У Ванды были черные глаза с золотой искоркой и белокурые волосы. Мне никак не удавалось сказать ей, что я люблю ее; ведь я даже не знал, что ее зовут Вандой. Но вот однажды утром она первая остановилась посреди моста и подождала, пока я набрался храбрости подойти поближе.
Послушайте, сказала она, ведь это просто наваждение. Целый месяц вы ходите за мной как тень. Скажите же, что вам нужно, и положим этому конец.
Неужели вы не догадались? воскликнул я.
В эту минуту мимо нас прошла женщина, ведя за руку маленькую девочку, которая вслух повторяла свои уроки. Девчурка была еще в полусне и сбивчиво лепетала:
Ты будь, вы будьте вы будь, ты будьте...
Мы оба рассмеялись, и это помогло нам преодолеть смущение.
Ванда облокотилась на парапет; я сделал то же и стал смотреть на реку. Зеленая вода Арно стояла высоко, доходя почти до окон ювелирных лавчонок на мосту <Старинный мост Понте Веккьо (Старый мост или просто мост, как его называют флорентинцы), о котором идет речь в рассказе Пратолини, крытый. По обоим бокам его тянутся ряды разных мастерских и лавчонок, лишь середина моста обнесена парапетом.>
Я указал на середину реки:
Посмотрите вон на того, в челноке.
Мне показалось это самым важным из всего, что я мог бы сказать ей.
Она ответила:
Сразу видно, что этому человеку нечего делать. Я ему завидую.
На обоих концах моста стояли статуи Четырех времен года, спиной друг к другу.
Нам было по восемнадцать лет; я работал учеником в газете; Ванда служила продавщицей в магазине мод и зарабатывала семь лир в день; жила она с отцом и бабушкой; отец был судейским чиновником и ходил по домам с опротестованными векселями.
Целый год мы каждое утро встречались здесь, на Понте Веккьо. Ванда жила за рекой, в той стороне, куда смотрели с моста статуи Весны и Лета. Мы выпивали по чашке кофе в баре; там бывали свежие бриоши, мы покупали один и делили пополам; Ванда обмакивала свою долю в чашку и ела маленькими кусочками, высасывая кофе прежде, чем откусить бриош; она бранила меня за то, что я разом проглатывал свою половину.
Я провожал Ванду до магазина; там я немного задерживался, а она начинала прибирать витрину, чтобы еще разок улыбнуться мне. В полдень и по вечерам мы снова проходили по мосту.
Дни шли за днями, поочередно отражаясь в реке, что текла перед нашими глазами: желтая, мутная была она в январе, во время половодья, неся стволы деревьев и падаль с полей, захваченных разливом. В такие дни ювелиры подходили к окнам мастерских и поглядывали на водомер. В жаркую летнюю пору на реке выступали песчаные островки, запруда пересыхала и на ней целый день играли голые ребятишки; только под мостом вода еще струилась почти незаметно, прозрачная до самого дна. Но весной она бывала зеленая; вечерами мы останавливались на мосту, и Ванда, облокотившись на парапет и подперев лицо руками, пела, глядя на реку.
Любимая, говорил я, лаская ее, но Ванда не слушала меня.
Ты любишь реку больше, чем меня, говорил я ей в шутку.
Глупыш, отвечала она, смеясь.
Потом наступило лето; на парапете сидели люди, проходили веселые компании, играли на мандолине; за мостом торговали арбузами.
Шел тысяча девятьсот тридцать восьмой год; испанские республиканцы потеряли Б рунете, какойто муж убил свою жену, итальянское правительство утвердило закон о расовой дискриминации, но все эти события были далеки от нас, оставаясь лишь газетными заголовками. Для нас с Вандой имели значение лишь часы, проведенные на мосту, прогулки по бульварам, да еще ее отец, который отказывался со мной познакомиться.
Я сумею его убедить, вот увидишь, говорила Ванда. Вообщето он ничего против не имеет, вот только мы с тобой несовершеннолетние.
С каждым днем Ванда постепенно превращалась в женщину, стала выше ростом и с тех пор, как мы научились целоваться, очень изменилась. Но в ней сохранилось прежнее беспокойство, тревожная манера задавать вопросы даже о самых незначительных вещах, словно она жила в постоянном кошмаре, который время от времени усиливался, разрастался.
Это наваждение, повторяла она тогда, как при первой встрече. Почему они так поздно зажигают фонари? Почему ты подстригся именно сегодня? Почему столько вечеров стоит полная луна?
Я мечтал, что мы поженимся и будем жить вместе и у нас будет детекторный радиоприемник, красивый, как игрушка. В июне я подарил Ванде пунцовую косынку, и в прохладные вечера она надевала ее на шею поверх белого платья.
Я вовсе не хотела влюбляться. Я в первый же день тебя предупредила, чтоб ты меня оставил в покое, повторяла она.
