Эдгар Аллан По Система доктора Смоля и профессора Перьё Перевод Е. Суриц Осенью 18... года, когда я путешествовал по самому югу Франции, путь мой проходил однажды в нескольких милях от Maison de sante, или частной лечебницы для умалишенных, о которой я был наслышан в Париже от моих друзей-медиков. Прежде я не посещал подобных мест, а потому решил не пренебрегать открывшейся возможностью и предложил моему попутчику (с этим господином я незадолго до того свел случайное знакомство) завернуть туда на часок-другой и осмотреть заведение. Но мой новый знакомый отказался, отговорившись, во-первых, спешкой, а во-вторых, тем, что вид безумцев внушает ему вполне естественный ужас. Однако он просил меня не отказываться ради учтивости от моего намерения и обещал продвигаться медленно, чтобы я мог его догнать, если не нынче же, то уж непременно завтра. Когда мы прощались, я подумал, что меня туда могут и не пустить, и высказал ему свои опасения. Он отвечал, что, в самом деле, раз я не знаком с главным надзирателем мосье Дайяром и не располагаю рекомендательным письмом, тут могут встретиться затрудненья, ибо правила в частных лечебницах куда строже, нежели в казенных больницах. Он, оказывается, несколько лет назад познакомился с мосье Майяром и тотчас вызвался проводить меня до ворот и ему представить, повторив, что сам он из-за своего страха перед безумцами за ворота не войдет. Я поблагодарил, и, свернув с большой дороги, мы попали на глухую тропку, через полчаса почти совсем потерявшуюся в густом лесу у подножия горы. Мили две проскакали мы по этому темному, мрачному лесу и, наконец, увидели maison de sante. То был причудливый замок, полуразрушенный и такой старый и запущенный, что казался нежилым. Вид замка наполнил меня ужасом, и, придержав коня, я хотел было уже повернуть назад, но тотчас устыдился своей слабости и продолжал путь. Достигнув ворот, я заметил, что они приотворены и из-за них кто-то выглядывает. Мгновение спустя человек этот выступил нам навстречу, обратился к моему спутнику по имени, сердечно пожал ему руку и попросил спешиться. Оказалось, это сам мосье Майяр. Он был осанистый, благообразный господин старого воспитания, безупречных манер, и от него веяло весьма внушительной твердостью, властностью и достоинством. Приятель мой представил меня, объявил о моем желании осмотреть заведенье, услышав в ответ от мосье Майяра, что тот рад мне служить, распрощался, и с тех пор я его больше не видел. Как только он нас покинул, главный надзиратель препроводил меня в небольшую и удивительно милую гостиную, среди прочих доказательств тонкого вкуса содержавшую множество книг, рисунков, цветочных горшков и музыкальных инструментов. В камине весело трещал огонь. За пианино, исполняя арию из оперы Беллини, сидела юная, прекрасная девушка; при виде меня она перестала петь и приняла меня с изысканной любезностью. Голос у нее был тихий, а манеры сдержанны. Лицо ее, чрезвычайно бледное, но удивительно привлекательное, показалось мне печальным. Девушка была одета в глубокий траур и пробудила во мне смешанное чувство почтенья, восхищенья и любопытства. В Париже я наслышался, что в заведении мосье Майяра принята особая система, при которой больных, выражаясь попросту, "гладят по шерстке"; их не бьют; редко прибегают и к изоляции; за пациентами тайно следят, предоставляя им видимость полной свободы, и большинству даже разрешено бродить по дому и парку в обычной своей одежде, а не в больничном платье. Помня об этом, я заговорил с девушкой весьма осмотрительно, я не знал определенно, здорова ли она, глаза ее, и точно, так беспокойно сверкали, что я почти уверился в противном. А потому я придерживался общих тем, притом таких, какие не могли взволновать или огорчить даже сумасшедшую. Она на все отвечала совершенно разумно; собственные ее сужденья тоже были отмечены здравым смыслом; однако, будучи давно знаком с теорией о маниях, я остерегался доверять своим впечатлениям и продолжал беседу так же осторожно, как ее начал. Но вот лощеный дворецкий в ливрее внес поднос с фруктами, вином и другими угощеньями, которым я отдал должное, а девушка тем временем удалилась. Когда она вышла, я вопросительно взглянул на хозяина. - Нет, - сказал он, - нет, что вы, это член семьи, моя