О`Генри
Последний трубадур
Файл с книжной полки Несененко Алексея
Перевод Зин. Львовского
(Sixes And Sevens), Рассказы.
Издательство "Мысль" Ленинград, 1925г.
Сэм Голлоуэй с неумолимым видом седлал своего коня. После трехмесячного
пребывания, он уезжал из ранчо Алтито. Нельзя требовать, чтобы гость дольше
этого срока мог выносить сухари с желтыми пятнами, сделанные на поташе, и
пшеничный кофе. Ник Наполеон, толстый негр-повар, никогда не умел печь
хорошие сухари. Еще в то время, как Ник служил поваром на ранчо Виллоу, Сэм
вынужден был бежать оттуда уже через шесть недель его стряпни. Лицо Сэма
выражало грусть, усиленную сожалением и слегка смягченную снисходительностью
великого человека, который не может быть понят.
Итак, он крепко и с неумолимым видом подтянул и застегнул свою
подпругу, свернул кольцом веревку, повесил ее на луку седла, подвязал сзади
свою куртку и одеяла и повесил хлыст на кисть правой руки. Весь дом Мерридью
(хозяева ранчо Алтито) - мужчины, женщины, дети, а также слуги, служащие,
гости, собаки и все случайные посетители дома собрались на "галерее" ранчо
проводить гостя, и лица их были настроены меланхолично и печально.
Так бывало всегда. Если приезд Сэма Голлоуэя в какое-нибудь ранчо,
лагерь или же хижину между реками Фрио и Браво возбуждал радость, то от'езд
его неминуемо вызывал печаль и страдания. И вот, при полном молчании,
которое нарушалось только собакой, усердно с помощью задней ноги ловившей
блоху, Сэм нежно и заботливо привязал поперек седла, поверх своей верхней
одежды, гитару. Гитара была в зеленом парусиновом мешке.
Если Вы поймете значение этого, то и поймете заодно, что представляет
собой Сэм.
Сэм Голлоуэй был последним трубадуром. Вы, разумеется, слышали про
трубадуров. В энциклопедии определенно указывается, что особого размаха
трубадуры достигли между одиннадцатым и тринадцатым столетиями. Чем они
собственно размахивали-неясно, но во всяком случае вы можете быть уверены,
что не мечом! Возможно, что. смычком или вилкой с макаронами или дамским
шарфом. Но так или иначе, Сэм Голлоуэй был одним из трубадуров.
Сэм с видом мученика сел на своего коня. Но выражение его лица казалось
смеющимся по сравнению с выражением морды пони. Ведь всякая лошадь прекрасно
знает своего господина, и весьма возможно, что кобылы на пастбище или у
стойл весьма часто насмехались над конем Сама за то, что на нем ездит
какой-то гитарист, а не разудалый и задорный ковбой. Ни единый человек на
свете не является героем для своей верховой лошади! Тем более трубадур! Ведь
даже под'емнику универсального магазина не вменяется в вину, если он
опрокинет трубадура!
О, я знаю, что я-трубадур, и вы-тоже! Ах, те сказочки, которые вы
заучивали, карточные фокусы, которые вы запоминали, маленькая пьеска для
рояли-как она называется? - ти-тум, ти-тум-ти-тум! - маленькие упражнения
в ловкости, которые вй показывали, когда отправлялись навещать вашу богатую
тетку Джэн...
Вам надо знать, что "omnes personae in tres partes divisae sunt" а
именно: бароны, трубадуры и труженики. Бароны не имеют склонности читать
подобные пустяки. А у тружеников нет времени читать их. Итак, я знаю, что вы
должны быть трубадуром, и что вы понимаете Сэма Голлоуэя. Поем ли мы, или же
играем, танцуем, пишем, читаем ли лекции, или же рисуем,-мы всегда и только
трубадуры... Так пусть же каждый из нас похуже исполнит то, на что он
способен.
