О`Генри
Налет на поезд
Файл с книжной полки Несененко Алексея
Перевод Зин. Львовского
(Sixes And Sevens), Рассказы.
Издательство "Мысль" Ленинград, 1925г.
Примечание автора.
Человек, рассказавший мне эту историю, жил несколько лет,
как а утл о (А утл о (outlow) - человек, об'явленный вне закона.)
на Юго-Западе и занимался тем делом, которое так откровенно
описывает. Его описание modus operandi может показаться
интересным. а советы его ценными для пассажира при каком-нибудь
налете на поезд. Оценка же удовольствий, получаемого участниками
ограбления поездов, вряд ли соблазнит кого-нибудь заниматься этим
делом, как профессией. Я передаю рассказ как можно точнее, почти
дословно.
О. Г.
Если бы спросить мнение большинства людей, то все сказали бы, что
остановить поезд - трудно. Это неверно: остановить поезд - легко. Я
некоторым образом содействовал беспокойству железнодорожных пассажиров и
бессоннице служащих "Компании Экспрессов". Единственные неприятности,
связанные для меня лично с налетами на поезда, заключались в том, что
недобросовестные люди надували меня, когда я тратил доставшиеся на мою долю
деньги. Об опасности не стоит говорить,а беспокойство нам было нипочем!
Одному человеку однажды чуть-чуть было не удалось остановить поезд. Двоим
это удавалось иногда. Трое могут это сделать, если они-достаточно
расторопные парни. Но пять человек-вот настоящее число! Выбор места и
времени зависит от разных обстоятельств.
Первый налет на поезд, в котором я был замешан, имел место в 1890 году.
Может быть, путь, который привел меня к участию в этом деле, даст вам
некоторое представление о том, как дебютируют железнодорожные разбойники. Из
шести западных аутло нас было пять ковбоев, оставшихся без дела и работы, а
потом свихнувшихся, и один преступный тип с Востока. Этот последний был
одет, как преступник, и выкидывал разные подлости,- отчего и обо всей банде
пошла дурная молва. Проволочные заграждения и nesters создали пятерых
налетчиков, а дурное сердце - шестого.
Джим С. и я работали на 101-м ранчо в Колорадо. Nesters выживали
скотоводов. Они забрали землю и поставили должностных лиц, с которыми трудно
было ладить. Мы с Джимом, убегая однажды на Юг от объезда, направились
верхом в Ла-Хунта. Там мы немного позабавились, не причинив никому никакого
вреда, как вдруг вмешалось фермерское управление, которое пожелало нас
арестовать. Джим застрелил помощника шерифа, а я как бы помогал ему в его
аргументации. Мы бились, двигаясь вверх и вниз по главной улице; милиции все
время адски не везло. Наконец мы бросились вперед и прорвались к ранчо,
расположенному на Серизо. Мы ехали на лошадях, которые если не могли летать,
то во всяком случае могли догнать птицу.
Через несколько дней отряд милиции из Ла-Хунта явился в ранчо и
потребовал, чтобы мы пошли с ним. Жители ранчо были за нас, и пока мы.
отказывались, весь дом был изрешечен пулями. Когда наступила темнота, мы
влепили милиционерам пачку пуль и ушли в горы.
Они, наверно, догадались, что мы ушли, и нам пришлось дрейфовать, что
мы и сделали, кружным путем спустившись в Оклагому.
Ну, там нам ничего не удалось заработать; когда же пришлось тяжело, мы
решились оборудовать небольшое дельце с железными дорогами. Джим и я
соединились с Томом и Айком Мур - двумя братьями. Я могу назвать их имена,
так как оба умерли. Том был убит при ограблении банка в Арканзасе; Айк же
погиб во время более опасного времяпрепровождения: он рискнул пойти на
танцульку. Мы выбрали место на Санта-Фе, где был мост через глубокую речку,
окруженную густым лесом. Все пассажирские поезда забирали воду в одной из
водокачек в конце моста. Это было спокойное место, так как ближайший дом
находился на расстоянии пяти миль. Накануне набега мы дали отдохнуть лошадям
и составили расписание, как нам взяться за дело. Наш план был очень плохо
разработан, так как никто из нас не участвовал раньше в ограблении поездов.
