Георгий Вайнер

                     Бес в ребро


Этот файл с книжной полки Несененко Алексея 
http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/


   Мой муж знает все. Фигурально выражаясь, конечно.
Наверное, никто не знает всего. Но объем сведений средней
энциклопедии рационально и надежно размещен в его голове -
суховатой, ладно посаженной, всегда красиво подстриженной и
причесанной. Этих сведений у него, наверное, чуть меньше,
чем в Большой энциклопедии, но уж наверняка больше, чем в
Малой. И это совсем неплохо - держать в голове средний
универсальный свод систематизированных знаний.
   Будь у меня больше времени, любознательности и ума, я бы
за пятнадцать лет, прожитых совместно с Витечкой, сама
успела стать энциклопедически сведущей девушкой - легко,
естественно, необременительно, как обучаются люди во сне
иностранным языкам.
   Нужны были только ум, любознательность и время.
   Но времени не хватает. У нас с Витечкой двое детей, и
эти наглые паршивцы пожирают все свободное время. Они
мелкие вандалы, разрушившие навсегда недостроенное здание
моей высокой культуры.
   Любознательности тоже не хватает. Витечка говорит, что
любознательность- это почва интеллекта, гумус сознания.
Живительная влага знаний не проникает в меня, как дождь в
глинистый грунт, а собирается на поверхности в медленно
зацветающие лужи. Растет на моей небогатой ниве бурьян
мелочных дел и чертополох пустяковых забот литсотрудника
отдела информации вечерней городской газеты.
   Ну, а про ум женский и говорить-то нечего! И так все
ясно.
   И многолетняя уверенность, что Витечка знает все, должна
была и сейчас заставить меня верить, будто у него кризис.
   Не досада, не усталость, не разочарование. Кризис.
Мучительное осознание середины неправильно прожитой жизни.
   Тягостное душевное состояние, научно доказанное и
сформулированное американской журналисткой и социологом Гейл
Шиихи...
   А я с испугом думала о том, что я Витечке не верю.
   Нет, не то что бы я не верила в существование этой
неведомой Гейл Шиихи. Или в то, что Витечка не читал ее не
изданную еще у нас книгу "Кризисы в жизни взрослого
человека". Или сомневалась в научной доказательности
предсказаний этой самой Шиихи.
   Я была готова согласиться с правильностью ее заочного, не
переведенного на русский язык диагноза Витечкиного
состояния. Я слушала его внимательно и убеждалась со
стыдом, что все подлинно научное мне глубоко чуждо, ибо со
всей ясностью поняла, что Витечкин кризис вызван вовсе не
постижением ученых изысканий Шиихи.
   У Витечки есть баба. На стороне.
   Раньше говорили изысканнее, существовало множество
красивых слов об этом неприятном для жены событии: "у него
флирт", "завел романчик".
   А сейчас говорят: у него баба на стороне. Вот и весь
кризис.
   И, судя по тому, что Витечка подтянул на помощь себе
Шииху, и по тому, как он нервозно-быстро говорил о том, что
его творческая жизнь, его индивидуальность съедена и почти
уничтожена бытом, моей пассивностью, моей
бесхозяйственностью, вынужденными компромиссами из-за нас -
из-за меня и детей, - я сообразила, что у него не флирт, не
романчик, не адюльтер. Там серьезно.
   Витечка жарко и убедительно говорил о том, что ему уже
тридцать семь, что Пушкина в этом возрасте уже убили, а он
не напечатал ни строки из душевно- заповедного и не снял ни
одного настоящего фильма, что он ежедневно погибает на своей
тусклой и бессмысленной работе, которую только из
снисходительности можно назвать творческой, что он стыдится
ее, что перед ним предстала во всей пугающей обнаженности
перспектива неизбежности смерти, а все еще ничего не
сделано, что он вышел на последний жизненный рубеж...
   Ему нужен месяц, или два, или черт его знает, сколько
понадобится, чтобы сосредоточиться, одному, без нас, без
вони горелого лука, без разговоров о нехватке денег и
необходимости купить Маринке пальто и в последний раз
попробовать сломать на себе каменеющий панцирь неудачника!
Гейл Шиихи точно описала этот комплекс...
   А я слушала его, кивала, издавая время от времени
сочувственно-бессмысленные междометия, и испытывала странное
чувство - будто я целиком вмерзаю в лед. По телевизору я
как-то видела передачу: во время операции на сердце
пациента сильно охлаждают - надо затормозить жизненные
процессы.
   Витечка производил сейчас очень ответственную и сложную
операцию на моем сердце, и мой мозг, так привыкший
подчиняться ему всегда, и сейчас помогал Витечке, затормозив
все мои реакции.
   Я слушала его и вяло думала о том, что, наверное, сейчас
должна я кричать, плакать, скандалить или встать на колени,
напомнить ему, что он любит детей и без них жить не сможет
ни с какой Шиихой...
   Что мы прожили пятнадцать лет, и никто никогда не будет
его любить так, как я...
   Что он человек, в сущности, душевно дряблый, без воли и
мужского характера, ему очень нужна моя любовь, потому что
мне его добродетели не нужны. Так уж получилось, что я его
люблю таким, какой он есть, и согласится ли с его слабостями
и недостатками Гейл Шиихи - неизвестно, и следующего кризиса
он, возможно, не перенесет: Шииха сломает ему хребет.
   Но ничего я не могла сказать и ничего не сделала, потому
что обрушилась на меня тоска космического холода, я
заледенела, все во мне оцепенело от неожиданности, страха и
боли.
   Я никогда не ревновала Витечку. Даже странно! Ведь он
красивый молодой мужчина, умный, яркий человек. Я видела,
как смотрят на него женщины - как на молодого пушистого
щенка: теплеет глаз, ладошка непроизвольно тянется
погладить, и губы складываются в сюсюкающе-ласковом
бормотании.
   А все равно не ревновала. От дурацкой неколебимой
уверенности, что Витечка - это мое! Ничье, только мое!
Предназначенное...
   С того незапамятного вечера на первом курсе университета
- он пригласил танцевать, и я мистическим прозрением
блаженных увидела, что пришел мой человек - навсегда.
   А теперь надежный прочный кораблик моего дома вдруг
тонет. Неведомая жучиха по имени Гейл Шиихи проточила
незаметно борт, и хлынула внутрь черная ледяная вода
всемирного потопа.
   Господи, что ж теперь будет?
   Судорожно вздохнула я и спросила Витечку, и голос мой
противно дребезжал:
   - Сколько лет ей?..
   - Шиихи? - будто налетел на стул посреди комнаты
Витечка. - Не знаю... Лет сорок пять...
   - Нет, не Шиихи, - сказала я замороженно. - К которой
уходишь...
   - Ты с ума сошла, - неуверенно ответил Витечка. - Мне
сейчас еще сцен ревности не хватает!..
   - Витечка, от меня муж впервые уходит, - постаралась я
сказать полегче, и весь остаток сил я собрала на то, чтобы
постыдно, в голос не зареветь. - У меня опыта нет. Не
знаю, как вести себя уместнее...
   - Господи! - закричал Витечка со страданием. - Ну,
прошу тебя - услышь меня! Прислушайся к тому, что я говорю
тебе!..
   Витечка умел искренне и сильно страдать из-за чужой
неправоты. Я не хотела его страданий и толку в них никакого
не видела, поскольку привыкла к тому, что, пострадав из-за
моей всегдашней неправоты, он все равно делал все по-своему.
   - Витечка, я прислушалась к тебе. И услышала тебя, -
сказала я устало. - Тебе для преодоления кризиса нужны
сосредоточенность, уединенность и новая женщина. Если тебе
станет лучше - я согласна...
   - Что ты корчишь из себя казанскую сироту?! - завопил
Витечка, он начинал сердиться всерьез.
   Это было безошибочное средство - в споре рассердиться на
меня. И называлось оно "дать укорот". Не знаю, откуда оно
взялось, это глуповатое выражение, но Витечка точно усвоил,
что, получив "укорот", я обычно соглашалась: делай как
знаешь. Я, наверное, трусоватый человек и конформистка по
природе, но мне ни разу не довелось увидеть, чтобы один из
спорщиков сказал другому: "Ты переубедил меня, я не прав и
перехожу- на твою точку зрения". Поэтому, заслышав грозовой
рокот предстоящего "укорота", я заранее сдаюсь и занимаю
Витечкину позицию.
   Но сейчас, видимо, моя реакция не совпадала с ролью,
придуманной мне в сценарии "Расставание интеллигентных
супругов", и Витечкино режиссерское чувство было глубоко
уязвлено отсебятиной, которую я бессовестно порола на
выпуске спектакля в свет.
   - Почему ты всегда выдумываешь себе роль жертвы? - с
настоящей страстью и негодованием спрашивал он меня. -
Почему ты и обо мне подумать не хочешь?!
   - О чем я должна подумать? О том, как тебе непереносимо
тяжело бросить детей и меня? О твоих мучениях, когда ты
обманывал меня как последнюю дуру? Или о невыносимом тебе
бремени алиментов?
   - Вот ты вся в этом! Вся твоя лицемерная любовь! Ты
всегда мягко стелешь, а спать с тобой очень жестко!
   Я бессильно развела руками:
   - Наверное, ты прав. Поэтому у тебя кризис. И ты
уходишь к той, с кем мягко спать...
   Или я нарушила порядок ходов, или подточенная кризисом
Витечкина нервная система не выдержала, но вдруг его лицо
жалко скривилось, задергался подбородок - он заплакал.
Бежали по его лицу прозрачные круглые слезы, а он быстро,
горячо бормотал:
   - Да... да... я всегда знал цену твоим жертвам... Вся
твоя мягкость и сговорчивость - сплошная показуха... Ты
внутри каменная... Все вы - жертвователи несчастные -
однажды счет подаете... Там все записано и учтено...
Все!.. Платите за любовь! За заботу! Под каждой вашей
жертвой закопана корысть...
   - Витечка, ты от своей Шиихи совсем ополоумел! Ты
послушай себя. Что ты несешь? Какие жертвы? Какая
корысть? Вся моя корысть - жить с тобой вместе...
   Почему-то меня не возмущали его дурацкие обвинения, в них
было что-то запальчиво-ребяческое, когда нет чувства правоты
в споре, но есть лишь мечта сохранить лицо.
   - Я устал! - кричал Витечка. - Я не могу так больше!..
   И плакал. Я с острым стыдом думала, что не испытываю ни
гнева, ни унижения, а только щемящее желание его легонько
отшлепать, прижать к себе, утешить, вытереть с лица слезы.
   Но не могла этого сделать. Потому что выработанным за
долгие годы знанием его чувств я видела, что он не хочет от
меня утешения и мира. Ему нужен сейчас скандал, раздор,
злость. Он хотел плакать.
   - Ты всегда делаешь вид, будто согласна со мной, что
понимаешь меня и сочувствуешь! - горевал он о своем умершем
чувстве. - А сама ты радуешься в глубине души моим
неудачам! Тогда ты счастлива мы с тобой пара неудачников.
Оба сидим в теплом дерьме! Союз неудачливых талантов! Нам
обоим не повезло в жизни, и мы вместе до гроба - дураки
оба!.. Ты хочешь превратить наш дом в заказник убогости -
ферму придурков и неудачников...
   - Витечка, я не считаю себя неудачницей... - робко
попыталась я остановить его.
   - Конечно! - взвился он. - Неудачник- я один! По щекам
его катились легкие детские слезы - без соли, без горечи,
без муки. Ему становилось от них легче. Витечке было
сейчас приятно плакать, так же, как бывает приятно смеяться.
   - Витечка, давай прекратим этот разговор, - предложила я.
- И делай как знаешь...
   Он быстро вышел из комнаты, и в ванной с рокотом и ревом
забушевал кран, будто сшиблись там две водные стихии -
Витечкина и водопроводная, - доказывая друг другу
искренность и силу своего напора.
   Но у Витечки было больше чувства, а в кране - воды, и
когда Витечка вернулся в комнату, то лишь слабая краснота
глаз и ноздрей напоминала о разразившейся сейчас буре.
   Витечка подошел к столу и сел боком на стул и меня это
снова остро кольнуло в оледеневшее сердце - он возвратился
уже как гость, как чужой в этом доме, он уже много раз в
мыслях проигрывал уход, он ушел отсюда давно. Потому что,
когда он был хозяином, он никогда не сидел боком у стола -
валялся на диване, усаживался широко в кресле или седлал
стул верхом, - но боком у стола он не сидел никогда.
   И я поняла, что он решил окончательно. И, видимо, давно.
   А Витечка негромко, извиняющимся голосом, как проситель
на приеме, сказал:
   - Поверь мне, я люблю тебя! Я вас всех люблю! Но я не
могу так больше...
   И оттого, что я отчужденно молчала, ему казалось, что он
еще мне что-то недообъяснил, не сказал каких-то умных и
утешающих слов, которые могли бы безболезненно и приятно для
всех решить эту противную проблему: плавный выход со
старой, надоевшей базы - под руководством Гейл Шиихи - через
кризис - к новому полноценному счастью.
   Я была главным препятствием в этой прекрасной программе,
поскольку Витечка любил меня и не желал мне неприятностей,
но никак я не вписывалась в благополучный проект построения
новой светлой жизни.
   Но Витечка вообще очень верил в силу СЛОВА, в его
огромные возможности, и, чтобы сделать мою участь не такой
безысходной, терпеливо и ласково объяснял про свои
сложности: -
   - Пойми, человек приходит в жизнь сирым и голым, и
единственное, чем он располагает, - свободой... Но только
осознав это, он делает все возможное, чтобы избавиться от
нее - продать, обменять, отдать задаром или с доплатой...
   - Витечка, я поняла тебя: ты отдал мне пятнадцать лучших
лет свободы с доплатой в виде детей. Спасибо, но я уверена,
что не смогу тебе возместить такую щедрость...
   - Зачем ты так говоришь? Зачем ты язвишь? - сказал он
жалобно и неуверенно добавил: - Нам надо пережить этот
кризис - это общий кризис нашей жизни, я вернусь, и все
наладится...
   - Нет, - сказала я твердо и встала. - Ты не вернешься
сюда. Уходи" скоро придут из школы дети...

   Резко - ножом по стеклу - прозвенел телефонный звонок. Я
вздрогнула и рванулась к аппарату, безумная надежда
полыхнула - Витечка звонит, хочет сказать, что все это
глупость, пустые разговоры, мелкие семейные дрязги,
расстройство чувств, короткое помрачение ума- он успокоился
и едет домой.
   - Слушаю!..
   - Здравствуйте! Мне нужна Ирина Сергеевна.
   Нет, это не Витечкин горячий тенор, возбужденный, чуть
тревожный, напористый, сразу что-то доказывающий собеседнику
одним только тембром.
   Густой спокойный баритон сытого, всем довольного
человека. Наверное, благополучного. Жену, скорее всего,
давно бросил.
   - Я у телефона...
   - Ирина Сергеевна, моя фамилия Ларионов. Я вам привез из
Одессы живой привет от Ады...
   Елки-палки! Мне сейчас только делов - от сумасшедшей
сестры гостей принимать! Господи, ну что ты привязался ко
мне!
   Ада, ненормальная, от своего неизбывного
доброжелательства и провинциального радушия посылает нам со
всякой немыслимой оказией гостинцы - это у нее называется
живой привет. Однажды она умудрилась силком всучить ящик с
помидорами оказавшемуся в Одессе директору студии, где
работает Витечка. Матерясь, директор озверело сунул Витечке
в нос текущий соком ящик, а Витечка, плача от злобы, чуть не
убил меня посылкой. "Сообщи своей кретинке, что она мне
ящиком томатного сока испортила последние брюки и карьеру
режиссера..." - сказал он.
   Но я ничего не сообщила своей двоюродной сестре Аде,
которую по привычке все повторять за Витечкой называю
ненормальной и придурочной. Она не кретинка, а неисправимо,
безнадежно добрая женщина. И несчастная. И любит нас. Не
знаю, может быть, любить кого-то сейчас действительно
сумасшествие? От этой ненормальности строго и педантично
лечат...
   - Алле, аллё! Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? Вы
пропали куда-то! - доставал меня густой голос из телефона.
Такой голос наверняка исходит из обильного чрева. Он живет
в тяжелом, грузном человеке, как в пещере.
   - Да, да! Я слушаю, простите...
   - Ада прислала вам посылочку - фрукты для детей, я хотел
завезти...
   - Спасибо большое, мне вас совестно утруждать. Если вы
скажете, где вы остановились, я подошлю сына за посылкой...
- сделала я попытку.
   Трубка усмехнулась:
   - Боюсь, пареньку Адина посылка пока не по силам. Она на
мою тягловую мощность рассчитана...
   Вот беда! Нет у меня сил сейчас общаться с посторонним
человеком, не до него мне, мне вообще сейчас ни до кого на
свете!
   И детям моим, черт побери, нужен сейчас отец, а не фрукты
из Одессы!
   Но у Ады нет для моих детей отца, чтобы прислать его
живым приветом с Ларионовым, который своим толстым голосом
доброжелательно предложил:
   - Да я заброшу - труда не составляет.
   - Спасибо... - растерянно ответила я, так и не придумав,
как не пустить человека, который невесть откуда везет твоим
детям подарок и в придачу предлагает доставить его в дом.
Не скажешь же чужому человеку, что мне все фрукты мира до
лампочки, что меня муж бросил!
   - Вы меня, наверное, не помните, Ирина Сергеевна, -
сочно, мягко, плотно говорил на другом конце провода
Ларионов. - Мы два года назад танцевали на дне рождения у
Ады. Помните, на даче в Люстдорфе? Вы были тогда всей
семьей...
   - Да, да, да, припоминаю, - готовно согласилась я, хотя,
конечно, никого и в лицо - не то что по телефону - не
вспомнила бы из той несусветной толчеи, которая вершилась у
Ады на праздниках. Сто незнакомых между собой людей - все
ближайшие друзья Ады - орут, шутят, танцуют под старинный
граммофон, едят колбасу, сыр, овощи с картонных и фольговых
тарелочек, пьют из граненых стаканов, консервных банок и
пластмассовых стопок.
   И все счастливы. Я помню, что было очень весело.
Витечка - в ударе - импровизировал, острил, изображал, читал
пародии и смешные стишата. Одним словом, "держал стол".
Все были потрясены им - Витечка выкладывался на совесть.
   Ночью, когда мы с Адой закончили приборку, Витечка сказал
мне досадливо:
   - Все-таки провинциализм - неизлечимая болезнь...
   - Ты о ком? - удивилась я.
   - О них... Темные, дикие люди...
   Подумав мгновение - не обижу ли я его, - спросила с
искренним интересом:
   - А чего ж ты так надрывался?
   Витечка долго рассматривал меня, потом пояснил:
   - Хочу тебе напомнить, что это праздник твоей сестры. И,
чтобы получился действительно праздник, а не тупая
обжирательная пьянка, надо, чтобы кто-то один постарался для
всех...
   Витечка вообще очень мало ел и совсем ничего не пил.
"При моей нервной системе мне нужен не коньяк, а бром", -
пояснял он с усмешкой.
   Наверное, оттого, что я устала тогда за долгий день, я
стала раздражаться его величавостью:
   - По-моему, нормальные милые люди. А если они тебе
показались такими дикими провинциалами, то незачем было так
на разрыв стараться...
   Витечка усмехнулся:
   - Артист не может исходить из того, нравится ему публика
или нет. Он должен на нее работать.
   - Но ты тут не артист, а родственник, гость. И никому
ничего не должен...
   - Артист - везде артист. И всегда должен. Всем...
   - Наверное, - согласилась я, и вдруг черт дернул меня за
язык. - Мне показалось, что они тебе нужны не меньше, чем
ты им...
   Боже, как жутко разобиделся Витечка! Целый месяц, весь
отпуск превратился в сплошной "укорот".
   О, какой это был великий "укорот"! Раскаленный докрасна
жгучей обидой, горделиво-немой, презрительно цедящий
укоризну "укорот".
   Тем и запомнился мне день рождения Ады. А никакого
Ларионова, никаких густоголосых толстяков танцоров в памяти
не осталось.
   - Вы слышите меня, Ирина Сергеевна? - снова переспросил
Ларионов. - Плохо слышно!
   - Да-да! - откликнулась я. - Аппарат барахлит
чего-то...
   Это не звук, это я пропадаю куда-то.
   Ларионов меня раздражал своим благодушно-беззаботным
густым голосом, каким-то избыточным спокойным благополучием,
мощный ток которого я ощущала по телефонным проводам. И без
вопросов было ясно, что у него все в порядке - со здоровьем,
со временем, со служебными делами, и с семьей отлично!
   Жену наверняка давно бросил. Ходит, бездельник
горластый, по вечеринкам и именинам, пляшет.
   - Так вам часиков в семь удобно, Ирина Сергеевна? -
штурмовал он меня.
   - Да, конечно... - Я замялась, подумав о том, что не
знаю его имени-отчества. И спросить неловко - мы ведь с ним
старые друзья. Танцоры диско, как говорит мой сын Сережка:
"Он - кретин, она - редиска".
   - Конечно, - повторила я. - Приходите, я в семь буду
дома...
   Я теперь всегда буду в семь дома.
   Положила трубку, замерла обессилено на стуле, но в
прихожей громко стукнула дверь, затопали ногами мои вандалы,
что-то сердито крикнул Сережка, а Маринка ехидно подвизгнула
и с упреждающим воплем:
   "Только тронь, я маме сразу скажу!" - ворвалась в кухню,
юркнула за мою спину и оттуда, из надежного укрытия, с
обезьяньими ужимками и демонстрациями красного, острого
кошачьего языка стала дразнить Сережку: "Всем по ириске, а
тебе очистки, всем по ириске, а тебе очистки..."
   Сережка сделал заявление, подбоченившись для
официальности:
   - Мама, мне эта стукачка надоела! Больше я забирать ее с
продленки не буду! Пускай сама идет домой! Или сидит там
до ночи! Мне она надоела...
   Через их головы я посмотрела на себя в зеркало - нет,
ничего страшного. Только синюшно-бледная.
   - Мама, он сам придирается сначала, шкодничает, а потом
говорит: не буду я с тобой мириться!
   Они боевито препирались между собой, напористо качали
права, но я их плохо слышала. Будто ваты в уши натолкала.
Или гром над головой грохнул. Гром небесный...
   Всем по ириске, а тебе очистки. Незапамятно давно
Витечка любил меня и называл меня Иришка-Ириска. Ириска.
Он говорил, что у меня глаза, как ириски, коричневые,
мягкие, сладкие.
   Всем по ириске, а тебе очистки.
   Нет, Ириска, все тебе очистки.
   - Мама, ты слышишь меня? - дергала меня за руку Маринка.
- Галина Лаврентьевна сказала, что родительский комитет
велел собрать со всех по три семьдесят на украшение класса.
И ты забыла сдать мне за завтраки три тридцать. Галина
Лаврентьевна велела положить деньги в конверт и булавкой
застегнуть мне в карманчике. Ты не забудешь?
   - Постараюсь...
   - А где отец? - спросил Сережка.
   Где отец? Действительно, а где сейчас наш отец?
   - Папа уехал в командировку...

   - Мне хочется заплакать, и не могу, - сказала я Людке. -
Слезы пропали...
   Она сочувственно хмыкнула:
   - Ну, об этом не беспокойся - еще наплачешься вволю.
   - Что же мне делать? - растерянно спросила я.
   - Наплевать, - решительно посоветовала Людка. - Куда он
денется? Побесится месяц - приползет на коленях.
   - А я что? Что мне-то делать, когда он приползет? На
коленях. Или верхом...
   - Набить ему фейс, то есть физиономию, часок подуться и
сразу же простить.
   А поскольку я подавленно молчала, она решила пояснить мне
существо вопроса.
   - Витечка - мужик воздушный, слова у него - зефирный пар,
дела - на нуле, а фанаберии - выше крыши! Ему без тебя в
этой жизни хана! Покрутится маленько на хвосте, погарцует,
а потом ему молодка обязательно скажет: если ты такой умный
- покажи свои деньги!
   Странное ощущение - нечем дышать все время.
   Людка быстро тараторила что-то оптимистически
безысходное.
   Я завидую моей неунывающей подруге. Скоро сорок, а ей
хоть бы хны! Людка, одно слово... Живет весело,
стремительно, на послушного мужа не обращает внимания.
Дружит с "сыроедами", "голодарями", экстрасенсами, йогами,
преподает в институте физику, изучает дзэн-буддизм, "ходит в
турпоходы со студентами, раз в три года - что-нибудь
экзотическое по линии международного туризма. И утешает
меня и себя самодельного изготовления мудростью:
   - Все счастливые семьи несчастны по-своему...
   А я сидела неподвижно, прикрыв глаза, слушала ее, и было
у меня ощущение, что я падаю в себя, как в шахту.
   Я медленно, будто ощупью вспоминала, что когда-то я уже
переживала такое состояние. Да-да, два года назад - мы
возвращались на машине приятеля из-за города. Было такое же
тихое сентябрьское предвечерье, небо впереди было залито
теплой латунной желтизной только что закатившегося за
косогор солнца. Машина упористо, с негромким настырным
рычанием шла на подъем, на заднем сиденье дремали дети, и
тонко насвистывал мелодию Витечка.
   И вдруг я увидела, как со встречного полотна дороги через
разделительную полосу вылетел нам навстречу грузовик.
   Сколько было до него? Сто метров? Десять?
   Огромный оранжево-красный "КамАЗ" двигался навстречу.
Нет, он не мчался, не ревел грозно, а бесшумно, плавно,
неумолимо надвигался. Не видно было вращения колес, не
чувствовалось никакого усилия в его ужасающем немом
стремлении прямо на нас, Наверное, так летит снаряд.
   И в эти незримые доли секунды охватила меня невыносимая
мука осознанной потери всего: детей, беззаботно
насвистывающего Витечки, не видящего страшного грузовика
впереди, этого теплого вечера, желтого неба, рассыпанных под
задним стеклом цветов - бесшумно и молниеносно исчезающей
жизни.
   Не крик, не вопль - судорожный стон разорвал меня тогда,
и казалось, что это не явь, а завершение кошмара,
пронзительно пугающего сна, сковавшего немотой и бессилием.
   Сидевший за рулем приятель вынырнул из оцепенения, круто
тормознул, визг резины на шоссе полоснул слух, резко
крутанул баранку направо, и "Жигуль", словно пришпоренный,
рывком прыгнул через кювет на обочину - толчок, звон стекла
вместе с ослепляющим ударом в лицо, в грудь, в плечо,
громовой рев грузовика где-то над нами, за спиной, и тишина.
Все живы?! Вроде все в порядке, никто не ушибся, только у
меня кровь течет из носа, из уха, и рукой не могу
пошевелить...

   Ни рукой не могу пошевелить. Ни ногой. Глаз не могу
открыть. Как Вию, хочется попросить: поднимите мне веки!
   Нет сил. Столбняк напал. Тетанус!
   Ах, если бы сейчас распахнулась дверь, ворвался со смехом
Витечка, походя - за что угодно - дал мне "укорот", указав
нестрого, но требовательно на какое-то мое очередное
упущение, господи, я чувствовала бы себя такой же
счастливой, как в том придорожном кювете со сломанной
ключицей и треснувшими ребрами!
   Но тот давний грузовик, промчавшийся над нами с ревом и
жутким утробным гулом, исчез в сгущающихся сумерках
навсегда.
   А сейчас мы не успели увернуться от него, соскочить с его
пути - он врезался в нас, ведомый твердой, знающей рукой
Гейл Шиихи.
   Я помотала головой, чтобы стряхнуть наваждение, и
подумала горько: я и сейчас не хочу смотреть правде в
глаза! Не надо, не поднимайте мне веки!
   Ведь это не Гейл Шиихи сидела за баранкой страшного
тягача - это Витечка непонятно как, совсем незаметно
выбрался из нашей скорлупной машинки и перебрался за руль
грузовика. В кризисе, в слезах, с болью он протаранил меня,
с печалью и состраданием понимая, что нет на свете обочины и
кювета, в который я могла свернуть от этого разящего
удара...
   ... - Да и толку от нынешних мужиков - на грош! -
убеждала меня Людка. - Мне мой межеумок на 8 Марта подарил
дрель и набор слесарных инструментов. Ты, говорит, инженер
и теперь все технические проблемы в доме сможешь легко
решить! Ну, есть о чем с ними разговаривать?..
   -Не о чем, - кивнула я и спросила: - А детям-то что мне
сказать?
   - Ничего не говори! - дала твердое указание Людка. -
Наплети им что угодно: уехал, мол, отец на некоторое
время... Нечего их вмешивать!
   - А потом? Ведь потом надо будет сказать? Потом-то что
им скажу?
   - Потом посмотришь, что надо сказать. По ситуации. Тем
более, что приползет скоро твой ненаглядный Витечка... Все
образуется...
   - Нет, не образуется... - покачала я головой.
   - Брось! - махнула рукой Людка. - Вон у нас на кафедре
сопромата профессор Васечкин три раза на Галке Фокиной
женился.
   - Это как? - слабо поинтересовалась я.
   - А он с ней жить не может, и врозь не получается.
Дважды разводился, а потом снова регистрировался. Она тут
как-то опять отмочила номер, он в третий раз пошел
разводиться, а в суде по ошибке назначили слушание на 30
февраля. Васечкин решил, что это знак свыше, и больше не
рыпается...
   - Эх, Людка, беда в том, что я никогда никаких номеров не
отмачивала! И трижды сходиться-расходиться с Витечкой не
собираюсь...
   - Это ты сейчас от горя-обиды такая гордая, -
сочувственно покивала Людка. - Остынешь, подумаешь,
отойдешь...
   - О чем же мне думать?
   - Ну, думать тебе сейчас не передумать! Ты баба
красивая, ничего не скажешь, да только годиков тебе, как
Христу, натикало. Выгляни в окошко - полна улица девок-
красоток. Без детей, без забот и хлопот. Без лифчиков
теперь ходят. Никому мы, кроме своих чайников, не нужны.
Как моя бабка говорила: коли брошена жена - за беду на ей
вина...
   - Брошена, - повторила я медленно. - Смотри, Людка, как
странно, обо мне надо теперь говорить, как о вещи, -
"брошенная". Ненужная. Только ненужные вещи бросают...
   - Да перестань ты, - рассердилась Людка. - Тебе сейчас
киснуть, распадаться никак нельзя...

