Людмила Козинец
Я иду!..
Я - вакеро (1). Понимаю, рекомендация сомнительная, но
что же делать, другой нет. И дед мой, и отец были вакеро.
Но посчитали бы зубы любому, кто посмел бы назвать их так.
А мне все равно. Пусть - вакеро! И никем иным я быть не
могу. Не по мне это - солидный офис, баранка грузовика,
сияющие стеллажи маркета. Изо дня в день одно и то же:
жалкий никель в кармане, змеиные глаза босса, телефоны,
бумаги, клиенты... И лихорадочная, палящая жажда,
разогретая фильмами и лаковыми, блестящими обложками
журналов. Там недоступные женщины в мехах и бриллиантах,
столетние вина, длинные перламутровые автомобили, лошади,
яхты, виллы. Но больше всего я ненавижу сухие, презрительно
сжатые рты швейцаров в тех заведениях, куда меня не пускают.
Ладно! У меня сейчас нет лошадей и яхты. И не про меня
пока что клубные кабаки. Но у меня есть то, что им всем
только снится: свобода, Я сам себе шеф, босс и бог. Пусть
я знаю, какого цвета пасть смерти, - будет еще мое время. И
пусть я подыхаю от жажды в буше, от голода в пампе, от
страха в сельве. Никто этого не видит и не знает. Но с
каким скандалом меня брал Интерпол в Париже - это же приятно
вспомнить...
И как сильно нас презирают. Как клеймят нас газеты, как
вынюхивают наши следы ищейки, как точат на нас шанцевый
инструмент археологи! Я уж не говорю об этих болтунах из
ЮНЕСКО... Даже очередная клиентка, вцепившись в золото
ацтекских принцесс, отслюнивает зелененькую "капусту", а
после шипит в спину: "Гробокопатели, пожиратели падали..."
Все мы одиночки. Свой шанс делить ни с кем не хочется, а
смертью и рад бы поделиться, да смерть - только твоя. Весь
мир против вакеро. И даже потусторонние силы. Наслушался я
о духах древних склепов, о болезнях, таящихся в фараоновых
пирамидах, о призраках заброшенных могильников. Я знаю:
все, кто коснулся золотого орла вождей майя, погибли смертью
скорой и необъяснимой. Но знаю и другое: если вакеро
гибнет, то виноват он сам.
Собери тело и нервы, тщательно проверь оружие и аптечку,
смотри куда ступаешь, ничего не трогай голыми руками, не пей
на тропе и молчи. Во сне, в бреду, в хмелю - молчи! Куда
идешь, откуда, что видел и слышал - молчи! И главное - умей
ждать.
Мой дед погиб, придавленный базальтовой глыбой в
лабиринте пещер, - поторопился, не разведал путь. Мой отец
не успел вовремя убраться с дороги мафии - надо успевать.
Мне пока везет. И в большей степени потому, что я умею
прикинуться простачком. Слава богу, никто из наших не
знает, что я успел отмучиться четыре семестра в колледже.
Тихоня Тим - так меня называют. Очень хорошо. Я тихо
выжду, потом тихо смоюсь от конкурентов, от полиции, от
черта, от дьявола. Я пройду сквозь сельву так, что ни одна
птица не проснется, проползу по горной тропе, камня не
уронив. Я хожу по восемь-десять миль в час, я умею спать в
полглаза в есть в полрта. И кто-то крепко за меня молится -
эй, уж не ты ли. Рыжик?
Придет еще мое время. Выкупаю Рыжика в шампанском. Вот
визгу будет!
- Остался еще один переход. Два сухаря, горстка кофе,
соль, сахар, спички, прогорклый бекон. Дойду. Плохо, что
утопаю в строптивой речушке аптечку - теперь придется
поберечься. Самое паршивое - змеи. Здешние гады имеют
скверную привычку сваливаться прямо за шиворот. Но лучше об
этом не думать и не прислушиваться к ночным голосам и
шорохам сельвы. Подбросить веток в огонь и уповать на то,
что костер отпугнет коварных "тигрес", что коралловая змея
обминет мой ночлег.
Тоскливая ночь. В такую ночь лучше всего вспоминать
что-нибудь хорошее, но кажется мне сегодня, будто ничего
хорошего в моей жизни не было.
Ну, ну. Тихоня Тим! Встряхнись, старина! Припомни, как
посыпались лалы и бирюза, когда ты пнул ногой невзрачный
горшок в сыром подвале заброшенного индийского храма! Цена
этим камушкам оказалась грош, но какое было зрелище!
Припомни зеленоватый блеск древнего золота Боливии, звонкое
серебро Мексики, белых нефритовых рыб Китая! А сейчас я
пустой. Даже хуже, чем пустой, - долги. И сезон кончился.
Значит - полгода нищей жизни, если не подвернется
что-нибудь. Что ж, не привыкать. Думай, думай, Тихоня Тим.