Скорый поезд в Санта-Фе должен был быть у водокачки в 11 часов 15 минут
ночи. В одиннадцать Том и я залегли с одной стороны пути, а Джим и Айк - с
другой. Когда показался поезд, и его передний фонарь бросил свет далеко
вдоль пути, а из паровоза повалил пар, мне сделалось совсем дурно. Я охотно
бы согласился даром работать на ранчо в течение целого года, лишь бы не
участвовать в этом деле. Некоторые наиболее смелые люди по этой
специальности впоследствии говорили мне, что в первый раз они чувствовали то
же самое. Паровоз едва успел остановиться, как я прыгнул на его подножку с
одной стороны, а Джим-с другой. Как только машинист и кочегар увидели наши
ружья, они сами, до нашего приказа, подняли руки вверх и просили не
стрелять, обещая сделать все, что мы захотим.
- Сойдите вниз! -- приказал я. Они соскочили на землю, и мы погнали
их вдоль поезда. Пока это происходило, Том и Айк бежали вдоль поезда,
стреляя и крича, точно апаши, чтобы заставить пассажиров остаться в вагонах.
Какой-то молодец выставил в окно маленький револьвер двадцать второго
калибра и разрядил его в воздух. Я прицелился и разбил вдребезги стекло над
его головой, что устранило всякие дальнейшие противодействия с его стороны.
К этому времени вся моя нервность прошла. Я чувствовал какое-то
возбуждение, как будто был на балу. Во всех вагонах свет был потушен, и
когда Том и Айк перестали стрелять и кричать, стало почти так тихо, как на
кладбище. Помню, я слышал, как какая-то птичка чирикнула в кусте, в стороне
от пути, точно пожаловалась, что ее разбудили.
Приказав кочегару достать фонарь, я подошел к служебному вагону и
закричал проводнику, чтобы он открыл, если не хочет быть продырявлен. Он
отодвинул дверь и стал в ней, подняв руки.
- Прыгай на землю, сынок!-сказал я.
Он шлепнулся вниз, как глыба свинца. В вагоне было два сейфа: большой и
маленький. Кстати сказать, я раньше всего водворил на место арсенал курьера
- двуствольное ружье с патронами и тридцативосьмилинейный револьвер в
футляре. Я вынул патроны из ружья, положил револьвер в карман и, позвав
курьера внутрь вагона и направив дуло ружья прямо на его нос, заставил его
работать. Он не мог открыть большой сейф, но открыл маленький. В нем
оказалось всего девятьсот долларов. Это было слишком мало за наше
беспокойство, и мы решили обойти пассажиров. Пленников мы отвели в
курьерский вагон и послали машиниста осветить весь поезд. Начав с первого
вагона, мы помещали человека у каждой двери и приказывали пассажирам стать в
проходах между сиденьями и поднять вверх руки.
Если вы хотите видеть, как трусливо большинство мужчин, вам нужно
только совершить налет на пассажирский поезд. Не потому они трусы, что не
защищаются, - далее я скажу, почему это невозможно, - но грустно видеть,
как они теряют голову. Громадные, дюжие верзилы, фермеры, бывшие солдаты,
спортсмэны и дэнди в высоких воротничках, за несколько минут до того
наполнявшие вагон шумом и хвастовством, так пугаются, что только хлопают
ушами. В обыкновенных вагонах в ночное время оказалось мало публики, так что
сбор наш был очень невелик, пока мы не дошли до спального вагона. Проводник
пульмановского вагона встретил меня у одной двери, тогда как Джим обошел
кругом ко второй. Проводник очень вежливо сообщил мне, что в его вагон войти
нельзя, так как он не принадлежит железнодорожной компании, и что, кроме
того, пассажиры уже достаточно встревожены криками и выстрелами. Никогда в
жизни я не видел лучшего образца официального достоинства и уверенности в
силе великого имени м-ра Пульмана. Я приставил свой шестизарядный револьвер
к груди проводника так плотно, что впоследствии нашел одну из пуговиц его
жилета крепко втиснутой в дуло. Чтобы извлечь ее, пришлось выстрелить.
Проводник сразу закрыл рот, точно то был ножик со слабой пружиной, и
скатился по ступенькам вагона. Я раскрыл дверь спального вагона и вошел
внутрь. Высокий, толстый старик шел мне навстречу, переваливаясь, пыхтя и
задыхаясь. Один рукав его сюртука был надет; сверх него старик пытался
натянуть жилет. Не знаю, за кого он меня принял.
- Молодой человек, - сказал он: - вам надо быть хладнокровным.
