Файл с книжной полки Несененко Алексея Прислала: В. Ржевская
Бен Грейнджер, двадцати девяти лет от роду, ветеран войны - как вам следует догадаться, недавней[1]. В городке Кадисе, постоянно продуваемом ветрами с Мексиканского залива, он ведает почтой и держит на себе всю торговлю. Бен помог выбить испанца из твердыни на Больших Антильских островах, а потом, прошагав полмира, туда-сюда прохаживался в качестве классного наставника между партами школы на открытом воздухе, где в пламени горящих тропиков мы наставляли на ум взбунтовавшегося филиппинца. Теперь, когда штык его источился в нож для резки сыра, немногочисленная гвардия закадычных друзей Бена проводит сбор уже не в чаще джунглей Минданао, а под сенью его славно срубленной веранды. Бен всегда отдавал предпочтение делам перед словами, хотя не чуждается также рассуждения и проникновения в суть мотива, как подтверждает следующая рассказанная им история. - С чего бы это, - спросил он меня как-то лунным вечером, когда мы сидели среди его бочек и ящиков - вообще сдалось людям пускаться в опасности, нужды, пожары, беды, битвы и прочие такие крайности? На что это человеку? Зачем он стремится превзойти ближнего, быть смелее, сильнее, наглее и во всем заметнее даже лучших друзей? Чего ради? Ведь не ради того, чтобы просто глотнуть свежего ветерку да поразмяться. Твое мнение, Билл: с какой целью нормальный мужик, вообще говоря, добавляет своих честолюбия и возни в суету безмерную на базарных площадях и в ученых диспутах, в тирах, читальнях, на полях сражений и площадках для гольфа, беговых дорожках, аренах и в прочих уголках белого света, цивилизованных и наоборот? - Полагаю, Бен, - сказал я c судейской серьезностью, - все причины, побуждающие человека искать славы, могут быть с уверенностью сведены к трем: честолюбию, то есть жажде всеобщего восторга, алчности, что видит в успехе его материальную сторону, и любви некой женщины, принадлежащей ему либо желанной. Бен размышлял над моими словами, пока пересмешник на верхушке москитного дерева у веранды исполнил трелей на дюжину тактов. - Я считаю, - сказал он - что, руководствуясь правилами, прописанными во всяческих книжках и исторических альманахах, ты поставил диагноз почти исчерпывающий. Но мне пришел на память один прежний знакомец мой, Вилли Роббинс. Расскажу тебе о нем, если не возражаешь, и пойду запирать на ночь лавочку. Вилли был из тех ребят, с которыми я в Сан-Августине водился. Я там в фирме работал - "Бренди и Мерчисон", готовое платье и товары для ранчо оптом. Вилли я знавал и по танцевальным вечерам, и по спортивному клубу, и в роте одной служили. Бывало, каждую неделю все наши скопом наяривали для потехи серенаду или квартет где-нибудь на улице по три ночи кряду, и Вилли исправно звонил в треугольник. Ему его имя очень подходило. Грузный такой, жирнастый, и выражение лица в точности как у безутешного агнца, покинутого на произвол судьбы: "Где ты скрылась, моя Мэри? "[2] Для полноты картины недоставало только овечьей шерсти. И вот этого Вилли от девушек было колючей проволокой не отгородить. Знаешь, есть такие парни - не поймешь, не то он святой, не то чокнутый; рвется в атаку, а от каждого шага дрожит, но коли выдался подходящий случай, тут уж он отважно приступает и принимается клеить. Вилли вечно крутился на "увеселительных мероприятиях", как выразилась бы утренняя газета: физиономия сияет и лучится, чистый клоун, а самочувствие прескверное, точно у сырой устрицы под сладким соусом. Танцор он был такой же, как стреноженная лошадь, и еще у него был экстренный словарный запас - примерно три с половиной сотни фраз, которых ему врастяжку хватало на четыре еженедельные танцульки и еще дотянуть худо-бедно, подергивая оттуда словечки, до конца двух пикников и одного воскресного вечера. Вилли представлялся мне некой смесью мальтийского кота, растения "мимоза стыдливая" и акционера