Над Щучьим озером стлался зеленый туман

    С  того  последнею  раза,  когда  Тарумов  был  здесь  с Анастасией, оно

обмелело до неузнаваемости, и лобастые, крытые  зеленым  плющом  валуны,  на

которые  так  больно  было натыкаться в воде, выползли теперь на берег, но в

тумане не сохли -- тянулись вдоль  самой  кромки  воды  цепью  темно-зеленых

болотных кочек.

    Тарумов  приподнялся,  опираясь  на  руки,  и  пальцы его заскользили по

длинным,  словно  женские  волосы,  нитевидным  водорослям   Дотянуться   до

глинистой  желтовато-  непрозрачной воды было нетрудно, но пить почему -- то

не хотелось. Вернее, хотелось, но было необъяснимо противно Смешанный  запах

грушевой эссенции и рыбьей чешуи -- и как это надо было умудриться потравить

озеро, чтобы от него тянуло такой пакостью?

    И,  кроме  всего  прочего  как  он-то  сам  попал  сюда?  Ну,  летел  бы

вертолетом, гробанулся -- так помнил бы все, что предшествовало  падению.  И

откуда  летел.  И  кто  его  должен  здесь  ждать?  Анастасия  на  Темире, и

надолго... Нет, ничего не припоминалось Сергей задумчиво наклонил  голову  и

только  тут  его взгляд остановился на собственных руках. Даже нет, не руках

-- рукавах.

    На нем был летный комбинезон.

    Обшлага разорваны, на запястьях ни часов, ни биодатчиков. Он  машинально

потянулся  к поясу -- инструкции он чтил и в полете никогда не расставайся с

легким  брезентовым  ремнем,  на   котором   были   закреплены   портативный

многощупальцевый  манипулятор  с  одной  стороны, а с другой мелкокалиберный

десинтор, достаточный, впрочем, для  того,  чтобы  при  надобности  вырезать

заклинившийся титанировый люк.

    Пояса тоже не было.

    Он  плохо  помнил,  что  именно  должно было лежать в его карманах, но и

оттуда  исчезло  все,  кроме  двух-трех   бумажек.   Даже   нагрудный   знак

Почтальона-инспектора  сверхдальних  секторов,  и  тот  был  выдран с мясом.

Нетерпимый к любому беспорядку в одежде, Тарумов брезгливо  оглядывал  себя.

Да,  кто-то  потрудился  над  ним  на славу. Пластмассовые застежки "молнии"

внимания не привлекли, но запонки,  металлический  наконечник  фломастера  и

даже пистоны на шнурках ботинок -- все исчезло.

    Это не то чтобы удивляло -- это ошеломляло.

    Между  тем  густой  зеленый  туман пришел в движение. Он не клубился, не

таял, как это бывает при слабом ветре, --  он  медленно  отодвигался  единой

массой,   словно   лезвие   гигантского   бульдозера.  Левая  кромка  озера,

оказывается, изгибалась, образуя стоячую гнилую бухточку, и на том ее берегу

круто вздымалась не то насыпь, не то стена, покрытая, как и берег,  сплошным

ворсом   влажных  водорослей,  словно  только  что  поднялась  она  из  этой

смрадно-сладковатой воды.

    Туман отступал  все  дальше,  оставляя  перед  собой  замшелые  замковые

ворота,  легко  вскинувшийся  виадук  на почти невесомых опорах, приземистую

башню, напоминающую не то старинное сооружение для силосования кормов, не то

огромную шахматную туру.  И  на  всем  --  однозначная  пелена  многовековой

заброшенности.

    Ну,  теперь  ясно Не Щучье это И вообще -- не земное озеро. Брякнулся на

какую то тарелку, даже не обозначенную  в  космических  регистрах.  Автоматы

посадили,   выбрался  он  в  бессознательном  состоянии,  движимый  даже  не

человеческим, а каким- то звериным инстинктом самосохранения, и, прежде  чем

окончательно  прийти  в  себя  на этом берегу, побывал и чьих-то руках. Хотя

руках -- это полбеды. Беда -- если в лапах. С обладателями лап  не  очень-то

договоришься.

    Стена  тумана  стремительно  откатывалась  все  дальше и дальше, обнажая

поверхность озера и пустынные берега,  и  Сергей  уже  раздумывал,  в  какую

сторону  ему  податься  на  розыски  своего  корабля  --  должен  же  где-то

поблизости находиться его "почтовый Экспресс"!

    И тут из тумана показалось нечто, озадачившее даже его,  повидавшего  не

одно  чудо  на  тех  шести  или  семи  десятках  планет,  куда  заносила его

беспокойная должность космического почтаря.

    Прямо из воды вздымалась гладкая зелено-клетчатая колонна,  напоминавшая

одновременно  минарет  затопленной  мечети  и шею доисторического диплодока,

тщетно пытающегося дотянуться своей непропорционально маленькой головкой  до

невидимого?  солнца.  Колонна  действительно венчалась странным сооружением,

которое с большой натяжкой можно было бы назвать головой и  даже  разглядеть

глаза,  следившие  за  человеком  в  рваном  комбинезоне  с  бесстрастным  и

неусыпным вниманием.

    И с того мига,  как  Тарумов  ощутил  реальность  этого  взгляда,  юркие

мертвые глаза не упускали его больше ни на час, ни на секунду.

    Кажется,  на  этой проклятой тарелке царил вечнозеленый день. Мутноватое

изжелта- зеленое небо не меняло своего оттенка, хотя с того момента, как  он

пришел  в  себя,  минуло  часов  шестнадцать-восемнадцать. Чувство времени у

Тарумова было развито очень остро, но если так  будет  продолжаться,  то  он

потеряет  счет дням. С расстоянием дело тоже обстояло неважно -- Тарумов шел

и шел, с трудом вытягивая ноги  из  влажных  длинноворсных  "водорослей",  и

старался  обмануть  себя.  Не  оглядываясь по получасу, но когда он все-таки

оборачивался, то оказывалось, что удалился от озера едва-едва километров  на

пять.  Насыпь  и  башня-тура  уже  сливались  с холмистым берегом, но зрячий

минарет отчетливо проступал на глади озера, и ощущение сверлящего взгляда  с

расстоянием нисколько не сглаживалось.

    Сергей  сделал еще один шаг, снова почувствовал под собой зыбкую трясину

пружинящих растений, но пугаться уже  устал,  и  поэтому  довольно  спокойно

провалился  в  зелень  выше  колена. Хуже всего при такой ходьбе приходилось

шнуркам -- они рвались уже десяток раз. И каждый раз приходилось ложиться на

живот и, разгребая эту, с позволения сказать,  траву,  выискивать  где-то  в

глубине  ботинок.  Когда  этот периодически повторяющийся процесс осточертел

Тарумову до предела, он выбросил шнурки и надрав изумрудных "волос" (порвать

их посередине было почти невозможно -- резали руку, но с  корнем  выдирались

легко,  как  и  настоящие  волосы),  он  сплел  себе  новые  шнурки.  Ну вот

усмехнулся Сергей,  первая  ласточка  невольной  робинзонады.  Хотя  вольных

робинзонов он как-то припомнить не мог.

    Устал  он смертельно. Темные холмы с геометрически правильными дугами не

то песчаных обрывов, не то арочных входов в какие-то светящиеся  пещеры,  до

которых  он  стремился  добраться,  были  все  еще  далеко. Без отдыха он не

дойдет. Надо  ткнуться  носом  в  первую  же  кочку  посуше  и  часок-другой

подремать.   Кто  знает,  может  быть,  после  сна  в  голове  что-нибудь  и

прояснится, и он припомнит хотя бы ту зону Пространства, где приключилось  с

ним это окаянство.