Прежде всего будьте хладнокровны и не волнуйтесь.
- Не могу,- ответил я.- Я горю от возбуждения.
Тут я испустил крик и стал разряжать свой револьвер в потолочное окно.
Старик пытался нырнуть на одну из нижних коек, но оттуда послышался
визг, высунулась голая нога, которая ударила его в брюхо и сбросила на пол.
Я увидел Джима в противоположной двери и приказал всем вылезать и
выстраиваться.
Пассажиры стали сползать вниз, и некоторое время вагон был похож на
трех'ярусный цирк. У мужчин был такой испуганный и угнетенный вид, как у
стада кроликов в глубоком снегу. На них, в среднем, было надето по четверти
их одежды и по одному сапогу. Кто-то сидел на полу, сбоку, с таким видом,
точно он решал сложную арифметическую задачу, при чем степенно старался
надеть дамский ботинок номер второй на свою ногу номер девятый.
Дамы не задерживались для одевания. Им было так любопытно увидеть
настоящего живого налетчика, что, визжа и шумя, они сошли, завернувшись
только в простыни и одеяла. Женщины всегда выказывают больше любопытства и
смелости, чем мужчины.
Мы заставили всех выстроиться и стоять смирно; затем я стал проходить
меж рядами. Я нашел тут очень мало,-говорю это в смысле ценностей. В
шеренге очень интересное зрелище представлял один из тех толстых,
перезрелых, высоких, торжественных дураков, которые во время лекции сидят на
эстраде и выглядят очень умными. Прежде чем вылезть, он успел надеть свой
длиннополый сюртук и высокий шелковый цилиндр; кроме этого, на нем были
только пижама и мозоли. Когда я копнул этого принца Альберта, то надеялся
вытащить по крайней мере самородок золота или охапку государственных бумаг,
но нашел только детскую французскую губную гармонику, длиною в четыре дюйма.
Для чего она была тут,- не знаю. Взбесившись, что он так надул меня, я
ударил его гармоникой по губам.
- Если не можете платить, играйте,- крикнул я.
- Я не умею играть,- ответил он.
- Тогда учитесь поскорее,- сказал я, дав ему понюхать кончик
ружейного ствола.
Он схватил гармонику, покраснел, как свекла, и принялся дуть. Он
выдувал песенку, которую я слышал в детстве:
"Нет девочки краше во всей стране...
Папа и мама твердили мне".
Я заставил его играть все время, что мы были в вагоне. Порою он
ослабевал и сбивался с тона. Тогда я поворачивал к нему ружье и спрашивал,
что сделалось с его девочкой, и не желает ли он вернуться к ней, что
заставляло его приниматься за игру чуть ли не в шестидесятый раз.
Мне кажется, что я никогда не видал ничего смешнее этого старика, в
цилиндре и с босыми ногами, играющего на маленькой французской гармонике.
Стоявшая тут же в ряду рыжая женщина расхохоталась, глядя на него. Вы
услышали бы ее смех в следующем вагоне! Джим наблюдал за порядком, пока я
обыскивал койки. Роясь в этих постелях, я наполнил наволочку самым странным
ассортиментом вещей.
Иногда мне попадались карманные пистолеты, годные разве на то, чтобы
ковырять ими в зубах; я тут же выбрасывал их за окно. Окончив сбор, я
выгрузил содержимое наволочки на боковое сиденье. Тут было много часов,
браслетов, колец, записных книжек, некоторое количество фальшивых зубов,
фляг с виски, коробочек с туалетной пудрой, шоколадной карамели и париков
разных цветов и разной длины. Было также около дюжины дамских чулок с
засунутыми в них драгоценностями: часами,свертками ассигнаций; чулки были
плотно набиты и спрятаны под матрацы.
Я предложил возвратить то, что назвал "скальпами", сказав, что мы не
индейцы на войне. Но ни одна из дам, казалось, не знала, кому принадлежат
эти волосы. Одна женшина,- очень красивая! - завернутая в полосатое
одеяло, увидев, что я поднял чулок, плотно набитый и тяжелый около носка,
огрызнулась на меня.
- Это мое, сэр! Надеюсь, вы не занимаетесь ограблением женщин!
Так как это был наш первый налет на поезд, то мы не сговорились насчет
какого-либо этического кодекса. Я не знал, что отвечать. Все-таки я сказал:
- Конечно, это не является нашей специальностью. Если чулок содержит
вашу личную собственность, можете получить его обратно.