Конь с лицом Данте Алигьери, направляемый нажимом ноги Сэма, понес
этого бродячего менестреля шестнадцать миль к юго-востоку.
Природа в этот день была в самом благодушном настроении. Бесконечное
количество нежных душистых цветочков наполняло ароматом тихо колеблющуюся
прерию. Восточный ветерок умерял весеннюю жару. Белые, точно шерстяные
облака, налетавшие с Мексиканского залива, преграждали путь прямым лучам
апрельского солнца. Сэм ехал и пел песни. Он заткнул за повод несколько
веточек чэпарраля для того, чтобы защитить коня от оводов. Таким образом
увенчанное длиннолицее четвероногое еще более стало похоже на Данте, и, судя
по его выражению лица, можно было думать, что оно мечтает о своей Беатриче.
Насколько позволяла топография местности, Сэм ехал напрямик к овечьему
ранчо старика Эллисона. Как раз теперь у него явилось желание посетить
овечье ранчо. В Алтито было слишком много народа, слишком много шума,
споров, соперничества и беспорядка. До сих пор он еще ни разу не оказывал
чести старику и не гостил у него, но он знал, что ему будут рады. Трубадуру
всюду свободный вход! Труженики в замке опускают для него под'емный мост, а
барон сажает его по левую руку от себя в пиршественном зале. Дамы улыбаются
ему и апплодируют его песням и рассказам, в то время как труженики подносят
ему кабаньи головы и кувшины с вином. И если случайно, сидя в своем кресле
резного дуба, барон зевнет раза два, то ничего дурного нельзя в этом
усмотреть. Старый Эллисон очень радушно встретил трубадура. Он часто слышал
похвалы Сэму от владельцев других ранчо, удостоившихся его посещений, но
никогда не надеялся на такую честь по отношению к своему скромному баронату.
Я говорю "баронату", потому что старый Эллисон был последним бароном.
Бульвер Литтон жил слишком рано, иначе он не дал бы этого титула Варвику
(Литтон-известный английский писатель. Его роман "Последний барон" появился
на русском языке в 1845 г. Прим. перев.) Как известно, функции барона
заключаются в том, чтобы давать работу труженикам и приют и убежище
трубадурам.
Эллисон был морщинистый старик с небольшой изжелта-белой бородой и
лицом, изборожденным следами безвозвратно ушедших улыбок. Его ранчо
представляло собой домик в две маленьких комнаты, который, словно ящик,
стоял среди рощи в самой скучной части овечьей страны. Жили там: повар из
индейцев племени Киова, четыре собаки, любимая овечка и полуручной койот,
всегда сидевший на цепи. Эллисону принадлежали три тысячи овец, которых он
пас на двух участках арендованной земли и на многих тысячах акров земли и
неарендованной, и некупленной. Раза три-четыре в год к его калитке под'езжал
верхом кто-либо из говорящих на его языке, и они обменивались несколькими
самыми простыми и обыкновенными мыслями.
Эти дни отмечались в голове Эллисона красными буквами. Какими же
пышными, рельефными, ярко раскрашенными заглавными буквами должен быть
отмечен день, когда трубадур-каковой, согласно заверениям энциклопедии,
должен был процветать и действовать между одиннадцатым и тринадцатым
веками!-бросил повод у ворот его баронского замка!
Как только Эллисон увидел Сэма, тотчас же возвратились его улыбки и
заполнили все морщины на его лице. Волоча ноги и прихрамывая, он поспешил
навстречу гостю,
- Здорово, мистер Эллисон! - крикнул ему весело Сэм: - вот задумал
заглянуть сюда и повидаться с вами. По дороге я заметил, что у вас прошли
славные дожди. Ну, значит, будет хороший подножный корм для весенних ягнят.