   Ларионов не приехал. И не позвонил.
   Я подумала об этом, как только утром открыла глаза, и
охватила меня слепая, бессильная ярость. Я так напрягалась,
чтобы не послать его ко всем чертям с этим живым приветом!
Меня муж бросил! Мне хотелось весь вечер выть и бить
стеклянные предметы, потом влезть в теплую ванну, выключив
предварительно свет, и лежать там недвижимо, в теплой
темноте и уединенности.
   А вместо этого я, как говорит Витечка, "сделала себе
выходное лицо" и три часа сидела дура дурой, дожидаясь гонца
из прошлой счастливой жизни с ящиком баклажанов и начавших
гореть помидоров. Потом выдернула из розетки телефон,
приняла две таблетки родедорма, полночи крутилась без сна и,
вынырнув утром из вязкой толщи беспамятства, вспомнила не об
ушедшем Витечке, и не о детях, и не о своих невеселых
делишках, а злобно вскинулась на этого густоголосого осла,
продержавшего меня весь вечер в бессмысленно-ненужном
напряжении.
   Вам не приходилось ждать гостей, когда муж отпрашивается
у вас в бессрочный отпуск? Когда он выходит из дома на
месяц, или два, или черт его знает, сколько понадобится,
чтобы в последний раз попробовать сломать на себе каменеющий
панцирь неудачника...
   С утра - от снотворного, от недосыпа, от скользкого
холодного кома страха под ложечкой - голова идет кругом.
Ребята переругиваются, электроплита, кошмарное изобретение,
сначала ни за что не нагревается, потом никак не остывает.
На улице изморось, не забыть бы зонт. Деньги Маринке в
школу - в конверт и застегнуть в кармане булавкой.
   - Быстрее, ребята, быстрее, ешьте яичницу, пока не
остыла...
   - Мам, не хочу яичницу, я просто бутерброд с маслом, -
нудит Маринка.
   - Давай, давай, жри больше белые булки, скоро станешь
тетя-шкаф, - подъедается к ней Сережка.
   У Маринки глаз пухнет мерцающей сердитой слезой, она ищет
ответ похлестче, словечко пообиднее, но ничего толковое ей
не приходит на ум, и она беспомощно- зло гудит:
   - А ты... ты... ты сам... сам...
   Я пытаюсь ей помочь:
   - Во всей классической литературе описано, как дети по
утрам едят булки с маслом. У Чехова, например, полно...
   - У них у всех был несбалансированный рацион, - небрежно
сообщает Сережка. - Совершенно нездоровые люди. Жрали одни
жиры и углеводы, мало белков, жуткий дефицит витаминов...
   О господи, еще один энциклопедист растет в доме на мою
голову! Я узнаю знакомые - Витечкины безапелляционные ноты
и сразу робею, я и с Сережкой готова заранее согласиться.
   - Сейчас точно установлено, что царь Алексей Михайлович
умер от авитаминоза... - снисходительно просвещает нас с
Маринкой молодой Витечка. - Дикость невероятная! Слез бы с
крыльца, стал на четвереньки и просто травы бы пожевал, как
козел... И порядок - царствовал бы себе дальше...
   - Скорее, дети, скорее, опоздаете...
   В небольшой нашей прихожей они натягивают куртки,
непрерывно наталкиваясь и мешая друг другу, как гуппи в
аквариуме, недовольно бормочут - на них тоже давит грязная
серость осеннего утра. А может быть, не зная,
предчувствуют: к ним пришла первая беда.
   На лестничной клетке пахло пылью, иссохшим мусором, из
лифтовой шахты поддувал керосиновый ветер. Люминесцентная
лампа на стене точила дрожащий неверный свет, она уже
почернела с краев. Видно, догорала ее светлая стеклянная
жизнь.
   - Ма, я тебя последний раз предупреждаю, - строго сказал
мне Сережка. - Я ее с продленки брать не буду, если она...
   - Она тебя будет слушаться, не сердись, - попыталась я
его обнять, но Сережка уже большой, он еле заметно
отстраняется, и на лице его выражение непреклонное, как у
Витечки, когда он дает мне "укорот". - Она ведь еще
маленькая.
   - Кто маленькая? Она?! - возмущается Сережка, и голос
его заглушает лязг лифтовых дверей. - Да я в ее годы...
   Они вваливаются в деревянный футляр кабины, и я еще
слышу, как Маринка говорит ему медовым голосом:
   - Да! Я еще маленькая! И я девочка, поэтому ты должен
меня слушаться во всем...
   - Пропуск! - как всегда негромко и внятно сказала
Церберуня, обозначив конец моего рабочего дня.
   Вот единственный человек на своем месте! Церберуня
называется "боец ВОХРа", и охраняет этот несгибаемый боец
вход в редакцию от праздношатающихся. Если надо в газету -
вот на стене телефон, позвони. Коли пришел по делу -
закажут тебе пропуск, и тогда иди, куда там тебе надо, с
предъявлением паспорта, конечно. Церберуня, настоящая
фамилия которой Щерба, работает на этом посту много лет и
знает всех сотрудников как облупленных.
   Но в штатном списке ее обязанностей нигде не записано,
что она должна нас знать в лицо. Поэтому, сколько бы раз за
день мы ни проходили мимо ее столика в вестибюле, она
проверяет у нас удостоверения. Берет в руки коричневую
книжечку, тщательно сверяет лицо с фотографией, внимательно
читает лаконичную пропись фамилии-имени-отчества и
должности, бдительно проверяет подлинность подписи главного
редактора, сличает ненарушенность печати и тогда возвращает
со словами: "Можете идти!"
   Скорее всего, если бы она вместо этой процедуры
приветливо махала нам рукой, или говорила "Привет!", или
просто сухо кивала, как это делают все остальные вахтеры, мы
бы и не знали ее фамилии и не стали бы ее называть сначала
Церба, а потом ласково-ненавистнически "Церберуня". Мы бы
ее не запомнили, мы бы ее практически не знали. А так мы ее
помним, мы ее знаем. Ежедневно она служит нам напоминанием
торжества принципа "максимальной пакости", поскольку дежурит
или утром, когда мчишься на работу, опаздывая ровно на
минуту, а с точки зрения начальства именно эта минута
является краеугольным камнем дисциплины, или вечером, когда
руки заняты сумками, папками с бумагами, зонтом, и
приходится сваливать на пол всю эту поклажу, чтобы разыскать
закопавшееся на самое дно сумочки удостоверение.
   Мы ненавидим Церберуню. скандалим с ней, грубим, она
смотрит немигающими глазами, молча качает головой и пишет на
нас рапорты своему начальству. А те жалуются нашему
главному, который шерстит нас, удивляясь тому, как мы не
можем понять, что Щерба добросовестно выполняет свой долг.
"Если бы вы отрабатывали свою зарплату так, как эта не очень
молодая и не очень грамотная женщина, газета была бы много
интереснее..."- с печальным вздохом добавляет главный всякий
раз после скандала с бойцом ВОХР Щербой.
   Мне кажется, что наше отношение к Церберуне ей самой
небезразлично. Я уверена, что если бы мы вдруг перестали
замечать ее или по необъяснимой причине все вместе полюбили
ее, она очень скоро бы уволилась. Я убеждена, что наша
ненависть питает ее жизненную энергию, наполняет
эмоциональный мир человеческими страстями, она поглощает
нашу неприязнь, как растения - углекислый газ. Ей не нужен
кислород доброжелательства, она жадно впитывает источаемую
мной углекислоту, когда говорит тихо и отчетливо:
   - Пропуск!..
   Несколько мгновений сладчайшего торжества от ощущения
самой высокой из всех доступных форм власти над другим
человеком - возможности заставить его выполнить абсолютно
бессмысленное дело, сколь малым бы оно ни было. Тут вопрос
не в объеме дела, а в его бессмысленности: чем абсурднее,
чем мельче, тем приятнее. Наверное, приятнее, острее это
чувство - ничем другим объяснить я не могу это скрупулезное
изучение картонки, удостоверяющей личность, которую знаешь
до оскомины много лет.
   Церберуня еще не выпустила из своих сухих бдительных
лапок мое удостоверение, когда я услышала за спиной знакомый
густой голос:
   - Ирина Сергеевна!..
   Оглянулась - сухопарый белобрысый парень в синем плаще и
фуражке с золотой кокардой. Невысокий, очень загорелый и
смущенно улыбающийся.
   - Здравствуйте, Ирина Сергеевна! Извините, я не приехал
вчера, меня в милицию забрали... Ларионов моя фамилия, я
вам звонил...
   Пальцы Церберуни конвульсивно сжались на моем
удостоверении, она подняла взгляд на Ларионова, и я прочла в
ее бесцветных глазах тоску от невозможности сразу же забрать
у него документы. Но это не входило в ее обязанности, она
только вздохнула тяжело из-за того, что нет права проверять
людей с той стороны ее поста, и отдала мне удостоверение.
"Можете идти!"
   Интересно знать: если бы я, находясь в редакции,
потеряла пропуск, она бы не выпустила меня из здания? Я
бродила бы целую ночь по пустым коридорам и гулким
кабинетам, жалобно просилась домой, а Церберуня, не смыкая
глаз, как настоящий боец, следила, чтобы никто не прошел ко
мне с воли, а сама я не прорвалась мимо ее поста?
   И острая антипатия к вахтерше, к этому злому караульному
животному вдруг перекрыла, смыла бесследно раздражение и
досаду, которые я испытывала к Ларионову, заставившему меня
вчера столько времени ждать его в тягостном напряжении.
   Назло Церберуие я взяла Ларионова под руку и, помахивая
игриво сумкой, повела его к выходу.
   - Идемте быстрее, - сказала я, - иначе она захочет
вернуть вас в милицию...
   Ларионов засмеялся:
   - А мне и так завтра туда идти...
   На улице, в меркнущем свете осеннего вечера я
рассмотрела, что от виска по щеке к уху тянутся у него на
лице не то царапины, не то ссадины. Он заметил мой взгляд и
снова смущенно улыбнулся:
   - Вы не смотрите так, я вообще-то не хулиган... Это
случайно.
   - А что там у вас приключилось?
   - Да ну! Глупость! Хмыри какие-то пристали...
   - Мальчишки, что ли? - спросила я.
   - Да нет, - покачал он головой, - они вполне уже взрослые
мальчики, лет по тридцать, наверное...
   - А чего хотели? - полюбопытствовала я.
   - Да так, пришлось их угомонить немножко...
   Несмотря на сухость, в нем чувствовалась крепкая,
мускулистая сила, да и огромный целлофановый мешок с
заграничными наклейками и рисунками он нес в руке, будто это
была маленькая авосечка. Я почему-то сразу поверила, что он
может легко угомонить разбушевавшихся хмырей.
   - Ирина Сергеевна, если вы не возражаете, я провожу вас
домой: посылка тяжелая, вам самой не дотащить...
   С одной стороны, посвятить два вечера Ларионову при моих
нынешних делах - как-то многовато получалось, а с другой -
мысль тащить этот огромный мешок, пихаться с ним на
остановке, лезть в троллейбус была невыносима. Больше всего
хотелось прийти домой, принять ванну и лечь спать, чтобы не
вспоминать ни Витечку, ни текущие неприятности дня, ни
необходимость объяснять что-то детям, ни ждать завтрашнего
пробуждения с массой вопросов, которые мне теперь предстоит
решать...
   Бог с ним, с Ларионовым, пускай провожает! Может быть,
возьмет такси, доедем быстрее до дому, а там как-нибудь от
него отобьюсь. Мне было немного неловко из- за своего
коммерческого подхода, и я как можно любезней сказала:
   - Если вам это не составит труда и у вас нет других,
более приятных и нужных дел, то мне вы доставите тем самым
удовольствие.
   - Да я совсем свободен, мне делать нечего. Командировку
я закончил, а видеть вас мне приятно...
   Я неопределенно хмыкнула, а он сказал очень убежденно:
   - Да-да, очень приятно. Вы знаете, я много раз вспоминал
тот вечер, когда мы познакомились.
   - Да, тогда был прекрасный праздник, - сказала я
неопределенно, поскольку и по сей момент не могла вспомнить
о том, как мы с ним танцевали. Его тогда не существовало в
моей жизни, его не было на карте земли, потому что в ту пору
всем миром для меня был Витечка.
   Ларионов будто подслушал мои мысли.
   - Я надеюсь, ваш супруг не будет в претензии, что я вас
провожаю. Я ведь ничего плохого не имею в виду...
   Меня рассмешил его провинциализм, и я подумала о том,
что, наверное, Витечка теперь совершенно не будет иметь
претензий ни к кому из провожающих меня. Витечка теперь
занят Гейл Шиихи.
   И не знаю почему - никакой в этом не было необходимости,
неожиданно для себя я сказала:
   - Мой супруг не будет к вам иметь претензий, потому что
он меня бросил!
   - Вас?! - с безмерным удивлением спросил он.
   - Ну не вас же! - раздраженно ответила я. - Конечно,
меня!
   Он смутился еще сильнее и растерянно забормотал:
   - Ирина Сергеевна, простите, я ничего не знал, я как-то
так бестактно... Я не хотел...
   - Я понимаю, можете не извиняться. Это не ваша и,
по-моему, даже не моя вина... Жизнь такая...
   Ларионов выпустил мою руку и шел рядом в сосредоточенном
молчании. Я видела, как он напряженно о чем-то размышлял.
И клокотавшие в нем слова и мысли наконец обрели форму
категорического заявления:
   - Он наверняка сошел с ума!
   - Может быть, - кивнула я, - но только вокруг многовато
сумасшедших, судя по количеству разводов. Люди просто
надоедают друг другу.
   Ларионов закинул свой мешок с одесскими фруктами за плечо
и сказал с огромной убежденностью:
   - Вообще-то я знаю много людей, которые развелись, но еще
ни разу не видел, чтобы человек бросил жену и женился лучше.
Обычно новые жены очень похожи на старых, только несколько
хуже...
   Я усмехнулась, он впал в вакханалию смущения:
   - Простите, старая - не в том смысле, что она старая, а
просто прежняя жена... И вообще, Ирина Сергеевна, если бы у
меня была жена, как вы... Да вообще, по- моему, вы
удивительная женщина.
   - Ну, хватит, - махнула я рукой, - вы мне лучше скажите,
что вас в милиции - оштрафовали или письмо на работу пошлют?
   - Да нет, я отказался платить штраф.
   Тут уж удивилась я:
   - Как это вы отказались? По-моему, согласия нарушителя
не спрашивают. Это как при разводе, - засмеялась я, - если
не хочешь больше так жить - разводишься.
   - Нет, это не совсем так. Они нам предложили в милиции
как бы помириться, и всех штрафуют.
   - Кто они? - удивилась я.
   - Ну, дознаватель там, я не знаю, как называется,
оперуполномоченный. Сказал, что все хороши одинаково и всех
оштрафуют.
   - А вы что?
   - А я сказал, что я не согласен. Пускай разбирают дело
по существу. Почему это меня штрафовать? Они хулиганье, а
штрафовать всех. Выходит, я с ними вместе наравне виноват.
   - А вы считаете, что виноваты только они? - спросила я.
   - Конечно! Они ко мне пристали. Я их не трогал. Да и
вообще!..
   Все, что он говорил, он излагал с убежденностью. Вот с
этой непререкаемой уверенностью он сказал:
   - Я точно знаю, что им нельзя этого вот так спускать с
рук. Заплатят четвертак, завтра снова станут хулиганить и
драться. Проступок, совершенный дважды, кажется людям
дозволенным. А этого нельзя допускать!..
   - Вы еще, оказывается, и воспитатель, - засмеялась я.
   - Да нет, какой я воспитатель, - сдвинул он на затылок
фуражку. - Но все равно противно, когда трое дураков пьяных
знают, что одного-то они всегда поколотят. Но не прошел
номер на этот раз. Да ладно, - засмеялся он, - завтра
разберемся как-нибудь.
   Вечер был теплый, слоисто-серый, слепой. Казалось, что
мокрый тротуар, дома, облетающие деревья сочатся этой
голубовато-сизой дымкой, втекающей в улицы, как сонная вода.
   - А что это за фуражка на вас? - спросила я.
   - Эта? - Он для уверенности потрогал свой черный фургон
с золотым шитьем.
   - А у вас при себе есть еще одна?
   - Нет, - снова смутился он. Вообще он слишком часто
смущался, во всяком случае, для человека, который любит
драться сразу с тремя хулиганами. - Вы, Ирина Сергеевна,
просто забыли. Рассказывал я вам - я же штурман дальнего
плавания. Я старпом на ролкере...
   - Ну, конечно! - с притворным воодушевлением воскликнула
я. - Я просто не знала, что штурманы носят такие красивые
шапки...
   Не могу же я ему объяснить, что я и его-то самого не
помню, не то что разговоры про какой-то неизвестный мне
ролкер.
   Люди вокруг нас будто плыли в пепельном сумраке
надвигающейся ночи, но плыли они быстро, суетливо, пихаясь
сумками и толкая в бок локтями. Машины с шипящим шорканьем
пролетали по мостовой, оставляя в пелене сгущающейся мглы
трассирующие кровяные следы габаритных огней.
   - Эх, такси бы поймать... - мечтательно сказал Ларионов.
- Да где его взять - час пик...
   А поскольку я никак не отреагировала, он добавил, будто
извиняясь:
   - Вообще с такси здесь неблагополучно... У меня теперь
против такси предубеждение будет...
   - Это почему еще? - удивилась я.
   - Так ведь весь этот скандал вчера из-за такси
завязался...
   - Черт с ним, с такси, вон троллейбус подходит к
остановке, успеем!
   Ларионов сунул мне в руки фотоаппарат - я только сейчас
рассмотрела, что у него на плече болталась камера, - схватил
мою сумку и со своим ярким полиэтиленовым мешком через плечо
устремился передо мной к остановке. В толчее перед
растворенной дверью пропустил вперед, нас растаскивали,
отпихивали, мяли, потом общим рывком подняли в салон,
захлопнулись створки, и мы оказались впрессованными друг в
друга в массе крутого пассажирского фарша.
   - У вас гривенник есть? - спросила я.
   - Есть, но я руками не могу пошевелить.
   Распираемая людскими телами коробка троллейбуса казалась
хлипкой, ненадежно тонкой. Она тряслась и дрожала на
разгонах, едко дребезжали стекла, и тонко вибрировал под
ногами пол. Было ощущение, что этот плексигласовый ящик
просто надет на нас.
   - Контролер не поймает? - озабоченно спросил Ларионов.
   - Но если вы не можете достать гривенник, он ведь тем
более не достанет свой жетон, - заметила я.
   - Я думаю, у контролеров есть тренированность на
толкучку, - рассудительно сказал Ларионов и добавил
удивленно: - Странная все-таки работа - душиться,
толкаться, ловить...
   Тут я его вспомнила. Мы сейчас стояли лицом к лицу,
тесно прижатые толпой друг к другу, как когда-то давно на
даче в танце, но раньше я не могла его вспомнить, потому что
не смотрела ему прямо в глаза - очень странные глаза, с чуть
потупленным взглядом, который сначала казался смущенным и
лишь немного погодя оказывался невыносимо упрямым.
   Ни рассказов его про штурманство, ни про какой-то ролкер,
даже внешность его отчетливо не могла припомнить. А
вспомнила взгляд. И еще он говорил, что умеет играть на
кларнете. Почему? Не помню...
   Перед нашей остановкой народ у двери уплотнился,
перегруппировался, вспучился - так, наверное, сжимаются и
взрываются галактики, - и вышвырнуло нас на тротуар, и,
прежде чем я опомнилась, Ларионов выхватил из кармана монету
и сунул в чью-то высунутую из салона ладонь.
   - Опустите, пожалуйста, за проезд!.. - крикнул он вслед
уносящемуся с завыванием троллейбусу.
   - Я вижу, вы всегда аккуратно платите за проезд, -
сказала я серьезно.
   - Ага, - кивнул он. - Плачу. Я вообще порядок люблю...
   И смотрел он немного в сторону, будто снова застеснялся
своей любви к порядку. Я подумала, что так вот, сильно
стесняясь, он за соблюдение исповедуемого им порядка с жены,
с подчиненных или обидчика шкуру спустит.
   Мы шли по переулку к моему дому, и серый туман над
мостовой быстро сгущался в синюю мглу. Было так тихо, что
отчетливо слышался сухой шуршащий шелест, с которым падали
на асфальт подсохшие кленовые листья.
   Чтобы не молчать, спросила, сама не знаю зачем, не
интересовало это меня нисколько:
   - А ваша жена любит порядок?
   - Алена? - удивился он моему вопросу. И развеселился:
- Не-ет, Алена никакого порядка не признает...
   - Что так? - равнодушно спросила я, лениво продолжая
этот никчемный разговор.
   - Ну, как вам сказать... Порядок - это определенная
равновесная система обязательств и прав... А там, где
только возникает запашок обязательств, там исчезает моя
Алена... - Он сказал это безо всякой сердитости или досады
и снова рассмеялся, видимо, приложив мысленно свою жену к
идее порядка.
   - А как же уживаетесь?
   - Так мы и не уживаемся... Мы ведь врозь живем... Я
почти весь год в плавании, на берегу почти не бываю... А
Алена живет как-то хаотически-весело.
   - И не разводитесь? - спросила я и подумала, что всякого
рода семейные неурядицы стали для меня сейчас самой
интересной темой.
   - Нет, - покачал он своей нарядной фуражкой. - Нам это
обоим причинило бы массу сложностей. Алене - значительные
материальные потери. А мне, по-видимому, моральные...
   - В каком смысле?
   - Я же на загранплаваний. Как разведусь, так меня с
мостика в два счета турнут. А я только полмира обошел,
интересно вторую половину посмотреть. Да и люблю я свою
работу...
   Полмира обошел! Экий Буцефал. Он меня раздражал своей
неколебимой уверенностью в своих незначительных суждениях.
А что ей было делать, этой неведомой мне Алене, если он на
берегу почти не бывает? Сидеть почти весь год на пристани и
дожидаться, когда этот Магеллан пожалует на своем ролкере из
второй половины мира? Решила жить хаотически-весело.
   И с острой горечью подумала, что Витечку, пожалуй, я бы
ждала почти весь год. И еще год. И еще... Только бы
вернулся. - Уже в лифте он спросил неожиданно:
   - Вы верите в приметы?
   - Не верю, - отрезала я. - Я человек несуеверный...
   - Не может быть! - застенчиво-уверенно сказал Ларионов.
- Несуеверны только попы, мелкие чиновники и могильщики. У
них работа без риска...
   - А вы суеверный?
   - Ну, как вам сказать... В приметы я верю. - Он
перекинул с плеча на плечо свой увесистый цветной мешок. -
Меня приметы редко обманывают...
   - Какая же была у вас примета насчет вчерашней драки?
   Он неопределенно хмыкнул:
   - У меня была примета не к драке... Да, собственно, это
неважно...
   Я нажала кнопку дверного звонка, ребята с визгом
выкатились мне навстречу, но замерли, увидев Ларионова, и с
интересом воззрились на него.
   - Познакомьтесь, детки... Это друг нашей Ады, приехал из
Одессы...
   Сережка протянул ему руку и деловито осведомился:
   - Вы моряк?
   - Моряк, - кивнул Ларионов. - Штурман...
   - А как ваше фио? - продолжал допытываться Сережка.
   - Что? - удивилась я. - Что такое "фио"?
   - Фамилия-имя-отчество! - сообщил Сережка. - В
журналах, вообще в списках есть такая графа - "ФИО"...
   - Мое фио - Алексей Петрович Ларионов, - усмехнулся
гость. - Можно просто Алексей...
   - А меня зовут Сергей...
   - Так я тебя, Сергей, помню... Ты тогда, правда, был
поменьше... На даче у Ады я вас всех видел... И Маринку, и
папу твоего...
   Истомившаяся молчанием Маринка обрадовалась, что ее
включили в круг собеседников, и сообщить ей хотелось,
конечно, что-нибудь значительное. Она и сказала
приподнято-взволнованно:
   - Мам, нам Галина Лаврентьевна сказала, что нас приняли в
общество охраны памятников. И велела принести завтра
двадцать копеек - удостоверение будут давать...
   Сережка ехидно спросил:
   - А ты за бесплатно памятники охранять не можешь?
   - Нет, нет! - заволновалась Маринка. - Нам
удостоверения давать будут!
   - А фотографию не надо сдавать на удостоверение? -
ехидно-серьезно расспрашивал Сережка. - А то ты по
растяпству своему потеряешь удостоверение, и кто-нибудь
вместо тебя незаконно будет памятники охранять.
   - Галина Лаврентьевна ничего не говорила про фотографию,
- растерялась Маринка. - Она только про двадцать копеек
сказала...
   - Ну, тогда твое дело швах, - лицемерно сочувствовал
Сережка.
   - Отстань, Сергей, - засмеялся Ларионов. - Я прямо
сейчас сделаю тебе фотографию на удостоверение. И не
простую, а цветную...
   Мы недоверчиво уставились на него, а Ларионов положил на
пол мою сумку, цветной мешок, скинул на вешалку плащ и взял
у меня из рук фотоаппарат.
   - Маринка, знаешь, что это такое?
   - Фотоаппарат. Но карточки...
   - Будут, будут тебе карточки, - обнял ее за плечи и
уверенно повел в гостиную, будто сто раз бывал у нас дома.
- Это, Маринка, аппарат, да не совсем обычный. Называется
поляроид...
   Он усадил ее на стул, а мы с Сережкой с любопытством
следили за ними. Я опасалась, как бы он не выдумал
какой-нибудь глупой шутки, вроде вылетающей из объектива
птички вместо фотографии. А он серьезно спросил ее:
   - Слушай, если тебе нужно фото на такой важный документ,
может быть, наденем тебе мою фуражку? Все-таки ты природу
будешь охранять...
   - Не природу, а памятники, - поправила Маринка, но идея
ей явно понравилась, она с охотой нацепила его фуражку,
сдвинув чуть на затылок.
   Ларионов быстро открыл футляр - обычный крупный
фотоаппарат. Навел резкость, а Сережка бормотнул завистливо
под руку:
   - Темно здесь, ничего не проработается...
   - Проработается, - уверенно сказал Ларионов. - Маринка,
смотри на меня, головой не тряси, не моргай - выдержка
большая, а то будешь на снимке, как сонная курица...
   Нажал на кнопочку, короткая ослепительная вспышка блица,
шуршащий картонный шорох, и откуда-то из-под аппарата
выползла квадратная карточка.
   - Прошу, фото готово, - протянул Ларионов Маринке
карточку.
   - Так тут же ничего нет! - разочарованно воскликнула
она.
   - Как говорит мой боцман: годи помалу! Ждем минутку...
   Середина белой пластмассовой карточки стала наливаться
мутью, как будто заливало ее киснувшее молоко, в ней
появилась голубизна и прозелень, еле заметный вначале цвет
стал постепенно набирать силу и глубину. Из туманных
разводов цветового хаоса появились отчетливые линии, и вдруг
в центре пластинки вынырнуло Маринкино серьезное лицо в
фуражке. Ее смешная рожица словно выплывала к нам из
глубины морской воды: появились удивленные глаза, сжатые
строго губы, кокарда. Из сумрака небытия возникла она
натекла сочным цветом, появилось ощущение пространства и
тепла.
   - Во зыко! - ахнул Сережка. Два бессмысленных кошмарных
слова выражают максимальный восторг, высшую категорию
качества: "Зыко!" и "Зыровски!". - А мне можно?
   - На, работай! - протянул ему поляроид Ларионов. -
Учти, в кассете десять снимков, распорядись с умом...

   Я на кухне высыпала на стол из мешка присланные Адой
фрукты. Огромные алые яблоки, золотисто-желтые длинные
груши. Из гостиной доносился Маринкин восхищенный визг,
значительно басил, срываясь на петушиный вскрик, Сережка, и
чуть тягучий голос Ларионова объяснял им что-то, наверное,
про необходимость соблюдать порядок. Потом я услышала
недоверчивый вопрос Сережки:
   - И на Бермудах?!.
   - Конечно, бывал...
   - А око тайфуна - это не выдумки?
   - Нет, не выдумки - кольцо шторма вокруг судна, а внутри
мертвая зыбь... Сухогруз "Тарасов" погиб...
   Ах, как было бы хорошо, если бы с ними сидел там Витечка!
Шутил, подначивал вопросами Ларионова, строил свои обычные
несбыточные планы: "С завтрашнего дня строим плот с
парусами - отправляемся через Атлантику..."
   Мы ведь, Витечка, готовы были поплыть с тобой на плоту
через океан по первому твоему слову. Нам и штурман Ларионов
для этого был не нужен. Мы твердо верили, что ты знаешь
курс к счастью. Зачем нам еще штурман? А ты нас завез на
необитаемый остров. А сам уплыл неведомо куда, обвязавшись
на дорогу спасательным поясом с надписью "Гейл Шиихи"...
   Из мешка высыпались душистые зеленые огурчики фейхоа и
тугие оранжевые комья хурмы. Они были обтекаемо-острые, как
девичьи груди, и сочились изнутри светом вроде китайских
фонариков.
   Маринка с жаром объясняла Ларионову:
   - Это давно было, когда еще жили начальные люди, то есть
мартышки...
   В дверях кухни появился смеющийся Ларионов. Я показала
ему на фрукты:
   - Впервые слышу, чтобы в Одессе росли хурма и фейхоа...
   Ларионов покраснел, заерзал:
   - Понимаете, Ирина Сергеевна, глупость вышла с
посылкой... Я ведь ее уже поставил в такси, когда драка
началась...
   - И что, за время драки помидоры превратились в хурму?
   - Нет. - Он растерянно развел руками. - Когда драка
круто заварилась, таксист дал газ и укатил... И посылочка с
ним вместе тю-тю...
   - Тю-тю... - бессмысленно повторила я за ним. -
Дороговато, боюсь, станет посылочка...
   - Да что вы, Ирина Сергеевна! - взмок от неловкости
Ларионов. - Я днем заскочил на Центральный рынок - там и
выбор лучше нашего, и цены, можно сказать, дешевле... Пусть
ребята витаминчиков покушают... Хорошие у вас мальцы!..
   Я махнула рукой:
   - Да ладно! Все дети прекрасны, все старики почтенны...
   У него, по-моему, есть перебои с чувством юмора, потому
что он совершенно серьезно ответил:
   - Не знаю... Я не верю, что все дети прекрасны, а
старики заслуживают уважения. - Помолчал мгновение и
добавил: - Есть противные дети и презренные старики...
   В кухню влетел Сережка с поляроидом в руках:
   - Вот так стойте!.. Рядом!.. Ма, чуть-чуть ближе...
Вот так, стоп!
   Полыхнула крохотная молния блица, с шуршащим шипением
выползла еще слепая карточка. Но грома небесного я не
услышала. Не услышала я беззвучного немого грома. В
сентябре редко гремит гром.
   Так и стоим мы на той цветной карточке - рядом, у стола,
заваленного горой золотисто-оранжевых и зеленых фруктов.
   К концу дня позвонил на работу Ларионов.
   - Ирина Сергеевна, вы хотели передать Аде какие-то
книги...
   - Да, да, спасибо! И отдать вам поляроид, вы его вчера
забыли у нас.
   - Ладно, это успеется... Ирина Сергеевна, давайте пойдем
на Владимира Фаддеева - это очень интересно, билеты дают
только с нагрузкой... И заодно отдадите книги...
   - А кто такой Фаддеев? - не поняла я.
   - Это знаменитый телепат, гипнотизер. Психологические
опыты, называются "Познай самого себя"...
   - Да ну, чепуха какая-то! - почему-то рассердилась я. -
У меня ужин для детей не приготовлен, а я буду с
гипнотизером познавать себя!
   - Ирина Сергеевна, во-первых, интересно же проверить -
вдруг мы не все о себе знаем? Он ведь и экстрасенс в
придачу! Вдруг откроет в вас что-то неведомое?
   - Нечего во мне открывать! Со мной дело ясное. А что
второе?
   - Нет, это я так сказал, в смысле второго... Я имел в
виду насчет ужина ребятам. Я уже был у вас дома, привез им
биточки по-московски... - У него по-прежнему был странный
тон - застенчивый и уверенный одновременно.
   - Что-что? Какие биточки?
   - По-московски. В кулинарии от ресторана "Центральный"
продавались - знаете, лоток такой фольговый, а в нем уже
готовые замороженные биточки. С гарниром. Рис припущенный.
Только в духовку поставить - через пять минут можно есть. А
на сладкое торт "Марика". Ребята сказали, что им такой ужин
подойдет...
   Какой странный, однако, человек! Ну, кто его просил? На
кой черт мне этот Фаддеев? Как всегда, в момент гнева и
растерянности потеряла дыхание, ком под горлом кляпом
придушил.
   - Ирина Сергеевна, ну не молчите! - сказал он тихо, и
никакого упрямства и напора в его голосе не было. - Я
думал, что вас это развлечет...
   И, наверное, потому, что я молчала, стараясь снова
поймать дыхание, он быстро заговорил:
   - Я из милиции когда вышел, смотрю, народ клубится у
театрального киоска. Честно говоря, я тоже никогда не
слышал про этого знаменитого психосенса, Фаддеева этого
самого... Наверное, что-то вроде Вольфа Мессинга. А потом
подумал, может, откроет он мне что-то психологическое про
меня, о чем я раньше не догадывался. Сейчас это бы мне
пригодилось...
   - А что у вас там с милицией?
   - Не знаю... - медленно ответил он. - Как-то все очень
странно получается...
   - Что именно странно?
   - Трудно сказать... - Он будто вместе со мной снова
проверял странности обстоятельств в милиции. - Какое-то
странное ощущение - будто я этих хулиганов поколотил, а
милиция за них обиделась...
   - Любопытно, - согласилась я, хотя мне это было совсем
нелюбопытно и хотелось закончить разговор и идти домой. Но
во всех нас живет неодолимая потребность резонерствовать, и
я заметила: - Вообще-то говоря, милиция возражает против
любых драк, независимо от того, кто виноват...
   - Да, конечно, - не стал спорить Ларионов. - Но
обиделись они только после того, как я твердо отказался
мириться и платить штраф. Вот это меня и удивило...
   - Что значит обиделись?
   - Да это я так сказал, чего им на меня обижаться! Они
меня стали исподволь припугивать. Мол, не хочешь
по-хорошему, то почитай кодекс - вон сколько интересных
статей тебя касается. Я от этого немного растерялся...
   - Испугались? - спросила я напрямик.
   - Да нет, - неспешно ответил он, и я почему-то поверила
ему сразу. - Я не очень робкий паренек. Но когда на тебя
смотрят жестяными глазами и не хотят слушать, видеть,
понимать, вот это тоскливо! Да ладно! Ирина Сергеевна!
Идемте на гипнотизера! Мы оба сегодня не очень счастливы -
вдруг он нам докажет, что мы не правы? Ребята сыты и
довольны жизнью... Идемте! Сережка обещал проверить уроки
у Марины. Идемте!
   - А как ребята отнеслись к вашим биточкам?
   - К биточкам? - удивился Ларионов. - Нормально!
Пожаловались, что вы никогда не покупаете готовые котлеты и
пельмени, а они их очень любят...
   Я подумала с испугом, какой дал бы мне укорот Витечка,
если бы я приперла из кулинарии замороженные биточки! У
Витечки есть некоторый гастрит, поэтому всякие полуфабрикаты
в наш дом не допускаются ни под каким видом. Я очень
гордилась своей стряпней, а ребята, оказывается, мечтают о
готовых котлетах.
   - Ирина Сергеевна, вы о чем думаете? - настойчиво
спросил Ларионов. - Если не хотите идти на гипнотизера,
давайте просто пройдемся до дома, я вас провожу, подышите
свежим воздухом. Или в ресторан пойдем, поужинаем. Ну,
чего вы молчите? О чем думаете?..
   О чем я думаю? О чепухе какой-то! Я думала о бессчетных
тоннах продуктов, которые я перетаскала в сумках. Грузовик
здоровый за раз не вывезет. Много лет. Мы все, семья, были
похожи на рисунок из занимательной арифметики Перельмана -
человек-гора, в разверстую пасть которого вползает товарняк
с едой. Цистерны борщей, платформы котлет, пульманы
картошки.
   Надо бы спросить Ларионова, возят ли на ролкере продукты.
   А вдруг я сама во всем виновата? Может быть, не ушел бы
Витечка к своей Шиихи, если бы я со скандалами и боями с
самого начала заставила его приносить в дом замороженные
биточки по-московски и хоть раз в месяц отстоять очередь за
тортом "Марика"?
   Не знаю. Может быть. А теперь и не узнаю.
   - Хорошо, идем на гипнотизера...
   Не знаю, сколько Ларионов взял билетов в нагрузку у
театральной кассирши, но на выступлении гипнотизера мы
сидели в первом ряду. Ларионов утверждал, что сидеть дальше
не имеет смысла - упущенные детали разрушат достоверность
представления.
   А я бы хотела сидеть подальше, где-нибудь ряду в
тридцатом клуба печати, в сумраке нависающей кровли балкона,
чтобы вершащий на сцене чудеса маг не мог рассмотреть моего
лица. Мне было грустно и смешно одновременно. Но я сидела
в трех метрах от него, и он обращался прямо ко мне.
   Наверное, по моему лицу видно, что у меня слабая воля и
легко внушаемое сознание. А может быть, гипнотизер Фаддеев,
как все выступающие со сцены, говорил не с необъятной
прорвой зрительного зала, а выбрал себе первого попавшегося
внимательного слушателя и сообщал свои удивительные тайны он
именно мне.
   - Никаких чудес не существует... Поразительные явления,
которые я вам продемонстрирую, - результат большого
природного дара, развитого длительной правильной
тренировкой... Способностью читать мысли на расстоянии,
передавать свою волю другим людям, находить спрятанные вещи
внутренним провидением, двигать предметы взглядом и многие
другие видеомоторные акты - всем этим обладали такие
реально-исторические персонажи, как Александр Македонский,
Юлий Цезарь, Сенека, Наполеон, Григорий Распутин...
   Я, наверное, смогла бы поверить - с моей-то внушаемостью,
- что он продолжает ряд этих реальных исторических
персонажей, но меня очень отвлекало несоответствие его
величаво-значительной жестикуляции колдуна с бойкой
скороговоркой приказчика. И с гордостью отметила про себя
рост самосознания современных работников прилавка - сейчас
колдуны и гипнотизеры говорят, как прежние приказчики, а
нынешние продавцы вещают с загадочной снисходительностью
магов.
   Ах, если бы Фаддеев согласился пойти на стажировку в
мебельный или радиомагазин! Как сильно бы выросли артистизм
и убедительность его выступления! Полгода за прилавком - и
речь, разбитая неритмичными таинственными паузами,
мучительно оброненными репликами, освещенная великими
несбыточными обещаниями "в конце квартала...", общее
выражение лица размыслителя о вещах, нам недоступных, тоска
страдателя и радетеля, отвлекаемого праздными ротозеями от
постижения вечного, - все это создало бы Фаддееву надлежащий
образ.
   И мне было бы легче поверить, что избавление от всех моих
бед и проблем - в умении ввергнуть себя в состояние
"имаго"...
   -..."Имаго" по-латыни значит "образ"... Вы слышали,
наверное, слово "имажинизм" - оно той же природы...
Создайте себе образное представление - и ваш организм
нальется чудесной космической силой... Расставьте в стороны
руки, поверните вниз ладони - они стали сильнейшим
магнитом!.. Магнит ваших рук притягивает к себе маленький
шарик Земли... Чувствуйте! Чувствуйте! Вы ощущаете, как
легкий, но плотный шарик Земли притягивается к вашим
ладоням... Отключите сознание!.. Действует только "имаго"!
Ваше собственное "имаго"!..
   Ко мне наклонился Ларионов и шепнул:
   - По-моему, я своим "имаго" приподнял Землю на
полметра... - Лицо у него было абсолютно непроницаемое.
   -...А теперь все - руки вверх! Подняты ладони ввысь!..
Они антенны, через которые в вас вливается солнце!.. Вы
чувствуете, как в вас течет энергия солнца!.. Отключите ум
от мозгового аппарата!... Вы полны солнцем и ощущаете свое
тело при полном бездействии мозга!..
   Наверное, мое несчастье в том, что никак не могу
отключить свой слабый мозг от переполненного солнцем тела.
Я вхожу в состояние "имаго", и через антенны моих рук
втекает в меня не тепло солнечной энергии, а холод моего
разрушенного мира. Я пытаюсь магнитами своих
сверхчувственных ладоней притянуть к себе шарик Земли и
ощущаю безнадежность этой затеи - так же, как невозможно
притянуть к себе обратно Витечку. Для него теперь магнетизм
в руках неведомой мне Гейл Шиихи, с которой он вместе
преодолевает свой непреодолимый творческий кризис.
   Что же ты наделал, Витечка? Как жить теперь?
   - Аутогенная тренировка даст нам основу постижения
состояния "имаго", - бойко разъяснял со сцены Фаддеев. -
Постигнув технику аутогенной тренировки, вы подарите себе
чудеса перевоплощения... узнаете остроту ранее неведомых
вам чувств...
   Потом он пообещал одарить весь зал ощущением этих
удивительных чувств. Девушки-ассистентки в развевающихся
полупрозрачных хитонах плавали за его спиной, как
тропические рыбы, и пластически изображали всем своим видом
эти неведомые нам чувства.
   - Примите исходную позицию-позу кучера... Ноги
расслаблены, согнуты в коленях... Руки безвольно лежат на
бедрах... Подбородок опущен на грудь... Вызывайте образ!
"Я еду в санях!" Глаза закрыты-ы-ы! Зима... Шуршит снег
под полозьями... Вы закрыли глаза от нестерпимого блеска
солнца... "Я совершенно здоров!" Ветер нежно овевает мое
лицо... моим рукам тепло... мне приятно... душа моя
наполняется покоем... мне радостно... моя жизнь-
подарок... счастье простого чувствования...
   Ветерок овевал мое разгоряченное лицо, по которому текли
слезы, едкие, как кислота, мне казалось, что они выжигают на
щеках полосы... Они стекали к углам рта, горький солончак
на губах... Я не могла их смахнуть, чтобы не растеклась по
лицу косметика... Я мечтала только о том, чтобы никто не
обращал на меня внимания, не мешал мне испытывать счастье
простого чувствования. Моя жизнь - подарок, как верно
заметил аутогенный экстрасенсуальный психомагический чародей
Фаддеев.
   Краем глаза я увидела мучительно сцепленные руки
Ларионова - они не лежали безвольно на бедрах, а душили друг
друга, будто он надумал одним кулаком раздавить другой, -
побелели костяшки, до синевы надувались вены, на засохших
ссадинах выступила сукровица. Из-под прикрытых век искоса я
взглянула на него - подбородок не лежал на груди, не
послушался он Фаддеева, и легла у него на лице печать муки.
Видел он мои слезы? Или чувствовал, что происходит со мной?
Или страдал от своей неуместности?
   -...Гражданочка! Гражданочка в первом ряду!.. Видите ли
вы цветные сны? - гремел где-то надо мной Фаддеев. - Какой
они тональности? В какой части цветового спектра
расположены ваши сны?
   Я видела сейчас цветной сон наяву - он весь был
багрово-черный.
   - Гражданочка видит зеленые сны! - сказал Ларионов,
чтобы он отвязался от меня.
   - Это прекрасно! - обрадовался ученый маг. - Зеленые и
голубые тона сновидений свидетельствуют о душевном
равновесии и психологическом благополучии...
   Если удалось прервать неприятный сон, надо сразу
вставать, иначе задремлешь опять и сон вернется снова. Я не
встала и как сквозь дымную алую пелену наблюдала
психологическое могущество Фаддеева. Он отыскивал
спрятанные в зале часы, давал нюхать зрителям белоснежный
платок, и они все узнавали запах любимой парфюмерии. Потом
на спинки двух расставленных на сцене стульев он положил
зрительницу - гражданочка в ступорном сне лежала мостиком,
опираясь на ребра спинок стульев лишь шеей и пятками.
Фаддеев предлагал желающим нажать ей на живот, чтобы
убедиться в несгибаемой прочности мышц, которую он дал ей в
волшебном сне.
   Мне было страшно. Мне казалось, что это я -
отсутствующая, подчиненная чужой воле, окаменевшая, -
зацепившись за неверную опору двух точек, вишу над бездной.
Человек не должен висеть над землей на затылке и лодыжках.
Я должна стоять на ногах. Поставьте меня на землю.
   - Простите, Ирина Сергеевна, я не думал, что вас это
расстроит... - сказал, глядя в сторону, Ларионов. - Я
хотел, чтобы вы отвлеклись, развеялись...
   - Да бросьте! Это мне стыдно перед вами, срам какой -
реветь на людях...
   Мы шли по пустой, продуваемой едким ветерком улице. Это
был не ветер, а уличный сквозняк. Он разогнал сизое
неопрятное тряпье ночных облаков, и над домами показалась
луна, красно-желтая, как куриный желток с зародышем.
   - Я думаю, что способность забывать - это тоже дорогой
дар, - сказал Ларионов вдруг.
   - В каком смысле?
   - Представляете, как было бы жутко жить, если бы мы
хранили в себе боль нанесенных нам обид, горечь потерь и
утрат, ужас физического страдания - всю жизнь, ничего не
забывая...
   - А как же с радостями быть? Мы ведь и радости забываем?
Наслаждения? Ушедшее ощущение счастья? - спросила я.
   Он помотал головой.
   - Нет, я, например, никаких радостей не забываю... И
ощущения счастья - может, их было у меня не так много, - но
я все помню. Ну и вообще каждый под словом "счастье" свое
понимает...
   - Наверное, - согласилась я.
   Мы вышли на улицу Маяковского, сонно перемигивались на
перекрестке красно- зеленые вспышки светофоров. Уличное
освещение уже было пригашено, фонари на столбах - через один
- висели, как раскаленные капли йода. Желтоватым туманом
подсвечивали они снизу зависшую в дальнем провале улицы луну
- сплющенную, как плоская тыква, будто черт впотьмах уселся
на нее.
   - Вот здесь и разыгралась моя баталия, - сказал со
смущенной улыбкой Ларионов и обвел рукой круг, захвативший
тротуар, разбитую витрину радиомагазина, закрытую фанерой, и
старуху, продававшую из сумки цветы. Он показал на бабку:
- Можно сказать, из-за этого одуванчика и разгорелся
сыр-бор...
   - А почему из-за нее? - не поняла я.
   - Ну, это я шучу, конечно... Она была случайным
поводом... Я вон у того перекрестка подхватил
освободившееся такси. Кинул назад Адину посылку, проехал
квартал и увидел, что бабка цветы продает, и велел шефу
притормозить...
   - И бабка на вас напала? - засмеялась я.
   - Нет, бабка мне дала цветы - все полминуты заняло,
поворачиваюсь к машине, а трое уже сидят сзади, четвертый
усаживается рядом с водителем. Я им говорю: занята машина,
видите, счетчик включен...
   - А вы мне говорили, что их было трое?
   - Ну да, три мужика и девушка... Ну, про нее что
говорить - она же в драке не участвовала! Да и вообще она
потом куда-то исчезла. Я только слышал, как один ей кричал:
"Рита, не подходи..." Так вот, я говорю тому, что впереди
сидел: занято... А он мне мягко, душевно так говорит:
пошел вон, козел, мы за тебя оплатим, что ты наездил. Я ему
еще спокойно сказал: не наглей, не веди себя грубо, иначе я
тебя из машины руками выйму... Он отворил обратно дверцу, я
к нему подался, и тут он... он...
   У Ларионова вдруг перехватило дыхание, он сглотнул воздух
с трудом, кадык на его загорелой жилистой шее подпрыгнул,
как теннисный мячик, выражение стыда и отвращения на его
лице удивительно не сочеталось с залихватски сдвинутой на
затылок фуражкой.
   - Что? - не поняла я и как-то заранее испугалась.
   - Он мне... в лицо... плюнул... - растерянно сказал
Ларионов, и в голосе его задребезжали вновь унижение и
ярость.
   Ларионов остановился, повернулся ко мне и повторил:
   - Представляете - плюнул в лицо?!
   Он испытывал острый стыд и сильный испуг - особый испуг
за другого человека, обезумевшего на глазах.
   - Вы ударили его? - бессмысленно спросила я.
   - Да. Очень сильно. Но у меня тряслись от волнения руки
- вон разбил все костяшки. Со мной никогда такого не
случалось. Не знаю, как вам объяснить, Ирина Сергеевна, у
меня было ощущение, что я от гнева и обиды потерял
сознание... Мне как-то в голову не приходило, что вот так
спокойно, на улице один незнакомый человек может плюнуть в
лицо другому. Что же у него в мозгах в это время
происходило?
   - И что с ним стало?
   - Ничего, вырубился, конечно, на некоторое время, пока я
со вторым разбирался...
   - А второй откуда взялся?
   - С заднего сиденья выскочил и врезал мне по голове
бутылкой коньяка - я его со спины не заметил...
   - Господи! Как же он вас не убил?
   - Он промазал немного - на пару сантиметров, удар
пришелся по тулье фуражки. Такого дефицита - бутылки
коньяка - для моей башки не пожалел. - Ларионов грустно
усмехнулся.
   - Может, он за своего друга-плеваку испугался? -
предположила я.
   - Наверное, - пожал он плечами. - Но зря он за него
пугался - я от мандража его несильно вырубил. И всю злость
на молотобойца с бутылкой выплеснул...
   - Вы ему тоже "врубили"? Или "вырубили"? - Я уже начала
ориентироваться в этой рубочной технологии.
   - Нет, он на меня с обломком бутылки пошел. Насмотрелся
киношек, там всегда блатные отбитой бутылкой грозятся...
   - А что люди вокруг? Милиция?
   - А что люди? Стоят вокруг, кричат... Да и быстро все
это случилось... Я как увидел эту обломанную бутылку, мне
вроде бы снова в лицо плюнули. Мразь такая! Он пьяный,
неуклюжий, за ним только наглость, понт неукротимый... Я
его через себя как вертанул! Да не рассчитал - он прямо в
эту витрину улетел... Стекло вышиб и два цветных телевизора
обратно на транзисторы башкой разобрал...
   Мы стояли около темной, забранной неопрятной фанерой
витрины, сиротливо топталась неподалеку бабка с цветами.
   - Н-да, - неуверенно протянула я. - Крепко вы с ними
разобрались...
   - Да, видит бог, я не хотел этого, - усмехнулся Ларионов
грустно. - Вышло так... У меня боцман - натурфилософ с
начальным образованием... Он в таких случаях говорит:
будьте вежливы с чужаками, потому что, толкая незнакомца в
грудь, рискуешь очнуться со сломанной пастью...
   - А вы говорите, что в милиции против вас настроены?
   - Да это только сегодня обозначилось. Когда я сказал,
что ни на какую мировую с ними не пойду. И штраф платить не
буду, пусть расследуют по закону, расспрашивают свидетелей,
найдут таксиста уехавшего, и все остальное прочее. Ну, а
они мне мягко сообщают в ответ, что, помимо невыясненных
обстоятельств драки - это, мол, отдельная статья 206 УК, -
мною причинен ущерб государственному имуществу на сумму в
1626 рублей 48 копеек...
   - А если вы не будете настаивать на возбуждении дела,
ущерб меньше станет?
   - Как я понял, в этом случае мои спарринг-партнеры это
уладят сами...
   - Послушайте, Алексей Петрович. - Я положила руку ему на
рукав и вдруг подумала, что впервые назвала его по имени -
раньше все как-то случая не было. - А может быть, не стоит
принцип выводить? Их трое, таксист пропал, телевизоры
разбиты, драка с кровопролитием, а вы на загранплавании. И
сами говорите: милиция не на вашей стороне. Эта история
может вам очень дорого обойтись...
   - И что вы предлагаете? - вдруг очень жестко спросил он,
и ни тени застенчивости в нем нельзя было обнаружить, а
только несокрушимое упрямство.
   - Я ничего не предлагаю, - не выдержала я его колющего
взгляда. - Человека, плюющего в лицо, по-моему, не
перевоспитаешь. А неприятности у вас могут быть большие.
По-моему, нет резона с ними биться...
   - Может быть, - сухо кивнул он. - Но они мне плюнули в
лицо. Человеку, который утрется и тихо уйдет, больше в этой
жизни делать нечего. А у настоящего мужика может быть
только один резон - твердо принятое решение.
   На удивление легко удалось мне разыскать Сашку Жигунова.
Застала я его на месте по старому-старому телефону, а он
меня сразу вспомнил. Узнал по голосу. То ли сделал вид, то
ли действительно обрадовался.
   - Привет, подруга дорогая! А ты больше не пишешь про
нас, славных незаметных героев в серых шинелях? Не ходишь
со мной в героические ночных рейды, все больше про
искусство, про эстетику быта...
   Читаем, читаем иногда... Гордимся знакомством...
   - Брось, Сашка! Я рада тебя слышать! Я думала что ты
уже давно начальник, в высоких кабинетах обретаешься... Я
всегда была уверена, что ты станешь молодым генералом...
   - Не выдумывай, подруга. Я для успешной карьеры слишком
энергичный. Хлопоты бездельника обычно выше ценятся. А ты
звонишь по творческим вопросам? Или кого- нибудь прописать
надо?
   - Повидаться надо, посоветоваться... У вас в отделении
неприятная история, произошла...
   - Ирэн, голубка, и ты туда же? И ты за этих обормотов
хлопочешь?
   - За каких обормотов? - удивилась я.
   - Да тут двум деятелям - Чагину и Шкурдюку - торец
попортили прилично, так вся их гопа вокруг милиции гопака
пляшет... И ты их хочешь заслонить своей хрупкой девичьей
грудью?
   Я засмеялась:
   - Нет, Сашка, не хочу я их заслонять ничем... Можно, я к
тебе сейчас подъеду? Я как раз об этой драке тебя
расспросить хотела...
   - Ирэн, для нас внимание прессы - большая честь. Ты
извинишь, что я не в парадной форме? Смотр частей надо все
ж таки заранее назначать. В обстановке гласности - все:
имеющиеся сведения в вашем распоряжении...
   - Хватит тебе куражиться, болтун несчастный. Я через
полчаса у тебя...
   Вошла к нему в тесный кабинетик, выскочил Сашка гибко
из-за стола, легонько обнял за плечи, рассмотрел в упор,
поцеловал в щечку.
   - Молодец, Ирэн! Держишь высокий класс...
   - Саня, да и ты смотришься молодчиком...
   - Ничего не поделаешь, - усмехнулся Жигунов. - Старому
сыщику, чтобы держаться на плаву, надо следить за своей
формой...
   - Какой же ты старый, Саня? - воскликнула я. - Ты ж мой
ровесник - тебе еле-еле тридцать три!
   - Ха! - грустно развеселился он. - Человек-то я вроде
бы молодой, а сыщик старый. В мои годы надо или уже быть
начальником, или, как балерине, уходить из профессии...
   - А чего ж ты не стал начальником, Саня? - допытывалась
я бестактно. - Ты ведь человек яркий, крупный...
   - Трудно сказать, Ирэн... Не получилось, как видишь...
Не так гавкнул, не с тем вылез, не того за окорока
прихватил... - Он вздохнул, и грусть его длилась одно
мгновение, потому что махнул рукой с улыбкой. - Крупные
люди, как динозавры, в первую очередь вымирают... А ты чего
от меня хотела?
   - Да я к тебе с этой дракой...
   - А-а, битва с морячком! Устроил он им Синопское
сражение, переходящее в Цусиму...
   - А почему переходящее в Цусиму?
   - Старый принцип - победитель платит за всё...
   - Но ведь они были пьяные, и в конце концов это они
пристали к Ларионову! - сказала я с досадой.
   - Ага, понятно! - кивнул он. - Ты там была?
   - Нет, - растерялась я.
   - Угу... И я там не был... Так что будем опираться на
факты, изложенные в документах. Три почтенных человека,
ехавших в такси, подверглись нападению пьяного хулигана,
который, вытащив их из автомобиля, нанес телесные
повреждения без расстройства здоровья, но со значительным
ущербом для социалистической собственности в витрине
радиомагазина. Зверский характер избиения подтверждают три
свидетеля - прохожие, абсолютно посторонние лица...
   - Но это все вранье! Они были пьяные, они влезли в его
такси, они плюнули ему в лицо, ударили по голове бутылкой...
- задохнулась я от злости.
   - Па-анятно... - протянул Жигунов и ручкой почесал в
затылке. - А он тебе кто?
   - Кто - Ларионов?
   - Ну да... Ларионов...
   - Знакомый он мне!
   - Хорошо знакомый? - допытывался Жигунов.
   - Нормально... Давно во всяком случае, - неуверенно
сообщила я, вспомнив рассказ Ларионова о нашем знакомстве на
даче, о котором я навсегда позабыла.
   - Ясненько, - покивал Жигунов кудрявой головой и постно
сообщил: - Значит, так, старый твой знакомый Ларионов,
бывший, можно сказать, пенитель моря, вдряпался в большие
неприятности...
   - А почему это "бывший"? - взвилась я.
   - Да потому, что я здесь моря в округе нигде не наблюдаю.
Пенить нечего будет. А в Одессу, на ролкер на его, ехать
ему будет невозможно...
   - Интересно узнать, отчего так?
   - Оттого, что он упертый, - грустно вздохнул Жигунов. -
Ничем себе человек не может так жизнь затравить, как своей
упертостью...
   - А в чем его упертость?
   - В чем? - задумался Сашка. - Как бы это тебе
объяснить... Случилась с ним неприятность...
   Заметив мой протестующий жест, Жигунов прикрикнул:
   - Ты не спорь со мной, а слушай! Ты слушать пришла или
мне про жизнь рассказывать? Я допускаю, что все
рассказанное Ларионовым правда... Но это не меняет
положения. С ним случилась неприятность. Вот как бы надел
человек новенький костюм, вышел на улицу, а его грузовик
проехавший окатил грязью из лужи с ног до головы. Горько и
обидно - испорчен костюм, в гости не попал, и чувствуешь
себя посмешищем на виду у остальных, грязью не облитых.
Понимаешь, о чем говорю?
   - Понимаю. Но его не случайный грузовик облил грязью, а
хулиганы сознательно плюнули в лицо. Разница имеется. Не
находишь?
   - Нахожу, - кивнул Жигунов. - Но эта разница для
домашнего разговора за чаем под розовым абажуром, вечерняя
беседа о падении нравов. А лупить смертным боем граждан,
которые себя неправильно ведут, никто Ларионова не
уполномочивал... И ломать их наглыми мордасами витрины с
чудесами электроники...
   - Хорошо, Саша, может быть, ты и прав, - притворно
согласилась я. - Но я бы хотела, чтобы ты объяснил: что
надо было делать Ларионову в этой ситуации?
   - Принять меры к задержанию нарушителей порядка, собрать
свидетелей и, дождавшись прибытия работников милиции,
препроводить своих обидчиков в отделение для надлежащего
разбора уличного происшествия, - четко отрапортовал Жигунов.
   - Саш, ты смеешься надо мной? - тихо спросила я.
   - Не-а, - помотал чубом Жигунов.
   - А как же он мог их задержать, если они сидели в машине?
И было их четверо, а он один? И милиция прибыла через
пятнадцать минут после драки?
   - Думаю, что не мог, - согласно покивал головой Сашка.
   - Что же ему было делать?
   - Согласиться с милостивым решением начальника отделения
милиции считать их общую драку незначительным происшествием,
уплатить четвертак штрафу и, низко кланяясь, сердечно
благодаря, галопом чесать восвояси, - невозмутимо объяснил
Сашка.
   - Саша, что ты мне такое говоришь? - остолбенела я.
   - Отвечаю на твой вопрос, что ему надо было делать, -
пожал он плечами.
   - Но ведь это срам! - заорала я. - То, что ты говоришь,
это ужасно!..
   - Наверное, - согласился Сашка. - Вот он сраму не
допустил, теперь его будут катать ногами по навозу до
посинения...
   - Но почему? В чем дело, черт побери? Если ты
понимаешь, что он не виноват...
   - Одну минуточку! - прервал он меня. - А почему ты
решила, что я это понимаю? Я готов тебе поверить потому,
что знаю тебя, а ты знаешь его, а он знает, что ты знаешь
меня...
   - Ничего он не знает! - вскочила я. - Он...
   - Вот именно ничего он не знает! И знать не хочет! Его
тут два дня уговаривали, а он как бык прет на ворота -
возбуждайте дело, расследуйте, ищите!..
   - А почему бы действительно не расследовать? - невинно
спросила я. - Отчего бы вам не поискать? Не разобраться,
что там на самом деле произошло?
   - Спросила? - Жигунов смотрел на меня в упор. -
Объясняю! Мне надо пойти сейчас к начальнику отделения и
сказать: "Я, как ваш подчиненный и безупречно
принципиальный оперуполномоченный, выражаю вам недоверие в
связи с поспешно принятым решением о передаче дела в
надзирающий орган - прокуратуру. Вы обязаны, невзирая на
некомплект пяти работников в штате, общую текущую мелочевку
и пока еще не раскрытые на вашей территории два грабежа, три
квартирные кражи, один поджог и угон автомобиля,
сосредоточиться на выяснении вопроса:
   Шкурдюк первым плюнул в лицо Ларионову или Ларионов
бросил Чагина в витрину!" Тебя устроит такое заявление? А,
подруга?
   - Можно то же самое и не так сказать, - по возможности
мягко заметила я.
   - Нет! - Жигунов резко рубанул правой ладонью левую,
будто отсек ее, чтобы не мешала. - Нельзя! Я тебе могу в
два счета аргументирование промотивировать и мотивированно
проаргументировать, что начальник принял единственное
разумное решение, передав это дурацкое дело в прокуратуру...
   - А в чем разумность-то? - поинтересовалась я.
   - А в том, что наш бесстрашный марсофлот избрал себе
неплохих спарринг-партнеров для уличного боя - Шкурдюка,
Чагина и Поручикова... - пожал плечами Жигунов.
   - Чем же они так хороши, кроме способности пробить мордой
витрину?
   - Спросила? Отвечаю! Они хороши всем. Они прекрасные
граждане. Их все в городе знают, их все уважают, они
оказали массу услуг различным еще более уважаемым гражданам.
Чагин - разрушитель витринной электроники - директор
стадиона с детской спортивной школой, теннисными кортами,
крытым бассейном и замечательной финской баней. Здоровенный
лживый лошак, этакий лицемерин...
   - И что? - скрипнула я зубами. - Можно лицемерину
хулиганить?..
   - Нет, нельзя. Он и не хулиганил. Во всяком случае,
ничего об этом не известно, а известно, что он стал жертвой
неведомо откуда взявшегося хулигана. Не знает здесь никто
твоего морехода! Чужак он здесь, а Чагина помнят как
добрейшего и отзывчивого человека! Все нужные дети приняты
в спортивные секции, все влиятельные толстуны играют на
недоступных кортах, потом омываются в голубой чаше бассейна,
а чресла их помнят негу чагинского массажа в парилке и
хлебосольство в предбаннике...
   - И этого достаточно, чтобы безнаказанно плевать людям в
лицо?
   - Во-первых, если даже поверить Ларионову, то плюнул не
Чагин, а Шкурдюк... - заметил Жигунов механически.
   - Какая разница?!
   - Большая! Игорь Шкурдюк - просто "шестерка" при Чагине,
жуликоватый человечек, которого бы я с наслаждением посадил
года на два. Да руки коротки! - Жигунов поднял руки вверх
и потряс, покрутил пальцами, демонстрируя их короткость. -
Шкурдюк - трудный человек. По-моему, с ним действительно
можно разговаривать только руками. Или ногами. Но доказать
про него никто ничего не смог...
   - А чем он занимается?
   - Представитель "Союзаттракциона" в парке культуры. Он
там держит все аттракционы и платные игры... Наваристая
работенка - левые билеты, неучтенные клиенты, воруют все
время монеты из кассоприемников на игральных автоматах. Он
вообще шансовитый человек. Везунчик...
   - Ну да, конечно, - кивнула я. - С Ларионовым ему
особенно повезло...
   - Конечно, повезло, - сразу согласился Жигунов. -
Оба-двое виноваты. Ларионов даже виноватее, поскольку никто
не видел, как Шкурдюк плюнул в него.
   - А третий из них тоже не видел? - спросила я на всякий
случай. - Он-то что говорит?
   - Григорий Николаевич Поручиков всегда видит и говорит то
же, что и Чагин, - вздохнул Сашка.
   - Это почему? Друзья до гроба?
   - Да ладно - "друзья"! - передразнил Жигунов. - Таких
друзей за ухо - и в музей! Поручиков работает у чагинского
тестя... у Барабанова...
   - Это какой Барабанов - начальник "Главзеленстроя"?
   - Вот именно! Поручиков - начальник юридического отдела
у всесильного Барабанова...
   - А почему же он такой всесильный, Барабанов?
   - А потому, что Иван Константиныч дачные участки намечает
к отводу и строит домики на них. А сейчас все хотят после
работы тишины, пейзанского покоя. Так что дружба с
Барабановым - до-о-орого стоит!
   - Н-да-те-с! - протянула я растерянно. - Как же
понимать, Сашка, все это? До правды не докричаться, что ли?
Как ты говоришь: "всё схвачено"? Перекрыли они все
звонками, банями, дачами? Можно по улицам бегать, людям в
лицо плевать, бутылками по голове стучать?
   - Всё? - спросил он терпеливо, и лицо его выражало
печаль по поводу моей глупости. - Ты все сказала? Теперь
я. В твоих слезных криках - гнев по поводу бессилия милиции
или паче того - подумать страшно - коррумпированности нашей,
постоянной зависимости от барабановско-чагинской мафии.
Так?
   - Ну, вроде этого...
   - А это не так! Возможности у этих подонков
действительно большие. Но все силы они приложили как раз
для того, чтобы дело замять. Не нужен им скандал! А
Ларионов вопил как оглашенный, что они-де оскорбили его
человеческое достоинство. Да одной тонкости не учел: закон
- я повторяю, закон! - на стороне Шкурдюка и Чагина.
   - Как это может быть?!
   - Очень даже просто! То, что он их избил и раскрошил
витрину, - безусловный факт. А свидетельствам. о причине
драки мы не располагаем, кроме показаний трех потерпевших и
неубедительных возражений их обидчика...
   - Значит, закон применен неправильно, - не согласилась я.
- "Вот ты мне скажи, Саш, какое у тебя личное отношение к
этой истории? Ну, не должностное, а человеческое?
   Жигунов снова рубанул ладонь в ладонь:
   - Предполагается, что у меня такого раздвоения быть не
может. Но тебе по старой дружбе скажу. Как профессионал я
с самого начала видел, что дело это для Ларионова
безнадежное...
   - А как человек?
   - Как человек-профессионал я хотел прекратить это дело
дозволенными законом способами. Оштрафовали всех - и
большой привет!
   - Но ведь это было бы несправедливо!
   - Опять двадцать пять! Вот и Ларионов, сидя передо мной
на твоем стуле, вопил, что жизнь свою положит, коли
понадобится, но докажет этим прохвостам: плевать людям в
лицо нельзя!
   - А ты с этим не согласен?
   - Я? Согласен. И начальник отделения согласен. Поэтому
он посмотрел, послушал и передал дело в прокуратуру.
   - Почему?
   - Потому что ущучивать Ларионова он не хотел, но и
вязаться с этой гопой никак в его планы не входит...
Прокуратура - орган надзирающий, там пускай по
справедливости и расследуют все...
   - Ясно, Саша, - кивнула я, помолчала, подумала, потом
спросила: - А ты сам не можешь разобраться, с этим делом?
   Жигунов покачал головой;
   - Нет, Ирэн, ты меня об этом не проси. У нас частных
детективов нет. А у меня и так кафтан прожженный - два
неснятых выговора за своеволие на мне болтаются...
   Сочувственно посмотрел на меня и подчеркнуто
неофициальным тоном предложил:
   - Хочешь - разбирайся сама. Что смогу, подскажу. Как
говорится, ищите, женщина...