- Разумеется, это моя собственность,- сказала она и протянула руку за
чулком.
- Разрешите мне все же осмотреть содержимое,- сказал я и взял чулок за
носок.
Из него вывалились большие мужские часы стоимостью в двести долларов,
мужской бумажник, в котором, как мы позже подсчитали, было шестьсот долларов
и револьвер 32-го калибра. Единственной вещью из всей кучи, которая могла
быть личной собственностью дамы, оказался серебряный браслет, стоимостью
около пятидесяти центов.
- Мадам,- сказал я, вручая ей браслет,- вот вам ваша собственность.
А теперь,- продолжал я,- скажите мне: как вы можете требовать от нас
корректного образа действий, если сами стараетесь так обманывать нас? Я
поражен таким поведением! Молодая женщина покраснела, как будто ее поймали в
чем-нибудь нечестном.
Какая-то другая женщина воскликнула: "Низкая тварь!" Я никогда не
узнал, относилось ли это к первой лэди, или ко мне. Окончив свое дело, мы
приказали всем вернуться в постели, очень вежливо пожелали им в дверях
спокойной ночи и ушли.
До рассвета мы от'ехали на сорок миль и тогда только поделили добычу.
Каждый из нас получил 1752 доллара 85 центов деньгами. Ювелирные вещи
мы делили на кучи.
Затем мы раз'ехались, каждый своей дорогой.
Это было моим первым налетом на поезд, но исполнен он был так же легко,
как и все последующие. Тут я в последний и единственный раз ограбил
пассажиров. Эта сторона дела мне не нравится. Впоследствии я строго
ограничивался одним служебным вагоном.
В течение следующих восьми лет через мои руки прошли большие деньги.
Лучший улов у меня был через семь лет после первого. Мы узнали про поезд,
который должен был провезти уйму денег для уплаты солдатам, находившимся на
правительственном посту. Мы напали на этот поезд среди белого дня, при чем
заранее залегли впятером за песчаными холмами, у маленькой станции. Десять
солдат охраняли деньги в поезде, но они с таким же успехом могли быть дома,
в отпуску. Мы не дали им даже высунуть головы из окон и посмотреть на
потеху. Без всякой помехи мы получили деньги, все золотой монетой.
Разумеется, в свое время по поводу этого ограбления поднялся сильнейший
вой. Дело шло о правительственных деньгах, и правительство, став
язвительным, пожелало узнать: для чего же, собственно, посылаются
конвоирующие солдаты? Единственным оправданием являлось то, что никто не мог
ожидать нападения среди голых холмов и днем. Я не знаю, как правительство
отнеслось к подобному извинению, но знаю, что оно - основательно.
Неожиданность - вот главный козырь в деятельности налетчиков! Газеты писали
всякую чепуху относительно этого ограбления и под конец установили, что
денег было от девяти до десяти тысяч долларов. Правительство поддерживало
мистификацию. Но вот точная цифра, которая печатается в первый раз: сорок
восемь тысяч долларов. Если кто-нибудь побеспокоится и просмотрит
конфиденциальные отчеты Дяди Сэма об этом небольшом дебете прихода и
расхода, то увидит, что я точен до цента. К тому времени мы были достаточно
опытны и знали что нам делать. Мы от'ехали на двадцать миль к запад,
оставляя след, по которому пошел бы даже полисмэн с Бродуэя, а затем
возвратились, уже пряча свои следы.
На второй день после налета, когда милиция рыскала вокруг и по всем
направлениям, Джим и я ужинали во втором этаже дома одного из наших друзей,
в том самом городе, откуда началась тревога.
Наш друг указал нам на типографию на противоположной стороне и на
печатный станок за работой: он печатал об'явления с предложением награды за
нашу поимку.
Меня часто спрашивали: что мы делаем с полученными деньгами? Я, право,
не мог бы отдать отчет и в десятой части их, после того как они были
истрачены.
У аутло должно быть очень много друзей. Достопочтенный горожанин может
довольствоваться, а часто и довольствуется, очень немногими знакомыми, но
человеку нашего типа необходимо иметь приятелей. При наличии рассерженных
милиционеров и стремящихся получить награду чиновников, следующих по пятам,
аутло приходится иметь в своем распоряжении несколько мест, рассеянных по
стране, где он мог бы остановиться поесть, накормить лошадь и заснуть на
несколько часов, не чувствуя необходимости держать оба глаза открытыми.