    Тарумов  устроился поудобнее между кочками, зажмурился -- уж очень мешал

немигающий взор далекого стража и мгновенно заснул, как мог  заснуть  только

космолетчик, побывавший за свою долгую жизнь не в одной передряге.

    Проснулся  он оттого, что в бок его толкали -- легонько, словно огромный

страусиный птенец неуклюже пристраивался к нему  под  крылышко.  Еще  не  до

конца  сознавая,  где  он и что с ним, Сергей инстинктивно отодвинулся, но с

другой стороны к нему прижимался еще кто-то -- небольшой и  теплый.  Тарумов

резко  приподнялся  и  сел,  подтянув  колени  к  подбородку,  -- два черных

свернувшихся клубка лениво зашевелились и, не  развернувшись,  покатились  к

нему и снова пристроились слева и справа. Пинфины? Откуда?

    Планета,  на которой они сейчас находились, даже отдаленно не напоминала

красно- лиственные саванны Земли Ван-Джуды. Это он сообразил даже спросонья.

Значит, пинфины здесь тоже не по своей воле.

    Или не значит?..

    Пинфины, насколько помнил Сергей по двум пребываниям на Земле Ван-Джуды,

были отчаянными сонями и ждать их пробуждения  было  бы  бесполезной  тратой

времени.  К  тому  же, звуковая речь этих маленьких гуманоидов, добродушных,

как  дельфины,  и  неповоротливо-куцеруких,  так  что  издали  они  казались

пингвинами аделями, лежала в области ультразвука, и еще неизвестно, умела ли

эта  пара  пользоваться  той  примитивной  азбукой  жестов, которая возникла

самопроизвольно в процессе общения  их  с  землянами,  гораздо  раньше,  чем

специалисты  Земли  смогли  предложить  научно  обоснованный  вариант общего

языка.

    Так что с точки зрения экономии времени разумнее  всего  было  бы  взять

этих  сонь  на руки и продолжать свое путешествие к светоносным пещерам. Да,

но ведь есть еще и кто-то третий.

    Третий?

    Тарумов невольно поискал глазами среди волнистых  зеленых  сугробов,  но

ничего  не  обнаружил.  Тем  не  менее  присутствие этого третьего чужака он

чувствовал всей своей кожей.

    Он оттолкнулся от пружинящих кочек и поднялся. Острая  резь  в  затекших

ногах -- этого еще не хватало. Неужели поранился? Сергей с тревогой осмотрел

ноги  --  да  нет, ерунда. Травяные шнурки, сплетенные перед сном, высохли и

стиснули ноги, как в знаменитом "испанском сапоге". Надо  будет  учесть  эту

предательскую  способность  тутошнего мха, если придет в голову сплести себе

еще и галстук. Заснешь -- и придушит за здорово живешь.

    Тарумов ослабил шнурки и выпрямился. Далеко  позади  тускло  посвечивало

озеро,  из которого торчала не то непомерно вымахавшая камышина, не то вышка

для  прыжков.  Было  в   этой   каланче   что-то   напряженное,   полуживое,

полуокостеневшее.  Третий чужак. Ну-ну, гляди. За погляд денег не берут, как

говорили в те времена, когда на Земле водились деньги. Он нагнулся и бережно

поднял  два  пушистых  теплых  шара  Пинфины  не  шелохнулись   --   не   то

действительно спали, не то притворялись.

    Он  шагал  еще  медленнее,  чем  до  отдыха,  оберегая  своих непрошеных

спутников и стараясь не потерять равновесия. Со стороны,  вероятно,  он  был

похож  на  журавля. Местность слегка подымалась светлые пещеры располагались

на склоне, уходящем в неистребимый  зеленоватый  туман.  Справа  этот  склон

образовывал  гигантские  уступы,  правильная  кубическая  форма  которых  не

оставляла  сомнений  в  их  рукотворном  происхождении.  Дышать  стало  чуть

труднее,  хотя  по  отношению  к  уровню озера он поднялся едва ли на десять

метров. И еще хотелось есть. Зверски.

    Когда Сергей подошел  наконец  к  первой  пещере,  руки  его  совершенно

онемели.  Так  Нельзя.  Должен  был  бы подумать о том что в пещере-то может

оказаться какая нибудь нечисть. А он, между  прочим,  безоружен.  И  пинфины

ведут себя странно -- летаргия что ли?

    Но  пинфины вели себя как нельзя более естественно, он просто забыл о их

привычках. Когда Тарумов вплотную подошел к  широкой  арке,  из-под  которой

струилось  ровное золотистое свечение, пассажир, оседлавший его правую руку,

мягко развернулся и требовательно протянул крошечную  ручку  к  той  пещере,

которая  виднелась  в  метрах  ста справа. А затем ручка и блестящие лемурьи

глаза снова исчезли внутри черного клубка.

    -- Что, еще и туда? - возмутился Тарумов, спуская пассажиров на мох.  --

Бог  подаст,  как  говорили  у нас в те времена, когда водились боги. Пошли,

пошли ножками!

    Пинфины подняли на него темные печальные  личики,  и  Тарумову  невольно

припомнилось,  что  кто-то  образно  назвал  эти существа "обиженными детьми

Вселенной". Ван-Джуда и вообще-то была поганой планетой, а  для  таких  крох

она  и вовсе не годилась. Земляне, едва установив с аборигенами контакт, тут

же предложили пинфинам перебраться на соседнюю планету, гораздо более уютную

и плодоносную. В распоряжение "обиженных  детей"  было  оставлено  несколько

разведочных  планетолетов,  но  природный  консерватизм не позволял пинфинам

сдвинуться с насиженного места. Несколько совместных экспедиций с  землянами

они предприняли. Но все дальнейшие шаги сводились к многолетней всепланетной

говорильне перебираться или не перебираться.

    До  чего они договорились, Тарумов не знал, но вот то, что пара пинфинов

очутилась здесь, ему очень и очень не понравилось.

    Из этого состояния крайней неудовлетворенности  существующим  положением

его  вывел  высокий  пинфин  -- даже можно было бы сказать "пинфин-великан",

потому что он доставал Сергею до бедра. "Ты всегда носил нас, когда мы  были

голодны,  показал он на своих смуглых, но совершенно человеческих пальчиках.

А пещера с едой вон там!"

    Он знал язык жестов -- это было прекрасно, но почему  у  него  создалась

иллюзия давнего знакомства.

    Я  здорово  устал,  ребятки,  проговорил Сергей и тут же, спохватившись,

перевел это простейшими средствами пантомимы -- и как это ему  еще  повезло,

что он дважды бывал на Ван-Джуде!

    Хорошо,  хорошо! -- дружно согласились пинфины и резво покатились вперед

как успел заметить Тарумов, они сжимали ступню "в кулак", и на этих пушистых

подушечках, совершенно не путаясь во мху, передвигались гораздо  легче,  чем

тяжеловесный землянин.

    Тарумов изо всех сил старался не отставать. Кстати, кое-что следовало бы

узнать до того, как он сунется в пещеру.

    "Кто  еще  живет  в  этой пещере?" старательно проделал он серию жестов,

больше всего боясь быть неверно понятым. Но  пинфины  разом  остановились  и

захлопали  глазами,  выражая крайнее недоумение Надо сказать, что делали они

это действительно с той выразительностью, на какую не было способно ни  одно

другое  существо  во  Вселенной.  Дело  в  том,  что  малыши от природы были

чрезвычайно дальнозорки и эволюция наградила их, кроме непрозрачных кожистых

век, еще тремя роговыми прозрачными, которые при  надобности  опускались  на

глаза  и  служили  естественными  очками  Так  что,  когда  пинфины начинали

"хлопать глазами"  зрелище  было  впечатляющим,  особенно  для  новичка.  Но

Тарумов новичком не был. "Кто там живет?" -- повторил он.