погорелой компании "Сирота и Беспризорный". Я тебе опишу его конституцию, внутреннюю и внешнюю, а затем пришпорю течение рассказа. Вилли мог сойти за тип истинного белого человека по расцветке и повадкам. Волосы его блеклые, как молочные пенки, и разговор бессвязный. Глаза голубые - вот такого же оттенка, как у фарфорового кутенка, что стоит у твоей тетушки Эллен на каминной полке с правого края. Взгляд на вещи имел он безыскусный, ни разу меня по-настоящему не разозлил. Ни я, ни другие жить ему не мешали. Ничего ему не оставалось, как обмануть себя надеждой и вручить сердце Майре Элисон - самой живой, очаровательной, бойкой, сметливой и привлекательной из всех сан-августинских девушек. Эти черные, как ночь, глаза, эти чудные локоны, и притом такая мучительная...мимо, Билл, мимо. Не был я среди ее жертв - мог бы быть, но поостерегся. Первенство здесь принадлежало Джо Гренберри. Прочих соискателей он разворачивал и посылал бегом на две лиги в восточном направлении, и далее прямиком в лучший мир. Но все равно, о Майре в нашем краю мечтали не меньше, чем о спросе на партию чистейшего мериносового руна, упакованного по девять фунтов и отправленного четверкой в Сан- Антонио на продажу. Раз жена полковника Спраггинса устраивала вечеринку с мороженым. Для нас, парней, во втором этаже отвели большую комнату, чтобы там оставить верхнюю одежду, причесаться и нацепить свежие воротнички - мы принесли их, засунув за шляпные ленты. Короче, как принято в высшем свете, отдельное помещение для марафета. Немного дальше по коридору для девушек тоже была комната, они там пудрились и наводили красоту. Наши ребята - то бишь "Общество содействия кадрили и хорошему настроению жителей г. Сан-Августин" - натянули веревочку внизу, в зале, где танцевали. Нам с Вилли Роббинсом случилось быть вдвоем в мужской комнате - нет, это называлось "гардероб" - когда Майра Элисон проходила мимо по пути из девичьей комнаты вниз. Вилли стоял перед зеркалом, с великим тщанием и ответственностью приглаживая белесую лужайку у себя на макушке, что, по-видимому, без боя ему не удавалось. А Майра - ей бы что-нибудь учудить, жизнелюбке! Она остановись и сунься к нам. Хороша она была, нет спору. Но я помнил о Джо Гренберри. Да и Вилли помнил, но вздыхать и охать вокруг Майры все равно не прекращал. Упорство его осадной стратегии не слишком увязывалось с молочными волосами и фарфорового цвета глазками. - Привет, Вилли, - говорит Майра. - Наряжаешься? - Да, - отвечал он.- Хочу глядеть молодцом. - Хотеть - не быть, Вилли, - сказала Майра со своим особым хохотком и скрылась. Этот ее хохоток был самым издевательским звуком, какой мне приходилось слышать в жизни, после дребезжания пустой фляги, колотящейся о луку моего седла. Майра ушла, а я смотрю на Вилли. Он в одночасье спал с лица - ты бы сказал, что ее слова возмутили его душу. Правда, я не замечал, чтобы Майра тогда или еще когда говорила что-нибудь особо оскорбительное для мужского достоинства. Но Вилли был совершенно убит, уничтожен - и представить трудно, до чего. Потом, когда мы уже при свежих воротничках спустились в залу, Вилли к Майре ни разу за весь вечер не подошел. Вообще, он был не малый, а простокваша, и ничего удивительного, что против Джо Гренберри никаких шансов не имел. На следующий день был взорван линкор "Мэйн", и вскорости затем, по- моему, Джо Бейли[3] - или Бен Тиллман,[4] или, не знаю, правительство - в общем, кто-то там объявил войну Испании. Понятно, с южной стороны линии Мейсона и Хемлина[5] все знали, что Северу в одиночку эдакую громадную Испанию нипочем не разбить. Так что северяне кликнули клич о помощи, и наш браток-мятежник отозвался. Песню сложили: "Идем мы, папа Вильям, сто тысяч - и отряд". И старые границы, начерченные маршем Шермана[6], и Клан, и хлопок по девять центов за фунт, и указы, чтоб черным на одних трамваях с белыми не ездить - все