Смотри в глаза ночи и думай.
Ну, вот и все. Вот здесь, под этим деревом, истлеют мои
кости, если звери не растащат их. Третий день треплет
жестокая лихорадка. Идти не могу. Конец Тихоне Тиму. Я
всегда знал, что умру в дороге, глупо и неожиданно. Жаль,
так и не удалось подержать в руках настоящую большую удачу.
Я ведь не жадный, немного и просил у судьбы... Подлая
баба!.. Что это? Что это? Опустилось небо, опрокинулось
чашей и хлынуло дымящейся молочной струёй. Горячее
молоко... Я машинально глотал его, еще не видя ничего
вокруг себя. Наконец различил над головой аккуратные швы
крытой листьями кровли и провалялся в темноту.
Очнулся я в звенящей тишине. Был так слаб, что не мог
поднять голову. Лежал, собираясь с мыслями, пытаясь попеть,
где я нахожусь. Мысли расползлись, как муравьи. Прилетела
откуда-то песенка на незнакомом языке. Пела женщина.
Голосок был тоненький, задыхающийся, бьющиеся в непривычном
ломаном ритме. Я слушал песенку и шарил глазами вокруг.
Я лежал в гамаке, набитом душистой травой и плохо
выделанными шкурами. Ребрами я чувствовал крупные ячейки
гамака. Надо мною была лиственная кровля, по которой
стучали редкие капли дождя. В полумраке хижины различил
груду корзин, какие-то горшки, ручную мельницу и подумал с
облегчением: "Индейцы подобрали..."
А потом на меня снова навалился бред, горячий и красный.
Открыв глаза, цепляясь за свет последними остатками
сознания, я увидел как склонилась надо мною женщина, как
пролились с ее плеч волосы цветы корицы и прохладой своей
удержали меня на краю забытья. Я спрашивал, больно сжимая
ее тонкие запястья, не замечая, что ракушечный браслет
впивается в тугую шелковистую кожу? "Кто ты, кто ты, кто
ты?.."
Она ответила, щебетнула, как птица. Не понимаю! Она
повторяла эту же, судя по интонации, фразу на другом языке.
Не понимаю... Наконец я узнал одно местное наречие. Она
говорила на нем плохо, я еще хуже. Отчаявшись, она сказала:
"Я позову Отца".
И я провалился в небытие, успев удивиться ракушечному
браслету на ее руке. Ракушечный - так далеко от океана.
Я бредил. Спал. Бредил. Спал. Лихорадка истрепала
меня вконец. Часто прохладная рука женщины осторожно
поднимала мою голову, у рта появлялась чаша с коричневым
тяжелым напитком. Я покорно глотал отвар, угадывая в нем
неизбывно горький вкус хины.
И пришел день, когда я понял, что выкарабкался. Кажется,
поживем еще. Тихоня Тим?
Выполз я на солнышко, постоял, унимая дрожь в коленях. А
потом сел и блаженно закрыл глаза. А ведь и вправду
выкарабкался. Судя по тому, что зверски хочется курить. И
- еще бы рюмку виски, нет, лучше джину. Рот заполнился
слюной, когда я представил себе смолистый можжевеловый
аромат и острую прохладу лимона. Немножко сахару и лед...
Дьявол! Я открыл глаза. Напротив меня сидели мои спасители
- индейцы, человек пять. Мой взгляд невольно задержался на
лице одного из них: теплой тьмой мерцали на нем большие
добрые глаза. Они смотрели прямо в душу, взвешивая и
оценивая. Мне стало жутко, захотелось взъерошиться. Я
вдруг ощутил себя собакой, которая вынуждена отступать перед
твердым взглядом, поджав хвост и припадая к земле, но все же
ворча и огрызаясь.
Человек этот был стар и блистательно сед. И бесстрастным
было его удлиненное, изрезанное обильными морщинами лицо.
И уловил я атмосферу глубокой почтительности вокруг этого
человека. Один из индейцев обратился к нему: "0тец..."
Он оборвал фразу движением руки и продолжал рассматривать
меня. Затем спросил на плохом английском:
- Что нужно белому человеку?
Я растерялся.
- Мне... ничего не нужно. Я не к вам шел, как попал
сюда - не знаю. Где я?
- Тебя нашли мои люди. Ты болел. Совсем плохо.
- Мне и сейчас не лучше. Доктор тут есть где-нибудь
поблизости?
- Доктор нет. Доктор не нужно. Говори - что нужно?
Я засмеялся. Вопросик! Что нужно! Так спрашивает,
будто предложит сейчас на ладони все, что мне пожелаете.
- Эх, Отец, мне б сейчас стаканчик джина и "Данхилл".
- Что есть: стаканчик джина и "Данхилл"?