    "Ты  сам  запретил  всем  жить в пещере с едой"" -- гм, он, оказывается,

пользовался тут правом вето "Где же живут все?" -- машинально  задал  Сергей

вопрос, не отдавая себе отчета в том, что он вкладывает в понятие "все"

    "Пинфины   живут   правее,   а   выше   живут"  --  жест  означал  нечто

волнообразное, последнее сообщение рождало надежду на то, что они-то и могут

оказаться аборигенами, с которыми надо будет договариваться.

    "Под  кубической  скалой  живут...   --   ручки   нарисовали   несколько

концентрических  окружностей:  что  бы  это?  --  А в травяных шалашах возле

темного пика обитают невидящие"

    Много... Слишком много для аборигенов. А если  это  животный  мир?  Ужи,

кроты. Кто нибудь идеально круглый?..

    Нет Пинфины не поставили бы их в один ряд с собой. Для этого они слишком

рассудительны.  Те,  что  живут  в  этих  светящихся пещерах, -- не коренные

жители этой планеты зеленушки. Это самоочевидно. Тогда кто они? Гуманоиды  и

просто разумные существа, спасенные во время катастроф с их кораблями?

    Или попросту пленники?

    "Как вы попали сюда?"

    Маленький  пинфин  не  принимавший  участия  в  разговоре,  но все время

украдкой поглядывавший на Сергея снизу вверх, испуганно шарахнулся в сторону

и спрятался за своего товарища.

    "Мы полетели большой корабль. Очень большой. Ваш самый большой  корабль.

Вы  научили  нас.  Вы  послали нас, узнать другой мир. Мы пролетели половину

пути. Дальше не помним... "

    Пинфин в отчаянии замахал смуглыми пальчиками исчерпав все известные ему

жесты.  Но  Тарумов  уже  все  понял.  Им  трудно  было  решиться  на  такое

путешествие,  и  в  то время, когда он гостил на Ван-Джуде еще было не ясно,

поднимутся ли они хотя бы на  исследовательскую  экспедицию.  Им  для  этого

хватали всего -- и уровня культуры и знаний, и умственного развития среднего

пинфина  не  говоря  уже о таких индивидуумах, как этот горе путешественник.

Недоставало  им  одного  --  жадного  инстинктивного  стремления  к  еще  не

открытому  не  познанному  что  всегда  отличало людей и поэтому самим людям

казалось неотъемлемой чертой всех высших разумных существ.

    Пинфины были робки. Но как видно, не все -- эти вот полетели...

    "Сколько же вас было?" -- "Семеро. Но двое уже... исчезли"

    Исчезли? Удрали? Погибли? Схематический язык жестов, которым оба владели

далеко не  в  совершенстве  делал  эти  понятия  неразличимыми.  А  ведь  от

выяснения  этих  тонкостей  могло  зависеть очень многое. Ладно. Тонкости на

завтра.

    "А где жил живу я?"

    Это ему показали.

    Маленькая, идеально правильная полусфера. Такое не могли сделать лапы --

только  руки.  Порода  осадочная,  тонкозернистая  люминесцирующая.  Впрочем

люминесценция  может  быть  и  наведенной. Не это главное. Главное -- охапка

сухого мха, по- видимому служившая постелью  невероятной  плотности  циновка

(ах  да  здешний  мох высыхая сжимается вдвое), и под этим импровизированным

одеялом -- перчатки.

    Обыкновенные синтериклоновые перчатки  для  механических  работ,  какими

Тарумов  страсть  как не любил пользоваться. Только вот металлические кнопки

на крагах выдраны с мясом. Это из синтериклона то! Но в остальном -- обычные

старые перчатки с некрупной но широкой руки. В них много работали. Здесь?  И

здесь  тоже  --  рвали  проклятый длинноволосый мох. Это видно невооруженным

глазом. Тарумов обернулся к своим спутникам, замершим на пороге,  и  у  него

невольно вырвалось:

    -- А где же... он?

    Недоуменное  мелькание  прозрачных  и  непрозрачных век. Тарумов спросил

вслух надо было перевести. Надо было показать на пальцах -- где мол тот  что

жил здесь до меня и которого вы из-за своей наивности, а может быть и просто

невероятной  дальнозоркости отождествляете со мной? Что с ним? Погиб? Исчез?

Сбежал?

    Нет. Он был человеком и, значит не мог сбежать оставив  их  одних.  Если

был человеком -- не мог.

    Тарумов не стал переводить свой вопрос.

    Два  грейпфрута  --  один  выдолбленный,  с  водой, а другой -- спелый с

сытной мякотью -- болтались у него за  пазухой  и  отчаянно  мешали.  Сергей

карабкался  по  зеленому склону который становился все круче и круче и мысли

его были заняты только тем,  как  экономнее  и  рациональнее  делать  каждое

движение.  От малейшего толчка в голове взрывались снопы обжигающих искр, от

слабейшего усилия совсем не фигуральные ежовые рукавицы стискивали ему горло

и сердце. Воздуха! Почему так не хватает воздуха?

    Сергей поднялся на какие-нибудь двести метров, и желтое  озеро  стыло  и

мертво  поблескивает  внизу. Каланча выросла еще больше, но все равно отсюда

она кажется тоненькой тростинкой, которую совсем нетрудно переломить. Но вот

ощущение пристального взгляда нисколько не ослабевает. Или это самовнушение?

Не думать об этой гадючьей каланче. Не думать и больше не  оборачиваться  --

на  то,  чтобы  повернуть  голову,  уходит  недопустимо  много  сил.  А  они

последние. Если он потеряет сознание прежде, чем доберется до  перевала,  он

повторит  судьбу  своего предшественника исчезнувшего где-то в этих замшелых

уступах, за которыми кроется нечто неведомое.

    Надо сделать последнюю остановку. Еще  метров  пятнадцать  до  маленькой

седловины  между двумя вершинами, которые снизу, от озера, казались головами

уснувших великанов. А может, и не  пятнадцать  --  здесь  Тарумов  постоянно

ошибался  в расстояниях. Да и туман сгущается с каждым пройденным метром, он

уже стал  почти  осязаемым  --  не  туман,  а  зеленая  взвесь,  атмосферный

планктон.  Сергей  вжался  в  пружинящую  изумрудную массу, заполнявшую щель

между двумя камнями,  нашарил  за  пазухой  булькающий  "грейпфрут".  Достал

фломастер и резким ударом пробил дырочку в твердой огненно красной корке.

    Вода  в  середине  плода  была  удивительной  чистоты  и  тем  не  менее

действовала  как  тонизирующее  питье.  Твердый  плод,  под  лиловой  коркой

которого сытная белковая масса, -- на обратный путь. Плоды находят в траве и

доставляют  на  импровизированный  склад  полюгалы  --  сомнительно разумные

пресмыкающиеся с Земли Кирилла Полюгаева. Сергей  никогда  не  встречался  с

ними  и,  естественно,  языка  их  не  знал, да и теперь знакомство со всеми

обитателями этой замшелой долины отложил до  конца  своей  разведки.  Прежде

всего выяснить, где они и на каком положении.

    Знакомство  и создание единого коллектива -- это уже от хорошей жизни. А

хорошая  жизнь  --  это  если  и  не  избыточная,  то  хотя  бы  достаточная

информация.