забылось, сразу. Мы стали - единая неразделенная страна совсем без Севера, с крохотным Востоком, довольно приличным ломтем Запада и Югом, широким и ярким, как первая заграничная гостиничная наклейка на новехоньком восьмидолларовом чемодане. В стае псов войны был бы, разумеется, недочет без стрелков - сан- августинцев из четвертой роты четырнадцатого техасского полка. Наша рота в числе передовых высадилась на Кубе и вселила страх в сердца врагов. Историю войны я рассказывать не буду, я ее сюда приплетаю только для полноты рассказа о Вилли Роббинсе, совсем как республиканцы приплели ее к выборам девяносто восьмого года. Если в ком жила когда-нибудь болезненная доблесть, так в этом вот Вилли Роббинсе. Едва вступив на землю деспотов кастильских, он, казалось, поглощал опасность как сметану кот. Он несомненно ошеломил в нашей роте всех до одного, начиная с капитана. Ты бы ожидал, что он осядет естественным порядком на должности полковничьего ординарца или стража армейского магазина - ан нет. Он прибрал себе партию белокурого юного удальца, который отправляется и возвращается при багаже обратно на свои позиции, а не испускает дух у ног полковника, сжимая важный пакет. Наша рота попала на участок кубинского театра, где протекала одна из самых сумбурных и бесславных частей той кампании. Каждый день мы петляли по кустам и имели с испанскими отрядами мелкие стычки, что более всего выглядело распрями через силу. Эта война для нас была шуточка и для них безразлична. Чтобы сан-августинские стрелки взаправду бились за честь звездно-полосатого флага - визгливый балаган это был и только, по нашему мнению. А клятым сеньорчикам платили недостаточно, чтобы размышлять, патриоты они или предатели. Время от времени кого-нибудь убивали. Я думал - зряшная смерть. Довелось мне быть на Кони-Айленде, когда я однажды в Нью-Йорк ездил, так там одна из тех машинок, что обрушиваются сверху и называются "русские горки", слетела с рельсов и убила человека в раздутом коричневом пиджаке. Всякий раз, когда испанцы убивали одного из наших, я поражался смерти, в-точь такой же горестной и нелепой. Да. Но речь у нас о Вилли Роббинсе. Он поринул к брани, лаврам, честолюбивым стремлениям, отличиям, продвижениям и прочим формам боевой славы. И не похоже было, чтобы ему внушали испуг признанные формы боевой опасности, то есть испанцы, артиллерийские снаряды, мясные консервы, порох либо блат обыкновенный. Он шел вперед со своими льняными кудрями и фарфорово-лазурными глазами и пожирал испанцев как ты - сардинки. Войны и громы войн никогда не вселяли в него смятения. Стояние в карауле, москитов, армейский харч, медные трубы и огонь переносил он равно отменно. Никто из исторических блондинов не достоин идти даже в приблизительное сравнение с ним, исключая валета бубен и русскую царицу Екатерину. Помню, однажды кабальеро небольшим отрядцем неспешно вышли из-за зарослей сахарного тростника и застрелили Боба Тернера, первого сержанта в нашей роте, пока мы обедали. В соответствии с воинским уставом мы применили обычную тактику: построившись в шеренгу, приветствовали неприятеля и отдали ружейный салют, преклонив колена. Не так дерутся техасцы, но, будучи неотъемлемым привеском регулярной армии, сан-августинские стрелки принуждены были подчиняться правилам сведения счетов, составленным в штабе за конторкой. К тому времени, как мы извлекли аптонову "Тактику боя",[7] открыли пятьдесят седьмую страницу, сосчитали с дважды до раз-два-трех-раз- два-трех и забили в винтовки холостые патроны, испанский отряд многократно улыбнулся, разбившись на группки, скатал и зажег сигареты, и презрительно удалился. Я прямиком к капитану Флойду и говорю ему: - Сэм, я не думаю, что эта война - честная игра. Ты, как и я, знаешь, что Боб Тернер был парень из лучших, кто когда-либо перекидывал ногу через седло, и вот вашингтонские кукольники его кончили. И по политической