А серьезен-то как! Что ж мне, рассказывать ему, как
выглядит джин и сигареты?
Старик укоризненно покачал головой и вразумляюще, будто
уговаривая ребенка, сказал:
- Какой! Не говори - думай, думай... Какой - большой,
маленький, железный, горький... Какой? Думай! Я утомленно
закрыл глаза. Из пепельной тьмы вдруг выплыла плоская
красная с золотом коробка "Данхилла" и четырехгранная
бутылка, на этикетке которой красовался важный бифитер.
Потом я уловил какое-то новое ощущение: что-то
изменилось, я будто почувствовал тяжесть в руках. Расцепив
веки. Я держал в руках привидевшуюся мне бутылку и коробку
сигарет!
Я отвинтил пробку, даже не успев осмыслить всю дикость
появления желанных предметов здесь, в сердце непроходимого
леса. Когда я хватил добрый глоток джина и на мгновение
задохнулся, индейцы сдержанно заулыбались, поглядывая на
невозмутимого старика с любовной гордостью.
А старик оставался спокойным, и в этом спокойствии
почудилось неземное величие. Я ничего не спросил: не знал,
как спросить.
Они ушли. А я долго сидел, прихлебывая джин, затягиваясь
сигаретой, бездумно глядя в небо, в ненавистную сельву.
Я не запаниковал. Я просто не поверил. Сработало
жесткое правило: не торопиться. Не торопись. Тихоня Тим.
Выздоравливай. А там разберемся в этих индейских фокусах.
Индейцы обходились со мной жалостливо. Разговаривать мы
не могли, но часто кто- либо приходил ко мне, садился рядом,
улыбался и кивал, угощая фруктами и орехами. Лучшую рыбу
тащили они моей хозяйке, лучшие куски редкой добычи. Мне
все они казались на одно лицо, их варварские имена я вообще
не пытался запомнить. Откровенно говоря, я уже мог бы и
уйти - по моим расчетам до большей реки около сотни миль, на
реке же всегда есть люди. Но меня держала тайна старика.
Помог случай. У моей хозяйки кончилась соль. Она
грустно повертела в руках красный горшок, в котором обычно
хранилась соль, и побежала к соседке. Как я понял, соседка
ей ничем помочь не смогла. После долгих и шумных совещаний
пять- шесть женщин, прихватив посудины, потопали гуськом
туда, где высился странно безлесный для этих мест холм.
Почему-то обмирая, я пополз за ними. Женщины шли весело,
болтая и смеясь.
Они остановились у подошвы холма, трижды поклонились
черному отверстию пещеры и запели забавную песенку.
Из пещеры вышел Отец. После небольшой суматохи и
уважительных приветствий старик уселся на землю. Перед ним
полукругом расположились женщины. Все группа замерла на
минуту. Потом женщины подхватили заметно потяжелевшие
горшки, поклонялись старику и двинулись в обратный путь. Я
заполз поглубже в кусты. Женщины прошли мимо, и я разглядел
в горшках насыпанную горкой крупную, чистую, розоватую соль.
А если я захочу луну с неба!
Неделю я ломился сквозь языковой барьер. Но и
проломившись, выяснил немного. Кто этот старик? - Отец. -
Чей? - Всех. - Как он делает свои чудеса? - Не знаем. -
Он может сделать все? - Нет. Только вещь. - Какую? -
Любую. - А если он не видел ее никогда? - Надо, чтобы
видел тот, кто хочет вещь. - Старик всем девает нужные
вещи? - Да. - Почему он не сделал вам много денег, золота,
ружей, виски? - Нам это не нужно. - Откуда он взялся.
Отец? - Раньше был другой Отец. - Потом умер. Стал этот.
- Как стал? - Старый Отец научил нового. - Научил?! - Да.
- Он и меня может научить?
- Нет. - Почему? - Ты не будешь Отцом. Ты уйдешь. Ты
чужой. - Зачем же ты делаешь острогу, попроси Отца, - он
даст новую и лучшую. - Стыдно лениться.
О! Вот он, мой шанс. Я должен заставить старика научить
меня. Он - как дитя. Обмануть, запугать его - легко. А ух
тогда... И перед моим взором выросли штабели маслянисто
блестящих слитков золота, завертелась рулетка Монте-Карло,
улыбнулась мне Мей Лу - суперзвезда экрана... Я вонзал
ногти в ладони и стал лихорадочно умолять себя не
торопиться.
Я месяц просидел в этой деревушке. Месяц меня жрали все
насекомые сельвы, а я, соответственно, жрал их - трудно даже
представить себе, сколько всякой ползучей и летучей гадости
сваливается в горшки, пока варится пища!
Я месяц мылся без мыла и весь зарос, пока сообразил
попросить у старика все, что мне нужно. И я получил лезвия
"Жиллет" и мыло "Поцелуй Мерилнн". Старик сотворил бы для
меня и груду золота, да только как я ее потащу? И потом,
мне нужна не просто груда...