племянница, весьма образованная женщина. - Простите великодушно мою подозрительность, - отвечал я, - но вы и сами, надеюсь, сочтете ее извинительной. Прекрасные правила вашего заведения хорошо знают в Париже, и я было подумал, видите ли... - Да, да, ну о чем вы говорите! Нет, уж это скорее мне следовало бы благодарить вас за похвальную осторожность. Редко случается встретить такую заботливость в молодом человеке; немало досадных contre-temps (1) происходило из-за беспечности посетителей. Покуда применялась прежняя моя система и пациентам разрешали разгуливать, где им вздумается, их часто приводила в опасное возбужденье неосторожность лиц, осматривавших наш дом. Оттого мне пришлось строжайше ограничить посещенья; и сюда не проникает никто, кроме тех, на чью осмотрительность я вполне могу положиться. - Покуда применялась прежняя ваша система, - повторил я невольно его слова. - Правильно ли я вас понял? Значит, простите, больных у вас уже не "гладят по шерстке"? - Уже несколько недель назад, - отвечал он, - мы решили навсегда от этого отказаться. - Неужто? Вы удивляете меня! - Мы почли совершенно необходимым, - возразил он со вздохом, - вернуться к старым методам. Поощрительная система чревата ужасными опасностями; преимущества же ее весьма преувеличивали. Уж кажется, здесь, сударь мой, как нигде, это проверили. Мы делали все, что подсказывается разумным человеколюбием. Жаль, что вам прежде не довелось нас посетить и вынести собственное впечатление. Но с практикой поощрений, полагаю, вы знакомы во всех подробностях? - Нет, если я и имею о ней сведения, то лишь самые общие. - В таком случае я могу определить наш прежний метод как метод "ублажения" больных. Мы не противоречили ни единой прихоти больного воображенья. Напротив, мы не только терпели все их выдумки, причуды, но им потворствовали; и таким образом нередко достигали прочного исцеленья. Ни один довод так не действует на расстроенный рассудок, как reductio ad absurdum (2). Были у нас например, пациенты, воображавшие себя цыплятами. И что же? Мы настаивали на том, что так оно и есть; обвиняли пациента в глупости, если он недостаточно осознавал себя цыпленком, и определяли ему точный для цыпленка недельный рацион. И горстка зернышек или камешков творила чудеса. - И этого было достаточно? - Отнюдь. Большие надежды возлагали мы на нехитрые удовольствия, как музыка, танцы, гимнастика, прогулки, карты, известного рода книги и тому подобное. Мы делали вид, будто каждого лечим от простого физического недуга, а слова "безумие" всячески избегали. Мы стремились заставить каждого безумца следить за действиями остальных. Выкажите доверие уму и сообразительности сумасшедшего - и он будет ваш телом и душою. Таким образом нам удалось избавиться от дорогостоящего штата надзирателей. - И вы не наказывали пациентов? - Никогда. - И не изолировали их? - Весьма редко. Иногда, когда с кем-нибудь случался припадок буйства или болезнь обострялась, мы помещали его в потайную камеру, дабы он дурно не действовал на других, и держали его там, покуда он не делался безопасен; буйных мы вообще не держим. Мы отправляем их в казенные больницы. - И теперь вы все это изменили и полагаете, к лучшему? - Определенно. Та система имела свои пороки и даже опасности. К счастью, от нее отказались во всех французских maisons de sante. - Право же, вы удивляете меня, - сказал я. - Я-то был уверен, что ныне по всей стране безумие лечат только так, а не иначе. - Вы молоды, друг мой, - отвечал мне хозяин. - Но придет время, и, вы научитесь сами судить о происходящем, не доверяя чужой болтовне. Не верьте ничему из того, что вы слышите, и лишь наполовину тому, что видите. Что же до нашего maison de sante, вас, верно, ввел в заблуждение какой-нибудь невежда. Однако после обеда, когда вы стряхнете дорожную усталость, я счастлив буду показать вам весь Дом и ознакомить вас с системой, которая, по моему мненью и по мненью многих, кто наблюдал ее действие, несравненно лучше всех прочих. - Это ваша собственная система? - осведомился я. - Да, - отвечал он. - Я горд сознаньем, что она моя хотя бы отчасти. Так беседовали мы с мосье Майяром часок-другой, покуда он водил меня по саду и оранжерее. - Я не стану вам сразу показывать моих пациентов, - сказал он. - Такое зрелище