сути, и по внешности - он мертв. Не по правде это. Одно и то же, к чему это нужно? Хотят разбить Испанию - почему не взять стрелков - сан-августинцев и роту подрывников Джо Сили, в придачу к вагону шерифовских помощников со всего Западного Техаса, да не бросить нас против испанцев, мы стерли бы их с лица земли! Меня никогда особо не заботило, - говорю, - чтобы вести бокс строго по правилам лорда Честерфилда[8]. Я подаю в отставку и еду восвояси - насчет других не знаю, но я был ранен этой войной. Если у тебя, Сэм, есть мне замена, - говорю, - уеду в ближайший понедельник. В армии, где не дают солдатам сказать свое, я работать не согласен. А что до моих денег, - говорю, - пусть Секретарь Казначейства оставит их себе. - Вот что, Бен, - отвечает мне капитан - выводы, высказанные тобою в отношении ведения военных действий, правительства, патриотических чувств, демократии и желательной смены караула в целом верны. Но я, возможно, всмотрелся в систему разрешения международных столкновений и этику законно допустимого человекоубийства несколько ближе твоего. Подавай в отставку хоть в этот понедельник, раз уж так настроился. Только тогда - говорит Сэм - я прикажу караульным стащить тебя к известняковому обрыву у речки и всадить в тебя довольно свинца, чтобы хватило на балласт для подводного дирижабля. Я в этой роте капитан, и присягал на верность семье великих Штатов вне зависимости от частных, региональных и межпартийных несогласий. Табак закурить есть у тебя? - кончил Сэм. - А то я промочил свой, когда сегодня утром ту речушку переплывал. Я разглашаю эту сугубо личную беседу лишь потому, что Вилли Роббинс при ней присутствовал и слушал. В то время он был рядовым, а я - младшим сержантом, но всевозможные тактики и субординации никогда не были у нас, техасцев, людей Запада, в такой чести, как в регулярной армии. К своему капитану мы обращались не иначе как "Сэм" - разве что кругом роятся генерал-майоры и адмиралы, надзирая за дисциплиной. И заявляет мне Вилли Роббинс в тональности суровой и резкой, что полностью вразнобой с его светлыми волосами и устоявшейся репутацией: - За эти низкие чувства ты заслуживаешь пули, Бен. Мужчина, не согласный биться за свою страну, мерзавец хуже конокрада. На месте капитана, я посадил бы тебя на тридцать дней на гауптвахту жрать коровий огузок и перченую кукурузу. Война, - говорит Вилли, - есть великое и славное дело. Я не подозревал, что ты трус. - Я не трус - говорю. - Трусил бы - пересчитал бы белесые былинки на твоем мраморном челе. Тебя, как и испанцев, я терплю, - говорю - потому что ты мне всегда сдавался больше похожим на изделие в грибочках, чем на человека. Крошка леди Шалотт, - говорю - недоспелый чемпион по кадрили, глянцевая фифочка в непревзойденных формах, деревянный солдатик ты, где-то к югу от Альп выточенный к прошлой новогодней распродаже, ты соображаешь, о ком ты эти слова сказал? Мы вращались в одном кругу, - говорю, - и уживались, потому что ты казался кроток до самоуничижения. Мне не понять, с чего вдруг донкихотство и резня сделались близки твоему сердцу. Полное перерождение натуры. Как тебе удалось? - Тебе, Бен, все равно не понять, - говорит Вилли с отточенной улыбкой и хочет идти. - Поворотись! - говорю я, хватая его за полу кителя. - Взбесил-таки ты меня, пусть до сих пор мне и не было до тебя никакого дела. Стремишься достичь успеха на поприще геройских дел - я думаю, что знаю, с какой стати. Ты дурень, либо надеешься некую барышню заполучить таким манером. И если дело в барышне, я тебе сейчас кое-что покажу. Не в уме я тогда был, а то ни за что бы этого ни сделал. Я вытащил из заднего кармана сан-августинскую газету и указал ему одну заметку. Там было с полколонки про свадьбу Майры Элисон и Джо Гренберри. Вилли засмеялся и я понял, что не задел его. - О..