    Сергей  выпустил  из  рук  опустевшую  кожуру. И она бесшумно покатилась

вниз, почти не приминая длинноволосой, никогда  не  шевелящейся  под  ветром

растительности,  которую  Сергей  так  и  не  решил,  как называть, -- то ли

травой, то ли мхом, то ли водорослями. Она покрывала в этой долине абсолютно

все, кроме сухой и светоносной внутренности пещер, и сейчас,  карабкаясь  по

склону, который все круче забирал вверх. Тарумов только удивленно фиксировал

--  не  позволяя  себе остановиться и обдумать этот факт, -- что поверхность

камня под этой зеленью порой хранила следы чьих-то  рук;  то  это  были  три

четыре  ступеньки,  то  идеально  гладкая  параболическая вогнутость, а то и

сидящие рядком, словно древние памятники Абу-Симбела, загадочные  фигуры,  в

которых угадывалось что-то условно- человеческое.

    Но  это  -- потом, а сейчас заглянуть за край исполинской каменной чаши,

на дне которой -- озерко с мертвоглазым стражем.

    Сергей давно уже не карабкался, а полз, ужом извиваясь  в  нагромождении

тупых  глыб Седловина была уже в двух шагах, а за ней -- неминуемый спуск, и

там либо совершенно незнакомый мир, либо такая же колония пленников со  всех

уголков  Вселенной  Доползти Заглянуть Черт побери, зачем он выбросил пустой

грейпфрут -- надо было  бы  написать  записку  пинфинам,  которые,  боязливо

поджав  человеческие  ручки,  поджидают его внизу. Но возможность упущена. И

потом, знают ли они земную азбуку?

    Надо доползти и надо вернуться.

    Эти два последних шага он полз уже с закрытыми глазами. Пальцы  нащупали

впереди  изломанную  кромку,  едва  прикрытую  мхом,  --  тонкую,  не  толще

черепицы. Он вцепился в нее, попытался шатнуть -- нет, прочно.

    Подтянулся. Перевел  дыхание  и  только  тогда  позволил  себе  открыть,

наконец, глаза.

    Сначала  Тарумов ничего не увидел -- сгустившийся туман приобрел размеры

чаинок, которые мельтешили, толклись в воздухе, странным образом не  задевая

лица Он помахал перед собою рукой -- словно разгонял комаров. Получилось это

почти  бессознательно.  Но "чаинки" разлетелись, и на какой-то миг перед ним

открылся сказочный весенний мир, на который Сергей смотрел с высоты птичьего

полета.

    Этот  миг  был  так  краток,  что  он  успел  только  воспринять  свежее

многоцветье не то огней, не то просто ярких и нежных красок, разбросанных по

солнечной  юной зелени, которая не имела ничего общего с угрюмым подколодным

мхом, устилавшим их долину. Еще его поразило изящество почти невесомых  арок

и  змеящихся  виадуков -- причудливая паутинка рукотворности, наброшенная на

этот живой мир  ненавязчиво  и  органично:  и  как  бы  подтверждение  этому

априорно  возникшему  ощущению  жизни  там, в дымчатой глубине, Сергей вдруг

уловил стремительное движение,  и  ему  показалось,  что  вдоль  поверхности

виадука  легко и непринужденно, как только может это сделать властелин этого

мира, скользит гибкое и прекрасное змееподобное существо...

    В тот же миг плотная, роящаяся завеса сомкнулась перед Сергеем, и теперь

он уже чувствовал, как она отталкивает его от края каменной стены, а затылок

уже невыносимо жгло, словно тот взгляд с верхушки озерной  каланчи  приобрел

убойную  силу  смертоносного  теплового  луча... Внутри тела -- в голове и в

груди --  что-то  вспыхнуло,  и,  захлебываясь  бездымным  жаром,  Сергей  в

последний  момент почувствовал, как тугой ком сконцентрировавшегося зеленого

тумана толкает его вниз, обратно, гонит по склону, подталкивая  на  уступах,

уводя от расщелин...

    ...Пучок  влажной  травы осторожно касался его лица, и сразу становилось

легче, словно с кожи смывали налипшую тину.

    Сергей приоткрыл один глаз -- так и  есть,  над  ним  хлопотал  давешний

пинфин.   Выпуклые  прозрачные  веки,  опущенные  на  глаза,  придавали  ему

профессорский вид.

    -- Привет пинфинским мудрецам, -- сказал  Тарумов,  подставляя  рот  под

тонкую  струйку  воды, которую пинфин выжимал из краснокожего грейпфрута. --

Ты и не представляешь себе, как я рад, что я живой...

    Пинфин захлопал веками, и пришлось перевести. В общих чертах.

    Справа  и  слева  что-то  зашелестело,  заскользило  в   траве   Тарумов

вздрогнул,  припоминая  сказочное  видение,  открывшееся  ему  с высоты края

каменной чаши, приподнялся -- нет, просто полюгалы шли к озеру на водопой. А

может, купаться.

    Тарумов с сомнением оглядел себя с ног до головы -- весь комбинезон  был

покрыт  тошнотворной  зеленоватой  ряской,  словно  Сергей побывал в стоячей

лесной канаве

    "Не окунуться ли и нам?" -- предложил он.

    Пинфин радостно закивал  и  замахал  ручками,  вызывая  из  пещеры  свою

подругу.  До озера, хоть дорога и шла книзу, добирались долго -- Сергей пока

еще не научился беспрепятственно двигаться в  этой  сухопутной  тине,  да  и

последствия  путешествия сказывались -- если бы не тонизирующая вода, просто

не было  бы  сил.  Он  шел  и  раздумывал,  стоит  ли  говорить  пинфинам  о

результатах своей разведки. Подумав, решил -- стоит. Тот, предыдущий, ничего

не  сказал,  может,  никуда и не успел добраться, но если бы успел и передал

кому-то, сейчас Тарумову было бы много легче.

    Все еще, раздумывая. Сергей разделся до трусов, отполоскал в  тепловатой

воде  комбинезон,  поплавал,  если  это  можно так назвать -- десять саженок

туда, десять обратно. Дальше забираться он не рискнул -- еще опять  шарахнут

тепловым  лучом  в воде не очень-то отдышишься. А пинфины, похоже, плавать и

вовсе не умеют пристроились на бережку, пинфиниха своему благоверному спинку

моет -- набирает воды в  горсточку  и  трет  черную  кротовую  шкурку  между

лопаток.

    "Вот что, друзья мои, -- он присел перед ними на плоский камень скрестив

по- турецки  ноги,  и  попросил  внимания; впрочем пинфины всегда взирали на

него с преувеличенным вниманием и почтением, -- я поднялся на самую  высокую

гору.  И  заглянул  дальше.  Так  вот  дальше -- обрыв, дороги нет. Отвесный

обрыв, примерно... -- он посмотрел на  неподвижную  озерную  каланчу,  возле

которой беззаботно плескались полюгалы. -- Примерно десять вот таких колонн.

А может, и больше. Это вы должны запомнить, если со мной что-то случится. --

Пинфины  протестующе  замахали  ручками, зашевелили губами -- говорили между

собой, а может быть, и Сергею в минуту волнения совершенно забыв, что он  не

может  их  слышать.  --  Без  паники,  друзья,  без  паники.  Со мной уже...

случалось. Поэтому запомните:  наверх,  через  зеленые  горы  над  пещерами,

дороги нет. Бежать надо каким-то другим путем".

    Они недоуменно уставились на него -- бежать?

    "Да,  другим.  Вы  еще  туда поднялись бы, а вот эти, которые дышат всем

телом, словно мыльные пузыри переменного объема..."

    Последнего пинфины не поняли, их занимало  совершенно  другое  --  зачем

бежать?  Они  трясли  ручками  --  каждым  пальчиком в отдельности, и Сергею

совсем не к месту подумалось, что с такими гибкими и чуткими пальцами из них

вышли бы первоклассные музыканты.