   Лифт не работал. Горела красная лампочка светового
табло, а вызывная кнопка не залипала. Металлически
грохотали где-то высоко надо мной в гулком пенале шахты.
Бедный Старик! Нигде так часто не ломается лифт, как в его
подъезде.
   Шла по сумрачной лестнице на пятый этаж, часто, с
отвращением вдыхала стоялый, пыльный воздух, пропахший
навсегда мусорными ведрами и мокрыми тряпками. Да и сумка
тяжело оттягивала руку. Тяжесть сумки с продуктами была
мелким оправданием - со своими невеселыми делами я постыдно
запустила деда. Забыла о нем. Дед был всегда приметой
благополучия, частью радости.
   Я отперла своим ключом дверь, поставила в прихожей на пол
сумку и услышала, что Старик говорит с кем-то по телефону.
От старости он стал говорить немного невнятно, но очень
громко. Как всегда, он говорил кому-то с большой страстью:
   - Зачем, ну, скажи мне на милость, зачем тебе такая
память, а не доброта сердца?! - Он тяжело, с присвистом
вздохнул, и у меня кольнуло в сердце: я догадалась, с кем
он разговаривает.
   - Зачем бог дал тебе твердый ум, а не мягкую душу?! -
патетически клокотал Старик.
   Я сняла плащ и прошла на кухню. Старик по-прежнему не
слышал меня. На плите кипел чайник, воды в нем уже было
мало, от сотрясавших его паровых страстей он гудел и трясся.
   - А чего тут понимать? - закричал Старик. - Это не мой
сын разошелся с какой-то чужой женщиной, а, наоборот, моему
самому любимому человеку причинили страшное горе! Ее
сначала обманули, потом предали и бросили!..
   И мне снова захотелось плакать. Я Старика не предала, но
забыла. Почти одно и то же. Еще утром, намечая заехать к
деду, я жила эгоистической надеждой на его помощь, совет,
участие, а не совестливой необходимостью проведать и
подкормить его.
   Раздалось шершавое шарканье шлепанцев по паркету, и
Старик взошел в кухню. Не зашел, не появился - взошел,
очень высокий, очень худой, очень старый, простовато
величественный, как архиерей на покое.
   Увидел меня, и его рассеченное трещинами-каннелюрами
коричневое лицо засветилось радостью и одновременно
тревогой, он вглядывался подслеповато в мои глаза, пытаясь
понять, слышала я телефонный разговор или нет.
   - Ра, девочка моя, совсем стал я глухой тетерей... -
неуверенно развел он руками, обнял за плечи и поцеловал в
темя, будто огромная седая птица склонилась и легко клюнула.
   - Не выдумывай, ты затеял игру в свою старость, как актер
примеривает новый костюм, - сказала я, улыбаясь через силу,
но говорила громко, потому, что Старик стал совсем плохо
слышать. - А меня не заметил потому, что говорил по
телефону...
   Он согласно покивал, потом как о чем-то незначащем
сообщил:
   - Когда мне звонит твой муж, я тоскую о том, что Эдисон,
наверное, зря придумал эту штуковину.
   - К сожалению, мне не приходится тосковать из-за этого -
мне Витечка не звонит. - Я хотела сказать это с усмешкой,
но и без всякого зеркала я знала, что усмешка у меня вышла
вполне кривая. - Впрочем, я надеюсь привыкнуть. Человек к
несчастьям привыкает...
   - Нет, - покачал головой седого грифа Старик. - Человек
не должен привыкать к несчастьям, они не имеют срока
давности, неприятности в жизни не кончаются. Незаслуженная
обида - это вечно свербящий струп на затянувшейся душевной
ране...
   Старик выражался громоздко, возвышенно,
пугающе-сценически. Неуклюже, как трудно складывающийся
деревянный штатив, уселся он на стул и, отворачиваясь от
меня, глухо бормотнул:
   - Давай чай пить...
   По его щеке, избитой склеротическими багряными кляксами,
ползла старческая слабосильная слеза. Деду исполнилось
девяносто два года.
   Нас связывают странные отношения. Старик мне вроде
свекра, он Витечкин отчим. Отца своего Витечка не помнит:
он покинул их с матерью еще до появления моего мужа на
свет...
   - Витечка! Витечка! - выкрикнул Старик так громко и
неожиданно, что я вздрогнула. - Вот что случается, когда
мужика до седой бороды зовут Витечка. Почему Витечка? Его
зовут Виктор! Виктор Герасимович!
   Впервые за все это время я от души расхохоталась:
   - А если бы я называла Витечку "Виктор Герасимович" -
что, остался бы?..
   - Не знаю, не знаю! - помотал Старик сердито головой. -
Во всяком случае, его мать никогда не звала меня
"Герасичкой", и я ни разу не пробовал уходить от нее. И не
хотел...
   Вот это наверняка. Старик усыновил Витечку, когда ему
было два года. Может быть, тогда он еще был не настоящий
старик, но, будучи почти вдвое старше Зинаиды Сергеевны,
воспринимался, по-видимому, как человек старый.
   О, как молодо и ярко любил он ее всю жизнь!
   А она любила всегда только Витечку.
   Зинаида Сергеевна довольно терпеливо принимала поклонение
Старика, более или менее мирилась с моим существованием,
старалась не раздражаться от крика и гомона наших детей,
своих внуков.
   А любила по-настоящему она только Витечку- реализованный
в миру ее человеческий и художественный дар.
   Иногда мне хотелось поскулить, и я тихонько жаловалась
Старику, а он шутя замечал, что нас с ним вяжут не
родственные узы, а классовая солидарность угнетенных и
подневольных. Правда, неволя любви и гнет преданности - это
сладкое бремя, та самая собственная ноша, что плеч не тянет,
и мы легко находили утешение. Но все-таки вышло так, что
меня он любил и дружил со мной больше, чем с Витечкой.
Может быть, потому, что люди они были очень разные...
   - Ладно, хватит об этом! -остановила я Старика. - Давай
я приготовлю тебе что- нибудь очень вкусное! Заказывай,
дед, на выбор, как в ресторане...
   - Погоди, доченька, послушай... Я забуду, что хотел
сказать... А это обидно, потому что упущенная мысль всегда
кажется значительной. - Он засмеялся, и его неподвижное
растрескавшееся лицо привычно затеплело. - Мне сегодня на
рассвете приснилась Зина, и я подумал, что, наверное, скоро
умру...
   - Дед! Не говори так! Не хочу я этого слушать! Это
злые глупости! - закричала я. Он снова помотал головой:
   - Ра, девочка, ты должна понимать, что в мои годы у
человека должны быть серьезные отношения со смертью. Тут
неуместно легкомысленное кокетство...
   - И что, ты хочешь напугать меня надвигающейся Большой
пустотой?
   Старик зябко потер свои большие ладони мастерового
человека, пожал плечами, грустно усмехнулся:
   - Во мне появилась сентенциозность деревенского умника.
Но я не считаю больше смерть пустотой. Она - часть жизни,
пусть завершающая, концевая, но она часть нашего жизненного
пути. Как бы это сказать? Смерть - финишная ленточка, не
сорвав которую нельзя считать забег состоявшимся...
   Я смотрела на него, и у меня замирало сердце. От долгих
его лет кожа потемнела, полопалась и залоснилась, она
протерлась до коричневых заплаток родимых пятен, он весь был
безнадежно, необратимо стар. Как сильно он сдал за этот
год! Он работал до последнего времени и имел репутацию
лучшего зубного врача в городе. И ушел на пенсию, когда от
рака буквально сгорела за три месяца Зинаида Сергеевна.
   Он был настолько старше жены, что и мысли не допускал,
будто может пережить ее. Однажды, это было давно, он сказал
мне как бы шутя, что мечтает работать до последнего дня
своего. "Я хотел бы умереть на работе, - говорил он с
улыбкой, - у себя в поликлинике. Летом, лучше всего в
августе, после долгого жаркого дня, сильно устав, прилечь на
клеенчатую кушетку у себя в кабинете, задремать за чтением
вечерней газеты и больше не проснуться..."
   Но тогда это звучало совсем несерьезно. А сейчас я
почему-то испугалась предстоящего разговора.
   - Ты знаешь, Ра, я только сейчас, завершая свой путь,
сформулировал для себя основной закон поведения в жизни
нравственного человека...
   Зазвонил телефон. Старик вздохнул, остановился, и я
обрадовалась возможности прервать его, мне не хотелось
слушать его разговоры о смерти, потому что я знала: он
скажет правду.
   - Погоди, дед, я принесу тебе аппарат...
   А Старик крепко взял меня за руку.
   Телефон в комнате надрывался, трезвонил, я боялась, что
если не снять с него трубку, он разлетится от разрывающего
его внутреннего напряжения на тысячу мелких болтиков и
проводков.
   А дед не отпускал моей руки. Пока последний взвяк, как
металлический всхлип, не оборвал электрическую истерику
телефона.
   - Вот видишь, все кончается естественным путем... Так
или иначе кончается... О чем же мы говорили?..
   - Мы не говорили, а ты вещал, - сердито сказала я. - А я
томилась от ощущения своей несчастности и желания получить
совет.
   - Какой тебе нужен совет? - Старик смотрел на меня с
добродушной насмешкой.
   - Я чемпионка мира по осложнению своей жизни. Что
происходит сейчас со мной, ты догадываешься... Распад
какой-то...
   Дед кивнул неодобрительно.
   - Собираешься привыкать к несчастьям...
   - Боюсь, что придется... Другого пути пока не видно...
Но пока что я ввязалась в историю, которая мне сильно не
нравится, но и сделать вид, будто я ничего не знаю, теперь
уже невозможно...
   Я стряпала и сбивчиво рассказывала ему о Ларионове, о
драке, вспоминала все то, что мне объяснил Жигунов. Что
делать?
   - Помогать, - как всегда величественно и безапелляционно
заявил Старик. - Он защищал свое достоинство, и долг
каждого приличного человека - помочь ему...
   - О чем ты говоришь? - бросила я в сердцах на стол
ложку. - В моем нынешнем положении - плюнуть на свои
проблемы и заняться спасением достоинства чужого человека?
Я не поспеваю сходить к Маринке на родительское собрание! А
Сережка грубит и получает тройки по литературе.
   - Какого же ты ждала совета? - мягко переспросил дед.
   - Кому позвонить, с кем переговорить, кого можно
подключить к этому делу, чтобы разобрались и по закону, и по
справедливости.
   - Ты все-таки, Ра, еще дурочка, - засмеялся, заперхал
Старик. - Твой приятель из милиции объяснил тебе, что вся
эта компания уже натерла телефонными дисками мозоли на
пальцах и в системе "позвонить-поговорить-подключить" они
сильнее и умнее тебя...
   - Что же делать?
   - Идти самой и разбираться. Милиционер сказал, что
частных детективов у нас нет, но быть частным честным
человеком, слава богу, никому не запрещается... - Он
смотрел на меня одним глазом, другой был прищурен, а зрячий
был красновато- воспаленный, выпуклый, верблюжий - мудрый и
скорбящий.
   - Дед, ты шутишь? - испуганно спросила я.
   - Нет, не шучу, - покачал он головой. - Ты хотела
уклониться от разговора о законе жизненной цели, а он сам к
нам явился...
   - Какой закон? Какой цели?
   - Я тебе говорил, что сформулировал закон смысла жизни...
   - А в чем он, смысл жизни?
   - А для всех людей он разный. Но любой думающий человек
так или иначе занят поисками смысла жизни. То есть рано или
поздно он осознаёт и выбирает для себя цель, которую
старается достигнуть с помощью выстраданной или холодно
обдуманной системы поведения...
   - Интересно знать, что это за система? - с искренним
любопытством спросила я, поскольку хотелось бы представлять
себе хоть подступы к цели жизни, если не имеешь осознанной
самой цели.
   - Это лестница, на вершине которой цель - Смысл Жизни.
Это может быть автомобиль "Жигули", мантия академика,
однокомнатный кооператив, замужество, должность
завотделением или премьер-министра, высокое звание...
   - Понятно, понятно! Тут, дед, ничего нового нет.
Интересно, что на ступеньках этой лестницы? Из чего они
сделаны?
   - Из наших повседневных проблем, дел и забот, из наших
поступков, - вздохнул Старик. - По отношению к цели, к
смыслу жизни они ведут или вверх, или вниз. Как бы имеют
знак- или "плюс", или "минус". Чем выше осмысленность
жизни, тем больше "минусовых" проблем, тем труднее путь к
цели... Умному жулику очень легко установить в душе своей
искривленный порядок, который ведет его к цели и смыслу
жизни. Буржуа вообще самая душевно стабильная часть
населения. А интеллигентному человеку всегда найти смысл
жизни трудно. Масса сомнений снедает его. Он думает о
нравственности, осмысленности, справедливости ежедневно
возникающих перед ним проблем... тех самых проблем, которые
только в сумме могут привести к цели... А сумма для этого
должна обязательно быть положительной... Я говорю очень
сложно, очень путано, но я так хочу, чтобы ты поняла меня!
Я не хочу, чтобы ты сжилась с мыслью о своей несчастности,
брошенности, чтобы ты привыкла к неприятностям... С этого
начинается каторга чувств...
   - Дед, ты же добрый и мудрый человек! Ну, подумай сам,
как еще я могу чувствовать себя сейчас?
   - Ты должна чувствовать себя ужасно, - согласился Старик.
- Потому что старая главная цель жизни разрушилась...
Сейчас в тебе бушуют боль, горечь, испуг. Но в тебе уже
идет поиск новых задач, я хочу, чтобы ты увереннее выбрала
ступеньки в новый для тебя мир...

   Я подошла к нему сзади, обняла его горячую костистую
голову, он сбивчиво объяснял мне что-то, и я чувствовала,
как между моими ладонями текут его слезы, и сказала ему
зачем-то:
   - Дед, ты такой красивый Старик! Тебе надо носить
бороду. Она тебе очень пойдет. Длинная белая борода...
   А он, отталкивая меня, сказал ворчливо:
   - Нельзя, не могу себе позволить. Старики теперь бород
не носят, это ныне атрибут молодости. И безответственности.
Ты когда-нибудь бородатого начальника видела? То-то...