всегда потрясает чувствительный ум; а мне не хочется портить вам аппетит перед обедом. Сперва пообедаем. Я угощу вас телятиной a la ste menehould с цветной капустой под бархатным соусом, выпьете стаканчик кло-вужо, и нервы ваши успокоятся. В шесть часов объявили, что кушать подано; и хозяин ввел меня в просторную salla a manger (3), где собралось множество гостей, человек двадцать пять - тридцать. То были, очевидно, люди знатного происхожденья, хороших манер, одежда их поражала роскошью, излишне напоминая о показной пышности vieille cour'a (4). Я заметил, что не менее двух третей собравшихся были дамы; и у многих уборы отнюдь не блистали тем, что парижанин назвал бы отменным и новым вкусом. Иные, с виду семидесятилетние старухи, увешались драгоценностями - кольцами, браслетами, серьгами - и бесстыдно обнажили грудь и плечи. Еще я не мог не обратить внимания на то, что почти все платья дам были дурно скроены; во всяком случае, дурно сидели на обладательницах. Оглядевшись по сторонам, я заметил милую особу, которой мосье Майяр представил меня в Малой гостиной. Но как же удивился я, увидав на ней фижмы, туфли на высоких каблучках и какой-то грязный огромный чепец брюссельских кружев, до того большой для ее головки, что лицо ее под ним казалось крошечным и нелепым; в первый раз я видел ее в глубоком трауре, и это очень к ней шло. Короче говоря, платье на всех собравшихся показалось мне весьма странно, и у меня даже опять мелькнула мысль о "поощрительной системе", я заподозрил было, будто мосье Майяр решил морочить меня до конца обеда, чтобы я не мучился от сознанья, что обедаю в обществе умалишенных; но я вспомнил, как в Париже рассказывали мне о причудах, стародавних предрассудках провинциалов-южан; к тому же, когда я побеседовал кое с кем из гостей, подозренья мои тотчас и окончательно рассеялись. Сама столовая, удобная и просторная, вовсе не отличалась изяществом обстановки. Ковра, например, не было; впрочем, во Франции часто обходятся без ковра. Занавесей на окнах не было тоже; ставни, плотно закрытые, вдобавок надежно закреплялись железными засовами, положенными крест-накрест, как засовы в лавках. Столовая, как я заметил, составляла длинное крыло замка, и окна, их было не меньше десяти, выходили на три стороны крыла, а дверь на четвертую. Стол был весьма роскошный. Он ломился от яств. Варварское изобилие! Еды с лихвою бы хватило для пира сынов Енаковых (5). Никогда в жизни мне не случалось еще видеть столь небрежного расточенья земных благ, вкуса, однако, во всем этом было немного. Глаза мои, привыкшие к спокойному свету, жестоко резало колыханье множества восковых свечей, в серебряных канделябрах наставленных по столу и по всей зале, где только сыскалось для них место. Многочисленная челядь двигалась бесшумно и проворно; а за большим столом в дальнем конце залы сидело человек семь или восемь со скрипками, флейтами, тромбонами и барабаном. Эти молодцы в продолжение обеда несказанно докучали мне бесконечным разнообразием звуков, долженствовавших означать музыку, и услаждали слух всех присутствующих, раздражая меня. Я не мог отделаться от мысли, что во всем, что я вижу, много странного; но ведь люди вообще так по-разному себя ведут, так по-разному думают и придерживаются столь разных обычаев. Я много путешествовал и привык уже nil admirari (6), а потому я невозмутимо уселся по правую руку от хозяина и, не жалуясь на отсутствие аппетита, воздал должное добрым угощеньям. Меж тем завязалась общая и живая беседа. Дамы, как всегда, болтали без умолку. Вскоре я обнаружил, что почти все присутствующие люди весьма образованные. Хозяин так и сыпал забавными анекдотами. Он с большой охотой пускался в рассужденья о своих обязанностях главного надзирателя в maison de sante; вообще помешательство, к великому моему удивлению, было у всех присутствующих любимой темой разговора. Рассказывалось множество любопытных историй, связанных с причудами пациентов. - Был у нас один такой, - сказал низенький толстяк, сидевший от меня справа, - который вообразил, будто он чайник; между прочим, просто удивительно, до чего часто приходит в сумасшедшие головы именно эта блажь! Вряд ли сыщется во всей Франции хоть один сумасшедший дом без человека-чайника. Наш господин был чайник