    Пинфины не смели, не хотели, не желали даже думать о бегстве. Здесь  они

сыты, здоровы...

    Тарумов махнул рукой.

    "Постерегите вещички, -- показал он им. -- А я прогуляюсь в сторону этой

насыпи,  --  он  глянул  на верхушку пестроклетчатого минарета, добавляя про

себя: если мне это позволят. -- Кстати, из вас  никто  не  боится  вот  этой

штуки?"

    "Нет. Она же не живая".

    "Ах,  как же вы наивны, братцы вы мои плюшевые. Не живая! И я туда же --

чего я там боялся, когда обнаружил, что меня обобрали и ободрали? Лап?"

    Не того боялся. Самое страшное -- не руки, не лапы. Манипуляторы.

    Он кромкой воды подошел к насыпи. Крутенько, да и метров пять-шесть,  но

поверхность  под  проклятой  вездесущей тиной явно неровная -- значит, можно

забраться. Но отложим.

    Решетка  тяжелых  ворот  была  покрыта   коротеньким   буроватым   мхом,

осыпавшимся под пальцами. Забавно, первое исключение. А что там сзади?

    Да  то  же  самое,  только...  Далеко,  не  разглядеть. Изумрудная дымка

скрадывает очертания, но там, на горизонте, -- строения  весьма  причудливых

очертаний.  Даже,  можно  сказать,  настораживающих.  Они  сливаются  в один

массив, но это явно отдельные башни, напоминающие...

    Нет, показалось. И туман сгустился -- проступают лишь  неясные  контуры,

пирамида какая-то. Может быть, храмовый комплекс. А может, все-таки...

    Он  простоял  еще  минут  пятнадцать, всматриваясь в густеющую на глазах

дымку. Нет, надо вернуться к озеру и дожидаться погоды.  Похоже,  что  перед

ним  опускают  занавес, как только он начинает проявлять слишком пристальное

внимание к тому, что лежит за пределами отведенной им  лужи  с  прилегающими

угодьями.

    Но башню он осмотрит.

    Тяжелая дверь -- не то камень, не то строительный пластик -- подалась на

удивление  легко.  Тарумов боком проскользнул внутрь башни-туры, ошеломленно

огляделся.

    Машинный зал. Вернее, распределительный. Трубопроводы баранки штурвалов,

двулапые рубильники, глазастые выпуклые индикаторы, у которых по окружностям

бегают  разноцветные  точечки.  Поверхность  стен  разделена  на   несколько

секторов,  каждый окрашен в свои цвет. Пожалуй, самый нейтральный цвет здесь

сиреневый. На этом секторе два рубильника, два штурвала,  пять  индикаторных

плафонов, но светятся только четыре. Что-то вроде реостата.

    Ну, была не была...

    Он  повернул  правый штурвал градусов на тридцать. Пошло легко. И тотчас

же мигание световых блошек на одном из плафонов замедлилось. Так,  а  теперь

выйти вон (если выпустят) и поглядеть не приключилось ли чего.

    Он  вышел  беспрепятственно,  и  тут  же до него донеслись пронзительные

визгливые  звуки,  словно  кто-то  приподнял  за  хвостики  сразу  несколько

поросят.  Ну,  так  и  есть  --  это  полюгалы,  которые  отменнейшим стилем

"дельфин" мчались к берегу и выбрасывались на траву.

    Сергей подошел к прибрежным камням, осторожно потрогал босой ногой  воду

--  ну,  конечно,  похолодала  градусов  на десять. Бедные крокодильчики, не

схватили бы пневмонию. Он вернулся и поставил штурвал в  прежнее  положение.

Огоньки забегали проворнее.

    До  чего  же  все примитивно! Любое мало-мальски разумное существо может

регулировать параметры внешней среды. Хотя  может  быть,  остальные  сектора

предназначены  для чего-то другого. Но раз сюда впускают и отсюда выпускают,

то разберемся в этом в следующий раз. Сейчас -- общая разведка.

    Он медленно  прошел  мимо  бурой  решетки,  глянул  сквозь  переплетенье

толстенных  брусьев.  Смутная громада неведомого сооружения едва угадывалась

за туманом. Если бы ему не посчастливилось заметить ее полчаса назад, сейчас

он вряд ли обратил бы внимание на это темное расплывчатое пятно.

    Двинуться туда, за насыпь?  Решетку  не  раскачаешь.  Таран?  Камень  на

берегу  подобрать  можно, но уж слишком это привлекает внимание. Подкоп? Под

самой решеткой явная каменная  кладка,  но  если  расчистить  тину  обратным

концом  фломастера  --  поистине  незаменимая  вещица,  единственное  орудие

производства! -- выскрести землю, набившуюся между камнями... Прекрасно  Это

просто  прекрасно,  что  они  не сцементированы. Надо будет потом расчистить

замшелую стену "туры" и поглядеть, как она-то сложена. Похоже, что  каменные

--  или  металлопластовые  --  блоки подгонялись друг к другу с точностью до

долей миллиметра, как в земных мегалитах. Да,  но  вот  тут,  под  воротами,

почва  осела,  расстояние  между  камнями  приличное  -- ага, зашатался. При

желании теперь можно вынуть.  А  соседний  --  и  того  проще.  Великолепно,

прикроем травушкой муравушкой и оставим до лучших времен.

    Спрашивается  только, почему все эти, с позволения сказать, гуманоиды до

сих пор сидели тут, сложа свои интеллигентские ручки, и не занимались  ничем

подобным?

    Он  старательно  скрыл следы своей деятельности и пошел обратно, к давно

уже дожидавшимся пинфинам.

    -- Помылись? -- он не мог отказать себе в  удовольствии  иногда  сказать

что-нибудь  вслух.  --  С легким паром, как говаривали у нас, на Земле, пока

еще принято было париться.

    Пинфины смотрели на него грустно-прегрустно и даже не мигали.

    "Вы бывали там, за насыпью?" -- спросил он уже на понятном им языке.

    "Нет, страшно".

    -- Волков бояться -- в лес не ходить, как говорили овцы, когда на  Земле

мирно  сосуществовали те и другие.. "А вам не удавалось рассмотреть, что это

там, в тумане, за насыпью?"

    "Это корабли, на которых  прилетели  все,  живущие  здесь.  Там  и  твой

корабль. И наш..."

    Сердце  в груди бухнуло оглушительно -- ну прямо на весь берег. Корабли.

Так вот почему силуэты показались Сергею знакомыми, он  только  не  позволил

себе  узнать  их...  И  громада  транспортно-разведывательного медлительного

тяжеловоза из серии, подаренной землянами "обиженному" народу  Ван-Джуды,  и

его собственный стройный почтарь-малыш по сравнению с этим грузовиком.

    А ведь на свой корабль пинфины смогут погрузить всех.

    Он  старательно  оделся, и от влажного комбинезона озноб прошел по всему

телу. Совсем не отдохнул, поспать бы тут, на бережку... Так ведь некогда.

    "Вы не очень проголодались?  --  пинфины  смущенно  моргнули.  --  Тогда

подождите меня еще несколько минут!"

    Он  долго  и  старательно  рвал траву, жгуче сожалея, что не захватил из

пещеры перчаток. Пинфины подкатились на коротеньких своих ножках,  ни  слова

не  спрашивая,  помогли.  Когда набрался порядочный стожок, Тарумов подтащил

его к подножию насыпи, по привычке бормоча:

    -- Знать бы, где упасть -- соломки бы постлать, как говаривали у нас  на

Земле, когда солома была предметом сельского ширпотреба...

    Пинфины по-прежнему молчали, погладывая на него сочувственно и боязливо.