- говорит, - все знали, куда тут дело клонится. Неделю назад я про это слышал. - И опять усмехнулся мне в лицо. - Хорошо, - говорю я. - К чему тогда тебе столь беспечно тянуться за радужным сиянием славы? Думаешь избраться в президенты или вступил в клуб самоубийц? Здесь встревает капитан Сэм. - Джентельмены, отставить треп и возвратиться в казарму, - говорит он. - А не то в караулку велю вас препроводить. Живо вон, оба! Пока вы еще здесь - табачок пожевать у кого найдется? - Уходим, Сэм, - говорю я. - Все равно, пора обедать. Но выскажись и ты о нашем споре. Я замечал и за тобой много попыток зацепить дутый пузырь под названьем слава. Что все-таки значит воля к превосходству? За что человек рискует своей жизнью изо дня в день? Тебе известно, что там ждет в конце, достойное всех этих треволнений? Я хочу вернуться домой, - говорю. - Мне не важно, поплывет ли, потонет ли Куба, и я не пожертвую трубкой табаку, королева София Кристина или Чарли Калберсон[10] воцарится на этих дивных островах. Я хочу числиться только в списках живых. Но я примечал не однажды, - говорю, - как ты, Сэм, выискиваешь химерных отличий в пушечных жерлах. Зачем оно тебе? Желаешь ощутить собственное превосходство, имеешь деловой интерес, или ради благосклонности некой Дианы в веснушках геройствуешь? - Знаешь, Бен, - говорит Сэм, и чуть поправляет саблю между коленей, - как твой начальствующий офицер, я бы мог отдать тебя под трибунал за малодушную попытку дезертирства. Но я не стану. Я скажу тебе, зачем я стараюсь выдвинуться и ищу почестей, свойственных сражению. Майор получает больше капитана, мне нужны деньги. - Ты точен, - говорю я. - Я могу это понять. Твои пути соискания славы уходят корнями в самую суть патриотизма. Но в толк не возьму, - говорю, - отчего Вилли Роббинс, чьи сородичи дома отнюдь не бедствуют, смирный и прячущийся от чужого глаза, как котяра с остатками сметаны на усах, вмиг развился в отважного воителя с ярко выраженными огнеглотательскими наклонностями. Девушка в данном случае вроде бы отпадает, так как вышла за другого. По-моему, - говорю, - здесь мы имеем банальный пример общеизвестного честолюбия. Ему надо, чтоб звук его имени гремел превыше власти особо уполномоченных по времени. Должно быть, так. Но, не перечисляя его деяний, скажу: по части геройства Вилли действительно преуспел. Он попросту все время на коленях стоял, умоляя нашего капитана отправлять его на безнадегу и на самый риск. В любом бою он первый рвался в рукопашную с дон альфонсами. Заработал себе три-четыре пули в различные участки организма. Однажды выступил с командой всего в восемь человек и пленил целую испанскую роту. Капитан Флойд, не зная роздыху, строчил в штаб похвалы его отваге; и все возможные награды стали скапливаться у Вилли - за героизм и за меткость, и за мужество, и за своевременную инициативу, и за беспрекословную дисциплину, и за все мелкие достижения, что так по сердцу низшим чинам департамента по войнам. В конце концов капитан наш Флойд был произведен не то в генерал- майоры, не то в конные командиры передового стада или вроде того. Он разъезжал на белом коне весь позорно изгаженный, в золотых листочках, куриных перышках и при шляпе как у доброго трезвенника, и по уставу ему было запрещено общаться с нами. А Вилли Роббинса сделали в нашей роте капитаном. Но и тогда, похоже, ему еще не открылась тщета славы. Насколько я понимаю, ту войну закончил именно он. Восемнадцать наших ребят - и его друзей - отдали жизнь в битвах, которые сам же он заварил и которые мне казались совершенно без надобности. Как-то ночью он, взяв с собою двенадцать наших, перебрел ручьишко всего каких-нибудь сто девяносто ярдов шириной, да перелез гору-другую, да прокрался с милю сквозь темную чащу кустов, да перемахнул один-два каньона, коварно проник в нищую деревушку и захватил там испанского генерала - именем вроде бы Бенни Видас. По мне так Бенни вовсе того не стоил: на вид никчемный грязнуля, босой