британского производства и каждое утро начищал себя лосиной и мелом. - А еще, - сказал высокий, сидевший как раз напротив, - недавно объявилось тут некое лицо, вообразившее себя ослом; в переносном смысле слова так оно и было. Трудный пациент, и нам большого труда стоило держать его в рамках приличия; одно время он вздумал питаться только чертополохом; от этого мы живо его вылечили, больше ничего не давая ему есть. Взбрыкнет, бывало, вот так, вот так... - Мосье де Кок, будьте любезны вести себя пристойно! - вмешалась старая дама, сидевшая рядом с ним. - Не дрыгайте ногами! Вы мне парчовый подол изодрали! Неужто же надо каждое слово эдак наглядно сопровождать действием! Наш новый друг и без того вас отлично поймет. Честно говоря, вы такой же осел, каким воображал себя несчастный безумец. Право же, игра ваша слишком натуральна! - Mille pardons, Mamselle (7) отвечал мосье де Кок на эти речи, - тысяча извинений. Я не хотел вас задеть. Мамзель Лаплас, мосье де Кок имеет честь пить ваше здоровье! И мосье де Кок отвесил низкий поклон, изысканно поцеловал кончики пальцев и чокнулся с мамзель Лаплас. - Позвольте же, mon ami, - сказал тут мосье Майяр, повернувшись ко мне, - позвольте предложить вам кусочек этой телятины a la ste Menehould; нет, вы только отведайте, какая прелесть! Тут троим дюжим лакеям удалось наконец благополучно водрузить на стол огромнейшее блюдо, вернее некий помост, на котором лежало, как мне представилось, сперва monstrum, horrendum, informe, ingens cui lumen ademtum (8). Присмотревшись внимательней, я, однако, разглядел, что это всего лишь небольшой теленок, зажаренный целиком, на коленях и с яблоком во рту, как подают в Англии жареных зайцев. - Спасибо, мне что-то не хочется, - отвечал я, - по правде говоря, я не особенно люблю телятину а 1а святой - как бишь его? Да и боюсь, как бы она мне вреда не наделала. Лучше я переменю тарелку и попробую кролика. На столе стояло еще множество блюд, как мне казалось, с обычной французской крольчатиной; а это, доложу я вам, весьма недурной morceau (9). - Пьер, - крикнул хозяин, - перемени господину тарелку и положи ему бочок этого кролика au-chat (10). - Простите?.. - сказал я. - Кролика au-chat. - Ах, спасибо, не надо. Я передумал. Я лучше возьму ветчины. Чего только не едят в провинции, подумал я про себя. А меня, покорно благодарю, увольте и от кролика au-chat, и, если уж на то пошло, и от кошки под кролика тоже. - А еще, - произнес некто, похожий на мертвеца, с противоположного конца стола, подхватывая нить беседы, там, где она была прервана, - а еще был у нас давным- давно один престранный пациент, который уверял, будто он кордовский сыр, и всюду ходил с ножом в руке и умолял приятелей отрезать у него от ноги кусочек. - Он был, бесспорно, большой дурак, - возразил кто-то, - и все же его не сравнить кое с кем, кого знают все присутствующие, исключая этого заезжего господина. Я имею в виду человека, который вообразил себя бутылкой шампанского и вечно стрелял пробкой и пускал пену, вот так... Здесь он, на мой взгляд, весьма невоспитанно сунул большой палец правой руки за левую щеку, отдернул его со звуком, напомнившим хлопанье пробки, - а потом, ловко водя языком по зубам, несколько минут производил резкое шипенье и свист, словно открытая бутылка шампанского. Я заметил, что его поведение не очень понравилось мосье Майяру; но он промолчал, а беседу продолжил тощий человек в большом парике. - А еще был тут один неуч, - сказал он, - так тот считал себя лягушкой; и, между прочим, он был на нее ужасно похож. Жаль, вы его не видели, сударь (это он адресовался ко мне), вы бы удивились, глядя, как он естественно ей подражал. Поверите, сударь, если тот человек не был лягушкой, то я могу об этом только искренне сожалеть. Когда он квакал - вот так: ква-ква-ква-а! - какая это была тончайшая нота! Си-бемоль, не иначе! А когда он, бывало, выпьет стаканчик-другой и положит локти на стол - вот так, да растянет рот до ушей, вот эдак, да выкатит глаза и начнет быстро-быстро мигать, о, ручаюсь вам, сударь, если бы вы все это увидели, вы бы обомлели от восторга перед его гением. - Не сомневаюсь, - отвечал я. - А еще, - начал кто-то другой, - был тут один весельчак, так тот вообразил себя понюшкой табаку и все досадовал, что