Меня замучали кошмарные сны. И когда я понял, что схожу
с ума, я снова пошел к старику.
Он сидел у костра, грея над углями сухие руки, обтянутые
пергаментной кожей. Рядом неслышно суетился юноша лет
восемнадцати - будущий преемник Отца, как я узнал в деревне.
Я сел напротив, закурил длинную плоскую сигару - тоже
подарок Отца. Я видел такие однажды, когда толкал одному
нефтяному шейху кое-какую мелочь из раскопок Междуречья.
Дымок липкими голубыми лентами поплыл к вершинам деревьев.
Он пах, как дорогие духи, и этот запах вызвал во мне
припадок злобы и радужные видения: Париж, Гавайи, Рио... Я
с трудом взял себя в руки. И повел долгую беседу.
Старик бесил меня своей прямотой, откровенностью,
примитивным уровнем изложения. Ведь не может быть, чтобы
это оказалось так просто! И не может быть, чтобы мне,
чужому человеку, вот так запросто взяли и рассказали все?
Разумом я понимал, что старик не лжет, но в душе не мог
поверить ни единому его слову. Это надо быть идиотом, чтобы
поверить!
Вот что он мне рассказал. Отец был в племени всегда. Он
делал все, что просили люди. Просили же немного: соль,
иногда железные наконечники для остроги, простые украшения.
Не так давно кто-то побывал в гостях у соседнего племени и
попробовал там сахар. Теперь просят и сахар. Племя живет
уединенно, добывает себе все необходимое, а в большем нужды
не испытывает. Отца же просят только тогда, когда чего-то
не могут сделать сами или когда нужно очень быстро сделать.
Вот в прошлом году горела сельва. Погибли растения, из
которых делают веревки, сети. Тогда попросили Отца. Он
дал.
Я был готов выть и грызть землю. Какая несправедливость
- удивительный, фантастический дар попал к дикарям, которые
и распорядиться им толком не умеют!
Я осторожно приступил к самому главному. И опять старик
понес какую-то чушь. Он сказал, что научить этому нельзя.
Дар можно получить от прежнего Отца. И самому стать Отцом.
Прежний тоща умирает. О господи! Какое мне дело до
прежних? Как получить?! Старик прижал длинным пальцем
беспокойную жилку на своей шее:
- Нужно разрезать здесь и пить. Пить кровь. Пока
прежний Отец не умрет. С его кровью получишь знание.
И все? Так почему ты до сих пор жив, старая обезьяна? Я
покосился на будущего преемника, щуплого, темнокожего,
придерживая мысли и дыхание. Чего ж ты ждешь, парень?
Старик пожал плечами, угадав невысказанную мысль:
- Зачем? Я стар, я скоро уйду. Когда буду очень слаб, я
позову его к себе.
И он будет давать твоему племени соль, сахар, красивые
бусы из океанских раковин?
И я вынул верный мой нож, клейменный у рукоятки
изображением волка.
И сам стал волком! Я выпью... я выпью твою проклятую
кровь, старик, и спазма рвоты не шевельнется в горле! И
тогда мир узнает Тихоню Тима...
...Тяжелая струя пролилась в мою ладонь. И я стал
глотать теплую солоноватую жидкость, упиваясь радостью на
грани безумия.
Держись, человечество! Я иду!
Тело старика мягко опустилось к моим ногам. В конце
концов он сам виноват. Зачем он мне все рассказал?!
Щенок-преемник сбежал куда-то, спрятался, не найти. Меня
тошнило, в ушах бухал набат. Все. И мне не будет сниться
этот старик. Я прав! Трижды прав! Сто тысяч раз прав!
А теперь мне нужен вертолет. Э, нет... кажется, сейчас
мне понадобится автомат. Тревожные голоса и цепочка огней
катятся от деревни. Я оглянулся, ища убежища.
Поздно! Вот они, факелы и лица... Лица тех, кто еще
вчера ухаживал за мной, предупреждая каждое мое желание. В
их глазах я читаю короткий беспощадный приговор.
Автомат! Маленький, хорошенький десантный автоматик и
пару магазинов к нему!
Ладони изогнулись, готовясь принять радостную тяжесть
вороненого металла. Правый локоть к бедру, левую ногу чуть
вперед...
Где?! Где же этот проклятый автомат?! Руки мои пусты...
Я забыл. Я ничего не могу сам для себя. Этот дар -
только для других.
Где я сейчас возьму человека, который знает, как выглядит
автомат, а главное - который захочет попросить у меня эту
самую ненужную ему и самую нужную мне вещь?
Поздно.
------------------------------------------------------------
1) - Вакеро - сленговое название людей, занимающихся
раскопками и грабежом древних захоронений.