- Хорошо, хорошо, хорошо! - сказал в ответ старик Эллисон. - Я
страшно рад видеть вас у себя! Я никогда не думал, что вы потревожитесь для
того, чтобы посетить такое старое ранчо, лежащее в стороне от большой
дороги. Добро пожаловать, слезайте с коня. У меня на кухне лежит мешок
свежего овса,-прикажете принести его для вашей лошадки?
- Овес для моей лошадки!-насмешливо воскликнул Сам. - Да она и на
траве разжирела, как свинья. На ней слишком мало ездят для того, чтобы
миндальничать с ней. Я сейчас же пущу ее на конский выпас, стреножив ее,
если только вы ничего против того не имеете.
Я уверен, что никогда в промежутке между одиннадцатым и тринадцатым
веками не было такого гармоничного единения между бароном, трубадуром и
трудящимся, как в этот вечер на овечьем ранчо старика Эллисона! Печение
индейца было легкое и вкусное, а кофе-крепкий. Неискоренимое гостеприимство
и радость сияли на обветренном .лице хозяина. Трубадур же уверял самого
себя, что наконец-то он попал в действительно приятные места. Прекрасно
приготовленный, обильный обед, хозяин, малейшая попытка занять которого
приводила его в восхищение, далеко превосходящее затраченное усилие, а также
на редкость спокойная атмосфера, к которой все время стремилась
чувствительная душа Сэма,-все вместе соединилось для того, чтобы дать ему
полное удовлетворение и чудесное довольство, которые так редко посещали его
во время об'ездов многочисленных ранчо. После восхитительного ужина Сэм
развязал зеленый парусиновый футляр и вынул оттуда гитару.
О,-запомните!-он сделал это вовсе не потому, что думал платить за прием.
Ни Сэм Голлоуэй, ни какой-либо другой подлинный трубадур не являются
потомками покойного Томми Тюккере. О Томми Тюккере вы, конечно, помните по
детским песенкам. Томми Тюккере обычно пел за ужин.
Никакой настоящий трубадур этого никогда не сделает. Он поужинает, но
затем, если и станет играть, так только из любви к искусству.
В репертуар Сэма Галлоуэя входило около пятидесяти веселых рассказов и
от тридцати до сорока песенок. Однако он не ограничивался этим. Он мог на
продолжении двадцати сигарет говорить на любую затронутую вами тему. При
этом он никогда не садился, если мог лежать, и никогда не стоял, если мог
сидеть. Мне очень хотелось бы еще задержаться на нем, так как я пишу портрет
и стараюсь сделать его настолько хорошо, насколько позволяет мне мой тупой
карандаш.
Мне хотелось бы еще, чтобы вы могли видеть его. Он был небольшого
роста, крепкий и ленивый настолько, что это превосходило всякое
представление. Он носил ультрамариново-синюю шерстяную рубаху, стянутую
спереди светло-серым шнурком, в роде сапожного, но подлиннее, затем
неразрушимые брюки из коричневой парусины, неизбежные сапоги на высоких
каблуках с мексиканскими шпорами и мексиканское соломенное сомбреро.
В этот вечер Сэм и Эллисон вытащили из дома стулья и поставили их под
деревьями. Они закурили сигареты, и трубадур весело тронул гитару. Среди его
песен было очень много очаровательных, меланхолических и минорных канцон,
которые он заимствовал у мексиканских вакеро и овечьих пастухов. Но одна из
них в особенности радовала и успокаивала душу одинокого барона. То была
любимая песня овечьих пастухов, начинавшаяся словами: "Huile, huile,
palomita", что в переводе означает: "Лети, лети, голубок!.." В этот вечер
Сэм много раз пропел ее старику Эллисону.
Трубадур остался гостить в ранчо Эллисона. Тут были мир и покой, и
настоящая оценка его таланта.
Ничего подобного он не находил в лагерях и шумных стоянках королей
скота. Никакая другая аудитория в мире не могла бы увенчать творчество
поэта, музыканта или же актера большим поклонением и одобрением, чем старик
Эллисон-труд Сэма. Посещение королем какого-либо смиренного дровосека или
крестьянина не было бы встречено более лестной благодарностью и трогательной
радостью.