    -- Ну, я пошел.

    Он  тщательно ощупал крутой бок насыпи, нашарил выбоинку и ободрал с нее

мох. Поставил ногу, поднялся на полметра. Сновав нащупал выбоинку,  принялся

драть скрипучую зелень. Мертвые глаза тупо и холодно глядели ему в затылок.

    Он  поднялся на эту насыпь, выпрямился во весь рост и успел прикинуть на

глазок, что  до  смутно  чернеющей  громады  сбившихся  в  кучу  космических

кораблей  отсюда  по  прямой  метров  триста, не более, как затылок резанула

знакомая  обжигающая  боль  и  лапа   исчерна-зеленого   тумана,   мгновенно

собравшегося  в один ком швырнула его назад, на столь заботливо подстеленную

им самим травку.

    Пинфины отливали его долго. Сергей очнулся, полежал с полчаса, набираясь

сил, чтобы пошевелить руками, и без лишних слов погнал их обратно  в  пещеры

--  за  обедом и рукавицами. В течение тех нескольких часов, пока они ходили

туда и обратно, плел из уже нарванной травы маскировочную циновку.

    Пинфины вернулись усталые, грустные пуще прежнего -- пропал один из тех,

что не  видят.  Тарумов  не  успел  как  следует   познакомиться   с   этими

медлительными,    тяжелорукими    существами,    которые    не   оправдывали

скоропалительного определения, данного пинфинами, -- глаз у них и правда  не

было,  зато  всей поверхностью лица они воспринимали инфракрасное излучение.

Он чувствовал, что с этими ребятами  договориться  будет  нетрудно,  но  вот

времени договариваться не было.

    --  Сергей  только засопел, выслушав это известие. Наспех сжевал лиловую

мякоть, накинул на себя циновку,  полез.  На  верхнем  скате  насыпи  больше

героически выпрямляться не стал -- вжался в траву, даже зажмурился.

    Его  сшибли  точно  так  же -- безошибочный и беззлобный удар. Отливали,

отмывали. Громадные глаза пинфинов были полны  слез.  Сергей  стиснул  зубы,

объяснять  было  нечего  --  все  видели  сами. Как только смог двигаться --

пополз к решетке. Циновочкой  --  то  прикрылся  на  всякий  случай,  так  и

ковырялся, согнувшись в три погибели, -- выскребал один за другим тяжеленные

камни из-под решетки, готовя лаз.

    Ему не мешали.

    Он углубил лаз настолько, чтобы в него мог протиснуться самый объемистый

обитатель  их  замшелой  долины.  Обернулся  к  пинфинам, помахал им рукой и

скользнул во влажную канавку.

    Пять или шесть метров он  полз,  не  веря  себе  --  пропустили!  Сердце

болталось  по  всей  груди,  звеня, захлебываясь восторгом, забрасывая глаза

красными ослепительными пятнами...

    Не пропустили.

    Шарахнули липким зеленым комом так, что тело вмазалось в решетку и осело

бесчувственной массой.

    Пинфнны  вытащили  его,  похлопотали  --  безрезультатно.  Наверное,  он

провалялся  без  сознания около земных суток. Очнулся, захлебываясь неуемной

дрожью -- от холода и слабости. Переполз на  циновку.  Кто-то,  --  кажется,

полюгалы  --  тащил  его вверх по склону, повизгивал -- не то бранился не то

между делом шалил.

    В пещере он отоспался, потом взялся за дело  --  острием  фломастера,  а

кое-где  и  замочком  от "молнии" выцарапал на гладкой стене краткий отчет о

своей разведке -- на всякий случай,  если  уж  не  придется  очнуться.  Один

вопрос  не  давал  ему  покоя:  зачем в этой колонии человек? А он здесь был

всегда,  если  верить  рассказам,  которые  передавались  из  уст  в   уста.

Инопланетянам  люди  казались  на  одно  лицо,  и  в  горестях  вынужденного

заключения они не отдавали себе отчета в том, что  этих  самых  людей  могло

быть  не  двое,  а  трое, четверо... Исчезал, умирал один -- сюда доставляли

другого Но поодиночке. Пинфинов, крокодильчиков, инфраков было по  нескольку

особей, человек -- один. Но постоянно.

    Какую же роль он здесь играл -- няньки? Похоже, потому что двери башни с

регуляторами  прямо-таки дразнили его своей доступностью. Но если кто-то мог

построить  эту  башню,  мог  доставить  сюда  инопланетян  со  всех   концов

Вселенной,  --  на  черта  ему,  такому  всемогущему,  земной космолетчик на

должность необученного посредника-гувернера? На роль вселенских переводчиков

лучше подходят пинфины -- они тут живо со всеми  перезнакомились  и  отлично

договариваются.

    Так  зачем  же  он  здесь -- крутить колесико, делать водичку в озере то

потеплее, то постуденее? Нелогично. Уж если они тут так настропалились  бить

по  затылку  тепловым  лучом,  то  проблема  дистанционного управления у них

решена.

    Так зачем, зачем этим невидимым гадам человек, который к тому  же  будет

постоянно пытаться отсюда удрать?

    Он  кусал  себе  руки, сжатые в кулаки, в бессильной попытке хоть как-то

осмыслить происходящее. Для чего здесь вообще все --  этот  вопрос  он  себе

запретил решать. Даже если и не свихнешься, все равно даром потеряешь время.

Нужно четко сформулировать главную проблему и долбить только ее.

    Когда-то,  много  лет тому назад, когда он получил под свое командование

первый корабль, он чуть не погубил всех людей как раз потому, что  заметался

в  определении  главного,  а потом еще и не мог решиться на отчаянный шаг --

сесть на незнакомую планету, оккупированную лемоидами. Тогда положение  спас

этот славный старик Феврие. Он сказал: я беру командование кораблем на себя.

И  тогда  Сергей  успокоился,  смог с ясной головой делать свое дело. Вечный

дублер, как, оказывается, его уже давно прозвали в Центре управления.

    Первый и последний раз, когда он был командиром, Феврие ничего не сказал

ему, но Сергей чувствовал: старик  ждет  от  него,  чтобы  он  сам  ушел  из

космофлота.

    Сергей  не  ушел.  Но  не  стал  и  "вечным дублером", постоянным вторым

номером.  Выход  нашелся  в  виде  редкой  должности  почтальона-инспектора.

Маленький кораблик, развозящий срочные грузы по дальним планетам, -- занятие

нехлопотное. Экспедиции снаряжались обстоятельно, и редко случалось так, что

на  базе  забывали  погрузить  что-то  жизненно  важное.  Но бывало. Тогда и

отправлялся  почтальон  --  на  маленьком  кораблике,  в  одиночку.  Ему  не

приходилось быть вторым номером -- он был единственным членом экипажа. Это и

давало  ему  моральное  право  на  то,  чтобы  летать, потому что после того

злополучного  рейса  "Щелкунчика"  он   никогда   бы   не   взял   на   себя

ответственность за других людей.

    А  здесь  вот  он ничего на себя и не брал -- само получилось. Сидят тут

эти гуманоиды сиднем, колоды лежачие, стоит заговорить о бегстве -- и сразу,

как страусы, головы в песок -- Страшно! Им, видите ли, страшно, а  ему,  уже

четырежды битому, не страшно.

    Окрепнув,  он  пошел  вдоль  насыпи  влево, сделал еще несколько попыток

перелезть через нее -- результат был однозначным. Били.

    Вернулся к варианту башни, опробовал все рычаги,  штурвалы  и  реостаты.