После налета он считает необходимым уделить часть денег этим друзьям и
делает это широко. Часто мне случалось, в конце коротких визитов в одну из
таких гаваней, бросать пригоршнями золото и ассигнации в подолы детишек,
играющих на полу, не зная: даю ли я сто долларов, или тысячу?
Старые налетчики после крупного дела обычно уезжают далеко, в один из
крупных городов, где и тратят свои деньги. Новички же, как бы удачно они ни
произвели нападение, всегда выдают себя, показывая слишком много денег
вблизи места, где они их получили,
Я участвовал в деле в 94 году, когда мы получили двадцать тысяч
долларов. Мы выполнили свой любимый план бегства, т.-е. вернулись по своему
же следу и остановились на некоторое время близ места ограбления поезда.
Однажды утром мне попалась газета, в которой я прочел статью под крупным
заголовком, сообщающую, что шериф с восемью помощниками и милицией из
тридцати вооруженных граждан окружил железнодорожных разбойников в мескитной
чаще на Чамарроне, и что вопрос только нескольких часов, будут ли эти
разбойники убиты, или арестованы.
Я читал эту статью, сидя в одном из наиболее элегантных отелей в
Вашингтоне. За стулом моим стоял ливрейный лакей в коротких панталонах. Джим
сидел напротив и разговаривал со своим "дядей", морским офицером в отставке,
чье имя часто встречается в столичной хронике. Мы приехали сюда, купили себе
великолепные комплекты одежды и отдыхали от трудов среди набобов.
Вероятно, мы были убиты в этой мескитной чаще, так как я могу дать
подписку, что мы не сдались.
Теперь я предлагаю об'яснить вам, почему легко задержать поезд, а
также, отчего этого не следует делать.
Во-первых, на стороне атакующих все преимущества, предполагая, конечно,
что они - старые налетчики, обладающие необходимым опытом и мужеством. Они
работают снаружи, под защитой темноты, тогда как противники освещены,
стиснуты в небольшом пространстве и становятся, чуть они покажут голову в
окне или двери, мишенью прекрасного стрелка, который не будет колебаться,
стрелять ему или нет.
Но главным условием ограбления поездов является, по моему мнению,
элемент неожиданности в соединении с воображением пассажиров. Если вы
когда-нибудь видели лошадь, поевшую траву "локо", то поймете, что я хочу
выразить, говоря, что пассажиры делаются "локированными". У этой лошади
развивается самое безумное воображение. Вам не заставить ее перейти через
маленький ручеек, фута в два ширины. Ей он кажется, широким, как Миссиссипи.
То же происходит и с пассажирами. Они воображают, что стреляет сто
человек, когда на самом деле налетчиков всего двое или трое. Дуло револьвера
кажется широким, как вход в туннель. С пассажиром справиться легко, хотя он
иногда и может прибегнуть к мелким низким уловкам, - например, спрятать
пачку денег в сапог и забыть вытащить их, пока вы не толкнете его под ребро
кончиком своего шестизарядного револьвера. Но вообще пассажир - человек
безвредный.
Что касается поездной прислуги, то у нас с нею было не больше хлопот,
чем с обыкновенным стадом баранов. Я не хочу сказать, что они трусы, а
указываю на то, что они только обладают здравым смыслом и бессильны против
блефа. То же и с чиновниками. Я видел, как агенты тайной полиции, шерифы и
железнодорожные детективы передавали свои деньги кротко, как Моисей. Я видел
еще, как один из храбрейших шерифов каких я когда-либо встречал, запрятал
ружье под сиденье и выворачивал свои карманы вместе с остальными, когда я
собирал дань. Он не испугался, но просто сознавал, что за нами -
преимущество.
Кроме того, у многих чиновников есть семьи, и они понимают, что им не
следует подвергать себя риску. Для того же, кто нападает на поезд, смерть не
страшна. Он ожидает, что когда-нибудь будет убит, и по большей части так и
случается. Если вы случайно окажетесь в поезде во время ограбления, то
советую вам стать в шеренгу вместе с другими и приберечь свою храбрость для
другого случая, когда она сможет принести вам какую-нибудь пользу. Вторая
причина, почему чиновники неохотно впутываются в дела с налетчиками,- чисто
финансовая. Каждый раз, когда имеет место вооруженное столкновение, и
кто-нибудь убит, чиновник обычно терпит убыток. Если же налетчику удается
бежать, издается приказ о задержании Джона До и др., шерифы раз'езжают сотни
миль и
записывают показания всех свидетелей по пути следа, оставленного
беглецами. А правительство оплачивает все это. Так что для чиновников это
скорее вопрос прогонных, чем храбрости.