не может самого себя прихватить большим и указательным пальцем. - А был еще Жюль Дезульер, такой выискался гений, что помешался на мысли, будто он - тыква. Приставал к повару, чтобы тот начинил им пирог; повар с негодованьем отказывался от его предложенья. Я же лично вовсе не уверен, что тыквенный пирог а lа Дезульер не был бы отменным кушаньем! - Вы удивляете меня! - сказал я и вопросительно посмотрел на мосье Майяра. - Ха-ха-ха! - засмеялся мосье Майяр. - Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Отлично! Не удивляйтесь, mon ami. Наш друг большой оригинал, drole (11), его не следует понимать буквально. - А еще, - опять сказал кто-то, - тут был один шут гороховый, тоже в своем роде замечательная личность. Он помешался от несчастной любви и вообразил, будто у него две головы. Про одну он говорил, что это голова Цицерона, а другую считал составной: от макушки до рта - Демосфеновой, а от рта до подбородка - головой лорда Брума. Вполне возможно, он и заблуждался, но он всякого умел убедить в своей правоте, ибо обладал великим даром красноречия. Он был пламенный оратор и безудержно отдавался своей страсти. Вскочит, бывало, на обеденный стол, вот так и - и... Тут сосед и, верно, друг говорящего положил ему руку на плечо и шепнул ему на ухо несколько слов; после чего тот вдруг умолк и снова сел на стул. - А еще, - сказал тот самый друг, который только что заставил сесть говорящего, - был у нас мосье Буйар, волчок. Я называю его волчком, потому что его одолела дурь, правда не лишенная смысла, такая причуда, будто его превратили в волчок. Вы бы просто за живот держались от смеха, если б увидали, как он крутится. Он мог вертеться на одном каблуке вот таким манером - раз... Тут друг его, которого только что шепотом призвал он к порядку, оказал ему в точности ту же услугу. - Значит, - пронзительно закричала одна старая дама, - ваш мосье Буйар был сумасшедший, а к тому же большой дурак; ну где это слыхано, позвольте вас спросить, чтоб человек был волчком? Просто нелепо. Нет, мадам Жуайез была, как вы знаете, куда умней. Ее причуды не противоречили здравому смыслу и доставляли удовольствие всему кого она удостаивала своим знакомством. По зрелом размышлении она поняла, что вследствие какого-то несчастного случая она обратилась в петушка; но зато в роли петушка она вела себя безупречно. Она дивно махала крылышками - так-так-так, - а уж кукарекала она просто очаровательно! Кука-реку! Кукареку! Кукареку! - Мадам Жуайез, будьте любезны, ведите себя прилично! - вмешался наш хозяин весьма сердито: - Либо вы будете держаться, как подобает даме, либо немедля выйдете из-за стола. Выбирайте! Дама (я с немалым удивленьем услышал, что ее назвали мадам Жуайез после того, как она только что описывала эту самую мадам Жуайез) покраснела до корней волос и, кажется, ужасно смешалась. Она поникла толовой и ни звука не произнесла в ответ на этот выговор. Но другая дама, куда моложе, подхватила тему разговора. То была моя миловидная знакомая из Малой гостиной. - Ах, мадам Жуайез была дура! - воскликнула она. - А вот в сужденьях Эжени Салсафет обнаруживалась бездна здравого смысла. Она была очень хороша собой и до того скромница, что обычный способ носить одежду считала непристойным и всегда стремилась к тому, что платье оказывалось у нее не снаружи, а внутри. Это ведь, в сущности, так просто делается. Надо только сперва так, так, а потом... - Mon Dieu! (12) Мамзель Салсафет! - закричали сразу с десяток гостей в один голос. - Что вы затеяли? Увольте! Остановитесь! Мы уже видим, как это делается. Довольно! - И многие повскакали с мест, дабы удержать мамзель Салсафет от намерения полностью уподобиться Венере Медицейской; неожиданный вой или дружный вопль откуда-то из главного крыла внезапно и успешно им способствовал. Вопль этот, конечно, отчаянно подействовал на мои нервы, но остальных присутствующих мне стало просто искренне жаль. В жизни не видывал я, чтобы разумные люди так пугались. Все они побледнели как мертвецы, съежились, задрожали, залязгали зубами от ужаса, прислушиваясь, не повторится ли звук. Он повторился, громче и, казалось, ближе, а потом в третий раз, совсем уже громко, а потом в четвертый раз - куда менее мощно. Услыхав, что звук удаляется, общество тотчас