Добился  замерзания  озера,  разрежения  воздуха вдвое, по его прихоти можно

было бы  учинить  в  долине  бурю,  потоп,  устроить  форменную  Сахару  или

напустить   аммиачных  паров.  Разумеется,  все  эти  опыты  он  проводил  с

величайшей осторожностью, хорошо помня, как он  однажды  чуть  не  поморозил

полюгалов, плескавшихся у подножия гадючьей колонны.

    Опыты  ему  сходили  с  рук.  Но  и за массивными стенами, сложенными из

настоящих валунов, он чувствовал пристальный немигающий взгляд. Когда  дошел

до регулятора освещенности, попытался под покровом колодезно-зеленой темноты

снова  проскользнуть под решеткой -- нет, не дали. Только пинфинов перепугал

--  они  рассказывали,  что  с  наступлением  темноты  над  вершинами   гор,

образующих  их  долину  (Тарумов  уже подумывал, не кратер ли), зажглись три

полные луны, повергнувшие обитателей пещер в совершенно  необъяснимый  ужас.

Сергей  понял, что и с башней он зашел в тупик -- да, он мог бы перевернуть,

испепелить, затопить зловонным туманом всю их проклятую лохань,  но  это  не

решало задачи...

    Иногда  ему  уже казалось, что и его предшественник, вот так же не найдя

способа бежать самому и увести за собой всех, просто не выдержал и...

    Нет. Он вспоминал тоненькие пальчики пинфинов. их  испуганные  пепельные

глаза и понимал -- нет. Человек не мог бросить их и уйти. Даже в небытие.

    Потом  он  предпринял  попытку  обойти  озеро  справа  и  таким  образом

подобраться к кораблям -- ничего не  вышло.  Километров  через  шесть  берег

подымался,  сперва  исподволь,  а потом все круче и круче. Тарумов уже начал

прикидывать -- а пройдут ли по такому  пути  одышливые  инфраки,  как  вдруг

скала  под  ногами оборвалась отвесным срезом -- дальше пути не было. Стылое

озеро неподвижно замерло в щемящей глубине, и только где-то далеко, в  дымке

нездешнего,   легкого   теплого  тумана  угадывался  другой  берег,  шумящий

позабытыми здесь деревьями...

    Традиция  была  соблюдена  и  на  этот  раз  --  зеленый   протуберанец,

выметнувшийся снизу, отшвырнул его далеко от обрыва.

    Возвращаться пришлось ползком Он скользил по шелковистой, поскрипывающей

"тине",  и  в  голова  так  и  лезло  видение  сказочного  гада,  властно  и

стремительно мчащегося над каменным виадуком. Царственный уж, атавистический

символ мудрости, доброты и семейного благополучия. Но как связать этот образ

с насильственным заточением нескольких десятков гуманоидов в траурно-мрачной

чаше исполинского кратера?

    А может быть, виной всему непонимание? Может, их всех просто  пригласили

в  гости и нужно только найти общий язык с хозяевами -- хотя бы в лице этого

пестроклетчатого обелиска, несомненно, стилизованного изображения  змея.  Но

как  обмениваются  информацией  обитатели  здешнего  мира  -- может быть, на

гравитационных волнах? Ну а если у них в ходу  гамма-кванты  или  нейтринные

пучки?  Что тогда? Гостеприимно, ничего не скажешь От таких хозяев надо дуть

без оглядки и налаживать дружеские контакты с расстояния в два три парсека

    Можно, конечно, предположить и совершенно  фантастический,  архигуманный

вариант  Допустим, что все обитатели этой долины -- экс-мертвецы Космическая

авария, лобовое столкновение с метеоритом при одновременном выходе из  строя

локаторов  И вот -- чудеса инопланетной реанимации, воссоздание организма из

единственной заледеневшей клетки Ну, как они воссоздавали  скафандр  --  это

уже  детали.  Главное  -- сама идея: всегалактическая служба спасения, а эта

изумрудная обитель -- своеобразный  санаторий  строгого  режима,  откуда  не

удерешь  до  полного  восстановления сил... Но все-таки лучше, если мы будем

восстанавливать  свои  силы  где-нибудь  подальше  отсюда.  А  если   версия

вселенского  гуманизма  подтвердится  -- ну, что же, мы сумеем поблагодарить

спасителей... издалека. Но сейчас нужно думать совсем о другом.

    Вот так, невольно залезая во всевозможные нравственные модели этого мира

и постоянно гоня от себя эти мысли, все мысли,  кроме  одной  --  о  способе

бегства, Сергей дотащился до пещер.

    Обезумевший  от горя пинфин встретил его на пороге: пропала его подруга.

Пропала так, как и раньше пропадали здешние обитатели, -- была где-то рядом,

за спиной, он обернулся -- никого нет. Ни всплеска, ни шороха.

    "Может, ушла вниз, к озеру? Уснула по дороге? Небольшое тельце  пинфина,

свернувшегося  в  черный  плюшевый  клу6ок  легко  затеряется  на  холмистом

склоне..." -- "Нет.  Вся  небольшая  колония  пинфинов,  полюгалы  и  "рыбьи

пузыри"  (а  это  еще  кто?)  спустились  до  самого  озера, но ее нет ни на

кубических уступах, ни в башне,  ни  за  насыпью,  ни  в  воде  --  полюгалы

ныряли".

    Тарумов выпил залпом три полных грейпфрута -- живая вода, бодрости сразу

прибавляется,  как  после  рюмки  старого коньяка, -- встряхнулся и бросился

обшаривать окрестности пещер. Не может  быть,  чтобы  никакого  следа...  Не

может быть.

    Но  ведь  было уже. И сколько раз. Значит -- может. Значит, они все-таки

во  власти  холоднокровных   выползков,   к   которым   гуманоидная   логика

неприменима.  Он  искал,  но  знал  уже,  что  это  бессмысленно, потому что

маленького кроткого существа с  печальными  пепельными  глазами  нет  ни  на

склоне, ни в озере, ни за насыпью...

    За насыпью?!

    Он скатился вниз, к пещере.

    "Ты  был  за насыпью?" -- "Да, но там ничего нет. Там нет пещер. Там нет

камней. Искать негде. Там нет даже плодов в траве и полюгалы туда больше  не

ходят" -- "Но когда-то ходили?" -- "Когда-то... да". -- "Жди меня!"

    Он мчался вниз по склону, как не бегал здесь еще ни разу. Травяные кочки

упруго  отталкивали его, словно легкие подкидные доски. Проверить, проверить

немедленно -- неужели запретный  барьер  снят?  Неужели  дорога  к  кораблям

открыта?

    Он  еще  на  бегу  усмотрел  выбокнки  расчищенные  им  в прошлый раз на

мохнатом боку насыпи, с разбегу взлетел наверх.

    Как бы не так. Липкий зеленый кулак деловито сшиб его прямо в пожелтелый

стожок припасенный давно и так кстати.

    Когда он пришел в себя, не хотелось ни отмываться, ни вообще шевелиться.

Кажется, эти царственные нетеплокровные добились  своего  --  выколотили  из

него  всю  волю  всю  способность  к  сопротивлению.  У  него  не было к ним

предвзятой атавистической неприязни -- отголоска  тех  незапамятных  времен,

когда  босоногий  человек  на  лесной  тропе  шарахался от ядовитой твари. В

детстве он даже любил возиться с ужами,  и  они  нагуливали  себе  подкожный

жирок  на  дармовых  лягушатах  в его великолепном самодельном террариуме. А

однажды отец даже взял его (потихоньку  от  мамы,  разумеется)  в  настоящий

серпентарий.  В  загон их, естественно, не пустили, но через толстые стекла,

вмазанные в кладку стен, он досыта насмотрелся на сытых и с виду почти таких

же ручных, как  и  его  ужи,  щитомордников.  А  потом  ему  дали  погладить

великолепного  золотоглазого  полоза  --  кроткое  и  беспокойное  создание,

постоянно мятущееся по загону в  поисках  лазейки.  Уникальное  свободолюбие

этого  существа  стало  для него роковым: он попал в неволю именно благодаря

ему  и  обречен  был  служить   своеобразным   индикатором   целостности   и

непроницаемости  вольера. Как только эта огромная, почти трехметровая черная

змея исчезала из поля зрения серпентологов, надо было  немедленно  искать  и

заделывать  лазейку.  При  любой,  самой минимальной возможности бежать этот

полоз удирал первым. И  попадался  --  следили  практически  за  ним  одним,

бедолагой...

