! {франц.)

43) - Телефонисток (франц.).

44) - Ассоциация с гомеровской Пенелопой.