приободрилось, развеселилось, и снова посыпались анекдоты. Тут я отважился осведомиться о причине недавнего смятения. - Сущие пустяки, - отвечал мосье Майяр. - Мы к ним привыкли и почти не обращаем на них вниманья. Сумасшедшие время от времени поднимают общий вой; они действуют друг на друга, как бывает в собачьих сворах по ночам. Иногда, правда, случается, что после такого концерта они пытаются вырваться на свободу; и тут, разумеется, можно опасаться кое-каких неприятностей. - А сколько у вас сейчас больных? - В настоящее время у нас их всего десять. - Больше женщин, я полагаю? - О нет. Все до единого мужчины, притом дюжие молодцы, доложу я вам. - Неужто? А я-то думал, что большинство сумасшедших принадлежит к слабому полу. - Обычно так оно и бывает, но не всегда. Совсем недавно здесь было двадцать семь пациентов; из них не менее восемнадцати были женщины; но в последнее время все решительно переменилось, как видите. - Да, решительно переменилось, как видите, - вмешался господин, едва не повредивший голени мамзели Лаплас. - Да, решительно переменилось, как видите, - хором подхватили остальные. - А ну попридержите-ка языки, - сказал мосье Майяр в сильной ярости. И после этого на несколько минут воцарилась мертвая тишина. Одна дама даже повиновалась мосье Майяру совершенно буквально и, высунув язык, кстати весьма длинный, послушно придерживала его обеими руками, пока продолжалась эта сцена. - А эта почтенная особа, - шепнул я, склонившись к уху мосье Майяра, - эта милая дама, которая услаждала нас своим кукареку, она, я надеюсь, не опасна, а? - Не опасна! - воскликнул он в непритворном изумлении. - Как... как... что вы имеете в виду? - Лишь слегка - того, - сказал я, ткнув, пальцем в свою голову, - я убежден, что она не особенно, не серьезно больна, а? - Mon Dieu! Да что это вы такое вообразили! Эта дама, мой давний близкий друг, мадам Жуайез, не менее здорова, чем я сам. У нее есть, конечно, кое-какие причуды, но, знаете ли, старые женщины, очень старые женщины, все не без причуд. - Разумеется, - согласился я, - разумеется. Ну, и остальные дамы и господа... - Надзиратели и к тому же мои друзья, - перебил мосье Майяр, надменно выпрямляясь, - ближайшие мои друзья и помощники. - Как? Все до единого? - спросил я. - И женщины тоже? - Безусловно, - отвечал он. - Без женщин нам не обойтись; они лучше всего ходят за сумасшедшими; они умеют к ним подойти; милые глазки, знаете ли, творят чудеса; дамы действуют на безумцев, как заклинатели на змей. - Разумеется, - сказал я. - Разумеется! Но ведут они себя немного странно, а? Несколько необычно? Не правда ли? - Странно! Необычно! Полноте, неужто вам и впрямь так показалось? Да, у нас тут, на юге, нравы, знаете ли, повольней. Мы ведем себя, как нам заблагорассудится, наслаждаемся жизнью, и всякое такое, знаете ли... - Разумеется, - сказал я. - Разумеется. Кстати, мосье, верно ли я заключил из ваших слов, что система, которой заменили вы знаменитую поощрительную систему, весьма сурова? - Нет, нисколько. У нас, и точно, строгий режим; но леченье - само леченье - скорее приятно для пациентов, нежели наоборот. - И вы сами изобрели эту новую систему? - Не совсем так. Кое-что в этой области изобрел уже профессор Смоль, о котором вы, без сомненья, наслышаны; а кое-какими усовершенствованиями в своей системе я обязан прославленному профессору Перьё, с которым, если не ошибаюсь, вы имеете честь состоять в близком приятельстве? - Мне очень стыдно, - возразил я. - Но я прежде даже не слышал этих имен. - О, господи! - воскликнул мосье Майяр, отпихнув свой стул и воздев руки к небу. - Полноте, я, верно, ослышался! Ведь не хотите же вы сказать, будто не слыхивали ни о ученейшем докторе Смоле, ни о прославленном профессоре Перьё? - Я вынужден сознаться в своем невежестве, - отвечал я. - Но истина превыше всего. Однако я готов провалиться сквозь землю от стыда, что не читал трудов этих, без сомненья, выдающихся мужей. Теперь я отыщу их сочиненья и прочту с превеликим вниманьем. Мосье Майяр, вы в самом деле, должен сознаться, в самом деле устыдили меня! И я сказал ему чистую правду. - Полноте, полноте, мой юный друг, - сказал он мягко и пожал мне руку. - Выпьемте-ка лучше по стаканчику сотерна. Мы стали пить. Все неукоснительно