и бесштанный, он сдался с радостью и тотчас кинулся на наши припасы - обжирать неприятеля. Все же эта работа принесла Вилли, что он хотел - молву. Сан- августинские "Новости", газеты Галвестона, Сент-Луиса, Нью-Йорка и Канзас-Сити вышли с его портретом и целыми колонками материала о нем. Старина Сан-Августин попросту спятил на своем "отважном сыне". Редакционная статья "Новостей" слезно умоляла правительство распустить и регулярную армию, и ополчение, и пусть его Вилли воюет дальше в одиночку. А не то - говорилось в газете - отказ должен быть расценен как прямое свидетельство, что зависть северян Югу по-прежнему неугасима. Кабы война вскорости не окончилась, не знаю, до каких высот телячьих восторгов и золотых галунов докарабкался бы Вилли, но мир вернулся. Военные действия прекратились ровно через три дня после того, как Вилли был назначен полковником, получил заказным еще три медали и пристрелил двух испанцев, пивших в засаде лимонад. Кончилась война, и наша рота возвратилась в Сан-Августин. Больше деваться было некуда. И что ты думаешь? Любимый город посредством печати, телеграфа, нарочного, и негра Саула, прибывшего на муле в Сан- Антонио, уведомил, что в нашу честь ожидается питательное, поздравительное и очень увеселительное пиршество, какое никогда еще не сотрясало песчаных равнин во всей округе. В нашу честь, я сказал, но на деле все предназначалось Вилли Роббинсу, по сути бывшему уже капитану и пока не вступившему в должность полковнику. Помешался, помешался на нем наш город! Сообщали, что новоорлеанский Марди-Гра померкнет перед будущим праздником как чаепитие у тетушки викария в захолустье. В урочное время стрелки - сан-августинцы прибыли домой. Весь город был на вокзале и - хороши бывшие мятежники! - орал во здравие демократов с Рузвельтом. Два духовых оркестра, мэр, еще школьницы в белых фартучках бросали на мостовую розы Чероки и перепугали всех лошадей - ну, как гуляет город далеко от моря и вовсе без воды, у тебя, верно, есть понятие.[11] Хотели скороспелого полковника Вилли усадить в экипаж, чтобы его проводили до самых казарм именитые граждане и даже некоторые старейшины города, но он не оставил свою роту и прошел во главе ее по Сэм Хьюстон Авеню. Справа и слева с домов свешивались флаги и публика, вопили "Роббинс!" или там "Здорово, Вилли!", а мы шагали по четверо в ряд. В жизни не встречал я человека более сиятельного вида, чем был тогда Вилли. Ордена, медали и значки всех мастей покрывали защитную грудь его, он сгорел на солнце, что твое седло, и, само собой, его персона была гордостью всех и каждого. На станции нам сказали, что будет иллюминация в здании суда в половине восьмого и в отеле "Палас" мясо с перцем по-мексикански под славословие. Мисс Дельфина Томпсон должна была читать новое стихотворение Джеймса Уайткомба Райана [12], а констебль Хукер обещал салют из девяти орудий, следовавших из Чикаго и нарочно задержанных им в тот же день. После того, как на казарменном плацу наша рота рассеялась, Вилли мне говорит: - Не пройдешься со мной в одно местечко? - Это можно, - говорю, - только недалеко, чтобы приветственный гул доносился. Лично я, - говорю, - голоден, истомился без домашней корочки. Но пойдем. Вилли кружил со мной окольными улочками, покуда мы не пришли к белому домику на новом участке, с газоном двадцать на тридцать футов, украшенным битым кирпичом и старой бочарной клепкой. - Стой, кто идет?! - говорю я Вилли. - Не знаешь разве, что за землянка? Это гнездышко Джо Гренберри построил, прежде чем жениться с Майрой Элисон. Тебе к ним зачем? Но перед Вилли уже отворили калитку. По вымощенной кирпичом дорожке он прошел к крыльцу, и я за ним. Майра сидела на веранде в качалке и шила. Ее волосы были зачесаны назад, как-то наспех, и стянуты узлом. До сих пор я не замечал, что у нее веснушки. Джо был у веранды, без пиджака, без всякого воротничка и давно