   В пять часов мы договорились встретиться с Ларионовым у
кинотеатра "Первомайский", он должен был приехать сюда из
прокуратуры.
   У входа в кино людей почти не было, сеанс недавно
начался, да и картины были такие старые, что вряд ли и к
началу сеанса зрители ломились в зал. Я ходила вдоль
стеклянной стены, рассматривала афиши. К ним были подклеены
рукописные аннотации, которыми переживающие за выполнение
плана кинопрокатчики рекламировали свои фильмы. - На
листочках разноцветными фломастерами было написано: "Эль
Греко" - фильм о трагической любви художника к даме из
высшего общества".
   На следующей афише, изображающей тщедушную раскосую
девушку в объятиях блондинистого гиганта, сообщалось:
"Москва - любовь моя" - фильм о трагической любви русского
скульптора к японской балерине".
   Чуть поодаль висела безо всяких рисунков и пояснений
афиша "Царевны-лягушки". Наверное, это был фильм о
трагической любви царевича к лягушке. Может быть, Витечка
когда-нибудь станет самостоятельным режиссером и поставит
фильм о своей трагической любви ко мне, закончившейся
кризисом, и о том, как я из лягушки оборотилась в прекрасную
Гейл Шиихи.
   С нетерпением посмотрела я на часы. Ларионова, видимо,
задерживали в прокуратуре, а у меня оставалось минут
пятнадцать, после чего надо было убегать на задание. Я
должна была завтра дать в газету отчет о показе новой
осенне-зимней коллекции в нашем Доме моделей.
   Накрапывал скудный дождичек, и я почему-то подумала, что
уже много дней не видела солнца. Тонкий пронзительный
ветерок пронизывал насквозь серой промозглой стылостью.
Через огромные, залепленные бурыми палыми листьями стекла я
видела, как ребята, опоздавшие или охотно не пошедшие на
киножурнал, в полуосвещенном фойе с азартным восторгом
играли на автоматах "Морской бой". Голосов их не было
слышно, только время от времени раздавался тяжелый мягкий
утробный гул взрывов, и по их яростным жестам было видно,
когда они попадали в мишень.
   Я думала о Сережке, о Маринке, о Витечке, переживающем
свой кризис где-то далеко с Гейл Шиихи. Я думала о Старике,
сформулировавшем для себя закон ценности цели, я думала о
хитроумных лекалах, по которым выписывает свои кренделя моя
судьба.
   Время медленно катилось к половине шестого, и я сильно
нервничала, потому что, если я опоздаю на показ мод и не дам
отчет, меня ждет ужасающий втык в редакции. Наш главный
почему-то считает сезонные демонстрации Дома моделей
материалом политически важным. Наверное, по его
представлениям, трудящиеся города с нетерпением дожидаются
осенней и весенней коллекции, чтобы срочно мчаться в ателье
и к портнихам заказывать себе новые туалеты.
   И оттого, что я ужасно трусила из-за горящего задания, а
уйти, не дождавшись Ларионова, не могла, бесновалась.
   Чтобы отвлечься и успокоиться, я стала читать расклеенные
на колонне объявления. Главным образом люди предлагали
учить друг друга. Английскому языку, кройке и шитью,
вязанию, макраме, физике, биологии, скорописи по
десятипальцевой системе, игре на банджо. Разрезанные
аккуратно краешки объявлений, на которых были выписаны
телефоны учителей жизни, беспокойно шевелили на ветру своими
белесыми ресничками. Они будто подмигивали, обещая
замечательную учебу, удачу, успех. Ученье свет, ничего не
скажешь. Я подумала, что никто не повесил объявления:
"Хочу учиться". Ни один человек не сообщил, что хочет
учиться жить. Это и так все умеют. Знают, как. И
понимают, зачем. Мне надо бы вывесить такое объявление:
"Бестолковый человек хочет брать уроки правильной жизни":
Интересно, кто откликнулся бы на подмаргивание подкрашенных
ресничек моего призыва?
   Я оторвалась от объявлений и услышала крик:
   - Ирина Сергеевна!.. Ирина Сергеевна!
   По тротуару бежал от троллейбусной остановки Ларионов.
Издали кричал на бегу:
   - Простите великодушно!.. Не по своей вине!.. А токмо
волею державшего мя следователя...
   Запыхавшийся, с красным, как всегда, немного смущенным
лицом, стоял он передо мной.
   - Что слышно? - спросила я.
   - Трудно сказать, - неуверенно усмехнулся он.
   - Тогда давайте преодолевать эти трудности на ходу. - Я
решительно потянула его за рукав. - Рассказывайте...
   - По-моему, мои дела неважнец! У меня ощущение, будто я
засунул палец между шестеренками машины. Еще не очень
больно, но назад уже не вытащишь...
   Я сердито заметила:
   - Вольно же вам было совать руки куда попало...
   - Бог помилует, свинья не съест, ничего... - Ларионов
вздохнул. - Я не жалею...
   - Но и не сильно радуетесь, похоже?
   - Это точно, - засмеялся он. - Конечно, если бы я шел к
вам не из прокуратуры, а из гостиницы, я бы не опоздал. Но
боюсь, что вы бы не согласились встретиться со мной,
оплеванным и побитым.
   - Зато, я вижу, с вами охотно встречаются в прокуратуре,
- едко заметила я.
   - Ничего не попишешь, - ответил он. - Надо за все
платить. Ну, что вы сердитесь, Ирина Сергеевна?
   - Я не сержусь, я опаздываю...
   - А какие у вас планы? - спросил он.
   - У меня один-единственный план - не опоздать на
редакционное задание.
   - Из-за меня? - огорчился Ларионов. - А я хотел вам
предложить...
   - Ничего мне не предлагайте! - в сердцах крикнула я, и
он от неожиданности испуганно моргнул. - Я из-за вас не
поспеваю на задание. Если хотите, можете пойти со мной
вместе, у меня пропуск на два лица. Может, успеем...
   - С удовольствием! - радостно согласился Ларионов,
нимало не интересуясь, какое у меня редакционное задание,
куда мы пойдем. И неожиданно я почувствовала острое
удовольствие оттого, что ему безразлично куда идти, только
бы со мной.
   Мы шли к Дому моделей бодрой рысью, и Ларионов мне
рассказывал о том, что следователь прокуратуры все время
задавал ему вопрос: "В чем причина драки?"
   - Я ему говорю: "Мне в лицо плюнули". "Ну, это я уже
слышал, - отвечает он. - А драка-то почему произошла?" Я
снова объясняю: "Он в меня плюнул, понимаете?" Следователь
кивает: "Это понятно. А драка-то с чего началась? Кто
первый ударил? Кулаками-то махать с чего начали?" Я ему в
пятый раз: "Он в лицо мне плюнул!" А тот разводит руками:
"И больше ничего? Не матерился? Не дрался?" Ну что ему
сказать? Нет, мол, не дрался, не матерился. Подумал
Бурмистров этот самый не спеша и спрашивает наконец:
"Значит, вы просто так ударили человека?"
   - Да-а, хорошо поговорили... В обстановке полного
взаимопонимания.
   Ларионов досадливо поморщился и сказал:
   - Боюсь, что с этими рассказами о плевках я постепенно
становлюсь просто смешным...
   Он внезапно резко остановился и взял меня за руку:
   - Ирина Сергеевна, а вы еще не считаете меня смешным?
   Я посмотрела на его расстроенное лицо с капельками дождя,
застрявшими в бровях:
   - Нет, я не считаю вас смешным. Я думаю, что вы немного
шизик...
   - Это меня устраивает, - согласился он легко. - Это
пожалуйста, шизики - люди не конченые...
   В зал Дома моделей мы попали с третьим звонком и,
пробираясь через ноги сидящих к своим местам, как-то сразу
выключились из горестных и неприятных будней. Мы попали в
атмосферу праздника, приподнятой взволнованности премьеры,
радостной суеты нарядной жизни, которую мне доводилось
видеть на сцене, на экране, в телевизионных программах, но
просочиться лично почему-то не удавалось ни за какие
коврижки.
   Разноцветные скачущие пятна прожекторов, расплавленный
металл приглушенного хард-рока. Цветы и скручивающийся в
торнадо аромат французских духов. Посреди зала на длинный
белый помост выходят тонкие, элегантные женщины и очень
стройные красавцы мужчины, плавно кружатся, синкопированно
двигаются, по какой-то внутренней команде замирают,
демонстрируя таинственное, взволнованное, недоступное нашему
пониманию искусство. Хореография конфекционна, ритуальные
па удивительных туалетов, которые никто никогда не носит.
Кроме манекенщиц на осенних показах новой коллекции мод.
   - ...Очень многих привлечет предлагаемая нами модель
повседневного туалета деловой женщины... - вещала в
микрофон главный художник-модельер, похожая своим
пронзительным голосом и просторным яростно-красным платьем
на пожарную машину.
   Я не сомневаюсь, что наш главный, который так высоко
ценит сезонные демонстрации новинок одежды трудящихся,
безусловно, выгнал бы меня из редакции, если бы я явилась на
службу вот в таком повседневном туалете деловой женщины. А
думать о том, как посмотрел бы он на меня в вечернем платье,
"глубоко декольтированном на спине и украшенном меховой
накидкой", я просто боялась.
   Мне всегда любопытно, для кого проектируют и шьют эти
поразительные наряды.
   Кто эти бесстрашные женщины, которые не боятся рассердить
начальство своими вызывающими повседневными "деловыми
костюмами" и недорогими вечерними платьями, отделанными
"благородно-скромной норкой"?
   А вдруг - жутко подумать - они вовсе не ходят на работу?
Нет у них никаких начальников. И зависти менее нарядных
сотрудниц поэтому тоже не опасаются. А сидят себе
беззаботно в креслах рядом с нами.
   Вот они, бойкие женщины, молодые и поношенные, красиво
причесанные, в изысканном макияже, с радужно мерцающими
блестками переливающихся камней на пальцах, запястьях, в
мочках, на гладких и морщинистых шеях.
   И одеты эти женщины-почитательницы художественного поиска
нашего Дома моделей - вовсе не в изыски его модельеров и
портных, а сплошь в ассортимент промтоварного магазина
"Березка", не считая щеголих в натуральной закордонной
"фирме".
   Что же они тут делают? Наверное, то же самое, что и на
всех модных спектаклях, скандальных вернисажах и знаменитых
премьерах. Они демонстрируют себя. По- видимому, больше
Дунька не рвется в Европу, она подтянула ее к себе для
местного повседневного употребления.
   И называется это гуляние словечком всеобъемлющим -
"тусовка".
   Я подтолкнула локтем Ларионова:
   - Пошли?
   Он удивленно взглянул на меня:
   - А вам для задания не надо досматривать?..
   - Нет. Читатели получат из моего отчета исчерпывающее
представление о направлении моды в этом сезоне...
   Когда мы вышли на улицу, я поинтересовалась:
   -Так в чем же вас обвиняет следователь?
   Ларионов грустно усмехнулся:
   - О, это большой и печальный список. Хулиганство,
умышленная порча государственного имущества, причинение
телесных повреждений...
   - А вы причинили Чагину телесные повреждения?
   - Наверное, - неуверенно предположил Ларионов. - Скорее
всего у него сотрясение спинного мозга...
   Дождь угомонился, ветер стих, я и сама не заметила, что
мы идем по улице через тихий слепой осенний вечер,
туманно-серый, пахнущий палой листвой, бензином, мокрой
землей.
   Ларионов предложил:
   - Может быть, зайдем куда-нибудь, поужинаем?
   - Наверное, никуда не попасть...
   - Почему? - решительно не согласился он. - Вот кафе
"Зенит", я сегодня в нем обедал, договорился, что приду
ужинать. Очень вкусно кормят...
   Я рассмеялась:
   - Какой же вы, однако, предусмотрительный человек.
   - Что делать! - обрадовался Ларионов. - Мне сказали,
что по вечерам здесь играет замечательный джаз.
   Я с интересом посмотрела на него:
   - Послушайте, Ларионов, а вы что, ухаживаете за мной?
   Он снова привычно засмущался, пожал плечами, неуверенно
ответил:
   - Ну, нет, наверное. Хотя, с другой стороны, мне бы
хотелось сделать вам что- нибудь приятное. - Помолчал,
подумал и спросил: - А может быть, это и есть ухаживание?
   В кафе было полно народу, но стол, обещанный Ларионову,
дожидался нас. На столе красовались кувшин сока охряного
цвета, бутылка шампанского, ваза с фруктами и лоточки с
увядшей закуской. Видимо Ларионов твердо запланировал этот
ужин еще до встречи около кинотеатра. И до своего похода к
следователю! Стол был наверняка оплачен им заранее.
   - Что будем есть? - спросил Ларионов.
   - Да что дадут, - сдалась я сразу на милость извечного
победителя - общепита.
   - Нет-нет, здесь действительно вкусно готовят, - заверил
Ларионов, подошел к официантке, что-то быстро ей сказал. Мы
еще толком не расселись на своих стульчиках, а нам уже
принесли две огромные отбивные с жареной картошкой.
   Официантка предложила:
   - Вам открыть шампанское?
   - Нет, спасибо, я сам, - отпустил ее Ларионов, взял в
руки тяжелую зеленую бутылку с чалмой из серебряной фольги и
стал откручивать ее проволочные удила. Пена энергично
рвалась на волю - хлопнуть, забушевать, всех облить в
последний раз, но Ларионов открыл для нее маленькую щелочку,
и она, зашипев пронзительно, устало вздохнула, еле слышно
чпокнула и выплеснулась в бокал аккуратной пузыристой шапкой
над соломенно-желтым вином. Ларионов протянул мне бокал, мы
чокнулись, и я спросила:
   - А пьем-то за что?
   - За все хорошее в этом мире. За его неожиданность, за
беду и боль в радости, за встречи. Да пьем за все! -
махнул он рукой и отпил из своего бокала?
   Мы сидели неподалеку от маленькой эстрады. Сейчас она
была пуста, а на пустых стульях лежали отсвечивающие
металлом и лаком инструменты.
   Ларионов кивнул на эстраду:
   - Они, наверное, ужинают, скоро придут...
   Он сказал это с чувством ответственности за организацию
развлекательно- гастрономической приятности мне. Я отрезала
кусок отбивной, откусила и поразилась ее сочности, свежести
и вкусу. С удивлением спросила его:
   - Это как же вам удалось уговорить их сделать такие
отбивные?
   - Я старался, - гордо сказал Ларионов. - Просил их очень
заинтересованно.
   Я засмеялась:
   - И вам много удается сделать, когда заинтересованно
просите?
   - Почти все, - сказал он уверенно.
   Из кухни, вытирая салфетками лица, на эстраду вышли
музыканты. Их было трое. Саксофонист долго прилаживал на
груди свою золотую трубу, похожую на огромного морского
конька, быстро провел языком по мундштуку, будто пробовал на
вкус: какой там звук получится? А его товарищ поднял гриф
прислоненного к стене контрабаса и легко погладил рукой
толстые струны, раздался тихий рокочуще- стонущий гул.
Саксофонист вышел вперед, набрал полную грудь воздуха,
сильно выдохнул, нажав одновременно все кнопки на боках
своего латунного морского конька, будто пришпорил его, и
заиграл глубоко и резко.
   Его инструмент кричал страстным светлым голосом. Звуки
метались по кафе огромными золотыми шарами, ударялись в
стены, разбивались в углах, сплетались, и, когда они
заполняли все вокруг, их резко разрывал пианист такими
высокими стремительными пассажами, что казалось, будто
облака звука пролили хрустальный дождь. И не давая
вырваться из его строгих ритмов, цепко держал музыку за
глухим пунктиром контрабас. Глаза у басиста были закрыты.
Заканчивая фразу, он поднимал веки, недоверчиво рассматривая
все вокруг.
   - Идемте танцевать, - предложил Ларионов. - Ведь мы с
вами уже танцевали... Помните, у Ады?
   - Пойдемте, - согласилась я. - Я почти все забыла, это
было так давно...
   Плыла на волнах музыки в объятиях Ларионова, а вспоминала
не о том, что было на даче у Ады, а о том, как мы танцевали
с Витечкой в молодости. Тогда танцевали главным образом на
студенческих вечерах. Я помню, как Витечка, уже тогда
поразивший меня знанием всего, сообщил мне как неслыханную
тайну, как огромное откровение:
   - "Сен-Луи блюз" написал слепой негр Уильям Ханди из
Нью-Орлеана...
   Волшебное время, волшебные звуки, ушедшие навсегда.
   Потом мы сидели с Ларионовым молча за столом, думая
каждый о своем, и я рассматривала, как неспешно плавают в
высоком стакане желтые водоросли абрикосового компота. Мы
были сейчас очень далеки.
   - О чем вы думаете? - спросил Ларионов.
   Я подняла на него взгляд и враз оторвалась от своих
воспоминаний:
   - Стараюсь представить, как у вас там разворачивалась
драка. Бутылкой по голове... Другой летит в стекло. Шум,
крики... Я ведь драки настоящие видела только в кино.
   Ларионов усмехнулся, покачал головой:
   - В жизни люди дерутся совсем не так, как в кино. Люди
дерутся некрасиво, тяжело. На экране нет хаоса злобы и
страха. Там гармония, жесткий силовой балет...
   - Наверное, - согласилась я и спросила: - Может быть,
пойдем уже, много времени - я из-за ребят беспокоюсь...
   Шли по улице, и снова наш путь случайно, а может,
подсознательно вывернул к тому углу, на котором случилась
драка. Хаос злобы и страха, как сказал Ларионов, давно
отгремел, и теперь тут стояла в одиночестве и тишине только
бабка, продававшая цветы из большой хозяйственной сумки.
   - Вот цветочки возьмите, свеженькие совсем, махровые,
желтенькие, возьмите, не пожалеете, - протянула старуха
букет.
   - Нарциссы? Осенью? - удивилась я, чтобы завязать
разговор.
   - А это, доченька, сорт у меня особый, бери, бери,
задаром отдаю, трешка всего букетик, - быстро, бойко
затараторила бабка.
   Я рассматривала ее вблизи и подумала о том, что никакая
она не старуха. Она была нестарой женщиной, она просто
изображала старуху, так, видимо, ей казалось правильнее. И
на деревенскую женщину она была непохожа. Она была одета не
бедно, а странно - в какую-то нелепую толстую кофту, вся в
мятых оборочках, потертых лентах, как истрепанная кукла.
   Я решила играть в ее игру:
   - Бабушка, я обязательно куплю ваши цветы, а вы
припомните, пожалуйста, драку, которая несколько дней назад
здесь разгорелась... Около такси, помните?
   0на посмотрела на меня ясным, хитрым, молодым взглядом:
   - Помню. А что?
   - А вы не помните, с чего началось? Кто, что, с чего
завязалось? Как происходило?
   - Нет, - усмехнулась она, подумала мгновение и твердо
запечатала: - Ничего я не видела. Это меня не касается.
   Я стала ее уговаривать:
   - Ну, как же не видели? Это рядом с вами случилось!
Подумайте, бабушка, ведь из- за этого может быть невинному
человеку плохо.
   Бабка сказала:
   - А об том - чтоб плохо не было - раньше думать надо!
Драться не нужно. Я в этом не участвую. Мое дело - людям
радость устроить: цветы продавать, а остальное меня не
касается.
   - Ну как не касается! Вы же живой нормальный человек!
   Ларионов молча стоял чуть поодаль. Бабка показала на
него рукой и веско сообщила:
   - Ты ему, дураку своему, растолкуй дома: коли трое на
тебя с кулаками, бери ноги в руки. Если у них сила, уходи
по-хорошему, пока дают уйтить. А мое дело тихое, мне ни к
чему в чужие дрязги лезть, по судам да милициям ходить...
   Глаза у нее были желтые, как ее осенние нарциссы. Она
неожиданно засмеялась и передразнила меня:
   - "Живой человек"! Потому и живой, и нормальный потому,
что в чужие дела не лезу...
   Недалеко от дома я спросила Ларионова:
   - Вы подолгу в плавании находитесь? Сколько рейс длится?
   - По-разному. Иногда по полтора-два месяца землю не
видим...
   - Скучно, наверное?
   - Скучно? Да что вы, Ирина Сергеевна! На вахте не
заскучаешь, некогда. А в свободное время пишу письма,
читаю. Я как-то даже подсчитал: за год я прочитываю штук
сто книг. Глупо, конечно, считать книги на штуки, -
смутился он. - Но я этими подсчетами занялся, задумавшись
однажды: а что осталось от этих книг во мне...
   - И что осталось? - требовательно спросила я.
   - Не знаю, - пожал он плечами. - Надеюсь, что-то
осталось... Я сочинил для себя множество книжек. О морях,
о кораблях, о людях, которые первыми прошли этими неведомыми
дорогами, о замечательных моряках, которых я сам знал...
Приду в каюту, сяду перед листом бумаги - только записать
осталось, все продумано и придумано!.. Взял ручку, и все
слова сразу - пшик! Перемешались, растворились, исчезли...
Ушли, как сон... Так ничего и не написал никогда...

   Я сразу догадалась, что это Шкурдюк. Так он и должен был
выглядеть- здоровенный модный парень с мясистой головой,
похожей на маску из театра "Кабуки". У него было большое
количество щек, губ, две круглые скважины ноздрей и наливная
бульба носа, над которой светились безнадежно голубые глаза.
   Шкурдюк вещал, объяснял, инструктировал. Он проводил,
видимо, производственное совещание с дюжиной тихих старушек
и безвозрастных мужчин - смотрителями и контролерами на
бездействующих сейчас аттракционах. Служащие расположились
под тентом детского автодрома, и слова Шкурдюка гулко
разносились в тишине утреннего осеннего парка:
   - Погода не балует! И сезон на исходе! Однако мы все
должны соответствовать! Развлечение населения, как
искусство, должно быть классовым! Потому что классовость -
это массовость! А массовость - это кассовость! А тугая
касса - радость рабочего класса! Понятно говорю вам,
недоумки? Га-га-га!..
   Он гоготал оглушительно, как гусь перед студийным
микрофоном. И настроение у него было, очевидно, хорошим,
поскольку он, работая, развлекал себя.
   Подчиненные ему недоумки, стараясь не встречаться с ним
взглядом, покорно- согласно кивали головами. Только одна
старуха пискнула неуверенно:

   - Игорь Михалыч, дождь ведь скоро пойдет... Не будет
посетителей сегодня...

   - А это, дорогая коллега, не вашего ума дело... Сидите,
зарплату свою хоть отработайте... И так держу вас,
пенсионеров, на свой страх, вопреки закону... Так что не
вякайте лишнего... Правильно я говорю, Мракобес?
   Из-за заборчика автодрома я разглядела, что у ног
Шкурдюка примостился рыжий толстый бульдог.
   - Правильно, Мракобес? - схватил Шкурдюк его за холку.
   Бульдог поднял на него морщинистую морду с грустными,
налитыми кровью глазами и отчетливо прорычал-промычал:
   - ...М-м-а-м-а-а... ма-а...
   - Молодец, псина! - пришел в восторг Шкурдюк. - Если бы
ты, пес, умел отрывать билеты, я бы тебя на кассу посадил -
больше толку было... Га-га-га! Ну-ка, все на рабочие
места!..
   Бабки испуганно тронулись по своим местам, и та, что
сомневалась насчет посетителей, проходя мимо меня, не
удержалась и сказала тихо, ни к кому не обращаясь:
   - Свиноморд несчастный... Наглец, медная харя...
   Шкурдюк вышел из-под тента и воззрился на затянутое
тучами небо. Руки в боки, ноги врозь, голова запрокинута, я
была уверена, что сейчас схватит он шапку и расшибет ею
тусклое небо над нами. И Мракобес прижался к нему и
тоненько завыл.
   Но Шкурдюк не стал кидать в небо свой кокетливый цветной
картуз с надписью на тулье "Микозолон - лучшее средство от
грибковых заболеваний". Он сплюнул на землю и сказал с
большим чувством:
   - Ну и климат - едрёна вошь! Десять месяцев - зима,
остальное- лето... И тут увидел меня.
   - Вы ко мне, гражданочка?
   - Да, я к вам, гражданинчик, - кивнула я. - Вы Шкурдюк?
   Лицо его сразу стало настороженным и замкнутым, лишь
бездонная льдистость мерцала в голубых глазах прохиндея.
   - Это вы точно угадали - я уже шесть пятилеток Шкурдюк.
- А глазками своими незабудковыми щупал меня, раздевал,
скидывал ненужное, оценивал и прикидывал. - А вы-то кем
будете?
   - Кем буду? - засмеялась я. - Со временем буду бабкой,
пенсионеркой, к вам сюда приду отсиживать зарплату... А
сейчас я журналистка, корреспондент городской газеты...
   Шкурдюк взглядом быстро одел меня снова. Щупание
оказалось неуместным, и он растянул в улыбке свой огромный
мокрый рот слабого человека.
   - О, для нас это большая радость! Внимание прессы к
отдыху трудящихся - это первейшее дело...
   - Ну да, я уже знаю: массовость - это кассовость!
   - Истинно сказано! Га-га-га! - радостно загоготал
Шкурдюк. - Давайте я вам продемонстрирую наши достижения.
У нас новый аттракцион - потряс! Собирались открыть к
началу сезона, да сами знаете, как работают наши
герои-строители. Пустили еле-еле в сентябре, а тут и
посетители иссякли... И кассовость наша под угрозой!
   Шкурдюк показал на циклопическое сооружение, похожее на
огромную карусель, но вместо привычных деревянных зверюшек
висели на кругу обтекаемые капсулы вроде маленьких
самолетных кабинок.
   - Давайте я вас прокачу, чтобы вы со знанием дела могли
описать наши будни и победы, как полагается настоящему
журналисту.
   Он быстро взял меня под руку и, не давая возразить, повел
к помосту аттракциона.
   - Смотрите, это лицензионный аттракцион, "Энтерпрайз"
называется. По-американски обозначает "предприятие".
Заплатили за него тысячи несчитанные, а он полгода простоял
зазря, окупаемости фондов нет, омертвление капитала налицо,
один я душой болею за это. Сколько недокатанных людей
осталось! Да кто же у нас с деньгами-то народными
считается!
   Шкурдюк щелкнул замком, распахнул стеклянную дверку
капсулы, посадил меня в тесное креслице, застегнул на мне
ремень безопасности и стал орать куда-то вниз, в машинное
отделение:
   - Дарья! Дарья Васильевна! Включай, давай прокати
нас...
   - Сщас! Сщас! - услышала я голос давешней старухи,
называвшей Шкурдюка свиномордом.
   Свиноморд, как бывалый пилот-инструктор, уверенно сел на
заднее сиденье кабинки, и в это время раздался мощный
тяжелый гул. Озноб вибрации передался мне, я ждала с
нетерпением, когда двинется в свой круговой быстрый путь
карусель, лихо раскручивая кабинки на разных уровнях.
Вообще-то эти нынешние аттракционы очень мало походили на
невзрачные развлечения нашего детства в парке культуры -
иммельман, гигантские шаги, качели. Мрачно гудящий
"Энтерпрайз" напоминал не столько развлекательное
сооружение, сколько мощную индустриальную конструкцию.
   - Готово, - сказал Шкурдюк и крикнул Дарье: - Поехали!..
   Медленно завертелись опорные спицы карусели, с
нарастающим ревом кабинка поехала по кругу, и вдруг сердце
провалилось куда-то вниз, потому что с пол-оборота капсула
резко полетела вверх. Мы стремительно описывали восходящую
круговую траекторию, от которой у меня все замирало внутри.
И когда я взглянула вниз, то с ужасом увидела, что диск
карусели неудержимо поднимается на ребро и становится
вертикально, превращаясь из карусели в чертово колесо.
Кабинка вращалась одновременно в двух плоскостях, и вместе с
этим чудовищным воем росла ее скорость, сиденье ушло из-под
меня, и я вдруг увидела, что земля оказалась у меня над
головой - я висела вверх ногами...
   А потом я уже ничего не видела - где земля, где небо,
вверх, вниз, только ухающее ощущение ужаса и уверенность,
что сейчас вся эта завывающая воздушная колесница с ревом и
лязгом обрушится вниз, размозжив меня на кусочки. Сзади
что- то кричал мне Шкурдюк, но я совершенно ополоумела от
страха, потому что это было какое-то неведомое ощущение
полной беззащитности перед погибелью...
   Почему это - развлечение? Ничего развлекательного и
приятного я не испытывала, а только бесперечь падала наземь,
взрывоподобно взлетала куда-то вверх, меня крутило вокруг
себя самой, я знала - вот это и есть полная потеря себя, я
не принадлежала себе нисколько. Меня не было, я
превратилась в маленькую живую клетку этой ревущей машины, и
воли моей не существовало...
   О, жалкая участь куска фарша внутри раскручиваемой на
веревке мясорубки.
   Не знаю, сколько это длилось. Я чувствовала, что если
еще хоть один оборот совершит этот проклятый "Энтерпрайз",
меня вырвет. Но неожиданно ужасающий вой и гул, начавшийся
таким безобидным густым жужжанием, стал стихать, кабинка в
полете выровнялась, и я увидела, что постепенно опорное
колесо круговерти стало опадать, опускаться, склоняться к
смиренной горизонтали, скорость гасла, пока шум двигателя не
стих совсем, и кабинка наконец замерла.
   Провальное безвременье обморочного состояния. Не понимаю
- где я, что со мной, куда подевался Шкурдюк. Подбитое
серой ватой облаков низкое небо, раздерганные ветром мокрые
кроны деревьев и участливое лицо Дарьи Васильевны, которая
мне говорит:
   - Непонятные радости нынче у людей стали...
   Оперлась на ее руку, вышла на дощатый помост, как сильно
пьяная, - все кружилось перед глазами, меня качало, я бы
наверняка упала, если бы не держалась за руку старушки.
Пока наконец услышала где-то высоко над собой голос
Шкурдюка:
   - Э-э, гражданочка, да вы совсем не приспособлены для
острых ощущений! Идемте, я вас напою чаем, сразу придете в
себя...
   Не помню, как мы дошли с ним до алюминиевого вагончика,
где размещалась контора Шкурдюка. Он усадил меня за белый
пластмассовый стол, на котором стоял китайский термос -
недостижимый и розовый, как тропическая птица фламинго.
   Я пила горячий крепкий чай, восстанавливалось дыхание,
мир прекратил свое безумное кружение вокруг меня. Теплым
пыхтящим половиком привалился к моим ногам Мракобес.
   А Шкурдюк сетовал на жизнь:
   - Нет. что там ни говорите, а в нас, людях образованных,
нет прочности наших предков. Чуть что - и в ауте!..
   - Это точно, - согласилась я. - Наши предки с утра до
ночи гоняли на "Энтерпрайзе" - и хоть бы хны...
   - Да разве в этом дело? - махнул рукой Шкурдюк. -
Жизненной силы нам не хватает. Мой дед с утра чугун
картошки с салом съедает, а мы уже - не тот компот! Эх,
разве бы я тут сидел, если бы меня здоровье так не
подводило... Нервы совсем ни к черту!
   Глядя на эту сбитую из дикого мяса и лошадиных костей
фигуру, было трудно поверить, что там внутри еще есть и
нервы.
   - А чем же это вы страдаете? - спросила я вежливо.
   Шкурдюк подобрался, как для декламации стихов, и
значительно, с выражением сообщил:
   - У меня вегето-сосудистая дистония с вазомоторными
кризами...
   Он говорил это старательно, будто долго разучивал по
бумажке свой диагноз.
   - Это у вас, наверное, от излишнего образования, -
предположила я.
   А он легко согласился:
   - Наверное, скорее всего. - После чего спросил: - А к
нам-то вы пришли зачем?
   Я допила остаток чая из чашки, потому что знала - теперь
уже, не предложит, и как можно спокойнее сказала:
   - Я бы хотела, чтобы вы мне рассказали о драке, которая
произошла несколько дней назад в такси...
   - А почему это вас интересует? - спросил Шкурдюк с
напором, и глаза его мгновенно выгорели, став из голубых
белыми.
   Я вздохнула:
   - Вы не мальчик, должны понимать, что драка на улице
имеет не только личный, но и общественный интерес. Как я
слышала, вы избили и оскорбили человека.
   - Это я избил человека? - искренне возмутился Шкурдюк.
- Да он, подлюга, мне весь хребет переломал, от загривка до
унитаза! Его не то что оскорбить, его лучше всего убить
надо было!
   От нахлынувших воспоминаний, от ярости у него на губах
закипали слюни, как пена на краях суповой кастрюли, серые и
жирные.
   - Если бы не люди вокруг, я его, гадину, вообще бы убил
там! Шнифты ему нужно было вырвать на месте!
   - А вы еще жаловались на вазомоторную дистонию, -
сочувственно сказала я.
   - Когда меня обидят, мне на дистонию наплевать, -
чистосердечно заявил Шкурдюк.
   - Но ведь это же вы первый плюнули ему в лицо, -
напомнила я.
   - Во-первых, я не плевал, - сказал он быстро и твердо,
как отрубил. - А во- вторых, если даже и плюнул, то он тоже
мне врезал, подлюга. Вот же придурок, рольмопс малохольный,
ему все говорят:
   "Что ты прешь, как бык на демонстрацию? Давай помиримся
по-людски и все закончим". А он вопил:
   "Я добьюсь, я вас посажу, я вам - то, я вам - се!" Ну вот
пусть он теперь отбрехивается...
   Я спросила его спокойно:
   - А вас не смущает, что вы и ваши приятели говорите
неправду? Вы ведь врете следствию... Он весело загоготал:
   - Га-га-га! Это все пустые разговоры! Не соврешь - не
проживешь! Знаете, есть такая детская считалочка, на
спряжение или на склонение, не помню уж как там: я иду по
ковру, ты идешь, пока врешь, он идет, пока врет...
Га-га-га-га...
   Видимо, сознание, что они крепко, со всех сторон обложили
Ларионова, вернуло ему душевное спокойствие. И дистония
улеглась.
   Понимая, что я задаю ему дурацкий вопрос, я все-таки не
смогла удержаться:
   - Скажите, Шкурдюк, а может быть, лучше вам пойти в
прокуратуру и рассказать все как было? Это повлечет гораздо
меньшие последствия, чем то, что вы заварили...
   Шкурдюк вывязал из своих толстых узловатых пальцев
замысловатый фигурный кукиш и доброжелательно предложил:
   - Накось, выкуси...
   Выкусить это было невозможно.
   Шкурдюк покачал головой сострадательно и сказал:
   - Мы ему с самого начала предлагали: давай закончим
по-хорошему! А он все упирался, понт свой козлиный давил.
Вот, пусть теперь попляшет, пусть знает: первый раз
прощается, второй запрещается, а на третий навсегда
закрывает ворота. Га-га-га...
   Я вздохнула и сказала примирительно:
   - Ладно. Шкурдюк, хватит. Нам бессмысленно говорить об
этом, мы явно не договоримся. Скажите мне, вы женаты?
   Шкурдюк обрадовался:
   - Бог миловал! Зачем мне жениться? Сейчас настоящему
мужику жениться нет резона. Все, что можно хорошего от бабы
получить, она и без женитьбы тебе даст...
   - А кто ж эта женщина была с вами в такси? Шкурдюк
оборвал резко смех, как топором отрубил, наклонился ко мне
через стол и сказал отчетливо:
   - Никакой бабы с нами не было! Нечего выдумывать!
   Я встала и сказала:
   - Спасибо за катание на "Энтерпрайзе". Мы еще с вами,
безусловно, увидимся. Вы идете, пока врете...
   Из парка я мчалась в прокуратуру на такси - так не
терпелось мне сказать следователю Бурмистрову, что я думаю о
Шкурдюке. Я не сомневалась: он меня поймет. Я смогу
объяснить ему то, что не может сказать о себе Ларионов, он
как- никак участник драки. Я скажу ему все, что я думаю о
соблюдении достоинства, о пределах обороны человеческой
чести, я скажу ему...
   - ...Не жмите мне на сердечные клапаны, Ирина Сергеевна,
- сухо улыбнулся Бурмистров. - Вот, взгляните, в протоколе
фиолетовым по белому ясно написано: "Ларионов нанес дважды
удары тяжелым тупым предметом в лицо Шкурдюку, после чего
приемом силовой рукопашной борьбы перебросил через себя
Чагина, выбившего головой витрину радиомагазина..."
   - Каким еще тяжелым тупым предметом? - насторожилась я.
   - А у нас все, что не нож. - тяжелый тупой предмет, -
снисходительно пояснил Бурмистров. - Кулак тоже тяжелый
предмет. Экспертиза судит по характеру повреждений... Так
о какой еще там обороне вы ведете разговоры?
   Он улыбнулся, глядя на меня, но улыбка у него была не
ехидная и не добродушная, не веселая и не злая - она у него
была дрессированная. По незримой команде растягивались
бледные полоски губ, обнажая ряд ровных зубов с золотой
коронкой сбоку, и эта улыбка не имела отношения ни к
настроению, ни к теме разговора, а включалась скорее в его
синюю форму с петлицами и зелеными кантами. Когда улыбка
изнашивалась, он получал ее вместе с новым кителем на
вещевом складе.
   - Простите. Николай Степанович, мне захотелось вас
спросить: а как бы вы сами поступили на месте Ларионова?
Вы нарядный, с букетиком в руках собираетесь в гости или,
пуще того, вы с дамой - и какой-то пьяница плюет вам в лицо?
   Он насупился и провел рукой по своей тщательно
организованной прическе - волосы были выращены в длинную
косу на правой стороне головы и бережно разложены волосяной
попонкой на гладком куполе плеши. Получался
канцелярски-служивый оселедец.
   - Я хочу вам напомнить, Ирина Сергеевна, что следственный
кабинет не место для строительства беспочвенных гипотез...
   - А все-таки? Ведь в жизни всякое может случиться... -
напирала я.
   - Со мной подобного случиться не может! - отрезал
Бурмистров. - Я этого не допущу! Такая ситуация для меня -
вещь исключенная!..
   От нахлынувшего возбуждения волосики на его макушке
растрепались. Я механически подумала, что ему уже давно
пора отрезать оселедец и стать нормальным лысым. А может
быть, он думает, что все принимают его протезную прическу за
настоящие волосы? Может, он уверен, что такая ситуация -
быть лысым - для него вещь исключенная?
   - Я не понимаю, как вы можете не допустить этого, -
сказала я тихо. - Инициатива всегда у хулигана. Или вы
утерлись бы тихо? И молча ушли?
   Бурмистров наконец рассердился.
   - Мне кажется, что вы задаете эти бессмысленные вопросы
только для того, чтобы уверить меня в существовании каких-то
мифических плевков! Вы хотите затвердить у меня в сознании
и в уголовном деле эти несуществовавшие, никем не
засвидетельствованные плевки, чтобы вместо реальных
обстоятельств и правовых норм мы стали на путь рассуждений
об оскорбленных достоинствах, поруганных честях и моральных
травмах!
   Я смотрела на него и удивлялась: у него не было лица,
только металлическая оправа очков на костяной подставочке
носа.
   - Николай Степанович, а разве закон не стоит на охране
достоинства, чести, морали? Разве нет статей в кодексе,
которые бы обеспечивали человеку на улице их
неприкосновенность?
   - Есть! - сердито ответил Бурмистров. - Но человек,
который забрасывает в витрину обидчиков своего достоинства,
сокрушая попутно морды и телевизоры, нуждается не в защите,
а в обуздании! Тоже мне - кавалергардские сатисфакции! Уж
если вы так заступаетесь за этого Ларионова, потрудитесь
ответить: почему же Ларионов, если бы я даже поверил, что
они первыми обидели его, не дал оскорбителю пощечину? А
ринулся убивать их?
   Действительно, почему? Я представила себе, как Ларионов,
утершись, перекладывает в левую руку букет, с правой
стягивает перчатку и коротким несильным движением наносит
демонстративный жест бесчестия Шкурдюку, секунданты которого
- Чагин с Поручиковым - уже включились в дуэль с отбитой
бутылкой наперевес... Зрелище, наверное, было бы столь же
анекдотическое, как и маловероятное.
   - Николай Степанович, мне очень жаль, но пощечины вышли
из употребления навсегда. Вы когда-нибудь видели или, может
быть, слышали, чтобы мерзавцу дали пощечину? Лично
знакомому вам мерзавцу? Не в кино, не в книге? А в жизни?
- спросила я, не его спросила, а себя.
   - А нет нужды, - успокоившись, сообщил Бурмистров. -
Есть милиция, прокуратура, суд. Наконец, существует
общественность. А размахивать руками, как бог на душу
положит, возбраняется. Нельзя этого делать. У нас суды
Линча не в почете. Закон за подобные самосуды строго
спрашивает...
   - Наверное, закон не может предусмотреть всех жизненных
сложностей, - осторожно заметила я. - Ньютон был человек
неглупый, резонно говорил: при изучении наук примеры не
менее поучительны, чем правила...
   - А что же поучительного в нашем примере? Вы хотите,
чтобы я, беспристрастный служитель закона, только из-за
того, что вы, красивая женщина и корреспондентка, проявляете
повышенный интерес, к этому Ларионову, наплевал на показания
трех потерпевших, заключение судмедэкспертизы и трех
посторонних свидетелей? Вы этого хотите?
   Ему нравилось, как он говорит. Тембр голоса,
формулировки, он наверняка мечтает стать прокурором и
выступать в суде.
   - Нет, я не хочу, чтобы вы наплевали на что бы то ни
было. Мне не нравятся плюющиеся люди. Мне кажется, что
трех посторонних свидетелей, которые видели драку, мало...
   - Мало? А что вам еще нужно?
   - Эти свидетели видели только драку, а не повод,
вызвавший ее...
   - А кто же видел все с самого начала?
   - Таксист. Шофер, уехавший с места происшествия...
   - Прекрасно, - кивнул Бурмистров и взял со стола ручку.
- Записываю. Номер его машины, фамилию. Что вы еще о нем
знаете?
   Я покачала головой:
   - Ничего не знаю. Я хочу, чтобы вы нашли его...
   - Ах, вот как! И много у вас еще подобных указаний для
меня?
   - Нет. Нужно допросить старуху, продавщицу цветов, она
стояла около самой машины и все видела...
   - Слушаюсь! Еще? - спросил он, я видела, как у него
багровеет кожа на лысине, я боялась, что этот неопрятный пух
вспыхнет от раскаляющего Бурмистрова гнева. Но мне уже
некуда было отступать.
   - Надо разыскать спутницу Шкурдюка и Чагина.
   С ними была девушка, ее зовут Рита. Она после драки
бесследно исчезла, в милиции ее уже не было. Она пропала не
случайно...
   - Ага! - крякнул Бурмистров. - Звучит внушительно. А
главное, легко исполнимо. В нашем городе живет, наверное,
не больше пары тысяч Рит. Ведь нетрудно проверить, кто из
них был в машине со Шкурдюком. Но это неважно. У вас все?
   - Пока все, - сказала я обреченно, догадываясь, что
сделала все возможное, чтобы навредить Ларионову.
   - А теперь послушайте меня. Вы отдаете себе отчет в том,
что ваше поведение - вопиющая бестактность на грани
наглости?
   - Почему? - поразилась я.
   - Вы, козыряя своим удостоверением, приходите ко мне,
опытному работнику, и поучаете меня, кого надо допрашивать,
кого искать, кого наказывать...
   - Разве я вас поучала? Я просила вас...
   - Вот именно! - вознесся он серо-синим облаком надо
мной. - Вы хотите заранее обвинить меня в тенденциозности и
необъективности! А я, к вашему сведению, еще сегодня утром
послал в таксопарки запрос с просьбой откликнуться шоферу,
участвовавшему в инциденте...
   - Я вас не хочу ни в чем обвинять! Я просто боюсь, что
энергия искреннего заблуждения уведет вас очень далеко...
   - Ага, понятно! Как раньше говорили: ваше дело -
восемь, когда надо, спросим! И не учите меня жить и
работать! Вы для этого еще вполне молоды! Так что идите и
не мешайте мне работать...

   Я катастрофически опаздывала. И хоть на посту не
оказалось Церберуни - я пулей пролетела от входа до лифта и
рысью мчалась по коридору, - но пяти минут мне все-таки не
хватило. Ворвалась в репортерскую, а Сережка Егоров
благословил:
   - Ну-ка, бегом к главному! Звонил недавно, разыскивал...
   - Что сказал ему?
   - Мол, ты где-то здесь бродишь. Не то в машбюро пошла,
не то в буфет... Он велел сразу явиться. Ты нигде не
прокололась?
   - Вроде бы нет. Во всяком случае, пока не знаю...
   - Давай газуй тогда быстрее...
   Главный говорил по телефону. Он вообще любил говорить в
нашем присутствии по телефону, поскольку так уж выходило,
что беседовал он по этому красивому белому аппарату только с
начальственными персонами. И разговаривал он так
непринужденно-товарищески с невидимыми нам собеседниками,
так государственно- озабоченно, с легким вздохом и еле
заметной усмешкой, что нам, не имеющим доступа к этому
телефону, был очевиден привычно тяжелый груз
ответственности, разложенный поровну между главным и его
абонентами, и ощутимо было всесилье их власти, данной этой
ответственностью, и виден масштаб дел, которые обсуждались
по этому телефону, - всегда спокойно-дружески, доверительно,
с ясным пониманием, что громадье этих проблем не решить
суетясь, азартно горячась, задышливо волнуясь.
   Главный ни с кем по телефону не ругается, он и нас не
ругает, а зловеще журит и грозно-ласково жучит. Этот тон
соответствует его внешности - величественного седовласого
красавца, донжуира и успешливого ходока по бабам...
   - Ты, Полтева, чем занимаешься? - спросил он меня,
договорившись по телефону увидеться с кем-то завтра на
активе.
   - Сдала в секретариат статью о новой коллекции Дома
моделей, - нерешительно ответила я. И добавила для
внушительности: - А сейчас пишу статью о проблемах
молодежного театра...
   - Молодежного театра? - прищурился он и усмехнулся. - А
мне показалось, что тебя сейчас больше волнуют проблемы
юридические. Следственные, так сказать...
   Что-то больно екнуло в груди, и меня охватил страх -
беспричинный, панический, будто я сделала что-то ужасно
постыдное, и эта стыдобушка выплыла на общественный погляд и
публичное мое посрамление.
   - Ну, ты что молчишь? - Убеждаясь в справедливости своих
подозрений, главный чугунел от обиды. - Ты что в
прокуратуре делала?
   - Я хотела выяснить судьбу одного человека, -
сплетающимся языком пробормотала я.
   - Какого человека? - Главный говорил тоном и словами,
которыми, по моим представлениям, и должен говорить
следователь, - при всех обстоятельствах у него звучало все
убедительнее, чем невнятное блекотание Бурмистрова. - Кто
этот человек?
   - Кто человек? - переспросила я и подумала, что мне
никогда не объяснить ему, кто такой Ларионов, какое он имеет
отношение ко мне и почему я им занимаюсь. - Человек этот
штурман, приезжий, приличный человек. И влип...
   - А кто тебе поручал ходатайствовать за него? -
наливался пенящимся гневом, как пивом, главный. - Ты
понимаешь, что всех нас подводишь?
   - Почему? - запоздало возмутилась я. - Я ходила туда
вовсе не от имени газеты...
   - Вот это ты брось! От своего имени ты бы там с
дворником говорила, а не со следователем по делу! И нечего
фигурировать званием корреспондента газеты! Если я еще раз
хоть что-то подобное узнаю, ты у меня, Ирина Прекрасная, в
два счета вылетишь в корректоры! И не забывай никогда, что
у тебя свое имя есть дома на кухне, а в любом учреждении ты
представитель органа печати!
   - Хорошо, не буду забывать, - покорно кивнула я. - У
меня к вам просьба...
   - Слушаю...
   - Вы не можете сами поинтересоваться судьбой этого дела у
следователя Бурмистрова?
   - В этом нет никакой необходимости. Бурмистров - опытный
специалист и объективный человек...
   - Понятно, - кивнула я. - Тогда разрешите мне взять
интервью у Барабанова... Он посмотрел на меня с
сочувствием:
   - Ты, наверное, с ума сошла...
   О, великое кошмарное празднество Труса! Я ехала на
свидание к Ларионову и чувствовала, что весь мой организм
отравлен ядом страха. Меня снедал стыд за это позорное
самочувствие, но ничего не могла я с собой поделать -
тошнило просто, как с похмелья. Всасывающая пустота под
ложечкой, и сердечный ритм - как рваная перфорация.
   Глупость, конечно, но главный меня напугал. Я знала,
что, если он захочет, вышибить ему меня со службы ничего не
стоит, не такой уж я незаменимый работник редакции. А
работой своей - какая там она ни пустяковая - я очень
дорожила. А теперь, когда Витечка ушел от нас преодолевать
с Гейл Шиихи свой кризис, моя микроскопическая журналистика
- единственный источник кормежки для нас всех.
   Я стыдилась своего страха, а пыталась уговорить себя, что
стыжусь за поведение главного. Так было морально легче, и
ненависть к своей физиологии, не подчиняющейся соображениям
о собственном достоинстве, становилась меньше.
   Страх и стыд можно уговорить, как разбаловавшегося
ребенка.
   И поэтому решила позвонить Чагину. Скажу, чтобы они
угомонились, а я по-хорошему постараюсь уговорить Ларионова.
Кончать надо это дело. Иначе они походя оторвут приличному
мужику голову. А если я буду и дальше путаться у них под
ногами - отшвырнут пинком. Или наступят.
   Когда следователь Бурмистров еще не понял, что я пришла
защищать Ларионова, он широко раскладывал на столе бумаги из
папки, и на милицейском протоколе опроса Чагина я
рассмотрела телефон. Их там было два номера, но один был
прикрыт верхним листом. А второй я разглядела хорошо.
Неизвестно только, служебный или домашний?
   А, неважно! Или сейчас, или вечером, или завтра я
застану его по этому номеру и постараюсь прекратить эту
историю. И поймала себя на мысли, что ни на секунду не
сомневаюсь: если Чагин со своей гопой попросит Бурмистрова
не очень сильно наказывать Ларионова, то следователь,
безусловно, прислушается.
   Сошла с троллейбуса и рядом с остановкой увидела пустую
телефонную будку. Вот и позвоню прямо сейчас, нечего
откладывать. Я шарила по карманам, в кошельке в поисках
двушки, не нашла и опустила в щель гривенник.
   В трубке металлически-сочно чвакнуло, и женский голос
ответил:
   - Слушаю...
   Гривенник нырнул в щель, и я попросила:
   - Позовите, пожалуйста, Владимира Петровича...
   - Слушаю вас... Говорите...
   - Владимира Петровича...
   - Я вас слушаю... Говорите...
   Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не
слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала
в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины:
   - Владимир Петрович мне нужен...
   - Алло... Алло... Вы чего молчите?..
   Как мне дать знать, что я не молчу, а кричу? Что это
меня просто не слышат? Может быть, действительно рубль,
если он даже давно устарел, и не бумажный, а металлический и
называется гривенник, может, он не соединяет?
   А на том конце провода женский голос окреп и налился
яростью:
   - Ты чего там дышишь? Ты что молчишь, гадина? Ты
думаешь, я не знаю, кто звонит? Грязная тварь!.. Сколько
раз тебе говорили, чтобы ты номер этот забыла? Если ты,
мерзкая подстилка, еще раз позвонишь сюда, я тебе морду
разобью... Дрянь подзаборная!.. Потаскуха!..
   Ту-ту-ту-ту-ту... Я обескураженно держала трубку в
руках, не замечая, что ухо у меня не озябло, а горит огнем.
   Господи боже мой, это кто, я - подстилка мерзкая? Я -
подзаборная дрянь?
   Что это меня сегодня волтузят непрерывно? И хотелось бы
узнать - за что? И когда это мне говорили, чтобы я этот
номер забыла? И откуда известно, что это звоню я?
   Ба-ба-ба-ба! Это же не со мной говорили! То есть со
мной, но принимали там меня за кого-то другого! За другую.
И эта другая, видимо, сильно достала женщину на чагинском
телефоне. Вряд ли его секретарша имеет полномочия с кем бы
то ни было разговаривать так по телефону. Значит, жена.
Очень интересно...
   Меня охватило чисто женское сплетническое возбуждение. Я
чувствовала, что неожиданно и совершенно случайно получила
какую-то очень важную для меня информацию.
   - А вы, однако, увлеклись разговором... - услышала я
голос Ларионова за спиной.
   Оглянулась, а он, улыбаясь, показал мне глазами на
телефонную трубку, которую я все еще держала в руках.
   - Да, хорошо поговорили, душевно, - кивнула я, повесила
трубку на рычаг и вышла из будки. - Я с женой Чагина
говорила...
   - Чагина-а? - поразился Ларионов. - Почему? Почему вы
с ней говорили?
   - Потому что она сняла трубку, - честно разъяснила я. -
Она приняла меня за какую-то другую женщину, видимо, подругу
своего замечательного супруга, и чудовищно лаяла меня... Я
не знаю, кого она так поливала, но и она не узнает, кому это
все досталось...
   Как всегда напористо и не спеша, Ларионов спокойно
сообщил:
   - Я думаю, что она чесала так строго Риту...
   - Кого? Риту?
   - Ну, да! Ту самую девицу, которая была с ними в машине,
а потом скоропостижно исчезла...
   - Почему вы решили?
   - Я думаю, что само по себе ее присутствие в этой
компании недозволенно. Она никак не должна фигурировать в
скандале, иначе зачем им надо дружно врать, что никакой
женщины с ними не было. И, кстати говоря, лишать себя еще
одного свидетеля...
   - Вон, оказывается, какой вы Шерлок Холмс, - протянула я
недоверчиво. - А может быть, это девушка Шкурдюка? Или
Поручикова?
   - Шкурдюка - не может. Нет необходимости ее скрывать:
Шкурдюк - свободный, холостой мужчина, тротуарный ковбой, с
кем хочет, с тем и хороводится. А Поручикова - может... Но
только он весь махонький, незаметный, сизо-серый, такая
шикарная девица не для него... Это скорее калибр жизнелюба
Чагина...
   - Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой
девушке? - спросила я. - То есть, попав в скандал, они
быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в
тылу у Чагина?
   - Ну конечно! - засмеялся Ларионов. - Это же так
понятно... Он дома раньше засветился своими походами
"налево", а с женой лишнего ссориться неохота, там есть
папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя
кинуть хуже, чем я...
   - Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. - Я вдруг
обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно
исчез. - А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их
угодьях?
   - В каком смысле? - не понял Ларионов.
   - Они все время врут. И почему-то так выходит, что это
грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо
попробовать заставить их силой сказать какую-то правду?
   - Есть только одна такая сила - страх, - пожал плечами
Ларионов. - Страх, что может неожиданно всплыть какая-то
другая, гораздо более неприятная правда.
   - Поехали на стадион, - схватила я Ларионова за рукав и
потащила к остановке. - Ничего он мне не сделает...
Побоится...
   - Кто? Чагин?..
   - Я о своем главном говорю... Побоится он связываться с
Барабановым... Судя по разговорам, Барабанов может и его
нашлепать чувствительно...

   Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья
и развития физической культуры скрыты, оказывается, под
трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по
недостоверной карте, - справлялась у встречных,
рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи
на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто
изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в
освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить
ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на
пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов.
   Казалось, что проектировщики специально запутали всю
внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому
надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать
тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились
из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие
хлесткие удары и раскатистый звон "блинов" брошенной на
помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая
ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись
по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в
бесконечных пустых коридорах.
   И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на
своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина
была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской
баритон. Я просунула голову в щель и спросила:
   - Можно?
   Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы
попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем
этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что
стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами
выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну
стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким
журнальньным столиком можно было со всеми удобствами
наблюдать любые ристалища на спортивной арене.
   Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на
кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику,
внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон
смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб
трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной
оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором
ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что
это Ларионов. Он был совершенно один на огромном
ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него
закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой
бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся
бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его
по-настоящему, от сердца, жалко.
   А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал
любезно:
   - Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее...
   Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и
информированность у них - позавидуешь! Что ж делать, надо с
восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей!
Тем более что посмотреть было на что.

   В интерьере из финской темной мебели, в окружении
бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то
флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора
"Шарп", рядом с холодильником "Филлипс", под вентилятором
"Мицубиси" сидел красавец.
   Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь
из себя благоухающе- прекрасный, на которого, непереносимо
хотелось наклеить этикетку "Ив Карденович Сен-Лоран". Я
поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился
такое трогать руками. Такое можно только с восторгом
рассматривать в витрине, а не вышибать ее этим мужественным,
немного одутловатеньким лицом, покрытым сейчас героическим
гримом царапин и ссадин.
   Мы смотрели друг на друга с видимым удовольствием.
Потому что Чагин вдруг решительно прервал свой вялый поток
междометий и продемонстрировал, что он не только красив, но
и житейски опытен, по-настоящему философически мудр.
   - Дуся ты мой хороший, - сказал он своему собеседнику
задушевно. - Запомни, дурачок ты мой сладкий, женщина - это
самка человека... И качество ее определяется только
количеством ласкаемой поверхности... А все остальное,
голуба моя, гроша ломаного не стоит... Не объясняй мне
ничего, дурачина-сложнофиля... Поезжай и все реши...
Быстро и шустро, как говорил Заратустра... Настоящий
мужик-бабоукладчик всегда знает, что надо делать, нежный ты
мой... Нет, я приехать не смогу... Дела, дуся, не могу,
дела... У меня тут с девушкой назначен сеанс одновременной
игры... Бывай, мой лапочка... Если кто обидит, сразу ко
мне... Я тебя, дуся, поддержу... Пока...

   Еле слышно гудел никелированный вентилятор, неспешно
разворачивая по сторонам свою блестящую ветряную морду, - в
нем было так много самолетного, что я стала ждать, когда под
ним вспыхнут буквы: "Не курить! Пристегните ремни!" Может
быть, они бы и загорелись на стене и серебристо-голубой
вентилятор взмыл бы в это серое низкое осеннее небо, пробив
толстую пленку стекла, но Чагин положил трубку и любезно
улыбнулся мне:
   - Итак, Ирина Сергеевна, дуся вы моя дорогая, что значит
ваш визит? Голубица белая, мироносица? Или грозная орлица,
ястребица, коршуница? Жестокая птица войны, кровопролития и
мести?
   - А вы разве боитесь войны и мести, Владимир Петрович? -
спокойно спросила я.
   - Помилуйте, Ирина Сергеевна, дуся моя! Как всякий
советский человек, я ненавижу войну! Я - часть миролюбивого
человечества - всей душой против несправедливых,
захватнических войн! Но как наследник боевых славных
традиций наших героических отцов всегда помню о том, что
если завтра война, если завтра в поход, то наш бронепоезд
стоит на всякий случай на запасном пути...
   - Вы мне показались больше наследником героических
традиций ваших тестей, - скромно заметила я. - Отец жены,
кажется, называется тесть?
   - Фи, дуся моя любезная! Это пошло. - Чагин осуждающе
помотал своим красивым, чуть отекшим лицом. - Фи, повторяю!
Пошлость на грани банальности. Банальность, переходящая в
тривиальность. Тривиальность, смахивающая на трюизм. Я
вижу, что вы хотите не мира, но мести. А месть, вообще
мстительность - чувство неплодотворное и неперспективное...
   - Разве?
   - Уверяю вас, Ирина Сергеевна, дуся моя дорогая...
   Ласковый нахал и въедливый шут. Я видела, что ему
доставляет нескрываемую радость называть людей
оскорбительным словом "дуся". И всеми своими грязными
разговорами он хотел меня сильнее разозлить и вывести из
себя - заставить разреветься, разорваться от унижения и
злости.
   - У мести, Ирина Сергеевна, кислый запах разочарования и
горький вкус от пепла наших надежд. - Он доброжелательно
смотрел мне в лицо, снисходительно покачивал многомудрой,
толстой башкой.
   - Приятно поговорить с интеллигентным, начитанным
человеком, - ответила я душевно. - Вы производите глубокое
впечатление эрудита, настоящего знатока сборника "Крылатые
фразы"...
   - О, Ирина Сергеевна, как вы меня грубо умыли! Как
унизили моей невысокой образованностью! Вы не боитесь
вселить в меня на всю жизнь жуткий комплекс неполноценности?
- Он весело, от души захохотал.
   - Нет, не боюсь, - смирно ответила я. - Ваше состояние
определяется специальным термином - неконтролируемый
комплекс сверхполноценности...
   - Да-а? - озаботился он. - Надо бы запомнить... Хотя
зачем мне это? Нет, пожалуй, ни к чему. У меня, Ирина
Сергеевна, необычная память - забываю, как зовут
неудачников, не помню бесполезное себе, не вспоминаю
вчерашние заботы... И вообще человек я мягкий, дружелюбный,
незлобивый, как большой красивый цветок... Трудно мне жить
в мире озверелых людей, скандалистов, грубиянов и
драчунов...
   Он говорил упористо-мягко - "вощ-щ-е". Въедливый шут. Я
перебила:
   - И когда устаете от грубиянов, то идете на них с
отколотой бутылкой?
   - Случается, - охотно согласился он. - Но это, как
говорится, не для протокола. Между нами. Антр ну, как
говорят французы. В жизни всякое случается, и люди должны
научиться прощать друг другу маленькие слабости...
   - Например, плевок в лицо?
   - Да, и плевок в лицо, - кивнул он. - Взгляните на мой
фейс - я пострадал больше всех, но я не только не затаил в
душе злобы против ближнего своего, прохожего матроса, вашего
дружка, а проявил христианскую готовность всех и вся
простить, раскрыть братские объятия примирения и разойтись
как в море корабли! Но ослиное упрямство вашего дружка
гонит его прямоходом в тюрьму...
   Я посмотрела через окно на трибуну - Ларионова уже было
не видно, его размыли надвигающиеся сумерки.
   - А Шкурдюка? - осведомилась я кротко.
   - Ну о ком вы говорите, Ирина Сергеевна, дуся моя?
Шкурдюк - животное, потный антисанитарный скот, который в
пьяном виде становится просто сумасшедшим. И у меня были
способы наказать его очень сильно без всякой милиции и
прокуратуры. Я ведь предлагал Ларионову потом: хочешь,
плюнь Шкурдюку в рожу хоть десять раз! Хочешь, он перед
тобой на колени встанет и до вокзала тебя так провожать
будет! Но вашему, простите, придурочному другу это
почему-то казалось еще обиднее! Вот и связались теперь
железный болван и вязкий дурак...
   - Если я вас поняла правильно, то вы хотите посадить
Ларионова в тюрьму для того, чтобы спасти своего Шкурдюка?
   - А что мне остается делать? - развел руками Чагин. -
Конечно, Шкурдюк скотина, но это моя скотина. И парень он,
вообще-то говоря, неплохой. Я его бросить не могу. Да и
Ларионов сам хорош! Мне его жалеть не за что... Не хочет
по-хорошему, пусть тюремной баланды покушает...
   Я заметила, что благодушное наглое шутовство Чагина
постепенно и незаметно истаяло. Было отчетливо видно, что
он сердит и расстроен.
   - А вы знаете, Владимир Петрович, мне не кажется, что вы
за Шкурдюка стали бы так ломаться...
   - То есть? Что вы хотите сказать, голубка моя?
   - Мне кажется, что на Шкурдюка вам плевать. Вы сейчас за
себя боретесь.
   - Дуся моя, наивнячка сладкая, вы что-то путаете. Мне за
себя бороться не надо! Вина Ларионова доказана всеми
свидетелями и материалами дела.
   - Ах, оказывается, вина Ларионова уже доказана?
   - Ну, будет доказана! Это ведь мы только здесь антр ну
знаем, что Шкурдюк плюнул в вашего дружка... А в
прокуратуре ни свидетели, ни тем более мы, потерпевшие,
этого сказать не сможем... Должен вас огорчить...
   - Я вас тоже должна огорчить, Владимир Петрович. В
прокуратуре может рассказать, как Шкурдюк плевался в моего
дружка Ларионова, ваша подружка Рита...
   Чагин молча, очень пристально разглядывал меня, и
выражение лица у него было такое, что я испугалась: как бы
он не вынул отколотую бутылку из своего роскошного
письменного стола. В наступившей тишине по-прежнему
негромко гудел вентилятор, но мне казалось, что это гудит от
напряжения и злости Чагин. Это гудение шло от него, как от
трансформаторной будки, рядом остро пахло озоном. Хорошо
было бы еще нарисовать на его гладком пузе череп с костями.
   - Дуся моя, безумная женщина, вы что, надумали
шантажировать меня?
   - Упаси бог! Я хочу вам напомнить, что рассаживать
безвинных людей по тюрьмам из воспитательных соображений,
чтобы они впредь не были дураками вязкими, - дело
рискованное. Можно самому проколоться...
   Чагин помотал головой, поцокал языком и довел до моего
сведения:
   - Все-таки я убедился, вы не голубица мирная, а ястреб,
птичка злющая и вздорная. Обещаю, что сегодня же начальство
будет на вас громко топать, сипло кричать и вам придется
грязно унижаться...
   Я кивнула:
   - Очень даже возможно. Но я потерплю. Потому что я
знаю, как вас достать...
   - Что вы имеете в виду? - осторожно спросил он.
   - Я имею в виду разыскать Риту, и тогда не только
руководство прокуратуры, но и руководство "Главзеленстроя"
очень удивится, что она была с вами в машине...
   Чагин помолчал немного и душевно сказал-мне:
   - Если вы не уйметесь, мне придется вас попросту
уничтожить. Я ликвидирую вас как социальный факт... Может
быть, буквально...
   Только промчавшись несколько коридоров и переходов, я
остановилась перевести дух и подумала о том, что в ужасе я
пошла от Чагина обратно через все эти лабиринты вместо того,
чтобы выйти из его кабинета прямо на улицу.
   На стене висел красочный стенд "Наши лучшие люди". На
стадионе было человек пятнадцать лучших людей, и где-то в
середке красовался цветной фотографический портрет Чагина.
Стенд был довольно старый, потому что под фотографией Чагина
была приклеена напечатанная на машинке табличка:
"Руководитель детско-юношеской школы спортивного мастерства,
заместитель директора по водным видам В. П. Чагин". Стенд
повесили, когда мой сладкий дуся из просто лучших людей
пробивался к должности самого хорошего человека на стадионе.
   Я оглянулась: в коридоре никого не было. Еще не
соображая даже, зачем мне это надо, я протянула руку и
аккуратно сорвала фотографию лучшего человека, положила ее в
сумку и понеслась к выходу.
   Под козырьком трибуны, скрываясь от начавшегося дождика,
ходил заждавшийся Ларионов. Он взял меня под руку, и я
почувствовала, что нас обоих бьет дрожь. Ничего не говоря
друг другу, пошли к воротам. Над бревенчатым красивым домом
вился белой струйкой дымок. У резного крыльца тормозили, с
шиком шипели шипованными шинами широкие машины. Ларионов
кивнул на дом:
   - В Англии за особые заслуги дают орден Бани, а у нас -
просто баню...
   - А это что - баня? Такая красивая?
   - Да, это баня. Чагинский бастион...
   Ларионову надо было ехать в прокуратуру на очную ставку
со свидетелями, а я решила отправиться к Поручикову. У меня
не было другого выхода - надо по возможности их охватить в
один день, потому что завтра меня возьмет за жабры главный.
А так - за восемь бед один ответ.
   На Пушкинском сквере я сказала Ларионову;
   - Ни пуха ни пера... Отобьемся... Я вам вечером позвоню
в гостиницу...
   - Спасибо вам, Ирина Сергеевна. - Рывком схватил мою
руку и прижал сильно к своему лицу. - Спасибо вам за все,
спасибо, что вы есть...
   Я не отрывала руки, хотя мне было как-то совестно перед
прохожими. Неудобно. Мне хотелось его чем-то подбодрить,
но я не знала, как это сделать. Постаралась пошутить:
   - Надо не благодарить, а посылать к черту...
   Он отвел мою ладонь от глаз, и я увидела, что у него лицо
человека, не нуждающегося в подбадривании.
   - Извините, Ирина Сергеевна, я не знаю, будет ли у меня
еще случай сказать вам... Извините, я, наверное, не имею
права говорить это... Но я боюсь, что вы не узнаете...
Когда я увидел вас у Ады на даче, тогда еще, давно... У
меня было чувство, что оборвалось сердце... Каждому
человеку дается выбор из миллионов людей вокруг него... Но
миллионы не нужны... В один прекрасный миг появляется
человек, который... твоя потерянная половинка...
Оторванная от тебя еще до твоего рождения... И вся жизнь
иногда уходит на поиски того, без кого ты никогда не
почувствуешь себя полноценным, нормальным, счастливым...
   Он говорил еле слышно, но с такой силой, с такой
убежденностью, с таким напором, с яростью, что я испугалась.
Я оглохла от его шепота и сказала:
   - Я не ваша половинка...
   Ларионов мотнул головой:
   - Вы меня не поняли... Я, я, Алексей Ларионов, не ваша
половинка... А вы, вы, Ирина Сергеевна, моя... Вы - моя
душа, моя мечта, утренние сны, вы - моя надежда... Вы меня
плохо знаете, и наверняка я вам неинтересен, но я знаю про
вас все, я слышу ваши мысли, я чувствую стук вашего сердца,
мне весело, когда вам смешно, и я рвусь на части от тоски,
когда вам грустно... Я знал про вас все, когда увидел вас
впервые... Я никогда больше не появлялся... у вас любимый
муж и отличные ребята... Из-за вас я не стал разводиться с
Аленой - какая мне разница, если вас нет в моей жизни... И,
честное слово, я не знал и не мог знать, что вы расстались с
Виктором... Но в мире существуют вещи выше нашего знания -
я в это верю... Позвонил Аде перед отъездом: ничего не
хочешь передать сестре?.. Непереносимо захотелось вас
увидеть или хотя бы услышать... Ничего я не планировал, ни
на что не рассчитывал - я знал, что мне надо вас увидеть...
Но перст судьбы - эта проклятая драка - схватил меня за ухо
и уволок от вас навсегда...
   - Почему?
   - Я и не мечтал вам когда-нибудь понравиться, но человек
не волен над собой - в душе тлела крошечная искра, что
какое-то место мне найдется в вашей жизни. А получилось вон
что...
   - А что получилось? Мы с вами из-за этой истории видимся
теперь каждый день...
   - Да! Но нет более тягостного зрелища, чем мужик,
выползающий из нокаута. Он вызывает боль, жалость и
пренебрежение... А я ведь никогда не бывал жалким...
   Неожиданно для себя я погладила его по голове и обняла:
   - Все-таки мужчины - существа с очень странной
психологией...
   - Наверное, - легко согласился он. - Поэтому я хочу с
вами, Ирина Сергеевна, попрощаться...
   - В каком смысле? - не поняла я.
   - Отправляюсь на вокзал и уезжаю в Одессу...
   - То есть как это? Ведь возбуждено дело! Они вам всю
жизнь разломают! - Я взволновалась всерьез. Как ни была я
далека от всех законоуложений, но отдавала себе отчет в том,
что поступок Ларионова удостоверит его вину, и он будет
считаться скрывшимся из-под следствия.
   - Черт с ними! - махнул он рукой. - Совсем не
разломают! Там меня знают, не дадут на позор и распыл! Что
бы мне ни говорили, есть еще понятия о чести, достоинстве!
Не в блатных банях закон вершится!
   - Послушайте меня, Алексей Петрович, нельзя этого делать!
Вы своим отъездом самым лучшим образом подтвердите всю их
ложь! Если бы они знали о вашем решении, они бы вам сами
билет принесли! Ни в коем случае этого делать нельзя!
Давайте я вам вечером позвоню, и все спокойно обсудим...
   - Звонить некуда, - усмехнулся Ларионов. - Меня сегодня
выписали из гостиницы...
   - Почему?
   - У меня Бурмистров паспорт отобрал. Сказал, что пока...
А без паспорта в гостинице срок пребывания не продлевают...
Я поэтому на поезде решил ехать, а так бы сегодня же на
самолете улетел... На поездах, слава богу, паспортов не
спрашивают...
   - А где же ваши вещи?
   - На вокзале, в камере хранения...
   - Значит, сделаем так: вы едете на вокзал за вещами и
приезжаете ко мне домой, ребята уже вернутся к этому
времени. Я буду чуть попозже. И предупреждаю вас: если
сбежите, я буду считать вас трусишкой, нокаутированным
жуликами... И впредь руки не подам, слова не скажу, видеть
не пожелаю...

   У Поручикова был отдельный кабинет со стеклянной таблицей
"Юридический отдел Архитектурно-планировочного управления",
запроходная комната, смежная с канцелярией. А сам Поручиков
был внетях, ходил где-то по этажам.
   А я сидела в канцелярии на стульчике для просителей и
терпеливо дожидалась его появления. Девочки-секретарши и
бабушки-курьерши неспешно вершили свою ответственную
письменно-разносную деятельность. В журналах - разных -
регистрировалась входящая и исходящая почта, заклеивали по
конвертам какие-то важные бумаги со штемпелями и печатями,
на специальной машинке отбивали почтовые атрибуты и снова
записывали в журналы. Но пока я сидела здесь, постепенно
очаровываясь красотой и внушительностью письменного
делопроизводства, попал мне на глаза журнал, приковавший к
себе мое внимание полностью.
   Толстая, немного засаленная по краям амбарная книга,
посреди которой был приклеен прозаический ярлык "Книга учета
прихода-ухода сотрудников секретариата и юридического отдела
АПУ". Книга лежала на приставном столике рядом со мной, и я
напряженно ждала момента - открыть и полистать бы! - не
вызвав естественного удивления и негодования канцелярских
служителей. И от этого время ожидания Поручикова мне не
казалось тягостным, я мечтала, чтобы его подольше задержали
многочисленные служебные и общественные дела.
   Поручиков, повинуясь моей мольбе, не шел, но и
канцелярские не редели. Кому-то наверняка были позарез
нужны эти письма, коли четыре женщины, хоть и неспешно, но
неостановимо раскручивали эту бесконечную бумажную карусель.
И я было отчаялась, что какое-либо происшествие может
отвлечь их внимание на одну- единственную нужную мне
минуточку, но растворилась дверь, и какая-то женщина
взволнованно сообщила:
   - Девчонки! Девчонки, в буфете финскую колбасу по пять
сорок дают!..
   Мгновенно карусель притормозилась, и в буфет была
снаряжена заготовительная экспедиция из девчонки-девушки и
девчонки-бабушки. Еще одна девчонка-девушка помчалась в
гардероб за сумкой, а остатняя бабушка сказала мне душевно:
   - Не примет тебя сегодня Григорий Николаевич, зря сидишь,
родная...
   - Да я же сказала: не на прием я, мне ему от знакомых
привет передать, - смело наврала я.
   - Ну, как знаешь, сиди, если есть охота, - милостиво
разрешила бабка и, отойдя в угол, наклонилась над
электроплиткой, на которой варился в большой жестяной банке
сургуч для печатей.
   Не поднимаясь со стула, я протянула руку к амбарной книге
и открыла наугад чуть дальше середины - 26 августа,
разлинованный аккуратно список сотрудников с пометками об
убытии-прибытии. Листанула еще пачечку страниц: 18
сентября, еще быстро два листа - вот оно, 22 сентября,
понедельник. Быстро, быстро - вот, вот - Поручиков. "С 16
час. до 18 час. - согласовательная комиссия в
облисполкоме". Порядок. Закрыла журнал, облегченно
вздохнула. Руки тряслись. О волшебство недостижимого
хладнокровия Штирлица!
   Бабка сопела, что-то бурчала под нос, помешивая сосновой
щепкой булькающее коричневое зловонящее варево.
   Теперь я ждала Поручикова с особым нетерпением. Очень
хотелось узнать у него, каким способом ему удается
одновременно заседать в согласовательной комиссии
облисполкома и участвовать в пьяной драке на улице.
   И он пришел - почему-то со счетами бухгалтерскими в
руках, мечтательно- задумчивый, как Орфей с цитрой.
Рассеянно взглянул на меня:
   - Вы ко мне?
   - Да, Григорий Николаевич. Моя фамилия Полтева...
   Он внимательно посмотрел на меня - не удивился, не
напрягся, не испугался и не разозлился.
   - Ага! Я уже слышал о вас, заходите...
   Он уселся за стол, положил счеты и вытряс из картонной
папочки кучу мелких денег. Очень ловко и быстро он стал
сортировать их по купюрам, потом складывал в ровные пачечки
и результаты пересчета записывал на бумажку. Я терпеливо
следила за его кассирскими ухищрениями. Поручиков поднял
голову и сказал со смешком:
   - Очень доволен вашим визитом. Если бы вы не пришли ко
мне, я бы вас разыскал сам. У нас ведь с вами роли в этой
истории приблизительно одинаковые. - Поручиков достал из
стола пачку сигарет "Ява" и протянул мне: - Курите?
   В пачке лежали две сигареты. Под коричневато-желтым
пробковым фильтром синенькими стройными буквами на белых
палочках сигарет значилось: "Marlboro".
   - Спасибо, я не курю...
   - А я несколько штучек в день позволяю... Ай-яй-яй,
какой замечательный мужичок мне повстречался! Воистину
человек без ненужных амбиций- в пачке "Явы" у него лежит
"Мальборо"! Две штучки. В ящике стола у него наверняка
есть надкусанный бутерброд с севрюгой, а в сейфе заперта
початая бутылка коньяка "Двин".
   Поручиков чиркнул спичкой, и в комнате поплыл синеватый
дым, приятный аромат хорошего табака, перебивший вонь
сургуча и клея.
   - Так вот, роль у нас одинаковая и задачи, мне думается,
одинаковые...
   - А мне думается, что роли у нас совсем разные, -
перебила я его сладкогласие. - Вы, как там ни крути,
участник драки!
   - Ошибаетесь, Ирина Сергеевна! Не участник я -
свидетель! Сви-де-тель! - сказал он раздельно, сделав
звучный курсив. - Я ни в каких драках не участник! Не был
и не буду! Уличные бои - развлечения не из моей жизни!
   - А что же вы там делали?
   - Оказался случайным свидетелем, как на моих довольно
дальних знакомых напал совершенно неизвестный мне прохожий,
- загорелось его младенчески дряблое лицо скопца,
раскраснелась старчески нежная кожа. - Сначала принял все
меры для недопущения уличного эксцесса, а затем проследил,
чтобы все было оформлено в соответствии с законом...
   - Понятно, - кивнула я. - Это вы, наверное, в
соответствии с законом согнали с места происшествия Риту?
   - Риту? Какую Риту? - бесконечно удивился Поручиков. -
Первый раз слышу. Впрочем, может быть, там и была какая-то
женщина, но я вам сказал уже, что это довольно далекие мои
знакомые. Я и двумя словами с ними не перекинулся, когда
началась драка... Что скажете?
   - Что скажу? Что вы очень умный и осторожный человек,
Григорий Николаевич.
   - Что есть, то есть, - готовно согласился Поручиков.
   - В рассказанной вами версии все правда и все
одновременно ложь...
   - Почему ложь? - возмутился ненастояще Поручиков, он
ведь не играл со мной всерьез, он репетировал, он обкатывал
на мне свои показания.
   - Были вы на месте драки? Были. Но в драке не
участвовали. Напал неизвестный прохожий на Шкурдюка?
Напал. Но почему напал, вы не видели. Знакомы вы с Чагиным
и Шкурдюком? Знакомы, но не близкие друзья и не
собутыльники. Была Рита? Не было. А может быть, была, но
вы не знаете ее...
   - Что же вам не нравится в моем рассказе? Я подчеркиваю
- рассказе, а не версии, поскольку вы покамест не
следователь...
   - Да, я не следователь. Но я заметила, что в отличие от
ваших друзей вы не верите в безоговорочную победу над
Ларионовым. И оставляете себе на всякий случай лазеечки -
вроде незапертой двери на черном ходе...
   - Правильно, Ирина Сергеевна! У вас абсолютно мужской
склад ума, и все вы рассудили правильно! Одно удовольствие
потолковать с неглупой, интересной женщиной! И поняли вы
меня правильно - будь моя воля, я бы сам Шкурдкжу сломал
рога. Но, как говорят французы: ноблесс оближ, положение
обязывает...
   - Врать? Защищать хулиганов?
   - Нет! Уклониться от падающего с крыши кирпича!
Поверьте мне, я прожил голодную юность, исполненную трудов и
унижений молодость и мучительно проживаю свою зрелость не
для того, чтобы Шкурдюк плевался в прохожих, а Чагин молотил
их по голове бутылками. Но я оказался в тот злосчастный час
вместе с ними и могу потерять в одночасье все!
   - Я вижу, что вы не больно высоко цените своих друзей, -
усмехнулась я.
   - А их и не за что высоко ценить, - деловито ответил
Поручиков. - Но как бы катастрофически ни развернулись для
них события, они очень мало пострадают. По сравнению со
мной, конечно. Шкурдюк-паупер, аттракционный люмпен. Ему
нечего терять, кроме цепей от карусели. Чагина отобьет,
отмажет тесть. А я? Меня выкинут на обочину жизни, как
кожуру от съеденного банана. Нет, нет, нет, Сократ мне
друг, а своя задница, извините, пожалуйста, дороже...
   - Значит, если вы не хотите пострадать из-за хулиганства
ваших друзей, есть один выход - отправить Ларионова в
тюрьму?
   - Ирина Сергеевна, да что вы меня этаким кровожадным
злодеем изображаете? Я с первого момента, как только
прибыла милиция, изо всех сил старался покончить дело миром!
Я вашего Ларионова просто умолял уйти по-хорошему!
Разойтись всем в разные стороны! Я предлагал ему все:
чтобы Шкурдюк извинился, Чагин на другой день вставит своим
иждивением витрину, достанем и возместим магазину
телевизоры! А он ни в какую! Вот и имеет теперь хороший.
компот! Две тысячи лет христианство слезно умоляет,
сердечным упросом просит: ударили тебя по правой щеке,
подставь левую, и будет мир во человецех! Тем более что
Шкурдюк готов был извиниться... ч
   - Вы же понимаете цену извинениям Шкурдюка, - заметила я.
   - Понимаю! Он сам предложил Ларионову потом, чтобы тот в
порядке сатисфакции плюнул ему в лицо трижды... Мол, от
него не убудет...
   - Да, от Шкурдюка не убудет, по-видимому... Но Ларионов
хотел справедливости...
   - Ой, Ирина Сергеевна, не говорите только мне высоких
жалостных слов! Справедливость похожа на дрожжи, штука
полезная, но в чистом виде несъедобная! Нельзя любить
дрожжи! Сейчас поведение Ларионова - это не борьба за
справедливость, а сутяжный бред, синдром правдоискательства.
И времени почти не осталось! Завтра еще можно затормозить
эту телегу с дерьмом, спустить как-то на тормозах с
минимальными потерями...
   - А послезавтра?
   - А послезавтра, поет моя любимая певица, время, как
часы, не остановишь. Вашего друга начнут кормить консервами
для несговорчивых - печень Прометея в собственном соку...
   - А ваши друзья будут по-прежнему плеваться, в людей и
колотить их бутылками по голове?
   Он тяжело вздохнул:
   - Какие друзья? Какая дружба? Жизнь - мероприятие
коллективное, и мы все с кем- то живем. А дружбы бывают
только у подростков. Взрослые люди не могут и не должны
дружить - нет времени и сил. Нет никакой дружбы! Я даже в
энциклопедии посмотрел, что там ученые говорят об этом.
Нет, отвечают, никакой дружбы. Остров Дружбы где-то есть в
Полинезии, и Жан Друг, опознавший и выдавший короля
Людовика, когда-то был. А дружбы просто так нет. Есть
более или менее сбалансированная система обмена
материальными вещами и моральными услугами... Этому надо
дать совет, а этому - помочь экономически! Вот и все...
   - Может быть, - согласилась я. - Я подумала, что лжец
обречен на мучительное существование - надо все время
помнить и не путать правду и выдумку...
   - Это мне не трудно, - махнул рукой Поручиков. - У меня
очень хорошая память...
   С грустью, а не злостью смотрела я на него. Мне его уже
стало немного жалко. В его завистливой, алчной душе долго
бушевали яростные страсти, пока она не обросла бурой
наждачной накипью, как дно старого чайника.
   - Печально, Григорий Николаевич, что из-за необходимости
врать в пользу своих недрузей вам придется прервать хоть и
трудный, но победный путь из полной мизерабельности в
абсолютные эмпиреи...
   Он покачал отрицательно головой:
   - Нет, это вам не удастся... Хотя нам повозиться с вами
придется... И поскольку мы затеялись грозиться, хочу вам
сказать: отойдите вы, бога ради, в сторону! Пока у нас
что-то случится, у вас все дела враскосяк полетят...