следовали нашему примеру. Они болтали, острили, хохотали, вытворяли бессчетные глупости; визжали скрипки, ревел барабан, трубы выли, как целое стадо медных быков Фаларида; по мере опьяненья гости бушевали все больше и больше и в конце концов уподобили наш обед шабашу in petto (13). Мы с мосье Майяром, склонясь над сотерном и вуже, продолжали разговор, вопя во все горло. Ибо слово, произнесенное обычным голосом, сейчас так же легко достигло бы слуха собеседника, как крик рыбы из глубин Ниагарского водопада. - Простите, - заорал я ему в ухо. - Вы перед обедом говорили об опасностях, какими была чревата поощрительная система. Что вы имели в виду? - Да, - отвечал он, - порой нам в самом деле грозили серьезные опасности. Никогда не знаешь, что взбредет в голову безумцу; и я лично, точно так же как доктор Смоль и профессор Перьё, считаю, что не стоит им разгуливать без присмотра. Сколько сумасшедшего ни "гладить по шерстке", как это называют, в конце концов он все равно может впасть в буйство. А хитрость сумасшедшего ведь вошла в поговорку. Если он что-то забрал себе в голову, он будет скрывать свое намерение с неслыханной изобретательностью, а ловкость, с какою прикидывается он здравым, являет для ученых, изучающих природу разума, одну из серьезнейших проблем. Если безумец кажется совершенно разумным - вот тут-то и пора надевать на него смирительную рубашку. - Но вы, прошу прощенья, говорили об опасности, так неужто же вы на собственном своем опыте в этом самом заведении удостоверились в том, что предоставлять сумасшедшим свободу - опасно? - Здесь? На собственном моем опыте? О, конечно! К примеру: не так давно в этом самом доме произошло небезынтересное событие. Мы их тогда как раз "гладили по шерстке", и они делали, что хотели. Они вели себя хорошо, просто примерно; каждый, кто в здравом рассудке, тотчас бы раскусил, что если они так хорошо себя ведут, значит вынашивают какие-то дьявольские планы. И точно, в одно прекрасное утро надзиратели оказались связанными по рукам и ногам и очутились в тайных застенках. И теперь их, словно сумасшедших, стерегли сами же сумасшедшие, самоуправно взявшие на себя обязанности надзирателей. - Да не может того быть! В жизни ничего подобного не слыхивал! - Истинная правда; все это затеял один сумасшедший, которому почему-то взбрело в голову, будто он изобрел такую прекрасную систему управления, о какой прежде и не слыхивали, - систему, когда управляют сами сумасшедшие. Он, видимо, решил проверить свое изобретение на деле и сумел убедить остальных пациентов вступить в заговор и свергнуть существующую власть. - И он в этом преуспел? - Безусловно. Надзирателям вскоре пришлось поменяться местами с поднадзорными. Да не просто поменяться, ибо прежде сумасшедшие пользовались свободой, надзирателей же тотчас засадили в застенки и стали обращаться с ними - увы! - весьма бесцеремонно. - Но, я полагаю, вскоре водворился прежний порядок? Не могло же долго длиться такое положение вещей? Местные крестьяне, посетители, желавшие осмотреть заведенье, верно, подняли тревогу? - Не тут-то было. Вождь бунтовщиков оказался не такой простак. За весь месяц он ни разу не впускал посетителей, исключая и одного молодого человека, до того глупого с виду, что его не следовало опасаться. Его он принял и показал ему дом и сад, собственного развлеченья ради, чтобы на его счет позабавиться. Он поморочил его вволю, обвел вокруг пальца и тотчас выпроводил. - И долго ли правили сумасшедшие? - О, очень долго; месяц безусловно. А уж насколько больше месяца, не берусь в точности сказать. Безумцы, доложу я вам, успели как следует насладиться жизнью. Они сбросили свои потертые платья и распоряжались, как хотели, одеждой и драгоценностями прежних хозяев замка. В погребах нашлись запасы доброго вина, а сумасшедшие знают в винах толк, не сомневайтесь! Да, они неплохо пожили. - Ну, а лечение? Какие особенные методы лечения ввел в действие главарь бунтовщиков? - О, сумасшедший иной раз вовсе не дурак, как я уже имел честь заметить; и я глубоко убежден, что новые методы лечения были куда лучше прежних. Система у него, что и говорить, была превосходная - простая, точная, никаких хлопот, право же, она была великолепна, это была... Здесь рассужденья моего хозяина снова прервали