Большую часть дня Сэм проводил в тени деревьев на прохладной, крытой
парусиной койке. Тут он свертывал свои сигареты из коричневой бумаги, читал
ту скучную литературу, что имелась на ранчо, и расширял свой репертуар
импровизациями, которые с таким великим мастерством передавал на своей
гитаре.
Точно раб, прислуживающий важному господину, индеец приносил гостю еду
по его приказанию и холодную воду из красного кувшина, висевшего под навесом
из прутьев.
Зефиры из прерии нежно опахали его.
Пересмешники утром и вечером пытались, но едва ли успевали сравняться с
нежными мелодиями его прекрасной лиры.
Казалось, ароматная тишина обволакивала весь мир.
В то время, как старый Эллисон толкался среди своих овец на пони,
делавшем милю в час, а индеец нежился на жгучем солнцепеке подле кухни, Сэм
лежал на койке и думал о том, как прекрасен мир, в котором он живет, и как
мир этот благожелателен к тем, чье назначение - доставлять развлечение и
удовольствие.
Здесь у него были кров и пища, какие он всегда желал иметь, абсолютная
свобода от всяких забот, всякого усилия или борьбы, бесконечное
гостеприимство и хозяин, восторг которого при исполнении какой-нибудь песни
или рассказа в шестнадцатый раз был так же велик, как если бы это было
исполнено впервые. Был ли когда-нибудь в прежние времена трубадур, который в
своих странствиях набрел бы на такой королевский замок? Пока он так лежал,
думая о посланных ему благах, маленькие коричневые ягнята боязливо резвились
во дворе, выводки перепелок с белыми узелками на спине пробегали вереницей
на двадцать ярдов дальше, птица paisano, охотясь за тарантулами,
подпрыгивала на заборе и приветствовала его быстрыми размахами хвоста.
На лошадином пастбище в восемьдесят акров конь с лицом Данте жирел и
чуть ли не стал улыбаться.
Трубадур достиг конца своих странствий.
Старик Эллисон был своим собственным экономом. Это значит, что он
снабжал свои овечьи лагери дровами, водой и харчами собственными силами,
вместо того, чтоб нанимать эконома. Так часто делается на мелких ранчо.
Как-то раз, утром, он отправился в лагерь Incarnation Поп Фелипе
де-ла-Круз и Монте Пиедрас (где было одно из его стад) с обычной недельной
порцией мексиканских бобов, кофе, муки и сахара. В двух милях от тропы на
старый форт Юнич он встретился лицом к лицу со страшным человеком по имени
"король Джемс", ехавшим на горячей, красивой лошади кентуккской породы.
Настоящее имя короля Джемса было Джемс Кинг, но его перевернули, так
как находили, что это больше к нему идет, а также потому, что это,
повидимому, нравилось его величеству. Король Джемс был крупнейшим скотоводом
между Аламс-плацем в Сан-Антоне и салуном Билля Хоппера в Броунсвилле. Он
также был самым громогласным и вредным буяном, хвастуном и скверным
человеком в юго-восточном Техасе. Он всегда исполнял то, чем похвалялся, и,
чем больше он шумел, тем был опаснее. В книгах особенно опасным всегда
является спокойный человек с мягкими манерами, голубыми глазами и тихим
голосом, но в реальной жизни и в этой повести дело обстояло иначе.
Предложите мне на выбор - напасть на громадного грубияна с громким голосом
или на безобидного, голубоглазого незнакомца, мирно сидящего в углу, - и вы
всегда увидите, что я направлюсь в угол. Король Джемс, как я собирался
сказать ранее, был свирепым, весом в двести фунтов, загорелым, белокурым
человеком, румяным, как октябрьская земляника, и с двумя горизонтальными
щелками, вместо глаз, под щетинистыми рыжими бровями.