   Даже в прихожей ломило уши от телевизионного ора - на
скачущем музыкальном фоне степенный мужской голос невыносимо
громко объяснял что-то про прелести автомобилизма.
   - Потише! Сделайте свой треклятый телек потише! -
крикнула я внутрь квартиры.
   Выскочила сияющая Маринка, счастливо взвизгнула:
   - Папин-фильм...показывают!..
   И не давая мне снять плащ, поволокла за руку в комнату.
Перед телевизором сидели Сережка и Ларионов. Вид у них был
немного виноватый - на журнальном столике перед ними
воздымалась гора янтарно-желтых душистых бананов, под
столиком - поднос, на который они скидывали шкурки.
   - Мама, мы едим бананы от пуза! - сообщил Сережка.
   - Это что, сорт такой? "Отпуза"? - спросила я.
   - Нет, мамуль, это не сорт - это количество! - счастливо
сказал Сережка. - Незаметно переходящее в качество!
   - А ужин? - безнадежно поинтересовалась я.
   - Ирина Сергеевна, бананы прекрасно заменяют любую еду, -
стал уверять меня Ларионов. - В них ведь есть все, можно
целый год одними бананами питаться...
   Он сорвал с грозди огромный банан - удивительный плод,
полный солнца, аромата, сладкой слоистой мякоти,
нежно-гладкий, увесисто-тяжелый - и протянул мне:
   - Потрогайте, Ирина Сергеевна, банан всегда теплый...
   Ларионов не смотрел на меня, он не хотел взглядом
напомнить мне о тех словах, что сказал мне днем. Но и
упрямой насупленностью бровей демонстрировал твердую
решимость ни от чего не отказываться.
   - Смотрите, смотрите, - сказал Сережка, показывая на
экран. - Это папан смешно придумал...
   В недрах телевизора бушевало драматически-счастливое
действо - на эстраде крутились блестящие стеклянные
барабаны, пересыпая внутри себя патрончики белых скрученных
бумажек, потом в барабан опустила пухлую ручку девочка с
бантиками, достала одну бумажечку и показала комиссии - на
электрическом табло вспыхнули цифры и сообщение из ненаучной
фантастики- "выпал максимальный выигрыш - 10 000 рублей",
какой-то мужчина, совершенно случайно оказавшийся в тиражном
зале с единственной своей счастливой облигацией,
хладнокровно поднимался на сцену с видом человека, уставшего
от этих непрерывных и постоянных выигрышей, даже в чем-то
надоевших ему. Но дикторский голос, котовьи-сытый,
увещевающе-ласково, многообещающе сообщил нам, что владелец
максимального выигрыша становится снова избранником фортуны
- ему предоставляется право ВНЕОЧЕРЕДНОГО приобретения
легкового автомобиля "Волга" ГАЗ-24!
   И в следующем кадре счастливчик с лицом просветленным,
полным чувственного наслаждения, с выражением бурного
блаженства шикарно катит за рулем белой "Волги" в
сопровождении яркой блондинки с развевающимися на ветру
волосами.
   Покупайте облигации!
   Сережка сказал с восторгом:
   - Во-о, зыко! Молодец, папан! - потом повернулся ко мне
и спросил совершенно невинно: - А девица полагается по
облигации или вместе с внеочередной "Волгой"?
   - Нет, - сухо ответила я. - Девица была у него в
прежней, менее счастливой жизни!
   Я со страхом подумала, что Сережка уже совершенно большой
парень, он, наверное, понимает много больше, чем говорит.
   На экране появились титры: "Вы смотрите фильмы студии
телевизионной торгрекламы. Автор - Виктор Полтев"...
   Витечка - один из мэтров этой студии, сценарист и
режиссер. Много лет он готовился к прыжку в "большое" кино,
но, наверное, я ему мешала. И он ушел к Гейл Шиихи. Может
быть, при ней ему это удастся. Он снимет свой шедевр, своих
"Веселых ребят". Сначала напишет задуманный очень давно
роман, а потом экранизирует его. У него получатся
"Счастливые ребята" - простая, но талантливая девушка любит
замечательного парня, но он по недопониманию женат на
другой, менее достойной, более старой. Тогда простая
девушка на сдачу с газировки покупает случайно облигацию и
получает по ней главный выигрыш. Но для внеочередного
приобретения легкового автомобиля "Волга" надо доплатить еще
шесть с небольшим тысяч. Тогда девушка осознаёт свой кризис
и описывает его в замечательной научной работе, за которую
ей дают случайно госпремию, несмотря на интриги и происки
менее достойных ученых. Сложив полученные средства, она
внеочередно приобретает ГАЗ-24 и приезжает к своему
избраннику, который, осознав неправильность их жизни в
разлуке, уезжает с ней, счастливый и полный надежд. Белая
"Волга" привольно катит по пустынным улицам и тенистым
бульварам, утренний ветер треплет и развевает прекрасные
волосы девушки по имени Гейл Шиихи. Счастливые ребята. И
девчата...
   - Мамуль, ты не слышишь меня? Я ведь сегодня мог стать
таким же богатым, как этот гусь с "Волгой"...
   - Он денег много нашел! - выкрикнула Маринка, не в силах
дольше сдерживаться.
   - Где? - удивилась я.
   - В школе, в раздевалке... После шестого урока... -
Сережка протянул мне две туго скрученные пятерки.
   - Зачем ты их взял? - спросила я строго.
   - А что мне надо было сделать с ними? - засмеялся
Сережка. - Там их бросить?
   - Мы объявление написали! - снова выскочила Маринка. -
Сережка диктовал, а я фломастером писала...
   - И что же вы написали?
   - Потерявшему деньги позвонить по телефону к нам домой.
А сколько денег мы нашли, не написали. И какими
бумажками...
   - Да, не написали! А то еще хитрый какой-нибудь
найдется, скажет, что он потерял, - тараторила в
благотворительном восторге Маринка. - А еще, мам, нам
Галина Лаврентьевна велела принести по шестьдесят пять
копеек на подарки для детей Зимбабве... Или Танзании - я
чего-то забыла...
   - А ты знаешь, где находится хотя бы Зимбабве? - не
удержался в резонерском порыве Сережка. - Или Танзания,
тебе ведь все равно...
   - Не знаю, мы этого еще не проходили... И не надо мне
знать, где оно... Я знаю точно, что там голод, детки
черненькие, голодные, нам кино показывали...
   - А я ходил в Танзанию, - заметил Ларионов. - На остров
Занзибар... Замечательное место...
   - На Занзибар? - поразилась Маринка. - Это где доктор
Айболит был?
   - Наверное, - кивнул Ларионов. - Мы с ним там, правда,
не встречались, разминулись. Прекрасный остров в Индийском
океане, почти на экваторе... Всегда солнце и легкий
океанский ветерок, в любую жару не бывает духоты... Купили
на берегу мешок картошки, привезли на судно, развязали, а
там только сверху килограмма три картошки, а остальное -
апельсины...
   Зазвонил телефон, и мы так и не узнали ничего об острове
Занзибар, кроме того, что там погода всегда хорошая и
обжуливают людей, впихивая им вместо картошки мешок
апельсинов.
   - Слушаю... - снял Сережка трубку. - Да... Да... Мы
написали объявление в вестибюле... А сколько денег?.. Как
это какая разница?.. Да, я учусь в этой школе... А в чем
дело? Я что-то вас не понимаю...
   Я увидела, что он начал стремительно бледнеть, на острых
его скулах появились комья злых желваков.
   - Что происходит? - встала я и решительно протянула
руку: - Ну-ка, дай-ка мне трубку...
   Сережка сунул ее мне в ладонь, как скользкую мерзкую
жабу:
   - На, поговори, это какая-то психопатка... Свинья...
   - Алло, это мать Сергея Полтева, - сказала я в микрофон и
почувствовала, как его волнение мгновенно передалось мне,
как резко сорвалось дыхание и забилось испуганно сердце. -
Я вас слушаю...
   - Добрый вечер, - медово ответил женский голос в
телефоне. - Я звоню по поводу пропажи денег у моей
дочери... Сегодня она принесла в школу десять рублей на
оплату обедов за следующий месяц, и они у нее пропали...
   - Возможно... Мой сын нашел деньги в раздевалке и
повесил об этом объявление в вестибюле...
   - Но моя дочь говорит, что она их не могла потерять в
раздевалке... Она их переложила в портфель, и деньги после
этого пропали... Вы меня правильно поймите - коль деньги
нашлись, то не в деньгах дело...
   - Я вас не понимаю. - У меня руки затряслись. - Вы что
хотите сказать?
   - Я хотела просто вас предупредить... Дело в том, что
Леночка никогда не обманывает... Если она говорит, что
деньги были в портфеле, то как они могли оказаться у вашего
сына? - текла из трубки в ухо ядовитая патока.
   - Одну минутку, - перебила я ее решительно. - А когда
ваша Леночка, которая вас никогда не обманывает, сообщила
вам о пропаже денег?
   - После школы... Открыла портфель, а деньги пропали...
   - А как вы узнали, что надо звонить нам?
   - Там же объявление было... Я пошла в школу, чтобы
сделать официальное заявление - дело ведь не в деньгах, а в
принципе... Если они сейчас начнут безнаказанно воровать...
   - А вы наказали дочь за пропажу денег?
   - С какой это стати? - В патоке ощутимо проступил вкус
горчицы. - Одно дело, если бы она по рассеянности и
небрежению потеряла, я бы ее наказала для воспитания в ней
чувства ответственности! И понятия, что деньги на дороге не
валяются! Если их зарабатывают честно, то они достаются
очень тяжело! Но совсем другое дело, если у нее деньги
украли...
   - Короче говоря, вы хотите сказать, что мой сын украл
деньги у вашей Леночки? - звенящим от ярости голосом
спросила я.
   - Зачем же вы так резко формулируете? - брызнул
невыносимо сладкий сахарный сироп. - Может быть, он просто
взял зачем-то, а потом раздумал...
   - Тогда потрудитесь объяснить мне, зачем он повесил
объявление о находке денег?
   - Я же говорю, ваш мальчик, наверное, понял, что поступил
нехорошо, и раздумал...
   - Ага, вот это мне понятно! - Но, видимо, вместе с ним
раздумала воровать деньги его восьмилетняя сестра, которая
присутствовала в раздевалке, когда Сережа нашел их и они
вдвоем писали объявление!
   Сироп начал густеть и темнеть, пора снимать. Она
недовольно сказала:
   - Я ничего про вашу дочку не говорила и вообще не знала,
что она там была...
   - А я знаю! - неожиданно для себя пронзительно закричала
я. - Ваша деточка боялась, что вы накажете ее за
рассеянность и небрежность! Проще сказать, что украли! Она
же не знала, что Сережка повесит объявление! А вы, вместо
того чтобы похвалить и поблагодарить парня, плюете ему в
душу! Это гадко и мерзко!.. Не смейте звонить сюда больше!
А деньги я завтра сама отнесу в школу...
   Ухали, тикали, тараторили гудки в трубке, которую я
забыла положить на рычаг.
   Маринка, Сережка и Ларионов с одинаково испуганными
лицами смотрели на меня, потом Сережка напряженно засмеялся
- видно, лицо у меня было совсем плохое, и сказал почти
весело:
   - Да ладно, мам, не обращай внимания! Больные люди...
По себе судят...
   И Ларионов включился в процедуру угомонения меня:
   - Меня тетка в детстве чуть из-за денег не убила... Мать
по вербовке в Сибирь на заработки уехала, а я жил у ее
сестры... Тетка, царствие ей небесное, человек крутой была,
женщина ужасно строгая, и денег мне, естественно, ни на что
не давала... А тут у меня открылся заработок колоссальный,
просто Клондайк. Сенька Смага, деклассированный лабух,
поймал меня во дворе - ты, говорит, на кларнете играешь, я,
мол, слышал... Ну, играешь - сильно сказано, так, в
школьной самодеятельности дул понемногу... Сенька
предлагает: есть халтура, слабаем на жмурика, прилично
забашляют... Почему-то во дворе больницы назначил
свидание... Сенька ведет меня к моргу, а там уже митинг
прощальный... Оказывается, он подрядил меня играть на
похоронах... Я до той поры и покойника ни разу не видел...
Сунул он мне тетрадку с нотами: на, играй за нами... Я
почти в обмороке, но продержался до конца, доиграл... Смага
дал пять рублей, молодец, говорит, хорошо играл, очень
жалобно, родственники тобой больше всех довольны, завтра
снова пойдем лабать на жмурика... Только тут я сообразил,
что такое "жмурик"... А тетка вечером взяла мою курточку, а
из нее пятерка и выпала... Ну, стала она меня лупить чем
под руку попадя: "Украл! Украл!"... Я пытаюсь слово
вставить, объяснить, что к чему, а она знай свое: негде
тебе такие деньжищи взять, только скрасть... Потом все-таки
объяснил, сижу обиженный, соплю, скулю - ни за что, ни про
что избила! А тетка говорит: избила правильно, но не за
то! Чтобы со срамными людьми не водился, тебе Сенька не
компания...
   Маринка, слушавшая с сочувствием и ужасом историю,
сказала гордо:
   - А нас с Сережкой тетя Ада никогда не бьет!
   Мы все засмеялись, а Ларионов сказал Маринке:
   - Они довольно не похожие между собой - наши тети...
   - Ребята, вынесите шкурки в ведро, - прервала я их
педагогические воспоминания. - А ты, Сережка, завари чай,
пожалуйста...
   Уютно сновали ребята, Ларионов смотрел остановившимся
взором на экран телевизора, я прихлебывала чай и думала о
том, как все трудно запуталось, о Витечке, о наших с ним
сложносочиненных отношениях с придаточными предложениями,
вводными и подчиненными оборотами, о том, что никакого
успешного выхода из кризиса для него не предвидится,
поскольку он - зверь, выросший в доме, ему нельзя
возвращаться на волю, в лес, для него свобода - погибель. И
Ларионов...
   Как мне его называть? Алексей Петрович? Товарищ
Ларионов? Просто Ларионов? После того, что он сказал мне
сегодня?
   - Алеша, я была сегодня у Поручикова...
   Не отрывая невидящих глаз от телевизора, он кивнул:
   - Да, я догадался... Я только не понимаю, зачем? Зачем
вы ходили к нему?
   - Хотела посмотреть на него, послушать. А вдруг он не
захочет врать и подличать?
   - Так обычно не бывает, - покачал Ларионов головой. -
Мне показалось, что он у них вообще мозговой центр. Этот
подонок руководит их действиями. А человек не может быть во
вторник подонком, а в четверг молодцом. Это не костюм, это
навсегда... Я бы и рад был как-то закончить эту историю и
вас не мучить, но не могу. У нас с ними несовместимость
крови...
   - Да, наверное, - согласилась я. - Вообще после
разговора с Поручиковым я подумала о том, что появилось
много людей, которым ничего не стыдно. Стыдно только не
иметь денег...
   - Их ничем не проймешь, - вздохнул досадливо Ларионов. -
Я на очной ставке спросил Чагина: "Не совестно врать в
глаза?" А он жалостливо посмотрел на меня как на полного
придурка и сказал следователю: вашего клиента надо бы
отправить в психушку на экспертизу...
   - Ничего, отобьемся, - заверила я его. - Я ведь не зря
ходила к Поручикову. В момент драки он по журналу рабочего
времени числится на совещании...
   - А какое это имеет значение? - не понял Ларионов.
   - Мне кажется, большое. Нельзя одновременно быть на
совещании и драться на улице. Нам нужна контригра - нам
нужно все время доказывать, что они врут. Нам позарез нужно
найти таксиста. Самим найти, на Бурмистрова у меня надежда
слабая... Ладно, давайте все укладываться спать, завтра
снова большой день.

   Я приехала в редакцию за час до начала работы. Скорее
всего я явилась на службу первой, судя по неодобрительному
взгляду вахтерши Церберуни, тщательно проверявшей мой
пропуск. На лице у нее была написана тоска, что нельзя меня
не пустить так рано в редакцию. По неспешной тщательности,
с которой она рассматривала мое удостоверение, Церберуня
явно хотела посвятить этому увлекательному занятию все
оставшееся до начала работы время.
   Я нетерпеливо спросила:
   - Что-нибудь не так? Вам что-нибудь не ясно?
   Она с сожалением возвратила пропуск, молча кивнув в
сторону лифта.
   Я прошла по пустому гулкому коридору в репортерскую,
уселась за свой стол, разложила блокноты, заправила чистый
лист в машинку и напечатала заголовок: "Театр "Подмостки" -
слово от сердца". Работала я быстро, с удовольствием,
потому что театр мне понравился, и было приятно хвалить их
выдумку, азарт, искреннее веселье. Это была
полусамодеятельная труппа. Большинство из них работает в
театре вообще без оплаты. Я поймала себя на том, что явно
завидую им - они посвятили жизнь страсти, работе-забаве,
которая была выше всех остальных забот, денежных проблем,
бытовых нескладиц... Как жалко, что Витечка оказался в
какой-то творческой впадине - он обитал где-то между
"подмостковцами" и профессионалами.
   Ко времени, когда в репортерскую начала собираться наша
редакционная шатия, я закончила статью, вычитала свои три
страницы, поправила текст и отнесла ответственному секретарю
Галкину.
   Он бросил листочки в папку "загона", а я взмолилась:
   - Женечка, дорогой, прочти сейчас, умоляю...
   - Что за срочность? - сдвинул он на затылок очки.
   - Женечка, мне срочно надо ехать в город, меня ждут в
таксопарке...
   - Это что такое?
   - Репортаж из центрального бюро находок - можно смешно
завязать курьезность пропаж на какие-то высокие этические
примеры, - тараторила я настырно.
   - Наверно, можно любопытно накрутить, - согласился
ответсекр и переложил мою заметку из "загона" к себе
поближе.
   Галкин быстро читал, усмехался, делал какие-то отметки на
полях, а я думала о том, что мне надо скорее убираться из
редакции, пока не приехал главный и не призвал к ответу за
вчерашние бесчинства.
   Галкин перевернул последнюю страничку, будто хотел
убедиться, что больше ничего интересного о театре
"Подмостки" я не сообщила, и спросил:
   - Действительно хорошо работают?
   - Очень! Ярко, радостно...
   - Сходить бы, взглянуть, - вздохнул Галкин. - Да времени
все равно не найду. Так и живем - всем обо всем сообщаем,
сами ни фига не видим. А ты молодец! Лихо написала...
   Сложил листочки в тонкую стопочку и в углу написал: "В
набор", а мне одобрительно-весело приказал:
   - Давай, про такси в том же духе...
   Еще вчера я поняла, что мне не следует дожидаться
следственной инициативы Бурмистрова. Мне надо заниматься
этим самой. И разыскать таксиста надлежит незамедлительно,
пока Чагин не выполнил своего обещания исчерпывающе доказать
полную и неоспоримую вину Ларионова.
   Тем более что я давно собиралась написать заметку о
рассеянных людях в городе, и это был прекрасный способ
объединить полезное Ларионову, приятное мне и нужное людям.
Я даже придумала заранее название: "Рассеянные с набережной
Бассейновой".
   Здесь, на Бассейновой набережной, очень быстро и
доброжелательно ответственная дежурная бюро находок Химуля
объяснила мне, что никакие мои представления о людской
рассеянности не соответствуют масштабам реальности.
   Бойко, не гнушаясь социальным анализом, Химуля
констатировала:
   - Люди сейчас стали более рассеяннее, чем раньше! Я тут
одиннадцать лет работаю и могу точно сказать; что из года в
год число находок и их ассортимент все время возрастают...
- рапортовала она, будто доклад зачитывала. Все свои слова
Химуля сопровождала энергичными жестами, как диктор
телевизионных программ для глухонемых.
   - А чем вы объясняете?
   - Ростом всенародного благосостояния и личной
озабоченности, - описала широкий круг руками Химуля. - На
такси сейчас стали больше ездить - богаче стали, к вещам
относятся менее бережно. А проблем и забот выше маковки.
Меньше всего забывают вещи старухи и военные. Но и без них
собираются у нас клады невостребуемые.
   - А какой процент вещей вы возвращаете пассажирам?
   - Процентов двадцать, я так думаю, приблизительно одна
пятая часть находит своих прежних хозяев, - сказала Химуля,
показав мне для убедительности один из пальцев правой руки.
   - А что происходит с невостребованными вещами? -
продолжала я допытываться.
   - У нас ежеквартально работает оценочная комиссия. Вещи,
не востребованные в течение квартала, мы оцениваем, и те,
которые могут быть проданы, реализуются через скупторг. Ну,
а барахлишко, разные там вещи, не имеющие товарной цены,
нами списываются и уничтожаются... - И она встряхнула
руками, будто сбрасывала с них прилипшие крошки.
   - И продукты тоже? - задала я наконец самый волнующий
меня вопрос. Ах, если бы знала Ада, как я буду разыскивать
ее "живой привет".
   Дежурная засмеялась, ответив довольно загадочно:
   - Смотря какие продукты... - и прочертила в воздухе
вопросительный знак.
   - Ну хорошо, - не стала я напирать сразу. - Вы мне
объясните, каким образом попадают к вам забытые вещи? Так
сказать, технология- от машины до бюро находок...
   - Очень просто! В каждом таксопарке шофера сдают вещи
диспетчеру, там регистрируют в журнале и на другой день
свозят сюда, в центр, а мы уж в сводный журнал все вносим...
   - Давайте посмотрим журнал, - предложила я. - Ну,
например, за двадцать второе сентября.
   - Пожалуйста, - широко распахнула она толстенную амбарную
книгу. - А что вас интересует?
   - Да мне все равно. Просил меня, правда, один знакомый
узнать о своей фруктовой посылке...
   Химуля замахала руками:
   - Ну что вы! Прошло столько времени! Это наверняка уже
списано и утилизовано...
   - Да вы не поняли - меня не интересуют фрукты, - с
максимальным чистосердечием заверила я. - Просто хотела
узнать, кто привез сюда этот ящик.
   Дежурная стала листать журнал в поисках давно минувшего
двадцать второго сентября. Вот он, лист поминовения
потерянных и забытых в этот день вещей общим числом
семьдесят три различных предмета. Детская коляска, четыре
пары перчаток и пять перчаток разрозненных. Три зонта.
Портфель с бухгалтерскими документами, продуктовый заказ.
Какой-то взволнованный мужчина так увлекся ездой, что забыл
пальто. Детские резиновые сапожки импортные, неношеные, в
магазинной упаковке. Физиотерапевтический аппарат
Дарсанваль...
   Как мог попасть аппарат сюда? Кто ты такой Д'Арсанваль,
загадочный аристократ с фамилией из "Трех мушкетеров",
придумавший машинку для прогрева носоглотки?
   За пунктом 43 значилось: "Второй таксомоторный парк.
Фанерный ящик с фруктами. Содержание - яблоки, груши,
виноград, помидоры, общий вес одиннадцать килограммов..."
   - Вот она, посылка! - обрадовалась я.
   А Химуля, застенчиво отворачиваясь, сказала, что
содержание фанерного ящика было скорее всего утилизовано. И
впервые ее жестикуляция не соответствовала словам, ибо руку
она прижимала не к животу, а к сердцу.
   - Понимаете, так полагается, - убеждала она меня. - По
инструкции надлежит уничтожать фрукты на третий день. Чтоб
зараза какая-нибудь не возникла...
   А я так же страстно убеждала ее, что меня не интересует,
куда делись фрукты, а важно только, что привезли их из
второго парка, и мне хотелось бы найти таксиста, чтобы
поблагодарить его, а для этого надо узнать его фамилию...
   - Этого я не знаю, вам надо во второй парк ехать - там
точно скажут...
   Стремительный проезд через весь осенний серый город. Я
думала о том, что в последние дни моя жизнь приобрела
лихорадочную стремительность. Никогда прежде мне не
доводилось так интенсивно, так взволнованно жить.
   И вдруг безо всякой связи я вспомнила наказ Старика
истово заниматься делом Ларионова. Старик всегда мыслил
какими-то сложными категориями, побуждения и мотивы,
которыми он руководствовался, трудно было сразу уловить.
Может быть, поручая мне биться за Ларионова, он думал вовсе
не о торжестве справедливого дела? И наверняка не думал о
Ларионове, которого он знать не знал, никогда не видел,
ничего не слышал. Может быть, он хотел загрузить меня
трудной и нервной борьбой за другого? Может быть, он хотел
силой навязать мне лидерское место в жизни? То самое
лидерство, которого я так панически всегда избегала? Может
быть, он предвидел, что я буду ездить в поисках ящика с
утилизованными фруктами и физиотерапевтическим аппаратом
Д'Арсанваля? Загадочные, непонятные пути добродейства.
   Мне не пришлось пробиваться через вахтеров на территорию
таксопарка, потому что с улицы можно было пройти в
административный корпус, и довольно легко я разыскала
нужного мне диспетчера. Женщина взяла с деревянного
прилавка синюю лидериновую общую тетрадь, переспросила:
"Когда? Двадцать второго? Сейчас посмотрим..."
   Она водила пальцем по разграфленной странице тетради,
медленно шевелились губы - читала про себя. Ее накрашенный
яростно-алым лаком ноготь полз по строчкам тетради, а у меня
было ощущение, будто она скребет этим ногтем мое сердце.
Господи, как я надеялась! Дыхание остановилось - сейчас
она, как крючком, вытащит этим слегка согнутым пальцем,
наживленным красным ногтем, из сетки линеек и полосок
волшебную золотую рыбку истины! Номер машины, фамилию
таксиста, который сможет наконец сказать всю правду! И
палец ее замер, она подняла на меня взгляд и спросила:
   - Когда пассажир ехал? Утром? Вечером?
   - Вечером. Это было приблизительно в половине
седьмого... Водитель сказал, что у него кончается смена...
   Диспетчер посмотрела снова в тетрадь, кивнула:
   - Оно! Автомобиль 25-15. Водитель Глухоманов. Сдал в
девятнадцать десять ящик с фруктами...
   - Глухоманов! Глухоманов! - зачарованно повторяла я. -
А как с ним повидаться?
   - Сейчас посмотрим по графику смен, когда он выходит на
работу. Глухоманов... Глухоманов, - просматривала она
списки. - А! Никак вы с ним не повидаетесь.
   - Почему? - испуганно подалась я к ней.
   - А он с позавчерашнего дня капусту возит. В
командировку послали, на овощные перевозки.
   - А когда вернется?
   - Не знаю, обычно мы шоферов по колхозам недели на две
посылаем.
   - А где эти овощные перевозки происходят? - удрученно
спросила я.
   - Их обычно в Приреченск посылают. Это отсюда недалеко,
километров сто. Может, чуть больше...
   Да, совсем недалеко занесло тебя, Глухоманов...
   Когда-то Витечка не раз строго указывал мне на
прискорбное свойство моего характера: я охотнее сетую, чем
радуюсь. Давая мне очередной укорот, он справедливо
отмечал, что из-за таких вялых нытиц, как я, придумали
поговорку "пришла беда - открывай ворота". И убедительно
разъяснял: впадая в депрессивное бессилие от первой
неприятности, я ослабляю, оглупляю самое себя и
предопределяю свою неготовность противостоять следующей
невзгоде. Сам же он верил, по его словам, в железную
закономерность, хоть и не подтвержденную ни одной
поговоркой: одна удача вызывает за собой последовательный
цикл новых успехов.
   Честно говоря, я и без Витечки точно знаю, что человек,
приподнятый нежданным успехом, обретает новую силу,
раскованность, уверенность в себе. Снижается трение
неурядиц, падает сопротивление в цепи жизненных проблем,
сапоги сами летят семимильными шагами везения. Беда только
в том, что эти случайные удачи приходят ко мне крайне редко.
И вышибать их у судьбы приходится, как шахтеру- стахановцу,
отбойным молотком. А когда отколотила себе приличный кусок
везения, то вместо радостного скользящего рывка к счастью
хочется присесть и маленько передохнуть от этой победы.
   Но сегодня мне удалось из небытия извлечь на свет божий
таксиста Глухоманова, хоть и перевозящего сейчас за сто с
гаком верст капусту. И, помня Витечкины уроки, я решила
уцепиться за жар-птичий хвост фортуны и поговорить с женой
Чагина.
   Везение взбадривает мозги, и, раздумывая о том, как мне
ее разыскать, я убедилась, что рассказы о необычайном
хитроумии сыщиков, непостижимой сложности их таинственной
работы сильно преувеличены. За двадцать копеек в справочном
бюро мне дали адрес Чагина. А заодно и сообщили о том, что
жену его зовут Ольга Ивановна.
   Нет, что там ни говори, а таинственная связь совпадения
успехов существует! Только счастливой случайностью -
результатом моей утренней удачи с Глухомановым - можно было
объяснить, что Чагин проживает почему-то не на далекой
городской окраине в новостройке, куда мне надо было бы час
тащиться на автобусе, а в самом центре, в прекрасном
кирпичном доме, который называют "совминовская башня".
   В подъезде в застекленной будке сидел сухопарый белесый
мужичок. Несмотря на годы, в нем была жилистая выправка
старослужащего.
   - К кому? - командно-коротко остановил он меня на пути к
лифту.
   - К Чагиным...
   Я ему чем-то не понравилась, и он положил руку на трубку
телефонного аппарата. - А вас ждут?
   - Конечно, ждут, - бесстрашно наврала я, со страхом следя
за его костистой ладонью, неуверенно замершей на аппарате.
   Он был вялый и злой, как осенний комар. Неодобрительно
покачал головой в фуражке с пятном на месте споротой кокарды
и разрешил:
   - Ну, идите тогда... Четвертый этаж...
   Странный, конечно, консьерж. И только войдя в лифт, я
сообразила, что он знает в лицо не только жильцов
охраняемого им дома, но и их постоянных гостей - я была
чужачка!
   Господи, зачем развелось в мире так много вахтеров,
сторожей, конвоиров! Что стерегут они? Если бы им всем
дать в руки лопату, то Земля покрылась бы каналами, как
Марс, а Сахару они засадили бы лесами!
   Но они не хотят брать лопату. Они хотят проверять людей
на входе и выходе.
   Нажала кнопочку, и зателебенькал, запел звонок,
прошелестели шаги, щелкнул замок, открылась дверь, и очам
моим явилось зрелище непереносимо прекрасное - жена Чагина.
   В целлофановой шапочке, прикрывающей бигуди, в пеньюаре
невозможной красоты. Пеньюар был похож одновременно на
халат, тунику и концертное платье. Не знаю, из чего это
было сделано - может быть, из перьев рыбы, может быть, из
свинячьих потрохов, но впечатление пеньюар производил
сногсшибательное. А Ольга Чагина оказалась женщиной моего
возраста и весьма красивой. Она держала меня на лестничной
площадке у приоткрытой двери, не обнаруживая ни малейшего
желания впустить в прихожую.
   Я испытывала чувства человека, впервые влезшего на лыжный
трамплин. Немного тверди, плавно уходящей вниз, а дальше -
пропасть...
   - Здравствуйте, Ольга Ивановна, я пришла рассеять
возникшее между нами недоразумение...
   - Какое еще недоразумение? - сказала она недовольно. -
Я вас вижу первый раз.
   - Да, конечно, мы ведь с вами незнакомы. Но я звонила
вам...
   Она подозрительно всматривалась в мое лицо, а потом
раскрыла дверь и очень строго пригласила:
   - Зайдите.
   Отделанная деревом и сияющими латунными полосками
передняя. Шкаф для одежды - под самый потолок. В углу
здоровенная керамическая ваза с камышами. И над головой -
оскаленная кабанья голова. Казалось, что кабан ухмыляется,
высовывая через черную губу кривые желтые клычки. Это он
надо мной смеялся, противный дикий свинюган.
   - Я вас слушаю, - сухо сказала Ольга, и я поняла, что она
меня впустила не для разговора, а чтобы я на лестнице не
базарила - соседи могут услыхать.
   Мне пришлось торопливо объяснять:
   - Я журналистка, моя фамилия Полтева. Я хотела повидать
вашего супруга, но не знаю, дома ли он...
   - Кто же из работающих людей в середине дня бывает дома?
- спросила она недовольно.
   - Тогда я поговорю с вами. Я звонила из автомата, но
телефон не соединялся, я только поняла, что вы были
недовольны моим звонком. Мне кажется, что вы приняли меня
за кого-то другого...
   На лице Ольги проступили досада, неуверенность и
мгновенная борьба: то ли выпереть меня сразу, то ли узнать
сначала, зачем я пришла. Эти недолгие размышления она
наконец разрешила приглашением:
   - Проходите, поговорим. Снимайте обувь...
   Я повесила на вешалку плащ, поставила в угол сумку и
начала стягивать туфли.
   Ольга Чагина подвинула мне ногой войлочные тапки. Мне
вообще очень нравится современная милая мода заставлять
гостей разуваться. Может быть, я все это придумываю зря, но
мне представляется в этом замечательном обычае что-то ужасно
унизительное и для гостей, и для хозяев. Это душевное
босячество, торжество разбогатевшего и обустроившегося жлоба
над вчерашней бездомностью. Нет, я наверняка знаю, что
приличные люди не должны заставлять ходить гостей разутыми
по квартире. Но, наверное, у Ольги Чагиной были другие
представления.
   Я думаю, что она так же далека от всех моих проблем,
будто находится сейчас в Японии - там ведь все в домах
босиком ходят.
   Надела я шлепанцы и шагнула к двери в комнату, но Ольга,
легонько похлопывая меня по руке, повернула налево и так,
регулируя мое движение по просторной квартире, словно
водитель электрокара, направила меня в коридор, мягко нажала
на правое плечо - через холл, снова по левой руке - вход в
кухню. Понятно, здесь и будем беседовать.
   На столе стояла большая чашка с рубиново-красным чаем, а
в вазочке насыпаны почти забытые мною конфеты - навсегда
исчезнувшая клюква в сахаре. Смешно, что существует
определенный рацион, целый список продуктов, спрашивать о
которых "где купили?" просто неприлично. Ясно, что
доставали где-то по блату. Пропала клюква в сахаре, и
крабы, и языковая колбаса, и "раковые шейки", и говяжьи
сардельки.
   Наверное, не сезон сейчас на клюкву в сахаре. Ушло ее
время. Из этого же ушедшего времени задержался в квартире
Чагина зеленый стеклянный абажур, висевший над столом.
Матово-белый изнутри, как будто залитый сливками, и нежно-
зеленый, как майская трава, снаружи. Куда делись они?
Когда-то в каждом доме были эти замечательные зеленые омуты
душевного спокойствия и уюта. Исчезли. Кому мешали?
   - Присаживайтесь, - пригласила Ольга, отошла к плите,
распахнула застекленную дверцу духовки.
   Пряный плотный аромат жарящейся птицы ударил в нос. В
лотке противня лежала белотелая индейка, обливающаяся соком.
   Ольга убедилась в ее примерном поведении - не подгорает,
не сохнет, захлопнула дверцу и налила мне тоже чашку чая.
Поставила ее передо мной и спросила недоверчиво:
   - Так вы сказали, что вы журналистка?
   - Да, я работаю в газете, - признала я этот любопытный
социальный факт.
   - Очень интересно. А зачем вам понадобился мой муж?
   - Я хотела узнать у него о некоторых подробностях
драки...
   Ольга подняла брови, озабоченно покачала головой:
   - Да-да, я слышала что-то, какая-то неприятность была. А
вы что, хотите писать об этом?
   - Не знаю, у меня пока нет для этого материала...
   У нее было очень красивое лицо, которое под целлофановым
колпаком, предназначенным сохранить ее будущую прическу,
выглядело не очень живым. Я всматривалась в нее, и она мне
все больше напоминала орхидею, продающуюся в парфюмерных
магазинах венгерскую орхидею. Страстно-нежное растение в
пластмассовой прозрачной коробочке. Ольга очень похожа была
на эти консервированные цветы. Казалось, вскроешь целлофан,
- увянет, истлеет, рассыплется от воздуха, от дыхания нашей
грубой, некрасивой жизни.
   Очень хотелось спросить ее о девушке-разлучнице. А язык
не поворачивался. Трудно вот так, решив стать сыщиком,
сразу переступить через какие-то невидимые барьеры,
отделяющие нас, людей будничных, от чагиных и шкурдюков,
которые не побрезгуют ничем, уничтожая Ларионова и меня,
коль скоро мы болтаемся у них под ногами. Я это знала
наверняка, но стукачествовать Ольге о том, что Чагин
развлекается на стороне, не могла. Хотя она это и без меня
знала.
   Я еще надеялась, что в ходе разговора Ольга сама
что-нибудь расскажет. Она довольно легко щебетала, не
касаясь никаких интересующих меня тем, и в основном
жаловалась на трудности жизни простой женщины. Ее очень
возмущало, что женщин, которые не ходят на службу, называют
"неработающими". "Это я-то неработающая?!" - с искренним
возмущением восклицала Ольга. Себя она относила к "простым"
женщинам. "Непростой", "сложной" женщиной, видимо, была я,
поскольку очередную сентенцию закончила Ольга странным
выводом:
   - Вы, журналисты, писатели, жизнь ведь знаете плохо! Вы
живете в башне из слоновой кости...
   Я сразу же призналась:
   - Да, я действительно живу в двенадцатиэтажной башне из
слоновой кости, каркасно-панельной...
   Мы говорили, попивали чаек с клюквой, а я тихо умирала от
голода, потому что в кухне нарастал нутро-раздирающий аромат
жареного мяса. Углом глаза я видела через стеклянную дверцу
духовки, как неспешно и ароматно кремируется постепенно
розовеющая индейка.
   А Ольга глядела мне прямо в глаза, рассказывая с вялой
досадой о том, как много и тяжело работает ее муж. В ее
взгляде - запечатанной в целлофан орхидеи - я не могла
прочесть ничего. Ни злости, ни правды, ни огорчения.
   Потом Ольга искренне и горько рассказывала о своих
жизненных трудностях, вызванных тем, что она никому не может
отказать, а люди этим очень злоупотребляют.
   - У меня такое ощущение, что я полянка зеленой молодой
травы, которую всем непременно хочется вытоптать... -
говорила она мне совершенно серьезно, а я согласно кивала
головой. - У людей потребность испортить и сломать все
беззащитно-нежное... Как бессмысленные мальчишки ломают
молодые деревца... Целый день ходят какие-то знакомые,
праздные просители, жалобщики - они своими разговорами
иссушают меня, как маленький родник, наливаясь моей душевной
силой...
   Помаялась я немного и решила уходить. Уже в прихожей не
удержалась и все-таки спросила:
   - Так я и не поняла. Ольга Ивановна, кто же сволочь?
Кто эта женщина, которую вы так ругали? Вопрос повис, как
протянутая рука. Ольга посмотрела своими прозрачными
глазами на меня, потом перевела их в сторону и снова
взглянула на меня, и я вдруг вспомнила нашу учительницу
танцев в старших классах, которая объясняла нам правило
женского кокетства глазами: "Взгляд - в угол, на нос, на
предмет". Ольга и смотрела сейчас на меня как на
неодушевленный предмет:
   - Боюсь, что вы меня не поняли. Это шутка! Я уверяю
вас, Владимир Петрович - идеальный супруг и замечательный
отец нашей дочке! А у меня никаких к нему претензий не было
и быть не могло...
   Злорадно таращилась красными глазками кабанья рожа надо
мной, нагло скалилась желтыми кривыми клычками. Протягивая
мне сумку, Ольга невыразительно заметила:
   - Я вам вот что хотела сказать, милочка... Запомните
это, вам это может пригодиться... Есть старый житейский
закон: жена на мужа не доказчица...
   Она смотрела на меня спокойными, ничего не выражающими
глазами и вместе с ухмыляющейся кабаньей мордой преподавала
мне урок семейной клановой спайки.
   - Я очень рада за вас, - кивнула я. - Желаю вам большого
счастья с вашим идеальным супругом и замечательным отцом...
   А на работе уже бушевал скандал. Вулканический взрыв
ярости главного накрыл меня как атомный гриб. Кипящая магма
гнева, жарко дыша нетерпением скорой расправы, волокла меня
по паркету редакторского кабинета. Главный, забыв свое
обыкновение на нас не орать, стучал кулаком по столу и
исступленно спрашивал:
   - Ты помнишь, что я тебе сказал последний раз? Ты
помнишь?..
   Немеющими от страха губами я прилежно, как ученица,
повторила:
   - Вы сказали мне, что я сошла с ума...
   - Да, ты сошла с ума, - пузырился он, и я видела, что он
не только сильно разозлен, но и не на шутку встревожен.
   Ох, уж этот всемогущий Барабанов! Кто бы мог подумать,
что человек, занимающийся таким мирным делом, как озеленение
города, строительством дач и организаций садовых
товариществ, может напугать нашего главного так сильно!
Какие же рычаги приведения к порядку существуют у
Барабанова? Или, может быть, действительно нет уз святее
садового товарищества?
   - Объясни мне по-человечески, чтобы я понял, - надрывался
главный, - какого черта ты лезешь на рожон? Что тебе надо?
Зачем ты ворошишь там всякую гадость?
   - Я хочу справедливости, - сказала я гордо, но голосом,
дрожащим от испуга.
   - Не говори ты мне эти глупости! - взвился шаровой
молнией главный. - Все хотят справедливости! Зачем ты
раздуваешь этот скандал? Зачем ты с ними ссоришься? Кто
этот Ларионов? Муж он тебе? Любовник? Друг, брат, сват?..
   Набрав в грудь воздуха, как перед прыжком в воду, я
пискляво ответила:
   - Разве справедливость существует только для брата,
свата? Или любовника? Есть же принципы... Справедливость
- это неделимое понятие!..
   - Не смей мне говорить дурацкие пошлости! - загрохотал
главный. - И не учи ученого! Ты еще не родилась, когда у
меня это от зубов отскакивало! Я пытался с тобой говорить
по-хорошему, а ты людского языка не понимаешь! Поэтому я
тебя вразумлю по-другому! Выговор! Объявляю тебе выговор с
предупреждением! И запомни - это в приказе, на листочке в
коридоре. А неофициально сообщаю тебе: если не уймешься,
вылетишь вон из редакции! Мне партизанки в газете без
надобности. Нашей печати хулиганки с журналистским билетом
не нужны!..
   Если бы все это главный изложил, как всегда, -
спокойно-насмешливо, тихо, уничижительно-вежливо, наверное,
и я удержалась бы в привычной мне тугой узде страха, на
длинной корде послушания, которой он выводил нас все эти
годы в неостановимом круговом беге вокруг него. Но
непривычность его клокочущего крика сейчас свидетельствовала
не о силе главного, а означала его испуг, и я вдруг
неожиданно для себя завизжала тонким злым голосом:
   - Объявляйте выговора! Увольняйте! Попробуйте только!
Вы напрасно думаете, что вам все сойдет с рук! Есть правда!
Вы ее не закопаете в барабановских садах! И в дачах не
замуруете! И уволить не можете! У меня двенадцать
благодарностей! Попробуйте только!..
   И дальше случилось со мной нечто необъяснимое - подбежала
к столу и сунула ему под нос сжатые кулаки, заорала:
   - Вы за это еще ответите!..
   Вылетела из кабинета и грохнула с такой силой дверью, что
секретарша чуть не упала со стула.
   - Что с тобой? - бросилась она навстречу.
   - Надоело все! - закричала я и помчалась в репортерскую.
   Гнала по коридору, и чистое пламя ярости быстро меркло,
гасло, туманилось и тухло от надвигающейся пелены привычного
страха и подкатывающего под горло, как тошнота, ясного
сознания, что обратной дороги у меня нет.
   Старик в глубоком кремле у окна читал книжку про зверей.
Кажется, Гржимека. Вернее, читал до тех пор, пока не
задремал. Книжка съехала на колени, большие ладони деда
устало лежали на цветном ярком переплете, подрагивали
тяжелые перепонки старческих набухших век, и дышал он тихо,
еле заметно.
   Я хотела неслышно уйти на кухню, но дед, не открывая
глаз, сказал:
   - Не сплю я... Уже... Я рад очень, что ты пришла...
Как все деятельные люди, впадающие в немощность, он очень
стесняется этой невинной слабости - дневного сна,
нападавшего внезапно, как теплый обморок.
   - Я видела, что ты не спишь... Как ты, дед, не глядя,
угадываешь меня всегда? - спросила я громко, потому что для
меня оставалось загадкой, как действительно при плохом слухе
удается ему безошибочно угадывать мое присутствие.
   - Не знаю, Ра, - покачал головой Старик. - Наверное, я
просто чувствую твое присутствие. Мне спокойно, когда ты
здесь. Хорошо... Ты мне скажи, что слышно у тебя?
   - О-о-о! Дела мои прекрасны. Жизнь моя - сладкий сон,
сказка. Я боюсь, что ко всем неприятностям меня еще выгонят
с работы.
   - За что? - удивился Старик.
   - Ну я ж тебе рассказывала, с кем связался этот знакомый
мой, Ларионов. За которого ты мне велел биться...
Контрагенты у нас серьезные, крутые ребята! Они уже
натравили на меня главного редактора...
   Дед хмыкнул, взял в руки книжку Гржимека.
   - Вот он пишет о таких случаях, - сказал он серьезно. -
Есть собаки, кусающие от страха всех, кого ни попадя.
Называются "ангст-байсер" - испуганный кусатель.
   - Ну да, - согласилась я. - Эти тоже пугливые парни - от
страха могут загрызть до смерти. Хотя на вид они не
производят такого свирепого впечатления.
   - А какое впечатление они производят? - поинтересовался
Старик.
   - Не знаю, дед. Благополучные, нагло-сытые. Они похожи
на людей, для которых жизнь - огромная толстомясая корова с
необъятным выменем, надо только присосаться к нему ловчее!
И упаси тебя бог попробовать оттянуть их от сосцов, полных
млека и меда...
   - Да, наверное, это рискованная задача, - покачал дед
головой. - Вот о таких гладких злыднях я прочел недавно
стихотворение. Там была жуткая строка: "Придет умытая
кровью злоба и с криком кинется на людей". Я тогда еще
подумал: должны же быть какие-то силы в обществе, чтобы
надеть на них намордник?
   - Наверное, должны быть. Я даже уверена, что они есть, -
легко согласилась я. - Но меня удивляет, почему это должна
делать я?
   - Мы добровольно берем на себя свои обязательства, -
сентенциозно заметил Старик.
   - По-моему, добровольно-обязательно, - заметила я. -
Почему-то, когда мы еще были совсем молодыми и бедными,
Витечка всегда покупал билеты в театр со штампом "места
неудобные". Мне кажется, что еще с тех пор я навсегда
застолбила себе жизнь на неудобных...
   - Ра, девочка моя, - покачал головой Старик. - В ложе
или в партере слушать оперу удобнее, но я точно знаю, что
никогда вы не получали такого удовольствия, как сидя на
неудобных местах галерки. В этом есть тоже своя
справедливость и своя радость.
   - Ну вряд ли опера покажется хуже во втором ряду партера.
Только выбирать нам не приходится. Места неудобные - и
точка. Жизнь уже сложилась...
   Старик неожиданно засмеялся, сипло сказал:
   - Нет, это ты рано считаешь свою жизнь окончательно
сложившейся. Вот я, например, решил начать жить сначала.
   - Это каким образом? -
   - Очень просто: я прочитал обнадеживающую статью в
журнале. - Он вздохнул и пояснил мне: - Я ведь все
жизненные впечатления получаю теперь из почтового ящика...
   - Ну и что было в этой статье?..
   - Какой-то геронтолог объяснял, что человеку отмерено
жить сто лет. Но в зависимости от характера, образа жизни,
обстоятельств быта, от радостей и невзгод к этому сроку годы
или прибавляются, или вычитаются от этого века. Куришь -
минус восемь лет. Бегаешь трусцой - плюс шесть. Я посчитал
все составляющие: мой неподвижный образ жизни, перенесенные
жизненные тяготы, болезни, одиночество и прочее, и результат
получился неожиданный - оказывается, лет двенадцать назад я
уже умер. Поэтому я и решил начать все сначала...
   - У меня такого выбора покамест нет...
   - Тебе и не надо. У тебя впереди большая, интересная
жизнь. Кстати, ты не знаешь, работает ли в прокуратуре
Кравченко?
   - Какой Кравченко? - не поняла я.
   - Поинтересуйся, узнай, есть такой прокурор - Кравченко?
Последний раз я с ним виделся давно, лет десять назад.
   - А зачем тебе Кравченко?
   - Да хотел узнать, как поживает, что делает...
   - А что у тебя с ним общего?
   - Дело в том, что я ему ампутировал ногу...
   - Ты? - удивилась я. - Ты же стоматолог?
   - Не было выбора, он бы иначе умер... Больше сорока лет
назад... в партизанах. Он подорвался на мине. Одна нога
была сильно изранена, а другая - размозжена до колена...
Самолетов из-за линии фронта мы принять не могли, и в тыл не
отправишь, немцы нас почти совсем задушили. Я делал
ампутацию перочинным ножом и обычной пилой-ножовкой.
   - Без наркоза? - закрыла я от ужаса глаза.
   Старик грустно закивал головой:
   - Я шил культю швейной иголкой, заправленной ниткой из
трофейного парашюта. Я сам вспоминаю об этом со страхом -
рану залеплял яичным белком, смешанным с золой и растертой
дубовой корой. Перевязывал лоскутами рубахи, смоченными в
льняном масле... И все-таки выходил я его.
   - А что потом было?
   - Потом? Потом он стал крупным начальником, кажется,
прокурором. Я встретил его на тридцатилетии Победы. Он
меня называл своим спасителем. Не знаю, может быть, это по
случаю праздника?..
   - А зачем он тебе?
   - Да вроде бы ни за чем. Поговорить хотел...
   - Хорошо, я спрошу, - пообещала я. - Я такой фамилии не
слышала, но я узнаю, работает ли этот Кравченко. А может,
он на пенсии уже?
   - Вряд ли. Крепкий мужик. Когда я оперировал его,
Кравченко было от силы лет восемнадцать. Тогда люди
формировались раньше...
   Старик встал из своего кресла и направился за мной на
кухню. Я заметила, как он аккуратно одет. Погладила его по
лацкану пиджака и сказала:
   - Дед, как я довольна, что ты такой красавец.
   Он усмехнулся:
   - Я стараюсь держаться прилично, - покачал своей седой
красивой башкой усталого грифа и добавил: - Ненавижу
старческое слабоумное бесстыдство...
   На кухне было чисто, аккуратно вымыта посуда и
расставлена по своим местам. Не знаю, как умудрялся дед
поддерживать такой порядок, ведь ему даже ходить было
трудно.
   Я спросила его:
   - У тебя телефон Витечки есть?
   Он поднял на меня косматые белые брови:
   - Да. А зачем он тебе? Ты хочешь мириться?
   - Нет, - помотала я головой. - Я не хочу с ним мириться.
Мне нужно, чтобы он сходил к Сережке в школу.
   - Что-нибудь случилось?
   - Нет, Сережка надерзил учительнице, и, по-моему, он
прав. Я не хочу, чтобы в школе знали о том, что ушел отец,
и не хочу, чтобы Сережка чувствовал себя сиротой. Я хочу
позвонить Витечке...
   Дед пожал плечами, оторвал от календаря листочек и
написал на нем телефон.
   Я сняла трубку аппарата и почувствовала, что у меня
останавливается сердце, но усилием воли оттолкнула от себя
тоскливую немоту бессилия и стискивающий горло страх, быстро
набрала шесть цифр номера и услышала женский голос:
   - Слушаю.
   - Мне нужен Виктор Герасимович, - сказала я, будто битое
стекло глотала, и голос мой звенел от злости и унижения.
   - А кто его спрашивает?
   Вот еще одна вахтерша, проверяющая мои права, всезнающая
путеводительница через пустыню кризиса - мудрая Гейл Шиихи.
   - Скажите ему, что спрашивает Ирина Полтева. На том
конце, как чернильная клякса, растеклось молчание, тишина,
какой-то шорох, шепот, наверное, она знаками объясняла
Витечке, кто вторгся в их парадиз, переглядывались
взволнованно, и Витечка гримасами давал ей указания. Потом
ее голос, мягкий и вкрадчивый, неузнаваемый по сравнению с
той канцелярией, что отвечала мне вначале, сказал:
   - Виктора Герасимовича сейчас нет дома. Он, оказывается,
ушел... На вешалке висит его пальто, и я не поняла, что он
ушел в куртке...
   Я тяжело дышала, я боялась только, что голос сорвется, и
я заплачу, закричу, обругаю ее. Все-таки справилась.
Нельзя вести себя, как Ольга Чагина. Да и передо мной-то
Гейл Шиихи ничем не провинилась.
   - Ну что ж, очень плохо, что не удалось его застать. Но
я по крайней мере счастлива, что у него два пальто...
   И бросила трубку. Дед подошел ко мне, положил руки на
плечи, печально смотрел на меня.
   - Дед, не грусти, я справлюсь. Я только с ужасом думаю
об унижении на суде, о мучениях всей этой разводной
процедуры. Детям что скажу, тоже не представляю... И этого
дурака все равно жалко.
   - Беда в том, что он не с тобой разводится, - покачал дед
головой. - Он хочет развестись со своей несостоявшейся
жизнью...
   - Детям, к сожалению, этого не объяснишь. Да и мне не
легче. Вот дурень несчастный! Воистину седина в бороду -
бес в ребро...
   Дед грустно сказал:
   - Я думаю, Ра, что беса на него вовсе не эта женщина
наводит. По-моему, бес, который толкает нас в ребро, - это
все наши слабости, все соблазны, дурные наклонности, пустые
амбиции, все злое, черное, неблагодарное, то, что делает нас
ниже, гаже, хуже. Я хотел бы сказать Витечке, но он меня
больше не слушает... Тот, кто позволяет бесу подталкивать
себя долго в ребро, должен точно знать: однажды он сломает
ему ребро и разорвет сердце...
   Отпирая замок своей квартиры, я вспомнила, как Витечка,
знающий все, однажды с полным основанием обозвал меня
"короткоживущей элементарной частицей". Скорее всего, в это
утро он читал научно-популярный журнал. Сейчас он наверняка
мог бы добавить, что период моего полураспада - один день.
Сегодняшний.
   Еще один такой день, и завтра распад станет полным и
окончательным. Меня просто не будет. Я не устала, меня не
существует. И мечтала я только об одном - о тишине. О
покое - таинственном острове сокровищ, недостижимом, карта
которого потеряна, а сам он снесен землетрясением жизни.
   А на кухне бушевал галдеж. В три голоса одновременно
говорили Сережка, Маринка и Ларионов. Пока я снимала плащ,
Сережка ожесточенно требовал, чтобы Ларионов объяснил ему,
почему "Евгений Онегин" - роман, а "Мертвые души" - поэма.
С удивлением слышала я густой голос Ларионова, произносящего
слова: "...поэтика... художественное воплощение...
стилевой замысел..." Интересно, почему же он в разговоре со
мной не употребляет никогда этих слов? И когда я появилась
на кухне, Маринка, как всегда, успела опередить всех
радостным криком:
   - Мамочка! Сейчас они говорят неинтересное, а перед этим
дядя Алеша рассказывал, что видел настоящих пиратов!..
   - Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно
настоящих пиратов.
   - Где? Живых? - восхитилась Маринка.
   - Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку.
   Ларионов подал мне стул и оживленно доложил:
   - Ирина Сергеевна, вас ждет суп, жаркое по-лангедокски, а
на десерт - торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто
подушкой...
   - Жаркое по-лангедокски? - поразилась я. -
Замечательно! Я люблю вечерком покушать жаркое
по-лангедокски. Есть у меня такая привычка. А что это
такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой?
   Мне было приятно, что меня ждали с таким гастрономическим
изыском. Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин.
   - Да нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась
Маринка. - Это мы с дядей Алешей вместе делали. В чугунке
тушили гуляш из кулинарии, потом положили туда помидоры и
перец, натерли сыр.
   - Спасибо вам, мои дорогие, хотя, честно говоря, я не
могу есть. Я так устала, что выпила бы только чаю.
   - Это мы мигом организуем, - отозвался готовно Ларионов и
сразу же зажег под чайником конфорку.
   - А вы сами-то ели? - спросила я.
   - Ели, - сказал Сережка. - Очень вкусно. Нам Алексей
рассказывал, что едят на спасательных шлюпках во время
кораблекрушения.
   Я засмеялась:
   - Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении
побывали?
   - А как же, - как о чем-то очень естественном сказал
Ларионов. - Конечно. Трое суток на шлюпке шли...
   Я посмотрела в его простодушные глаза:
   - Если бы я не знала точно, что вы не умеете врать, то
многие ваши рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину...
   Ларионов прижал руку к сердцу:
   - Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья
называлась "В оке тайфуна". Да и хвастаться тут особенно
нечем. Меня даже потом за это судить собирались. Правда,
выяснилось, что я был стажер и не имел никакого отношения к
прокладке курса...
   - Ладно, нам бы сейчас выплыть из тайфуна, - махнула я
рукой. - Вы будете пить чай со мной?
   - А мы не можем, - заверещала Маринка. - Мы все уходим в
кино. Алексей купил четыре билета на "Пиратов двадцатого
века".
   - Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня
идите, а я тут пока приберусь и отдохну.
   - А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с
вашего разрешения, попьем с вами чай опять.
   Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с
тортом:
   - Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до
твоего прихода!
   - Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А
то опоздаете на своих пиратов...
   Они с шумом выкатились в прихожую, и, уже натянув куртку,
Маринка успела сообщить:
   - Мамочка, Галина Лаврентьевна велела принести завтра в
школу двадцать копеек на Общество Красного Креста и
Полумесяца. А значок и удостоверение потом дадут... Не
забудешь?
   - Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду...
   Не забуду. Может быть, вот эта покорная готовность
делать все время бессмысленные взносы жизни начинается с
двадцати копеек на содержание общества, о котором Маринка
слыхом не слыхивала?
   Их голоса еще шумели за дверью, потом зашипел и лязгнул
на площадке лифт и увез их навстречу приключениям, прыжкам,
побоищам с пиратами. Я сидела в сонном оцепенении на кухне,
прислушивалась к стрекоту осмелевшего сверчка - "цик-цвик-
цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда мы
были с Витечкой еще молоды и совсем бедны, на этой кухне
собиралось множество людей. Каждый день. Ни у кого не было
денег, не было положения, но в избытке наличествовали идеи,
планы и надежды. Веселились, шутили и все время говорили -
тысячи, тысячи часов. Ели винегрет, печеную картошку и
пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас
кутить!
   У Витечки тогда было много друзей, и все они были мои
друзья. Они были прекрасные или казались мне такими
прекрасными, потому что Витечка всегда провозглашал свой
любимый заглавный тост: "Давайте выпьем за наш стол, где
нет ни одной противной морды!"
   Да, когда-то там не было ни одной противной морды.
Бежало время, и приятные морды наших друзей старели,
изнашивались и как-то незаметно исчезали из-за нашего стола.
И так же незаметно их замещали другие, и я не сразу
заметила, что они не такие приятные, или не совсем приятные,
или совсем неприятные. А точнее говоря - противные.
Противные морды "нужников", влиятельных нужных людей,
оседали за нашим столом. Это были какие-то редакторы,
заместители начальников управлений, художественные
руководители, люди неприятные, но со связями, которые должны
были помочь Витечке сделать наконец большой скачок.
Невооруженным взглядом было видно, какие у них противные
морды, но Витечка, с той же искренностью, с какой он жил в
своем рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост,
все с той же страстью и сердечной верой: за то, что в нашем
застолье нет ни одной противной морды!
   Мне любопытно было бы понять сейчас: действительно
Витечка не видел, что приятные морды заменились на
противные? Или это было ему безразлично?
   Наверное, не видел. Ведь тост всегда очень нравился
противным мордам, они аплодировали ему и лезли целоваться.
Они-то, наверняка, не считали себя противными.
   Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был
последовательным адептом системы Станиславского. Он мне
всегда объяснял, что вся система Станиславского может быть
сведена к формуле: "Искренняя вера в предполагаемые
обстоятельства". И только сейчас я стала понимать, что он и
со мной прожил жизнь по этой системе. Он искренне верил в
предполагаемые обстоятельства нашего счастья. А потом
закрыл спектакль, отменил весь репертуар, разрушил театр и
ушел...
   Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок
замка и скрип открывающейся входной двери. У меня замерло
сердце: кто это может быть? Я вышла в прихожую - на пороге
стоял Витечка. В руках у него был сверток и цветы. Ай да
номер!
   - Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо
улыбнулся, будто мы расстались час назад.
   - Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти
не слышно.
   - Я тебя очень рад видеть, - сказал он с максимально
видимой искренностью, потому что, наверное, у меня сейчас
была приятная морда. А может быть, противная, но как
режиссер он считал правильным, чтобы у меня была сейчас
морда приятная.
   Он скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне в руки цветы
и поцеловал меня в щеку братским поцелуем комнатной
температуры. Я отстранилась слегка, а он, не замечая этого,
взял меня за руку и повел на кухню. И я пошла за ним. Мы
уселись за стол, и он положил на край сверток.
   - Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень
хотел...
   Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова.
   - Ты бы лучше купил ему сапоги на осень!
   - Почему лучше? Не вижу противоречия, - засмеялся
Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. - На
сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по
лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел
поговорить по более серьезному делу...
   - Не сомневаюсь, - хмыкнула я. - По пустякам ты бы не
стал меня беспокоить...
   - Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне
сказали, что у тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы
сказал...
   Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно
наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя
репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие.
   - А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо,
наливаясь злостью, как цементом.
   - Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится.
Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с
мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные
проблемы...
   - А ты откуда знаешь про проблемы?
   - Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны
всерьез подумать о сложившейся ситуации.
   - Мы? А ты тут причем?
   - Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил
перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня
переводят в штат телевидения, в объединение "Фильм", или у
меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас...
   - Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься
мучеником.
   - Я не хочу быть мучеником, - серьезно ответил он. -
Мученик - это посмертно реабилитированный неудачник. А я
хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти
судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от
тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе.
Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя...
   Я усмехнулась:
   - Раньше соловьям, которых держали в трактирах,
выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом.
   - Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, -
покачал печально головой Витечка. - Жизнь очень сложная
штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать
правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу
жизнь.
   Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко
продвинулся на пути преодоления своего кризиса.
   - Что же я должна выбирать? - спросила я.
   - Ты должна выбрать одно - нашу будущую совместную жизнь,
творчески полную для меня и радостную для тебя в семье!
Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?..
   Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может
быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто
раньше никогда это не приходило в голову?
   - А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным
выбором?
   Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит.
   - Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! -
воскликнул со страстью Витечка. - Не уподобляйся человеку
по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который
умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать
сначала. Не будь Буриданом!
   Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал
нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго
внимательно не смотрела ему в глаза.
   - Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты
умеешь говорить просто?
   - Я всю жизнь старался это делать.
   - Значит, у тебя это никогда не получалось, - сказала я
грустно. - Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты
всегда сложно и красиво говоришь...
   - Я всегда говорю искренне, - сказал Витечка. - Может
быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина!
   Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в
голосе, на обертонах - вспомнился большой опыт давания мне
укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно
сверкнуть глазами и круче нажать - ив грохоте
приближающегося укорота я сразу же скажу: "Витечка, давай
сделаем, как ты считаешь..." Он не знал просто, что у меня
была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего
передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки
спросила:
   - А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать
тебя режиссером в объединение "Фильм"?
   - Этого не может быть! - отрезал Витечка категорически.
- Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые
об этом просили.
   - Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу
спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься
домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы.
Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то
человек пойдет в тюрьму...
   - Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил
Витечка.
   - Ты не знаешь, а я знаю.
   - Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от
поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего
себя вести на улице...
   Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его
избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По
отношению к Витечке такое представить себе было невозможно -
абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой
ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех
сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь
светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством.
   И говорил горячо, напористо:
   - Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь!
Все еще может быть замечательно в нашей жизни.
   Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к
окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух,
пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье
не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала
задушенно-хрипло:
   - Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи...
   - Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка. -
Мы с тобой ни о чем не договорились.
   У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола
гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула
ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела,
косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый
отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг
разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.
   Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал,
повернулся и молча вышел.
   Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний,
пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие.
   Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение,
суета.
   Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову,
нарезавшему большими ломтями торт:
   - Я нашла таксиста.
   Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно:
   - Моего?
   - Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его
фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй
таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске.
   - А где этот Приреченск?
   - Километров сто отсюда.
   Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я
кивнула:
   - Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и
сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого
Глухоманова...
   - С утра не могу, - вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров
вызывает в прокуратуру на очную ставку.
   - Знаете что? Вы с утра отправляйтесь к Бурмистрову...
Сколько может продлиться очная ставка?
   Ларионов пожал плечами:
   - Бог весть, я никогда не был на очной ставке...
   - Ну, я думаю, часа два, не больше... И сразу скажите
ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему
заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции
до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в
прокуратуру...
   Дети давно спали. С экрана телевизора приглушенно вещал
синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра
- до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него
самого был очень обиженный предстоящей непогодой.
   Ларионов взял меня за руку:
   - Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую - мне тогда будет
веселее идти в прокуратуру...
   Он сказал это как бы шутя, но голос у него рвался от
волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я
услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце...
   - За что же мне такое счастье? - прохрипел он,
задыхаясь...
   В это утро у меня все получалось удивительно споро и
ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое,
радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности,
которое, казалось, навсегда оставило меня.
   Я ощущала в себе молодую упругую силу и с легкой досадой
думала о том, что жизнь в последнее время сумела убедить
меня в моей старости, никчемушности, законченности моей
женской судьбы.
   Но это не так! Я в это не хочу верить! Я с этим не
согласна! Мне всего тридцать три! Уже тридцать три. Но
меня любит Ларионов! Меня любят дети. Старик, все мои
товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой!
Я хочу синего неба, ветра, молодой травы, солнечной ласки.
Я хочу любви, я хочу еще жить...
   И на работе все получалось необременительно, легко и
быстро. Все, кто был мне нужен, оказались на своих местах,
у телефонов, со всеми успела договориться, все мне говорили
в это утро "да"! Потом написала ответы на письма и понесла
ответственному секретарю Галкину. Как всегда, заваленный
кипами гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты.
Искоса взглянул на меня из-под, очков, помахал рукой и
углубился в бумаги. Я положила на угол стола письма и уже
было собралась уходить, но у дверей вспомнила и вернулась:
   - Слушай, а ты не знаешь, кем работает в прокуратуре
Кравченко?
   Галкин - по должности или по складу ума - знал на память
всех мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня
взгляд, кивнул:
   - Знаю. Прокурор области. А зачем он тебе?
   - Да меня попросили узнать...
   - Не отвлекай, дел полно. - Галкин отмахнулся и
переложил из папки "загона" к себе поближе новую стопку
исписанных листов.
   - Ты меня можешь отпустить сегодня после обеда?
   - А зачем? Что-нибудь случилось?
   - Нет, у меня очень важное дело, не знаю, когда
отобьюсь...
   - Поезжай. Только не забудь, за тобой заметка об
ансамбле на Компрессорном заводе.
   Прокуратура обитала в двухэтажном старом доме на углу
Пескаревки. В киоске, распространявшем на всю округу
сладко-масляный аромат свежей выпечки, я купила несколько
горячих коричневых пончиков, обсыпанных сахарной пудрой.
Остановилась напротив прокуратуры и с наслаждением жевала
мягкие поджаристые колесики пончиков, одновременно испытывая
стыд и раскаяние из-за своей обжорской слабости.
   У дверей прокуратуры притормозила "Волга". Из нее вышли
двое, милицейский лейтенант и штатский, который что-то
сказал в открытое окно сидящему за рулем сержанту милиции, и
они отправились в здание.
   Я взглянула на часы - половина первого, посмотрела на
вход в прокуратуру и увидела, как распахнулась дверь.
Появился тот лейтенант, за ним шел Ларионов. Под руку его
держал человек в штатском.
   Еще ничего не понимая, я вдруг - отрывом сердца- ощутила,
что случилось ужасное. Столбняк обрушился на меня, я
замерла с пончиком в руке, ноги отнялись, я не могла
пошевелиться.
   У милиционера и штатского были скучные, равнодушные лица
людей, занятых обыденным, раз и навсегда надоевшим делом.
   Ларионов, почему-то без шапки, неестественно
синюшно-бледный, затравленно озираясь, крутил головой по
сторонам, видимо, искал меня, пока не встретился со мной
глазами. И тут столбняк, напавший на меня, прошел.
   Я бросилась к нему через дорогу, а милиционер, шедший
впереди, уже открыл дверцу "Волги" и показывал рукой
Ларионову, чтобы он садился на заднее сиденье. Ларионов
резко отодвинул его и рванулся мне навстречу. В тот же
момент лейтенант и штатский схватили его за руки и стали
тянуть в машину, но Ларионов уперся ногой в порог "Волги", и
лица его конвоиров вмиг перестали быть скучными, напряглись
и покраснели от злости.
   - Ира! - орал сипло Ларионов, упираясь изо всех сил. -
Меня арестовал Бурмистров!.. Совсем!.. В тюрьму!.. Найди
таксиста и Риту!..
   Он хотел что-то еще сказать, но шофер перегнулся через
сиденье и тоже поволок Ларионова в машину, зажимая ему рукой
рот, и я слышала только тяжелое пыхтение конвоиров и
страшный горловой клекот Ларионова.
   Я испуганно крикнула:
   - Не дерись с ними! Алеша! Не дерись! Я все сделаю! Я
всех найду!
   А Ларионов неожиданно крутанул их, рывком бросился в
машину и, отбиваясь ногами, быстро опустил стекло двери с
моей стороны - я была уже рядом с машиной. Сзади на него
навалился штатский, шофер истошно крутил стартером мотор, а
Ларионов успел сказать:
   - Спасибо... Ира... за все... Люблю... Ира...
   И машина рванула с места, с визгом набирая скорость,
помчалась по улице.
   И неожиданно для себя я вдруг горько заплакала. Не
помню, когда я плакала. А тут схватило за сердце - не могла
остановиться. Я плакала, как на похоронах. Мне жалко была
Ларионова, себя, детей, я плакала о беспомощном Старике, об
уходящей жизни, о нашем бессилии перед бессмысленной
жестокостью бездушной машины.
   Я стояла на улице, плакала, тушь разъедала глаза, ползла
по лицу косметика, и ни один человек не остановился, никто
не спросил: что с тобой?
   Так стояла долго и плакала, не соображая, куда идти, что
надо делать, пока вдруг не почувствовала на своих плечах
чьи-то тяжелые руки, и знакомый голос откуда-то сверху
гремел:
   - Ирэн! Что с тобой? Очнись! Ты что, девушка дорогая?
   Подняла нестерпимо горящие от туши и слез глаза - передо
мной стоял Сашка Жигунов.
   - Ты что тут делаешь? - тряс он меня.
   - Ларионова сейчас арестовали... - сказала я ему.
   - Так-так! - крякнул он. - Этого надо было ожидать...
   Я с ненавистью сказала ему:
   - Иди к черту! Ты был такой парень золотой, а стал тоже
держимордой и тюремщиком... Совести ни у кого у вас нет!..
   - Перестань, перестань, не бушуй. - Он обнял меня за
плечи и повел прочь от прокуратуры. - Ну-ка соберись, будем
думать, что делать...
   - Я тебя раньше просила подумать! Вот ты и подумал...
   - Да я и сейчас ничего не могу надумать! - сказал он
сердито. - Я же ему, дураку, тогда говорил, что кончится
именно этим. Он, видишь, достоинство хотел отстоять! За
это платить надо...
   Я схватила его за лацканы куртки и закричала:
   - Что ж, суда нету? Правды нету? Закона не существует?!
   Он прижал меня к себе и сказал:
   - Не ори на улице, не ори. Есть суд, есть закон, а
правда вот, к сожалению, не всегда есть. И не везде. Да
ладно, что об этом сейчас рассуждать... Есть только один
способ помочь твоему Ларионову...
   - Какой?
   - Я тебе уже говорил: надо собрать материал на его
спарринг-партнеров. Доказать неоспоримо их вину...
   - А о чем я тебе говорила? Я тебя с самого начала
просила именно об этом!
   Жигунов наконец рассвирепел:
   - Я тебе уже сказал: у меня нет своего сыскного бюро! Я
на службе! И вылететь с работы не хочу! Ты сама что-нибудь
разузнала?
   Я сглотнула ком в горле, сказала:
   - Разузнала. Я нашла водителя такси, и я точно знаю, что
с ними в машине была женщина, с которой путается Чагин. Они
ее укрывают от следствия. Но не знаю, как найти ее.
   Жигунов подумал одно мгновение:
   - Прикидывая ситуацию, думаю, что шли они из ресторана.
Почти наверняка...
   - И что из этого? - спросила я. - Обойти все рестораны
в городе?
   - Да нет, они по всем ресторанам города не ходят, -
усмехнулся Жигунов. - Судя по тому, где компашка
перехватила такси, они отдыхали в "Актере". Фешенебельный
кабак, и скорее всего они должны были там развлекать кишки.
Ты знаешь кого- нибудь в "Актере"?
   - Откуда? Я там была раз в жизни...
   Жигунов взглянул на часы и приказал:
   - Так-с, мне надо вернуться в прокуратуру, подписать
документы. А с тобой мы встретимся в три часа дня у входа в
"Актер". Только давай больше не нюнить. Приведи свой фейс
в порядок и держи хвост пистолетом. Чего-нибудь
сообразим...
   За пять минут до срока я была у ресторана "Актер", но
Жигунов уже нетерпеливо расхаживал у входа.
   - Ты чего опаздываешь? - накинулся он.
   - Я не опаздываю! Я приехала раньше времени...
   - Ну, значит, это я так сильно торопился, - сразу
смягчился Сашка. - Пошли, времени мало...
   Швейцар за стеклянной дверью отрицательно помахал рукой,
показывая на табличку "Свободных мест нет". Жигунов резко
застучал кулаком в стекло, на лице швейцара неспешно
проплыли гримасы-маски - удивление, гнев, внимание, интерес,
смущение, удовольствие, огромная радость. - Последняя
маска, щедро гарнированная медовой улыбкой, распахнула перед
нами дверь.
   - Заходите! Пожалуйста, прошу вас... Не признал сразу,
давно нас не посещали, - сочилась патокой маска в синей
фуражке с галуном.
   - Да делать у вас нечего, - усмехнулся Жигунов. - Тут у
вас порядок, мир да благодать...
   Мы отдали швейцару плащи и прошли в зал. Несмотря на
запрещающую табличку у двери, половина столов была свободна.
Непостижимая тайна для меня - подозрительное бескорыстие
рестораторов, старающихся любой ценой отогнать от себя
клиентов. Может быть, они всегда ждут Чагина с друзьями?