дружные вопли, вроде тех, что недавно уже нарушали наш покой. На сей раз, однако, издававшие их лица, очевидно, быстро приближались. - Благие небеса! - воскликнул я. - Безумцы вырвались на свободу, это ясно. - Весьма опасаюсь, что вы правы, - отвечал мосье Майяр и побледнел как стена. Не успел он еще заключить свою фразу, а под окнами уже раздались выкрики и ругательства; и тотчас же кто-то начал ломиться в комнату. В дверь били чем-то, кажется кувалдой, а ставни отчаянно дергали и трясли с невероятной силой. Всех охватило ужасное смятенье. Мосье Майяр, к моему крайнему изумленью, забился под буфет. От него ожидал я большего мужества. Музыканты, в последние четверть часа слишком пьяные, чтобы исполнять свою работу, теперь разом вскочили на ноги, схватились за инструменты и, вспрыгнув на свой стол, дружно грянули "Янки Дудл", и исполняли его, если не вполне верно, зато с немыслимым рвением в продолжение всего переполоха. Тем временем на главный стол запрыгнул господин, которого недавно с таким трудом удалось удержать от этого намеренья. Как только он устроился среди бутылок и стаканов, он начал речь, и речь, без сомненья, выдающуюся, если б ее можно было услышать. В тот же миг человек, увлекавшийся волчками, распластав руки, начал неистово кружиться по столовой, сбивая с ног всех, кто попадался ему на пути. Тут же услыхал я немыслимо громкое хлопанье пробки, шипенье шампанского и вскоре установил, что проистекает оно от лица, представлявшего нам за обедом бутыль сего благородного напитка. А человек-лягушка принялся квакать так истово, словно от каждой ноты зависело спасенье его души. И вдобавок ко всему раздался еще немолчный вой осла. Что же до старого моего друга мадам Жуайез, то бедная дама так потерялась, что я чуть не заплакал от жалости. Она стала в углу подле камина и только и могла, что непрестанно и надрывно кричать: "Кукареку!" Но вот произошло самое страшное - кульминация трагедии. Коль скоро натиску снаружи не оказали другого сопротивленья, кроме криков, кукареканья и кваканья, все десять окон вылетели почти разом. Никогда не забуду, с каким удивленьем и ужасом я увидел, как в окна попрыгал, вломился к нам, смешался с нами pele-mele (14) и начал драться, лягаться, выть и царапаться целый отряд существ, которых принял я за шимпанзе, орангутангов или огромных черных бабуинов с мыса Доброй Надежды. Меня сбили с ног, я откатился под диван, где и пролежал тихо, внимательно прислушиваясь к происходившему в столовой, минут пятнадцать, в продолжение которых драма пришла к благополучной развязке и все разъяснилось. Оказывается, мосье Майяр, рассказывая мне о безумце, подстрекнувшем своих собратьев к мятежу, имел в виду лишь собственные подвиги. Два или три года назад сей господин и точно был здесь главным надзирателем, но сам помешался и сделался пациентом. Мой спутник, меня ему представивший, ничего про это не знал. Надзирателей, числом десять, вдруг схватили, хорошенько вымазали в смоле, как следует вываляли в перьях, а потом упрятали в подземелье. В заточенье провели они более месяца, и мосье Майяр великодушно поставлял им не только смоль и перьё (входившие в его "систему"), но немного хлеба и щедрое количество воды. Последней их ежедневно поливали из насосов. Наконец один узник спасся по сточной трубе и выручил остальных. Поощрительная система с существенными усовершенствованиями вновь воцарилась в замке; и все же я не могу не согласиться с мосье Майяром, что его система леченья в своем роде была весьма недурна. Как он правильно заметил, система "простая, ясная, и никаких хлопот, ни самомалейших". В заключение осталось только добавить, что хоть я по всем библиотекам Европы ищу труды доктора Смоля и профессора Перьё, мне покуда нигде не удалось их обнаружить. ------------------------------------------------------------ 1) - Здесь: недоразумений (фр.) 2) - доказательство с помощью доведения до нелепости (лат.). 3) - столовую (фр.). 4) - старого двора (фр.). 5) - Библия, Числа, VIII, 34. 6) - ничему не удивляться (лат.). 7) - Тысяча извинений, мамзель, (фр.). 8) - Чудовище страшное, отвратительное, огромное, одноглазое (лаг.). 9) - кусочек (фр.). 10) - под кошку (фр.). 11) - чудак (фр.). 12) - Господи! (фр.) 13) - в аду (фр.). 14) - в одну кучу (фр.)