небритый, он ковырял ямку среди обломков кирпича и жестянок, чтобы посадить фруктовое деревце. Он поднял голову, но ни слова не сказал, не сказала и Майра. Вилли, конечно, щеголем глядел в форме, вся грудь утыкана медалями и сабля с золотой рукояткой. Нипочем не узнать было белобрысого олуха, которого некогда девушки дразнили и гоняли на посылках. Он всего лишь простоял там с минуту, глядя на Майру с такой особой улыбочкой, а потом произнес медленно, и вроде бы как сквозь зубы цедил: - Не знаю, вообще. Наверное, если очень сильно постараюсь, - могу и б ы т ь. Вот и вся беседа. Вилли приподнял шляпу, и мы ушли. И почему-то, когда он вот это сказал, я вдруг вспомнил тот вечер, танцы, и как Вилли причесывался перед зеркалом, и как Майра к нам заглянула и насмехалась...... А когда вернулись на Сэм Хьюстон Авеню, Вилли сказал: - Ладно, Бен, пока. Пойду домой, разуюсь, сосну. - Ты чего? - говорю ему, - Что с тобой стало? Ведь целый город набился в дом суда и жаждет чествовать героя! А как же музыка, стихи, патриотическая пьянка с последующей закуской - тебя же ждут? Вилли вздохнул. - Знаешь, Бен, - отвечает, - проклят буду - все из головы выскочило. Поэтому я и говорю, - заключил Бен Грейнджер, - не суди, где начало честолюбию, если не можешь наперед знать, где ему конец будет. Примечания переводчика: 1. Имеется в виду американо-испанская война 1898 года. Воевали в том числе за Кубу. 2. Из детской песенки про Мэри и овечку - в переводе С. Маршака: "...Водила Мэри на луга барашка с первых дней. Он отрастил давно рога, но ходит вслед за ней ". 3. Бейли, Джозеф - в описываемое время возглавлял демократическое меньшинство в Палате Представителей Конгресса США, впоследствии сенатор; представлял Техас; 4. Тиллман, Бенджамин - сенатор от штата Южная Каролина; 5. Правильно - линия Мейсона и Диксона; она разделяла во время гражданской войны 1864 г. свободные и рабовладельческие штаты. Бен подставляет в ее название фамилии Джеймса Мейсона, политика Конфедерации рабовладельческих южных штатов, и Ганнибала Хемлина, вице-президента США при А. Линкольне. После поражения Конфедерации и убийства Линкольна между Югом и Севером долго сохранялось взаимное неприятие. Федеральный центр проводил т. наз. политику "реставрации": южные штаты находились на положении завоеванных и должны были быть вновь приняты в Союз на жестких условиях. Многие южане платили ненавистью за унижение, возник расистский террористический Ку-клукс-клан, место рабства заступила другая несправедливость - расовая сегрегация по принципу "разделены, но равны". Эти и другие приметы грустного времени рассказчик упоминает ниже. 6. Шерман, Уильям Тикамсе (1820-1891) - американский генерал, во время гражданской войны 1864 г - знаменитейший военачальник Севера. Печально прославился маршем через Джорджию, когда его армия уничтожала все на своем пути - это про него М.Митчелл сказала в другом месте: "Огненный смерч пронесся над Джорджией". Впоследствии возглавил военное министерство. 7. Аптон, Эмори (1839-1881) - американский генерал и военный стратег. 8. Британский политик лорд Честерфилд (1694-1773) известен как сочинитель руководств по поведению в общесте и приятным манерам. 9. Персонаж поэмы Альфреда Теннисона (Lady of Shalott). 10. Калберсон, Чарли (Чарльз Аллен) (1855-1925) - политик, член Демократической партии; в год войны с Испанией был губернатором Техаса, затем прошел в Сенат. 11. В отличие от Сан-Августина, техасского города без реки, богатейший город Юга Новый Орлеан стоит на Миссисипи. Уже поэтому обещания сан- августинцев превзойти знаменитый новоорлеанский карнавал Марди-Гра, который не обходится без речного парада, оказались пустой похвальбой. 12. Нет такого поэта. Бен смешивает имена двух американских поэтов (James Whitcomb Riley (1849-1916) и Abram Joseph Ryan (1836-1886)), чьими стихами интересуется еще меньше, чем большой политикой.