   - Скажи, Саш, а почему ты решил, что они были в этом
ресторане?
   - Гипотеза! Предположение. Версия, - развел он руками.
- Городская география и знание их вкусов... Он посмотрел на
меня, переспросил:
   - Не понимаешь?
   - Нет.
   - Это очень модный ресторан. Здесь собираются
журналисты, актеры, киношники. Здесь гуляют все девушки
полусвета и мальчики полутьмы. Это тусовочное заведение -
Чагин со своей девулькой и компаньонами должен отдыхать в
таком заведении. А находится оно в двух минутах ходьбы от
места их драки...
   Я раскрыла сумку и достала фотографию Чагина.
   - Посмотри, Саша, это я на стадионе со стенда содрала.
Может быть, она тебе понадобится...
   Жигунов посмотрел на фотографию Чагина, усмехнулся:
   - Наука в лес не идет. Хорош, - положил фотографию в
карман, взял меня под руку и провел в глубину зала к стойке,
бара. Здесь царил золотисто-коричневый уютный полумрак.
Навстречу нам плыла метрдотельша, расфуфыренная, "фирмово"
одетая, с бриллиантовыми булыжниками в ушах. Она широко
разводила руки для объятия с криками:
   - Какой гость дорогой! Кто к нам пожаловал!..
   Насмешливо-холодно Жигунов остановил ее:
   - Рад тебя видеть, Ангелина. На воле...
   - Вечно вы, Александр Кирилыч, со своими шутками! -
трусливо-радостно захихикала Ангелина, и ее булыжники
затряслись, разбрасывая маленькие радуги. - Будете обедать
с дамой? Есть миноги, угри, телятина "фри". Или аперитив?
"Чинзано"? "Мартини"?
   Жигунов покачал головой:
   - Для нас аперитив - слишком тонко. А на обед с
телятиной сегодня еще не заработали. Скажи, чтобы нам дали
две чашки кофе и пепси. Ты пирожное будешь? - повернулся
он ко мне.
   - Нет, у меня утренние пончики еще в глотке стоят.
   Барменша за стойкой нажала на пневматические рычаги
кофеварки, с шипением брызнул из краников коричневый
напиток. Ангелина сама подала чашечки и спросила любезно:
   - Чего еще изволите?
   - Советов, подсказок, указаний, - сказал Жигунов.
   - Александр Кирилыч, для вас-то всегда пожалуйста...
   Жигунов достал из кармана фотографию Чагина и протянул
Ангелине:
   - Узнаёшь, конечно?
   Ангелина удивленно подняла нарисованные брови:
   - Естественно... Владимир Петрович...
   - Чагин часто к вам ходит? - спросил Жигунов.
   - Ну, не то чтобы часто, но регулярно. Вот последний раз
неделю - десять дней назад заходил.
   - Да, я знаю, - сказал Жигунов. - Он был со Шкурдюком и
Поручиковым...
   - Совершенно верно. А что, Александр Кирилыч, случилось
что-нибудь?
   Жигунов долго смотрел на нее, качал головой:
   - Наверное, случилось, Ангелина, раз ты вместо
товарищеских подсказок задаешь мне вопросы... Чего ж ты мне
про Риту не рассказываешь?
   - А что рассказывать? Вы же и сами про все в курсе...
   - Ну, был бы про все в курсе, не приходил. - Жигунов
прихлебнул из чашки кофе и спросил небрежно: - А ты Риту
эту знаешь?
   Ангелина засмеялась:
   - А кто же ее не знает? Ее весь город знает. Можно
сказать, в масштабах страны известность. Она же в сборной
по плаванию...
   - Так-так-так, - постучал пальцами по стойке Жигунов. -
Маргарита... Маргарита... Маргарита... - повторял опт,
вроде припоминал выскочившую случайно из памяти фамилию.
   - Терёшкина, - подсказала Ангелина.
   - Да-да-да! Маргарита Терёшкина! - обрадовался Жигунов,
будто вспомнил. - Ну ладно... А сильно гуляли?
   - Ну как это - сильно? В пределах допустимого. С ног не
падали, - ласково улыбнулась Ангелина.
   В это время из-за шторки позади бара возникла женщина в
белом грязном халате и драматическим шепотом позвала:
   - Ангелина Степановна! Подь на минутку! К телефону
директор кличет!
   - Простите, я сейчас же вернусь, - пообещала Ангелина и
скрылась за занавесом.
   Я схватила Жигунова за рукав:
   - Саша, ты не можешь у нее в письменном виде получить
показания?
   Жигунов сердито мотнул головой:
   - Я ж тебе объясняю, что я не только брать у нее
письменные показания, но и расспрашивать не имею прав.
   - Саш, но если ее официально вызовут в прокуратуру или в
суд, она ведь обязана дать эти показания?
   - Никогда она не даст этих показаний в прокуратуре и
откажется даже от того, что сказала нам сейчас...
   - Но почему?
   - Потому что она сама жульница и стучать на своих
клиентов не будет. Это выходит за рамки их воровской этики.
Она уже и так мне их сдала. А в прокуратуру она не пойдет и
ничего подтверждать не станет.
   - Но она же ведь от них никак не зависит. Чего ей
бояться их?
   - Это тебе только так кажется. Она их и боится, и
зависит. И говорить про них ничего не будет. Думаю, что
визит исчерпан. Допивай кофе и можем идти...

   Мы дошли до улицы Маяковского в ожесточенном молчании.
   - Саш, если ничего мне не удастся узнать и дело дойдет до
суда - осудят Ларионова?
   Жигунов развел руками:
   - Наверняка. Срок впаяют, как из пушки...
   - А какой срок по статье полагается?
   - До пяти лет. - Он взглянул на меня и поспешил утешить:
- Ему больше года не дадут первый раз - характеристики,
наверняка, хорошие...
   - Да, - кивнула я. - У него наверняка будут хорошие
характеристики. Хорошему человеку с хорошими
характеристиками дадут всего год тюрьмы - ума дадут, мозги
на место вправят...
   - Не убивайся так, Ирэн! Он мужик крутой, он год в
колонии на одной ножке простоит...
   - Это я не сомневаюсь! - согласилась я. - А то, что
опозорят на всю жизнь, работу любимую навсегда отнимут,
судьбу сломают. - это так, чепуха! Это даже в приговор не
включается, мелочи.
   На противоположной стороне перекрестка, у того самого
злополучного магазина с заново остекленной витриной
по-прежнему стояла бабка с цветами.
   Я показала ее Сашке:
   - Вот эта старуха все видела. Она была в самой свалке,
при ней началось все. Но она говорить ничего не хочет...
   - Вполне естественно, - хмыкнул Жигунов. - Она и
торгует-то здесь незаконно. Наверное, постовую службу
умасливает. Ей еще лезть в чьи-то дела! Что она, с ума
сошла?
   Я понимала, что испытываю к бабке несправедливую
ненависть, вызванную ее резонным нежеланием помогать мне.
   - Скажи, как ты думаешь, откуда у нее могут быть цветы?
- спросила я у Сашки. - Она ведь явно городская жительница.
Она не похожа на деревенскую.
   - Цветы? - задумался Сашка, - Да сейчас не разберешь,
кто городской, а кто деревенский, все одеты одинаково...
   - Да дело не в одежде. Она не похожа на деревенскую.
   - Это твои выдумки, - махнул он рукой.
   - Саня, умоляю тебя, голубчик, дорогой, сделай милость,
прошу тебя - подойди, спроси ее. Ты совсем по-другому с
ними разговариваешь. Они тебя боятся!
   - Никто сейчас никого не боится, - сказал серьезно Сашка,
но решительно сошел с тротуара и направился через дорогу. Я
припустила рысью вдогонку.
   - Почем цветы? - улыбчиво спросил Жигунов.
   - Три рубля букетик, - протянула ему бабка свои желтые
нарциссы, мазнула по мне взглядом и, по-видимому, узнала -
сразу же отвела глаза в сторону.
   - Дороговатенько, - хмыкнул Жигунов, посмотрел
внимательно на нее и эпически спросил: - Бабуль, а ты
почему здесь торгуешь? У тебя разрешение на это имеется?
   - А на кой разрешение? - всколыхнулась бабка.
   - Ты же знаешь, что исполком запрещает торговлю в
неустановленных местах.
   - А кто их знает, эти места - где они установленные, а
где нет! - У нее ярко, молодо, зло светили пронзительные
желтые глаза. - Может, здесь оно и надо бы установить, раз
никому вреда от этого нет, а людям радость...
   - Вреда нет, а порядок соблюдать надо, - сказал
сержантским голосом Жигунов. - А документы у тебя есть?
   Бабка взвилась:
   - Какие еще документы? Зачем они мне? Что я, - шпиёнка
или беглая какая?
   Жигунов твердо указал:
   - Документы нужны не шпионам и беглым, а всем нормальным
гражданам. У тебя должен быть паспорт!
   Интересно, что бабка, разговаривая с совершенно
партикулярным, модно одетым Сашкой Жигуновым, ни на миг не
усомнилась в том, что он настоящий милиционер. Наверное,
дело не в форме, не в погонах и петлицах - он не вызывал
сомнения в своем праве спрашивать, допрашивать, командовать
какой-то особой милиционерской статью, ухватками, тоном и
манерой разговора.
   - Дорогая бабушка, придется пройти со мной в отделение,
уточнить вашу личность и составить протокол, - категорически
завершил он дискуссию и этим почти незаметным переходом с
"ты" на "вы" перевел их беседу из уличного разговора в
административную процедуру.
   - А чего там уточнять? - испуганно бушевала бабка. -
Незачем меня по милициям таскать! Еловацкая моя фамилия,
Надежда Капитоновна меня зовут...
   - А моя фамилия Жигунов, - вежливо представился Сашка. -
Но у меня есть документ, удостоверяющий этот факт, а у вас -
нет. Поэтому мы поедем все-таки в милицию...
   Он вынул из внутреннего кармана плаща продолговатую
черную коробочку, и не только бабка, но и я с удивлением
увидела, как он выщелкнул из коробочки хромированный прут
антенны, нажал кнопку тумблера и сказал в черную решеточку
микрофона:
   - Алло... алло!.. Двенадцатое?.. Алло... Это
Жигунов...
   И все это время он неотрывно смотрел на ерзающую и
суетящуюся бабку Еловацкую, которая махнула рукой и стала
складывать в сумку разложенные на картонной коробке нежные
желто-зеленые букеты.
   - ...Панюков, это я, Жигунов. Слушай, подошли ко мне
патрульную машину на угол Маяковского и Революции... Да,
надо... Хорошо... Отбой...
   Чикнул тумблером, положил рацию обратно в карман и
попросил бабку:
   - Надежда Капитоновна, давайте-ка дособерем ваши
цветочки, надо будет нам немного отвлечься от торговли...
   Бабка попыталась взять его на голос:
   - А что ты безобразничаешь? Это издевательство! Чего
пристаешь?
   Жигунов усмехнулся мрачно-спокойно:
   - Ну-ка тихо, тихо, успокойтесь, Надежда Капитоновна!
Мне кажется, что вы не своими цветочками торгуете... -
   - А чьими - твоими?
   - И не моими. Вот мне и охота узнать, чьими. А если
ошибаюсь, принесу глубокие извинения...
   Мимо нас шла по тротуару компания молодежи в
защитно-зеленых стройотрядовских штормовках, расцвеченных
яркими институтскими этикетками. Парень играл на гитаре, а
остальные вразнобой подпевали:
   Я жить-то не умею, а не то что убивать...
   Бабушка Еловацкая подняла с асфальта сумку, потопталась
нерешительно и вдруг сделала рывок навстречу студентам, как
атакующий форвард. На ходу перевернула сумку, и цветы
дождем посыпались на тротуар.
   - Берите цветочки! Берите на память, сыночки дорогие и
доченьки! Славной нашей молодежи цветочки! Разбирайте
быстрее, пока этот черт не отнял... - показывала она на
смеющегося Жигунова.
   Ребята с хохотом и шутками расхватали цветы и галдящей
разноцветной стаей умчались по своим прекрасным молодым
беззаботным делам.
   А Еловацкая уперла руки в боки и спросила Жигунова
злобно-торжествующе:
   - Ну, кто это тут нарушает? Торговать нельзя, а
раздавать цветы не запрещается? Я ведь цветами и не
торговала никогда! Я их раздаю тут... Понятно?
   - Понятно, Надежда Капитоновна! - все еще улыбался
Жигунов. - Теперь, коль вы улики уничтожили, придется мне
вас проверить обязательно...
   Около нас остановился раскрашенный в канареечные цвета
"жигуленок". Жигунов взял из рук бабки пустую сумку и пошел
к машине.
   Бабка вздохнула, плюнула сердито и пошла следом. Жигунов
открыл переднюю дверцу и сказал мне:
   - Садись сюда, а мы с Надеждой Капитоновной устроимся
сзади, побалакаем по дороге, пошепчемся маленько...
   Уселись в машину, Жигунов похлопал водителя по плечу и
сказал:
   - Ну-ка, Володя, подкинешь нас по адресу бабушки. Где
проживаете? - повернулся он к Еловацкой.
   - Пролетарская, семнадцать, - мрачно буркнула бабка.
   Шофер включил мигалку, дал газ, и машина, выскочив с
ревом на осевую, помчалась через город.
   Я старалась не думать сейчас о Ларионове. Из-за того,
что я плохо себе представляла тюрьму, воображение услужливо
подсовывало какой-то бесформенный, мрачный, зловонный
кошмар, полный постоянной угрозы насилия и ужаса. И кошмар
этот сразу вызывал обморочную слабость и дурноту...
   Водитель притормозил у бетонной башни. Приехали -
Жигунов галантно подал бабке руку, помог вылезти из машины.
А она предприняла последнюю попытку сопротивления:
   - Ну чего ты на мою голову навязался? Хочешь... - она
заговорщически наклонилась к нему: - Отдам всю выручку, и
пошли все по домам...
   - Это вы мне что, взятку предлагаете, Надежда
Капитоновна? Так я вас понял?
   - Почему взятку! За провоз плату!
   - Давайте-давайте, - ухмыльнулся Сашка. - Не надо
лишнего разговаривать! Сейчас идем к вам, проверим
документы, поболтаем о пустяках, и мы уезжаем...
   На восьмом этаже бабка Еловацкая позвонила в дверь, и я
заметила, что это условный сигнал.
   В квартире было тихо. Она обернулась к нам, сокрушенно
вздохнула:
   - Нет мужа дома... Не ждал он меня так рано, не знал он,
что вы меня на своем такси повезете...
   - Ай-яй-яй, - сокрушенно покачал головой Жигунов. - А
ключа у вас своего, конечно, нету? Не добраться нам никак
до паспорта, в дом не попадем?
   А сам подошел к железной дверце электрического
распределительного шкафа, перочинным ножом вскрыл запор,
открыл створку и стал рассматривать электросчетчики.
   - Фь-ю, - присвистнул Сашка. - Надежда Капитоновна, в
квартире вашей беспризорной никак печь плавильная? Счетчик
крутится, как оглашенный...
   Бабка затравленно заметалась, глазами, а Сашка спокойно
предложил:
   - Давайте, звоните, как надо, - пускай муж открывает. И
не тяните зря время, я все равно не уйду...
   Еловацкая досадливо крякнула, достала из кармана ключ,
отперла и распахнула дверь.
   В прихожей стоял испуганный пожилой мужчина с вытянутым
напряженным лицом.
   - Что? Что такое? - спросил он.
   - А-а! Напасть такая! Вот, захватили меня...
   Жигунов, доброжелательно улыбаясь, вошел в квартиру:
   - Вы, Надежда Капитоновна, предъявите, пожалуйста,
документы. А вы, если не ошибаюсь, мужем доводитесь?
   Мужчина механически кивнул, по лицу его текли капли пота.
   В квартире было невыносимо жарко. Влажная парная духота,
запах гниения и мокрой земли. Здесь дышать было трудно,
воздух такой тяжелый и плотный, что казалось, его можно
двигать руками, как шкаф.
   Жигунов уже освоился здесь, сказал весело:
   - Хозяева, а попить-то у вас можно?
   - Сейчас принесу, - сказала бабка и пошла на кухню.
   Жигунов отодвинул ее мужа, как стул, сделал шаг и
распахнул дверь в комнату. Плотный поток света и влажной
жары плеснул в лицо. Я ахнула: комната была превращена в
теплицу! Настоящая оранжерея! Так вот откуда этот теплый
гнилостный запах. Весь пол в комнате был уставлен
пластмассовыми лотками, в которых цвели желтые нарциссы. На
стенах и на потолке были укреплены самодельные софиты,
сочившиеся нестерпимо ярким светом. Жигунов вернулся в
прихожую и распахнул дверь во вторую комнату, и оттуда тоже
полыхнул яркий свет. Прихожая была так яростно освещена,
будто мы собрались здесь фотографироваться. Во второй, чуть
меньшей оранжерее в лотках тянулись наверх упругие зеленые
стрелки еще не набравших силу тюльпанчиков.
   Из кухни вышла Еловацкая, в руках у нее тряслась кружка,
и вода проливалась на пол.
   - Так, дорогие юннаты, - сказал мрачно Жигунов. -
Значит, частное предприятие организовали? Подпольный
цветочный промысел?
   - А что мы плохого делаем? -запричитала бабка. - На
пенсии мы... дети живут отдельно... нам такой большой
квартиры не надо... мы и цветочки выращиваем здесь...
   - А где же вы спите? - спросил удивленно Жигунов.
   - На кухне и спим, тахта там у нас...
   - Елки-палки, цветы из дома людей выжили, - вздохнул
Сашка. - Ну ладно. Будем два протокола составлять. Сейчас
вызовем из домоуправления и участкового, опишем то, что
здесь происходит. А вы, Надежда Капитоновна, напишите нам
пока все, что видели во время драки...
   - А я ничего не видела, - ответила она быстро,
повернулась ко мне и, полыхая желтыми глазами, страстно
сказала:
   - Знаю, знаю, это ты, гадина, навела мента на меня...
Отольются тебе мои горести...
   Жигунов неожиданно повернулся к ее мужу:
   - Очнись, почтеннейший! И объясни жене, чтобы она со
мной не ссорилась. Не такие у вас сейчас дела прекрасные.
Да и врать нет смысла, раз я оранжерею вашу нашел.
   Муж с трудом разлепил губы и тонким голосом сказал:
   - Пиши, Надя, что видела и слышала. Напиши, что мне
говорила. Не спорься с ними, правду напиши. Сейчас нам все
равно...