В этот день на нем была надета фланелевая рубашка каштанового цвета;
иного цвета была некоторые большие части, потемневшие от пота, вызванного
летним солнцем. На нем, очевидно, была и другая одежда и снаряжение, как,
например, коричневые парусиновые брюки, засунутые в огромные сапоги, красные
платки и револьверы, а также ружье, лежавшее поперек седла, и кожаный пояс
со множеством сверкавших на нем патронов,-но ваша мысль не замечала этих
подробностей; взор приковывали только две горизонтальные щелки, которые
служили ему глазами. Таков был человек, которого старик Эллисон встретил на
тропе, и, если вы зачтете барону, что ему было шестьдесят пять лет, что
весил он девяносто восемь фунтов и слышал рассказы о короле Джеймсе, а также
и то, что барон имел склонность к vita simplex и не взял с собой ружья, а
если бы и взял, то не употребил бы его в дело, - вы не осудите его, если я
скажу, что улыбки, которыми трубадур заполнил его морщины, снова все ушли, и
снова показались прежние, самые обыкновенные морщины.
Однако он не был из тех баронов, что бегут от опасности. Он осадил
своего "миля в час" пони (не трудное дело!) и поклонился грозному монарху.
Король Джемс высказался с королевской прямотой.
- Вы - тот старый колпак, что пасет овец в этой местности, не так ли?
- спросил он. - Какое вы имеете на это право? Владеете ли вы какой-нибудь
землей или же арендуете что-нибудь?
- Я арендую два участка у штата, - мягко возразил старик: Эллисон.
- Ничего вы не арендуете, - закричал король Джемс:- срок вашей
аренды истек вчера. У меня был свой человек в земельном отделе, который в ту
же минуту взял ее. В вашем распоряжении нет ни фута травы в Техасе. Вам,
овцеводам, нужно уходить отсюда. Ваше время прошло. Эта страна - страна
крупного скота, и в ней нет места таким соням. Земля, где пасутся ваши овцы,
моя.
Я огорожу ее проволокой сорок на шестьдесят миль, и, когда изгородь
будет готова, всякая овца, находящаяся внутри ее, будет убита.
Я даю вам неделю на то, чтобы вывести ваших овец отсюда. Если они к
этому времени не уйдут, то я пошлю шесть человек с винчестерами, которые
приготовят из них баранину. А если в то же время я застану здесь и вас, то
вот что вы получите от меня.
Король Джемс погладил ремень, на котором висело его ружье.
Старик продолжал путь к лагерю Incarnation. Он часто вздыхал, и морщины
на его лице стали глубже. Слухи о том, что старые порядки будут изменены,
доходили до него и раньше. Близился конец "свободным пастбищам". Собирались
над его головой и другие тучи. Стада его, вместо того, чтобы увеличиваться,
уменьшались в числе. Цена на шерсть падала с каждой стрижкой. Даже Бродшоу,
лавочник во Фрио-Сити, у которого он покупал припасы для ранчо, приставал к
нему, требуя уплаты по счету за последние шесть месяцев, и грозил лишить его
кредита. Таким образом, несчастие, внезапно обрушившееся со стороны короля
Джемса, было для него последним ударом.
Когда старик на закате возвратился в свое ранчо, он застал Сэма
Голлоуэй лежащим на койке и перебирающим струны на гитаре.
- Здорово, дядя Бен,-весело крикнул трубадур.- Вы сегодня рано
вкатились. Я пробовал новую вариацию к испанскому фанданго. Я только что
нашел ее. Вот послушайте, как она звучит!
- Хорошо, чудесно,-говорил Эллисон, сидя на кухонной ступеньке и
потирая свои седые, как у скот-террьера, бакенбарды.-Я считаю, что вы
побили всех музыкантов на Востоке и Западе, повсюду, Сэм, где только
проложены дороги.