Я приведу пример в доказательство своего утверждения, что неожиданность
- лучшая карта в игре налетчиков на поезда. В 92 году шайка Дальтона задала
много работы правительственным агентам в стране племени чиракезов. То было
их счастливое время; они стали такими смелыми и дерзкими, что обычно
об'являли заранее, что думают предпринять. Однажды они заявили, что
остановят поезд М. К. и Т. в определенную ночь на станции Праер-Крик, на
индейской территории. В ту же ночь железнодорожная компания забрала в
Мескоджи пятнадцать полицейских агентов и посадила их в поезд. Кроме того,
около пятидесяти вооруженных людей были спрятаны в депо в Прайер-Крике.
Когда курьерский поезд Кати подошел к станции, ни одного дальтонца не было
видно. Следующая станция, Адейр, находилась на расстоянии шести миль. Когда
поезд подходил к ней, полицейские приятно проводили время, толкуя о том, что
бы они сделали с дальтонцами, если бы те появились. Вдруг снаружи
послышались выстрелы. Стреляла точно целая армия. Кондуктор и рабочий у
тормоза вбежали в вагон с криками: "Железнодорожные налетчики!" Несколько
полицейских раскрыли двери, соскочили на землю и побежали вдоль поезда.
Другие спрятали винчестеры под сиденья. Двое вступили в бой и были убиты.
Дальтонцам потребовалось ровно десять минут, чтобы остановить поезд и
снять охрану.
В течение следующих двадцати минут они забрали из денежного вагона
двадцать семь тысяч долларов и исчезли бесследно. Я думаю, что полицейские
вступили бы, в серьезный бой в Прайер-Крике, где они ожидали нападения, но в
Адейре они растерялись и потеряли всю боеспособность, на что и рассчитывали
дальтонцы, знавшие свое дело.
Мне кажется, что, в заключение, я не могу не поделиться некоторыми
выводами из моей восьмилетней практики в роли налетчика. Ограбление поездов
- невыгодное дело! Оставляя в стороне вопросы права и морали, которые мне не
следует затрагивать, скажу, что в жизни аутло мало завидного. Деньги скоро
теряют всякую ценность в его глазах. Он начинает смотреть на железную дорогу
и на железнодорожников как на своих банкиров, а на револьверы, как на
чековую книжку на любую сумму. Он разбрасывает деньги направо и налево.
Большую часть времени он проводит по походному, скачет день и ночь и
временами ведет такую тяжелую жизнь, что не в состоянии наслаждаться
довольством, когда добьется его. Он знает, что в конце концов обречен, что
рано или поздно лишится жизни или свободы, и что меткость его прицела,
быстрота его лошади и верность револьвера только отсрочивают неизбежное.
Это не значит, что ои теряет сон от страха перед полицейскими. За все
время моей практики я никогда не видал, чтобы полиция нападала на шайку
аутло, не превосходя ее численно раза в три.
Но аутло не может выбить из головы одной мысли,- и вот что делает его
жизнь особенно горькой: он знает, откуда полицейские рекрутируют своих
агентов. Он знает, что большинство этих опор закона когда-то были его
нарушителями, конокрадами, жуликами, бродягами и такими же аутло, как он
сам; он знает, что они достигли безнаказанности и теперешнего положения
только потому, что стали государственными шпионами и что изменили своим
товарищам и выдали их на тюрьму и смерть.
Он знает, что когда-нибудь,- если он раньше не будет убит! - и его
Иуда примется за дело, и тогда будет поставлена ему западня, и он
самокажется захваченным вместо того, чтобы попрежкему захватывать других.
Вот почему налетчик на поезда выбирает себе компанию в тысячу раз с
большей осторожностью, чем благоразумная девушка - возлюбленного. Вот
почему он по ночам сидит на постели и прислушивается к стуку подков каждой
лошади на дальней дороге. Вот почему он целыми днями размышляет над
каким-нибудь замечанием или необычным движением товарища или над несвязным
бредом лучшего друга, спящего с ним рядом.
Вот одна из причин, почему профессия железнодорожных налетчиков не так
приятна, как одна из ее побочных ветвей-политика или биржевая спекуляция.