   Риту Терёшкину я перехватила на выходе из бассейна.
   По милицейскому адресному бюро Жигунов очень быстро нашел
ее адрес и домашний телефон. Какая-то женщина, наверное,
мать, ответила мне:
   - А у Риточки сегодня вечерняя тренировка... В бассейне
она...
   Дожидаясь окончания тренировки, я просидела час на пустой
трибуне и смотрела, как невероятно тяжело работала Рита,
неутомимо распахивая голубую воду плавательной дорожки. На
спине, на груди, брассом, кролем, в одну сторону, в другую,
от бортика до бортика она плавала через аквамариновую синь
бассейна, как моторная золотая рыбка.
   Сверху в мерцающей линзе воды она казалась миниатюрной, а
здесь, на улице, я увидела неожиданно крупную, статную
девушку с копной золотых волос. На ней была элегантная
широкая куртка и модные высокие сапоги, похожие на карту
Италии. Два длинных Апеннинских полуострова с цоканьем
бодро вышагивали по асфальту, пока я провожала ее от
бассейна к троллейбусу.
   - ...Чагин? - спросила Рита и засмеялась. - Да ладно!
О чем вы говорите? Кого он интересует? Мне лично он -
бим-бом. Мне его дела - до фонаря! Подрался, пусть
отвечает. Он у нас герой, всемером одного не боится...
   - Но Чагин как раз не отвечает, - перебила я. - Он
заставляет за это отвечать других.
   - О! Это он может! Наш Владимир Петрович - сладкий
мужичок, живет и в ухо не дует! - усмехнулась Рита и вдруг
с горечью и злостью добавила: - Он бы и мою жизнь
просвистал и прособачил, да у меня свой ум есть. Я ему
этого не дам!
   - А вы давно с ним... - Я замялась, подыскивая
соответствующее слово, и от этого сказала самое нелепое: -
Дружите?
   - Давно дружим! - резко захохотала Рита. - Я с ним
шесть лет прожила - он меня присмотрел еще в юношеской
сборной. Шесть лет он мне мозг ремонтирует. Чего он мне
только не обещал! И в сборную СССР, и поездки за границу -
золотые горы, изумрудные реки. Сказал, что жену бросит, на
мне женится. Ну, понятное дело, дурочка я была, соплячка -
верила. Все наврал, конечно. Он же ведь врун-
профессионал. Врун, болтун и хохотун...
   - А зачем же вы с ним тогда общаетесь? - удивилась я.
   - А больше не с кем, - печально-уверенно сказала Рита. -
Мужиков нет, драма эпохи. Все какая-то шелупень и шушера.
Мужику под тридцать, а он все равно молокосос, мумсик. А
те, за кого бы я пошла замуж, они, как Чагин, - все женаты.
Все хотят погулять, развлечься на стороне. Разговоры,
вздохи, любовь, а в десять надо домой мчаться. А я не
люблю, когда мне продают ситро за шампанское...
   Я смотрела на нее и понимала, как она должна нравиться
Чагину - розовая, сладкая, хрустящая, как вафельная трубочка
с кремом.
   - А вы Ольгу Чагину знаете? - спросила я.
   - Знаю, - кивнула Рита и пренебрежительно скривила рот.
- Они с моим другом Владимиром Петровичем хорошая пара -
веселый людоед и животное, полное грез...
   Некоторое время мы шли молча, потом Рита сказала:
   - Вот этот мужик, морячок, за которого вы хлопочете - вот
он мне понравился. Это настоящий боец, - добавила она
уверенно.
   - А чем же он вам понравился? - поинтересовалась я.
   - Ну, как вам сказать, в нем достоинство есть. Плюнул в
него когда Шкурдюк, я посмотрела ему в лицо и обмерла -
сколько в нем было боли, стыда, гнева, силы! Господи ты ж
боже ж мой, подумала я, убьет он сейчас эту скотину! И
дрался когда он с ними, не было в нем страха и злости - он
их бил, как карал за низость...
   - Но они его посадили в тюрьму за это... - напомнила я.
   - Э! Мужик, не сидевший в тюрьме, мало про жизнь
знает... Хотя, конечно, не повезло ему.
   - А вы не хотите ему помочь?
   - А чем я могу ему помочь? Ну, подумайте сами, пойду я с
заявлением в милицию? Мол, гуляла с чужим мужем,
развлекалась, отдыхала с его дружками, а потом ввязалась в
драку? Я ведь сама костей не соберу после этого. Эх, знала
ведь я, чувствовала, что из-за Чагина все срамом большим
закончится, неприятностями крутыми и позором. Давно ведь
уже хотела его выгнать!..
   - А что же не выгнали?
   - А я уж было в последний раз решила: ну его к черту, не
буду больше встречаться. А он каждый раз появляется и
словами, как паутиной, облепливает. Поспорю, поругаюсь,
посопротивляюсь, а потом думаю: ладно, пойду последний раз.
А вот тут и случился скандал...
   - Рита, но ведь никого не интересует, чей Чагин муж.
Интересует, чтобы вы сказали правду о том, что произошло.
   Она остановилась, посмотрела на меня в упор и твердо
сказала:
   - Этого вы от меня ждете напрасно. Я не большого ума
дама, но это соображаю. Мне в этой истории светиться
нельзя. Чагин со своим тестем мне за такую правду голову
оторвут. Поймите меня тоже, я ведь по спортивным меркам
старуха, мне двадцать три, если я попаду в такой скандал,
меня потом училкой физкультуры не возьмут. Ни за что, ни
про что жизнь свою уничтожу...
   - Похоже, только один человек мог позволить ни за что
жизнь себе сломать, - вздохнула я. Рита махнула в ответ
рукой:
   - А! Не сломал, отобьется! Мужик молодой, здоровый,
сильный, все перемелется. Как Чагин говорит:
   "Пройдут года, мы состаримся, будет потом чего
вспомнить". Нет, я вам ничем не могу помочь, - повернулась
и ушла, сразу бесследно растворилась в вечерней мгле, и
только стук Апеннин по тротуару доносился еще до меня.
Проехал троллейбус.
   "Нет, я вам ничем не могу помочь"...
   Вот и наступило это кошмарное серое утро, которое якобы
мудренее вечера. Мудренее оно было только тем, что у меня
было в руках объяснение бабки Еловацкой, подробно и грамотно
описавшей всю хронологию драки, адрес Риты Терёшкиной и
твердое знание, что сегодня пошли вторые сутки содержания
Ларионова в тюрьме.
   Я сидела за редакционным столом, пытаясь изо всех сил
сочинить заметку о самодеятельном ансамбле на Компрессорном
заводе. Позвонила Зина, секретарша главного, и встрепанным,
напуганным голосом вызвала к шефу.
   Я шла по коридору, не испытывая даже чувства страха. Мне
уже не суждено испытать большего испуга, да и вряд ли
что-нибудь может случиться еще. Они ведь победили, Ларионов
в тюрьме, и со мной можно больше не возиться, я и так уже
выключена из игры.
   Зашла в кабинет к главному, поздоровалась. Очень сухо он
кивнул и, не приглашая садиться, возгласил:
   - Товарищ Полтева, на вас поступила серьезная жалоба...
   Ого, товарищ Полтева! Видимо, дела мои совсем плохи,
если меня называют "товарищ Полтева".
   - От кого? - спросила я ровным голосом. - Вам стали
часто на меня жаловаться.
   Главный сказал подчеркнуто вежливо:
   - Я вам не дам к этому привыкнуть. Газета опубликовала
месяц назад ваше интервью с директором комбината спортивных
товаров Куцевым. Анализируя положение с производством
детских кроссовок, вы извратили все факты...
   - Ага, понимаю, - кивнула я. - Значит, им понадобился
месяц, чтобы понять, что я все извратила. Это ясно. А
почему вы решили, что я извратила?
   - Потому что Куцев утверждает, что никакого интервью вам
не давал - и вас в глаза не видел...
   Он протянул мне несколько листов бумаги, скрепленных
желтой скрепкой, покрытых аккуратными рядами ровной
машинописи и увенчанных в конце взрывом подписей от
возмущенного коллектива...
   "...В то время, когда вся страна и, в частности, вся наша
отрасль... и все труженики промкомбината... стоя на вахте
и изыскивая скрытые резервы... мобилизуют все силы... для
того, чтобы улучшить... усилить... увеличить...
расширить... ассортимент и качество товаров народного
потребления... с помощью сквозного наряда... корреспондент
газеты И. Полтева отнеслась безответственно к порученному
заданию... вместо того, чтобы вскрыть действительно
реальные проблемы, стоящие перед трудовым коллективом, грубо
извратила факты... весь коллектив возмущен... Особенно
негодование тружеников комбината вызывает то обстоятельство,
что, ссылаясь в материале на разговор с директором комбината
Куцевым, она не удосужилась даже встретиться с ним...
Непонятно, как такие люди могут работать в органах советской
печати...
   Я положила письмо на стол. Боль остро когтила сердце,
сухо во рту. Вздохнула глубоко и сказала:
   - Я сейчас принесу из сумки блокнот с записями разговора
с Куцевым, который мне все рассказывал. Три часа подряд
объяснял, почему нет в продаже кроссовок. А оценка его
высказываний является моим правом журналиста...
   - Эти высказывания он категорически отрицает. Он пишет о
том, что вы с ним даже не встречались...
   - Ну да, - согласилась я. - Настолько не встречались,
что он после разговора предложил еще встретиться в
ресторане. Этот Куцев, похоже, может написать, что угодно.
Особенно, если его попросят.
   - Для меня ваши доводы неубедительны, - сообщил главный.
- Вы нарушаете все этические нормативы поведения журналиста
и пытаетесь злоупотребить своим профессиональным и
общественным положением. Я не могу больше доверять вам и
издаю приказ об отстранении вас от должности до тех пор,
пока созданная мной комиссия не разберется в этой истории.
Если товарищ Куцев пишет правду и вы это интервью высосали
из пальца, а у меня нет оснований ему не верить, то вы
будете уволены из редакции...
   - Хорошо, - развела я руками. - А какие у вас есть
основания не верить мне?
   - У меня нет оснований вам верить, - отрезал редактор и
показал на дверь. - Вы свободны...
   Вот он, окончательный укорот. Оказывается, довольно
просто накормить человека деликатесным паштетом из печени
Прометея в собственном соку. Действительно, рукастые ребята
- чагинцы. Затевать второе расследование и доказывать, что
я встречалась с этим мордатым жуликом Куцевым, мне было явно
не по силам. Ладно, дождемся комиссии.
   А, плевать? Чем хуже, тем лучше? Не надо писать об
ансамбле на Компрессорном заводе.

   Я постучала в дверь с табличкой "Старший следователь Н.
С. Бурмистров".
   Мундир Бурмистрова висел на стуле, а сам он щеголял в
голубой застиранной рубашке с помятым галстуком, в широких
старомодных подтяжках. Ну никак, хоть убей, не был похож
Бурмистров на грозного вершителя закона. Ему сильно не
хватало черных сатиновых нарукавников, тогда бы он
неразличимо слился с обликом счетного работника.
   Бурмистров взглянул на меня, напрягся на миг - вспомнил!
- и быстро сказал:
   - Я вас не вызывал! И говорить с вами сейчас не могу - у
меня допрос свидетеля...
   Он показал для убедительности на сидящего перед ним
широкого коренастого человека.
   Свидетель приподнялся на стуле, поздоровался:
   - Здравствуйте, гражданочка...
   - Здравствуйте, - кивнула я ему и повернулась к
Бурмистрову: - Я надеюсь, что к вам приходят не только
вызванные повесткой...
   - Те, кого я не вызываю, должны приходить в мое нерабочее
время, если я согласен их принять.
   - А я уверена была, что вы согласитесь меня принять.
   Свидетель, безмятежно живший на своем стуле, ощутил в
наших голосах нарастающее напряжение, и обеспокоено завертел
головой.
   - Это почему еще? - На лице Бурмистрова проступили
коричневые крупные пятна, похожие на пленку в стынущем
стакане какао.
   - Потому что вы меня приперли к стене, - сказала я. - Вы
меня довели до отчаяния, и я постараюсь сделать все, чтобы
это вам не сошло с рук.
   - Что вы хотите сказать? - поднялся Бурмистров, и я
увидела, что в глазах у него мелькнул испуг.
   - Я хочу сказать, что вы ведете следствие необъективно.
Не знаю - по собственной ли воле...
   Свидетель крякнул, а Бурмистров надел мундир, подергал
галстук и сказал:
   - Вы предъявляете мне тяжелое обвинение. Вы подумали
перед тем, как сказать?
   - Я обо всем подумала! И не могу объяснить, почему вы
посадили в тюрьму невинного человека. Он поправил меня:
   - Не невинного, а невиновного. Это разные вещи. Но ваш
протеже Ларионов очень даже виновен. Вот вы послушайте, что
говорит свидетель Архипенко.
   Свидетель Архипенко горестно вздохнул:
   - Ох, бил он их жестоко! Жестоко их мордовал, как зверь
лютый...
   Он делал ударение на последнем слоге - жестоко!
Польщенный нашим вниманием, охотно вспоминал:
   - Из-за чего задрались они - не знаю, не видел, врать не
стану, кто там из них кого зацепил! А как бил их жестоко
Ларионов - это наблюдал собственными очами...
   Для убедительности или от волнения он выкатывал свои
рыжевато-бесцветные очи.
   - Я, гражданочка, врать или преувеличивать не стану, я в
драке толк понимаю - сам был и боксер раньше, и самбо
крутить могу. Так что честно говорю - насмерть он их бил.
   - Простите, - перебила я его. - Вот вы говорите, что вы
боксер и самбист. Как же вы не вступились, если на ваших
глазах людей убивали?
   - Голубушка моя! Да как же я мог? У меня в одной руке
авосенька с молоком, а в другой торт, "Штефания" называется,
пять сорок коробка...
   Я сказала Бурмистрову с горечью:
   - Хорошего вы свидетеля сыскали. Они вместе разными
способами и по разным поводам все врут, и вы это знаете.
Неужели вам не совестно?
   - Да как вы смеете? - взъярился Бурмистров. - Совестить
меня здесь! Кто вы такая? Я обязательно сообщу к вам на
работу, что именно вы оказываете давление на следствие. Я
уверен, что на работе с большим интересом рассмотрят это
письмо.
   - Вот именно, - поддакнул свидетель. - Такая еще молодая
и такая гордыбака...
   Бурмистров отмахнулся от его поддержки, как от мухи, и
спросил меня изо всех сил строго:
   - Вы меня, надеюсь, поняли?
   Когда я шла в прокуратуру, то надеялась сразить
Бурмистрова сообщением о Глухоманове, заявлением бабки
Еловацкой, сведениями о Рите Терёшкиной, рассказом о
ресторане "Актер". Не знаю, на что я надеялась - заплачет
Бурмистров от стыда, срочно вызовет бабку, допросит таксиста
или сам помчится на такси в тюрьму вызволять Ларионова...
   А сейчас поняла, что говорить с ним не о чем нельзя.
Бурмистров не расследует уличный конфликт, он совсем не над
схваткой - он в самой гуще, он втянулся в драку на стороне
чагинцев, и будет молотить нас с Ларионовым сколь силы
хватит.
   - Я вас поняла, - сказала я тихо. - Николай Степанович,
я прошу вас дать мне свидание с Ларионовым...
   - Не могу, - отрубил Бурмистров. - По закону я могу
разрешить обвиняемому свидание с родственниками. Но вы ведь
не родственница? Я не ошибаюсь - вы Ларионову родней не
доводитесь?
   - Нет, не довожусь, - кивнула я. - А вам никогда не
бывает страшно?
   - А почему мне должно быть страшно? - старательно
изображал он пренебрежение.
   - Неужели вы думаете, что все это останется
безнаказанным?
   Он хлопнул ладонью по столу, но стук этот тоже получился
каким-то дребезжащим и неуверенным:
   - Мне надоело с вами препираться. Кто вы такая, чтобы
оценивать мою работу? Я закончу следствие, передам дело в
суд, и там решат, правильны ли были мои действия.
   - Да, по-видимому. Я только хотела у вас спросить, зачем
вы посадили Ларионова в тюрьму? Какая была в этом
необходимость? Чем, кому он угрожал?
   - Он никому не угрожал, но его действия мешали проведению
объективного расследования. В частности, ваши действия
заставили меня взять Ларионова под стражу.
   - Я надеюсь, что есть на земле возмездие. За все рано
или поздно приходит отмщение. И вы ответите страшно. Я
надеюсь увидеть, как вас посадят в тюрьму. Хоть на один
день - этого будет достаточно...
   - Уходите отсюда вон! - свистящим голосом сказал
Бурмистров. - Я вам покажу, где раки зимуют...
   У него было лицо, как сургучная печать, коричнево-серое,
неумолимое.
   Я вышла в коридор - пелена застилала глаза. От волнения я
перепутала коридор - повернула не туда и направилась в
другую сторону, пока не уперлась в тупик с наглухо забитой
дверью, над которой светился трафарет: "Нет выхода".

   Какая-то заполошная суета. Мысли прыгают, руки трясутся.
Не могу точно время рассчитать. Позвонила из автомата
Маринке:
   - Доченька, дождись из школы Сережу, и идите к дедушке...
Я приеду сегодня очень поздно, вы оставайтесь ночевать у
него...
   - А Алексей придет?
   - Нет, не придет. Он уехал...
   - Как? И не попрощался?
   - Мариша, его срочно вызвали, он не мог.
   Бросила трубку, потому что ком запер горло, я поняла -
сейчас снова разревусь. Сейчас не время, сейчас надо в
Приреченск ехать...
   На вокзале царила обычная толкучка, гремел над головой
хрипучий радиоголос. На перроне пахло яблоками, горелой
резиной и самоварным дымом.
   В электричке было пустовато - середина дня, отлив между
волнами нашествия пригородных пассажиров. Устроилась у
окна, поезд плавно тронулся.
   Еще было совсем светло, когда я вышла на станции в
Паутове. Женщина в оранжевом путевом, жилете объяснила мне
мой дальнейший маршрут, и я успела на автобус, ехавший час
по разбитой тряской бетонке. Сошла в совхозе "Октябрьский"
и долго плутала в поисках общежития шоферов. Как
выяснилось, они жили в артистических комнатах поселкового
Дома культуры. Было семь часов вечера, совершенно темно, и
я старалась не думать, как я буду отсюда выбираться.
Поднялась на второй этаж и увидела, что несколько мужчин в
фойе играли в домино.
   Так огромно было мое желание найти Глухоманова, что,
взглянув на этих незнакомых людей, я уверенно - толчком
сердца, раздерганными нервами, яростной надеждой - выбрала
седоватого спокойного мужика с сизо-стальными зубами,
оглушительно трахнувшего костью по столу и торжественно
объявившего:
   - Рыба!..
   Подошла и потрогала за плечо:
   - Вы Глухоманов?
   Он оторвался от "козла", поднял на меня глаза:
   - Да. А что?
   - Я журналистка... Моя фамилия Полтева... Я вас
разыскиваю целую неделю...
   - Вот-те раз! - удивился он. - Сюда не поленились
приехать?
   - Нужда привела, - сказала я. - Я к вам по делу
житейскому, а не газетному...
   - Какие же это у меня житейские дела с молодой
журналисткой? - засмеялся он. Его партнеры с интересом
смотрели на нас.
   Глухоманов сказал им:
   - Ну, чего уши развесили? К вам, небось, журналистки не
приезжают за тридевять земель... - улыбаясь, встал и
предложил мне: - Идемте, чайком побалуемся и все житейские
дела наши обсудим...
   Он варил чай в стакане электрическим кипятильником -
обжигающий, черно-красный. На стол бросил большой пакет
мучнистой пастилы.
   - Каким-то чудом в сельпо попало, - кивнул он на пакет.
- Угощайтесь... Так что случилось-то?
   - Вы помните, недавно в вашей машине произошла драка?
Вечером?
   Взгляд его напрягся, он с силой вонзил стальные зубы в
нежное бело-розовое тельце пастилы, пожевал и ответил
неопределенно:
   - Да, припоминаю кой-чего... А зачем вам?
   - А затем, что у пассажира вашего из-за этой драки вся
жизнь пошла под откос...
   - Это у которого? Их там много было... - прищурился
Глухоманов.
   - Вы помните, Юрий Никифорович, кто сел к вам в машину
первым?
   - Конечно, - уверенно сказал Глухоманов. - Парень такой
моложавый, в морской фуражке.
   - А что происходило потом, вы помните?
   - Да что ж тут не помнить? Слава богу, глаза и уши не
отняло... Попросил он притормозить около бабки с цветами,
вышел, тут эта компания попрыгала в машину... Ко мне вперед
на сиденье уселся такой веселый мордоворот и командует:
"Гони, дед, на праздник опоздаем". Я ему говорю:
"Успокойся, машина занята". А он мне спокойно: "Да ничего,
не возникай, мастер. Двойной счетчик оплачу"... А тут уже
и моряк возвратился - аллё, говорит, простите, занята мной
машина, я на минуту вышел. Они его посылают - давай, мол,
гуляй дальше... Ну, начал он с ними выяснять отношения, все
еще вежливо пока, наклонился в открытую дверь и
втолковывает. А этот, жлобец впереди, раз - ив лицо ему
харкнул. Ну, тот ему, конечно, дал оборотку по всем
правилам. А те двое, что сзади с бабой вместе сидели, они
тоже выскочили, один из них ему по башке - бах бутылкой! По
правде сказать, морячок этот оказался боевой парень. Он его
через себя вертанул так, что витрина посыпалась... Шум,
крики, визг. Ну, я думаю, мне конец. У меня и так смена
кончается, я опаздываю, а сейчас в милицию загребут всех,
начнется там - кто, да что, да почему, это до ночи
зависну... А нас ведь за это рублем стегают... за
опоздание, значит... Думаю, этот парень себя в обиду не
даст, и уехал...
   - Юрий Никифорович, от ваших показаний жизнь его зависит.
В тюрьму его посадили, - сказала я.
   - Вот это дают! - ахнул Глухоманов. - А что ж мне
делать надо?
   - Напишите все, что вы сказали, на бумаге.
   Он покряхтел:
   - Ох, не люблю я с ними связываться...
   - Да что значит связываться? Вы же правду говорите. Я
ведь не прошу ничего, кроме правды...
   Глухоманов досадливо покрутил головой:
   - Писать не люблю - смерть! Кабы ты могла за меня
написать...
   Я развела руками:
   - К сожалению, я этого не могу сделать... Это ведь
документ...
   Еще долго искали бумагу, ручку, и он, усевшись за стол,
прилежно и подробно писал свое заявление, в деталях
описывал, как и что происходило, потом затейливо расписался,
отдал мне лист, спросил:
   - А как же вы в город-то поедете?
   - Автобуса буду дожидаться, потом на электричке.
   - О, автобус не скоро будет, - сказал он. - Ладно,
заведу свой самосвал - доброшу до электрички...
   Я ехала в кабине грузовика, пропахшей маслом, бензином,
головой упиралась в теплое мощное плечо Глухоманова, дремала
и слышала все время его бубнящий, словно пристыженный голос:
   - Кабы знать, что так все обернется, то, конечно, остался
бы я на месте. Я ведь видел, что он ни при чем, нечего ему
бояться. Я потому и укатил... Я уж потом обнаружил, когда
в парк приехал, что за моим сиденьем коробка с фруктами
лежит. Но я ее диспетчеру сдал сразу...
   Он проводил меня до платформы, и когда пришел поезд и с
шипением раздвинулись двери, я обхватила его за шею и крепко
расцеловала в обе щеки.
   Он застенчиво отстранился и сказал:
   - Да ладно, чего уж там... Неловко мне, конечно...
Нехорошо... Кабы знал...
   - Мы с тобой поедем сейчас к Кравченко, - сказал Старик
сиплым тихим голосом.
   - А почему ты думаешь, что он нас примет? Дальше входа
нас милиционер не пустит...
   - Я звонил ему... Я не знал, что ты найдешь таксиста и
бабку, я хотел, чтобы этим занимались его люди, - бесцветным
голосом говорил Старик.
   - Ты ему сказал, зачем мы идем к нему?
   - Нет, - покачал он головой. - По телефону легче
отказать. Я хочу смотреть ему в глаза...
   Старик пошел в комнату, достал из шкафа сорочку, черный
отутюженный костюм, переоделся и стал вывязывать перед
зеркалом галстук-бабочку. Припухшие старые пальцы тряслись,
узел не получался.
   - Если ты так любишь бабочки, - сказала я, - то почему бы
тебе не купить готовый? Знаешь, на резиночку застегивается?
Называется "регат"...
   Дед гордо отрезал:
   - Нет! Это недопустимо. Тот, кто хочет носить бабочку,
должен уметь ее вывязывать. Вся беда в том, что нас,
умеющих галстук-бабочку вязать, почти не осталось...
   Наконец, он связал свою пышную бабочку, я помогла надеть
ему пальто, твердую фетровую шляпу, и мы вышли из дома. Я
молила бога, чтобы только не сломался лифт. И гремящая
коробка не подвела - приехала. И такси сразу подошло. А
больше всего времени у нас ушло на подъем от милиционера в
вестибюле до второго этажа. Ноги у Старика еле-еле ходили.
   Вошли в приемную, и он величественно сказал секретарше:
   - Доложите товарищу Кравченко, что к нему пришел Герасим
Николаевич Полтев.
   - У него назначено совещание, - холодно отрезала
секретарша.
   - А вы доложите, он сам решит...
   Секретарша неохотно исчезла за огромной дубовой дверью и
через мгновение выпорхнула обратно с таким лицом, будто
ждала нас неделю.
   - Проходите, пожалуйста, Борис Николаевич вас ждет...
   Мы вошли в необозримый кабинет, и я увидела, что
навстречу нам торопится, через всю комнату шагает, сильно
прихрамывая, немолодой сутуло-высокий человек в мундире с
петлицами прокурорского генерала. Он обнял Старика, крепко
прижал к себе и так стоял несколько мгновений, бормоча чуть
смущенно:
   - Как я рад, как я рад вас видеть, дорогой Герасим
Николаич...
   Потом повернулся ко мне, протянул руку:
   - Кравченко...
   Деда осторожно проводил к столу, усадил нас, и сразу же
секретарша принесла чай в мельхиоровых подстаканниках,
печенье, лимон.
   - Какими судьбами? Какая-нибудь беда случилась! -
сказал уверенно Кравченко.
   - А почему, Борис, знаешь, что беда? - спросил,
прищурясь, Старик.
   - А потому, что ко мне никто сюда не приходит с делами
веселыми. У меня все дела бедовые, - усмехнулся он.
   Старик помолчал немного и сказал:
   - Беда, действительно, большая. Невинного человека
жулики в тюрьму усадили...
   Я заметила, как напряглось лицо прокурора. У них,
по-видимому, профессионально недоверчивая реакция на любые
ходатайства о милосердии, они попросту отучены верить в
бескорыстие ходатаев по чужим делам.
   - А если поконкретнее? - попросил он.
   - Поконкретнее пусть лучше Ира тебе доложит...
   Сбивчиво, торопясь и волнуясь, я начала рассказывать
историю драки Ларионова со Шкурдюком. Лицо у Кравченко было
непроницаемое, он ничем не выдавал своего отношения к
рассказу. То ли потому, что он не перебивал меня и
внимательно слушал, то ли потому, что сама я постепенно
собиралась, как спортсмен в бою, но говорила я все
спокойнее, увереннее и, как мне казалось, все более
убедительно. Прокурор дослушал и спросил:
   - А почему вы думаете, что Бурмистров вел следствие
тенденциозно?
   - Ему не составляет никакого труда убедиться в том, что
Шкурдюк, Чагин и Поручиков всё врут. Таксист Глухоманов
подтверждает, что Ларионов занял такси и опровергает тем
самым их показания, будто Ларионов пристал к ним первым. А
таксист действительно человек объективный...
   Я достала из сумки и положила перед Кравченко заявление
Глухоманова.
   - Он очевидец того, как Шкурдюк плюнул в лицо Ларионову
и, таким образом, спровоцировал драку. Надежда Еловацкая,
продававшая цветы, говорит, что после плевка Ларионов
схватил за грудки Шкурдюка, еще не успев его ударить, а
Чагин нанес ему сзади удар по голове бутылкой. А когда
Ларионов пошел на Чагина, тот выставил отколотую бутылку с
явным намерением или угрозой его изуродовать. Они скрывают
до сих пор, что на месте происшествия была Рита Терёшкина,
которая вообще, так-сказать, придает особый смысл всему
собранию. Поручиков...
   - Так-так-так, интересно, - перебил Кравченко. -
Следствие не предприняло мер к розыску Терёшкиной?
   - Нет, я нашла ее сама, - сказала я. - Собственно,
Бурмистров и арестовал Ларионова после того, как я
установила личность Глухоманова и мы стали требовать розыска
Терёшкиной...
   - Так, с этим пока ясно. Какие у вас еще есть
соображения? - спросил Кравченко.
   - Достаточно изъять журнал регистрации рабочего времени в
АПУ, и будет ясно, что в тот момент, когда они были в
ресторане, Поручиков записан присутствующим на исполкоме. И
это врут, они всё врут! Да таких противоречий полно.
   - Для характера драки, в общем-то, и не важно, были они в
ресторане, в такси или на исполкоме, - заметил Кравченко. -
   Я запальчиво перебила:
   - Нет, мне кажется это важным - я говорю о том, что они в
принципе не вызывают доверия, поскольку все, что они
говорят, они врут! Но следователю Бурмистрову выгоднее не
замечать этого, лучше быть ему бюрократом, чем откровенным
мерзавцем...
   Прокурор сдержанно усмехнулся:
   - Ну, что поделать, бюрократов у нас так много, что
иногда удобнее действительно выглядеть нерадивым работником.
   Старик, сидевший молча, сказал:
   - В первом правовом уставе России - в Регламентах Петра 1
- сказано, что если канцелярский служитель не справляет
должность добросовестно, он должен быть повешен за ребро на
крюк...
   Прокурор засмеялся:
   - О-о-о, боюсь, что если бы у нас восстановили столь
радикальные меры, крюков металлических не хватило...
   Потом резко оборвал смех:
   - Когда это произошло?
   - Двадцать второго сентября.
   - Н-да. А чего же вы раньше-то не обратились? - спросил
он Старика.
   Дед усмехнулся:
   - Борис, ты стал большой начальник, а я знаю точно, что к
начальству нельзя обращаться дважды.
   - Вы, Герасим Николаевич, дипломат, - покачал головой
Кравченко. - Ну, что я вам могу обещать? Сегодня же
истребую дело и поставлю на контроль. Все сообщенные вами
сведения будут тщательно проверены. Я полагаю, что можно
будет, если все подтвердится, изменить Ларионову меру
пресечения на подписку о невыезде и постепенно все это дело
спустить на тормозах.
   Мы удивленно воззрились на него.
   - Мы же ведь не жулика из тюрьмы вызволяем, - сказала я.
- Почему же на тормозах? Он бился за свое достоинство. А я
хотела справедливости.
   Прокурор тяжело вздохнул:
   - Вы уверены, что я, поверив вам, могу одним росчерком
пера наказать порок и восславить добро. В жизни это все
гораздо тяжелее. Я думаю, мне тут Бурмистров расскажет, кто
на него выходил. Но надеюсь, впрочем, что справедливость
нам восстановить удастся. Только не надо торопить ее, эту
справедливость, вы уж мне поверьте. Нелегко мне с
Барабановым возиться. Я на одной ноге стою, деревянной, а
он всеми четырьмя упирается. Ничего, эти вопросы будем
решать не спеша. Я верю - все будет хорошо...
   На улице я спросила у Старика:
   - Ну, что думаешь?
   Он бессильно развел руками:
   - Нет темноты более совершенной, чем темнота
предрассветная...
   В полдень я вошла в редакцию. На бегу достала из сумки
удостоверение, протянула Церберуне, и настроение было у меня
в этот момент такое боевое, что даже окаменелая жестокость
на ее лице не казалась мне привычно отвратительной.
Сегодня, по случаю наступления холодов, она несла вахту в
синей форменной шинели. Как всегда, Церберуня внимательно,
не спеша прочитала удостоверение, закрыла его и положила в
ящичек своего столика с телефоном.
   - В чем дело? - спросила я ошарашенно.
   - Есть указание изъять у вас пропуск. Вы отстранены от
работы. Поступил приказ из секретариата... - От нее
исходил непереносимо острый запах нафталина, которым она
пересыпала свою шинель.
   - Но мне нужно в редакцию! На работу! Меня никто не
увольнял, - как-то неуверенно-жалобно заговорила я.
   - Позвоните по телефону из бюро пропусков в редакцию, и
секретарь вам закажет разовый пропуск... - и вид у нее был
такой, будто она пролежала в нафталине много месяцев вместе
со своей толстой шинелью.
   На ее сером лице было мрачное счастье, она испытывала
извращенческое удовлетворение мстителя. Она жила этим
сладким мигом унижения другого человека. Бережно
сохраняемое в нафталине от потраты временем бессмысленное
зло.
   Я повернулась и, не говоря ни слова, вышла на улицу. Не
буду я звонить в секретариат. Не буду я заказывать себе по
телефону пропуск...
   Я шла по городу - без цели и направления. Наверное, надо
привыкать к мысли о том, что моя жизнь превращается в более
или менее благополучное странствие из несчастья в
неприятность.
   Как-то незаметно прошло счастливое ослепление молодости,
которое было полно уверенности, что жизнь нас несет,
безусловно, к светлому, прекрасному и радостному, а вовсе не
к подступающей старости, болезням и утратам.
   Пролился быстрый дождь, и одновременно через сивую редюгу
облаков прорвалось оловянное бельмо осеннего солнца. На
стынущей свинцовой воде медленно разворачивался речной
трамвай.
   Надо идти домой, разговаривать с детьми, объяснять им,
куда делся Ларионов. Витечку я уже отправила в
командировку. Куда мне послать Ларионова? Или объяснить
им, что его несправедливо посадили в тюрьму? Господи, как
же мне справиться со всем этим? Как объяснить им, что меня
уволили? За что?
   Нет, не могу, не сегодня. Нет сил. Я мадам Гулливер,
каждый волосок которой привязан на колышки неисполнимых
обязательств.
   Причудливые позы, гримасы и кошмары.
   Все равно - я ни о чем не жалею! Спасибо Старику. Как
он сказал мне утром? Кто милосерд к злодеям, тот становится
злодеем для милосердных...
   Надо идти домой - готовить ужин, прибрать квартиру,
постирать. А завтра начну все сначала. Я стану
профессиональным борцом за справедливость. Правда,
профессии такой не существует. А людей, занятых этим
ремеслом, называют закоренелыми кляузниками. Но если
справедливости нельзя добиться добром, попробую добиться чем
угодно.
   Свернула во двор своего дома и увидела, что на лавочке
около подъезда сидит Ларионов. Стриженый, с черным лицом.
И смеется, шизик.
   А я плачу. Старая дура.
   - Тебя отпустили совсем?
   - Подписку отобрали... Чтобы не сбежал... От тебя...
   - Нужен ты мне очень, арестант несчастный...
   - Раз из тюрьмы вырвала, значит, нужен...
   - Наверное... Ты не забудь, позвони сегодня Аде, скажи,
что живой, привет передал...