- Не знаю,-отвечал Сэм в раздумьи, - но я, конечно, достиг кой-чего
в вариациях. Я вижу, что могу не хуже других обработать любую вещь в пяти
бемолях... Но вы как будто утомлены, дядя Бен, или чувствуете ребя неважно
сегодня вечером?
- Я немного устал, Сэм, больше ничего. Если вы еще можете играть,
сыграйте мне мексиканскую вещь, начинающуюся словами: "Huile, huile,
palomita" Мне кажется, что эта песня всегда успокаивает и подбодряет меня
после далекой поездки или же когда что-нибудь меня тревожит.
- Почему же нет? Seguramente, senor! Я буду играть ее для вас, когда
только вы захотите. Да, пока я не забыл, дядя Бен, вам следует выговорить
Бродшоу за последние присланные нам окорока: они слишком пахнут!
Человек шестидесяти пяти лет, живущий на овечьем ранчо, тревожимый
сплетением всяких несчастий, не может постоянно и успешно притворяться.
Кроме того, глаза трубадура быстро видят признаки несчастья в окружающих,
потому что это нарушает его собственный покой. На следующий день Сэм снова
стал расспрашивать старика относительно его грустного вида и рассеянности.
Тогда Эллисон рассказал ему об угрозах и приказаниях короля Джемса и о
том, что бледная меланхолия и красное разорение наметили, повидимому, его
своей жертвой. Трубадур внимательно выслушал эту новость. Он уже много до
того слышал о короле Джемсе.
На третий из семи льготных дней, предоставленных ему самодержцем этой
местности, старик Эллисон ехал на телеге во Фрио-Сити для закупки
необходимых припасов для ранчо. Бродшоу был тверд, но не неумолим. Он
разделил счет Эллисона на две части и предоставил ему больший срок для
уплаты. Среди купленных предметов был свежий прекрасный окорок, взятый для
того, чтобы доставить удовольствие трубадуру.
В пяти милях от Фрио-Сити, по дороге домой, старик встретил короля
Джемса, ехавшего в город. У его величества всегда был свирепый и угрюмый
вид, но сегодня щелки его глаз казались открытыми шире обыкновенного.
- Добрый день,- сказал угрюмо король Джемс.- Мне нужно было видеть
вас. Вчера я слышал, как ковбой из Сэнди говорил, что вы происхождением из
графства Джэксон, Миссисипи. Мне нужно знать, правильно ли это.
- Я там родился и воспитывался до двадцати одного года, - ответил
старик Эллисон.
- Этот человек говорил еще, что вы как будто в родстве с Ривсами из
графства Джэксон. Правду он говорил?
- Тетка Каролина Ривс была моей сводной сестрой.
- Это была моя тетка, - сказал король Джемс: - я убежал из дому,
когда мне было шестнадцать лет.
Теперь потолкуем снова о некоторых вещах, про которые мы рассуждали
несколько дней тому назад.
Меня называют дурным человеком, и в этом люди только на половину правы.
На моем пастбище достаточно места для вашей горсточки овец и их
приплода на долгое время.
Тетка Каролина вырезывала из сладкого теста овечек и пекла их для меня.
Оставьте своих овец на месте и пользуйтесь пастбищем, сколько вам надо.
Как ваши финансы?
Старик с достоинством, сдержанно, но откровенно рассказал о своих
несчастьях.
- Она тайком клала лишний кусок в мою школьную корзинку, - я говорю о
тетке Каролине, - сказал король Джемс. - Я еду сегодня во Фрио-Сити и буду
завтра возвращаться мимо вашего ранчо. Я выну из банка 2.000 долларов и
привезу вам, а Бродшоу я скажу, чтобы он отпускал вам в кредит все, что вам
нужно. Вы, наверно, слышали дома поговорку, что Кинги и Ривсы жмутся друг к
другу теснее, чем каштаны к своей оболочке. Я все еще Кинг, когда встречаюсь
с Ривсом. Итак, ожидайте меня около заката и не беспокойтесь ни о чем.