Я знаю, отвечал я, беспечно смеясь. Когда же ты мне откроешь свой секрет? Разве тебе не кажется, что теперь я достаточно сильно люблю тебя, так что ты меня ничем напугать не можешь?
Нет еще. Она смотрела на меня серьезно, а я целовал ее.
Ванда становилась все бледней, все рассеянней и беспокойней.
Ты слишком устаешь от домашних хлопот, говорил я. Так ты долго не выдержишь.
Однажды вечером она сказала:
Но если ты меня так любишь, почему не попробуешь поглубже заглянуть ко мне в душу? Я жду этого, чтобы открыть свой секрет.
Я все знаю о тебе, ты как воздух, которым я дышу. Я знаю тебя, как открытую книгу, отвечал я.
О, глупыш, сказала она, и в ее голосе прозвучали одновременно и любовь и скорбь, которые мне суждено было потом припомнить.
Мы стояли, опершись о перила; дул ветер, и парк был затянут туманом, в котором терялись два ряда фонарей. Река казалась живой черной массой, которая надвигалась изпод аркад, откуда доносился непрестанный гул воды, бьющейся в устои моста.
Ванда сказала:
Это наваждение. Ты все время говоришь: я знаю, я знаю. Ничего ты не знаешь вот что. Почему я блондинка? Я не должна быть блондинкой. Знаешь ты это?
Ты блондинка, потому что блондинка, сказал я.
У меня не должно быть белокурых волос. Это наваждение какоето. Я тебя люблю. А почему я тебя люблю? Ты, конечно, это знаешь нука, объясни. Почему? Я не знаю этого. Знаю только, что люблю, а почему понять не могу.
Она была странно спокойна, смятенными были лишь ее слова.
Ты, разумеется, все знаешь, повторила она. Знаешь и то, что река впадает в море. Но ты не знаешь, что я никогда не видела моря. Да, да, мне двадцать лет, а я никогда не видела моря и даже на поезде никогда не ездила. Это ты знаешь?
Глупышка, сказал я. Так это и есть твой секрет?
Она подперла голову обеими руками, облокотившись на парапет, и сказала:
Теперь ты думаешь, что это и есть секрет. Просто наваждение.
Я обнял Ванду за плечи и, повернув ее лицо к себе, увидел, что она плачет. Я вытер пальцем одну слезу и смочил ей губы.
Попробуй, сказал я, море такое же соленое.
И поцеловал ее в щеку.
В воскресенье мы поедем к морю. Поедем на поезде. К вечеру мы успеем вернуться. Для отца ты придумаешь объяснение.
Этого не нужно, ответила она медленно, глядя прямо перед собой на реку. Отец уехал и не скоро вернется.
Он поехал к родным?
Да, ответила она.
Когда я провожал Ванду домой, она, сойдя с моста, посмотрела на статуи и сказала:
Что тут делает Весна в такое время года? Это ты знаешь?
Она ласково толкнула меня в грудь, прежде чем протянуть мне губы, но глаза ее были полны слез. Я вытер их платком.
В эту ночь мама разбудила меня, войдя в мою комнату.
Я пришла посмотреть, закрыто ли у тебя окно, сказала она. Слышишь, какая буря?
Лил проливной дождь, и потоки воды с силой били в стекла.
Уходя, мать сказала:
Завтра река вздуется.
Утром яркое солнце встало над мостом; улицы и фасады домов были омыты тем свежим воздухом, который приходит на смену буре. Вода в реке поднялась до окон ювелирных лавок; на них были спущены железные шторы.
Я ждал Ванду, но она не пришла; я прошелся по рынку, но не встретил ее; когда я подумал, что накануне вечером было свежо и она простудилась, я решил пойти к ней домой.
Я постучал; мне открыла немолодая худая женщина в пенсне; на ней был выцветший голубой халат; она вытирала тряпкой какуюто кухонную посуду.
Ванды нет дома, сказала она мне грубовато и с раздражением. Она, видно, ушла из дому спозаранку. За ней два раза приходил санитар, а ее все нет.
Почему санитар? спросил я.
У ее отца был очень сильный припадок, кажется, что на этот раз...
Я все еще стоял на пороге, растерянный, у меня достало духу лишь спросить:
Ее отец болен?
Женщина спросила:
А вы не из полиции?
Нет, сказал я. Я друг.
Ах, извините, а то они почти каждый день приходят. Ведь отец Ванды сошел с ума три месяца назад после того, как его уволили с работы за то, что он еврей. Он обезумел от отчаяния.
А Ванда? спросил я.
Не представляю себе, куда она могла уйти, ответила женщина. Может быть, попросить у когонибудь взаймы. Понимаете, мы ей помогаем как можем, ведь она тоже потеряла работу, но мы и сами в золоте не купаемся.
Два дня спустя далеко, близ самого устья, река выбросила тело Ванды.