Я не удивлюсь, если сухая погода погубит молодую траву.
Старик Эллисон радостно поехал в свое ранчо. Еще раз улыбки заполнили
все его морщины. Совершенно неожиданно, волшебным действием родства и того
добра, которое кроется где-то во всех сердцах, с него были сняты все заботы.
Вернувшись в ранчо, он узнал, что Сэма нет дома. Его гитара висела на
лосином ремне на ветви дикой вишни и стонала, когда ветерок с залива
пробегал по се бесхозяйным струнам.
Индеец пытался объяснить:
- Сэм поймал коня, - говорил он, - и сказал, что поедет во
Фрио-Сити. Зачем, никто не знает. Сказал, что вернется сегодня вечером.
Может-быть, и так. Это все!
Как только высыпали первые звезды, трубадур вернулся в свою гавань. Он
отвел коня на пастбище и вошел в дом; шпоры его воинственно гремели.
Старик Эллисон сидел у кухонного очага, перед ним стояла кружка с кофе.
Вид у него был довольный и радостный.
- Здорово, Сэм,-сказал он,- я страшно рад, что вы вернулись. Я не
знаю, как я мог жить в этом ранчо, пока вы не приехали и не развеселили
меня. Я готов побиться об заклад, что вы болтались с какой-нибудь девицей из
Фрио-Сити, а потому задержались так поздно. Тут старик Эллисон снова бросил
взгляд на Сэма и увидел, что менестрель превратился в человека действия.
И пока Сэм вынимает из-за пояса шестиствольный револьвер, который
Эллисон оставил дома, уезжая в город, мы можем сделать остановку и заметить,
что когда трубадур где бы и когда бы то ни было откладывает в сторону свою
гитару и берет меч, то всегда и непременно случается несчастье. Приходится
бояться не удара специалиста, как Атос, не холодного умения Арамиса и не
железных мышц Портоса, но гасконской ярости, дикой и не академической атаки
трубадура- шпаги д'Артаньяна.
- Я сделал это,- сказал Сэм. - Я поехал во Фрио-Сити, чтобы это
сделать. Я не мог позволить, чтобы он надел на вас ярмо, дядя Бен. Я
встретил его в салуне Семмерса. Я знал, что мне делать. Я сказал ему
несколько слов, которых никто другой не слыхал. Он, первый, схватился за
револьвер-с полдюжины молодцов видели это-но я успел скорее прицелиться. Я
всыпал ему три дозы прямо в грудь, блюдечко могло бы покрыть их. Он больше
не будет надоедать вам.
- Это вы... о короле Джемсе говорите? - спросил старик Эллисон,
прихлебывая кофе.
- Конечно, о нем. Меня повели к судье, но тут были все свидетели того,
что он первый схватился за оружие. Разумеется, с меня потребовали залог в
300 долларов в том, что я явлюсь в суд, но тут же нашлись четверо или пятеро
человек, готовые поручиться за меня. Он больше не будет надоедать вам, дядя
Бен! Вы бы посмотрели, как близко один от другого были следы пуль. Мне
кажется, что игра на гитаре (так много, как я играю) должна развивать палец,
нажимающий на курок. Как вы думаете, дядя Бен?
Затем в замке наступило недолгое молчание, прерываемое только шипением
дичи, которую жарил индеец.
- Сэм,-сказал старик, дрожащей рукой поглаживая .бакенбарды: - вам
не трудно взять гитару и сыграть мне "Huile, huile, palomita", раз или два.
Это всегда как-то успокаивает меня, когда я устал, или когда мне не по себе.
...Больше сказать нечего, кроме, разве, того, что заглавие рассказа
неверно. Его бы следовало назвать: "Последний барон". Трубадуры никогда не
переведутся, и иногда кажется, что в звоне их гитар потонут звуки
заглушенных ударов заступов и молотов всех тружеников на свете.