    За ним одним.

    За ним.

    Створки  детского  воспоминания  медленно  закрылись,  чтобы  дать место

горестному осознанию  настоящего.  Мир  мудрых,  прекрасных  ужей...  Шелуха

внешних, поверхностных ассоциаций.

    Это  он был ужом, золотоглазым змеем-полозом, бессильно бьющимся головой

о стены гигантского террариума.

    Это за ним неусыпно следило мертвое  око  озерного  стража  --  за  ним,

человеком,   самым   свободолюбивым   существом   Вселенной,  за  уникальным

индикатором возможности побега...

    И тогда одновременно с осознанием собственной роли  в  этом  мире  перед

Тарумовым просто и естественно возник единственный возможный выход.

    --  ...Старт  будет тяжелым, уходить придется на пределе, -- он не хотел

их пугать и поэтому объяснял вполсилы -- старт должен был  быть  чудовищным,

неизвестно  еще, все ли выдержат. -- Нужно только оторваться от поверхности,

а  там  каких-нибудь  тридцать  пять  --  сорок  тысяч   метров   --   и   в

подпространство,  вам  ведь не требуется искать точное место выхода из него.

Где ни вынырнете -- все равно ваш сигнал бедствия экстренно ретранслируют на

Землю. Висите себе, отдыхайте, помощь сама вас найдет...

    -- Нет, -- скачали пинфины.

    -- Нет, -- повторили за ними полюгалы, и "рыбьи  пузыри",  дышащие  всем

телом,  и  инфраки  с  напряженно-неподвижными  зрячими лицами, и зеркальные

сосредоточенные близнецы, о  самоуглубленном  существовании  которых  Сергей

недавно и не подозревал.

    Он  кричал на них, он издевался над ними, он готов был побить и. связать

травяными веревками и таким вот безвольным, покорным  косяком  гнать  их  до

самого  звездолета...  Он-то  на  все  был  готов,  одна  беда  --  дойти до

звездолета они должны были без него.

    Он продолжал убеждать, он рисовал им на стенах пещеры сказочные  картины

Земли  --  горы,  облака...  Теперь он уже не старался убедить их, он просто

ждал.

    И вот не услышал -- почувствовал, как снизу, из лабиринта тинных холмов,

появился его пинфин.

    "Ты дошел?" -- "Да". -- "И вошел внутрь?" -- "Да". -- "Ее нет и там?" --

"Нет". Об этом можно было бы и не спрашивать.

    "Ты пробовал запустить двигатели?" -- "Да. Но это никому не  нужно".  --

"Это тебе нужно, потому что у тебя один-единственный шанс -- привести помощь

с Земли!" -- "Бесполезно..."

    Бесполезно!

    Он сейчас ненавидел их -- беззащитных, кротких, слабых.

    Бесполезно!

    Ну,  нет,  это  вам  так  не сойдет, я научу вас свободу любить, младшие

братья по разуму, так вас и так...

    "Переводи. Переводи им всем и поточнее, огонь спустится с гор,  и  смрад

затопит  долину.  Спасение -- там, за насыпью. Перевел? Все поняли? А теперь

пошли вниз, к озеру. Под ворота по одному, а дальше, к кораблям, ты поведешь

всех один"

    Он двинулся вниз, уже привычно задирая  ноги  по-журавлиному,  чтобы  не

путаться  в  осточертевшей  тине.  Оглянулся  -- никто так и не пошел за ним

Сергей недобро усмехнулся, вытащил из-за пояса перчатки и принялся  на  ходу

драть длинные влажные пучки.

    Он  шел  медленно,  медленнее обычного -- плел что-то вроде каната. Пока

добрел до башни-туры, сплел изрядно, метра три. Не стало бы  сохнуть  раньше

времени. Торопиться надо.

    Он  ускорил  шаг, вдоль ворот уже мчался крупными легкими скачками -- за

бурую замшелую решетку только глянул искоса, но даже не задержал шаг. Влетел

в регуляторный зал, все знакомо, опробовано --  и  слава  богу.  Это  --  до

отказа, теперь там темнота. Хорошо, стены внутри башни попыхивают колдовским

сиреневатым  светом.  А теперь -- канатик. Перекинуть через крестовину этого

штурвала и тянуть до крестовины вон того. Дотянулся. И -- мертвым узлом.

    Отступил, прикинул --  не  надо  ли  еще  чего?  Хватит.  Перебор  штука

опасная.  А эти два эффекта надежно проверены. Не в полную силу, разумеется,

-- иначе в Пещерах никого бы уже давно не осталось.  Но  сейчас  он  увидит,

каково это -- в полную силу.

    Хоть это удовольствие он получит.

    Он  выскочил  из  башни  и  начал быстро карабкаться вверх к пещерам. За

насыпь он даже не  посмотрел  --  сгустившаяся  тьма  не  позволила  бы  ему

рассмотреть  даже  смутные  силуэты  кораблей. Тепло мерцали арочные входы в

пещеры, три луны удивленно поднялись из-за вершин, опоясывающих всю  долину,

и   на  отвесных  гигантских  ступенях  слабо  замерцали  полустертые  знаки

неземного языка. Темнота -- это его рук дело.

    А вот сейчас начнет свою работу трава.

    И началось. Он знал, что не пройдет и часа, как травяной канат сжимаясь,

начнет поворачивать друг к другу два колеса к которым  до  сих  пор  Тарумов

едва  смел  притрагиваться.  Да, началось. Кромка гор затеплилась золотистым

светом, и пока это было еще не страшно, но полоса огня  расширялась,  теперь

это  уже  была  не тоненькая нить очерчивающая контур края каменной чаши, --

теперь  это  было  похоже  на  огромную  огненную  змею,  устало  и   мертво

распластавшуюся по верхнему краю их долины.

    Но полоса огня все росла, скатываясь вниз, и вместе с ней и опережая ее,

вниз  устремился  удушливый смрад... Апокалипсис да и только. Долго ли будут

там медлить младшие братья?

    Они не медлили. Они катились в ужасе  вниз,  и  только  по  стремительно

мелькавшим  мимо  него  теням  Тарумов  мог  определить  сколько  обитателей

спасается бегством. Тридцать... Больше сорока...  Больше  пятидесяти...  Кто

именно -- этого он определить не мог.

    Не узнал он и своего пинфина.

    Они  промчались  мимо  него  повизгивающей,  всхлипывающей  стайкой,  и,

отставая от всех, последними мерно прошагали зеркальные близнецы.

    Все. Теперь лучше взять направо, на гигантский,  исписанный  магическими

письменами  кубический  уступ. Но, словно угадав его желание, огненные ручей

отделился от общей полосы огня и, круто направившись вниз, заструился  прямо

навстречу  Сергею  по  ступеням  исполинской лестницы. Сергей отпрянул -- он

знал, что его ждет, он сам выбрал это, но... не так скоро.

    Он  побежал  влево,  оскальзываясь  на  влажной  траве,  падая  лицом  в

пружинистые  кочки, задыхаясь, обливаясь потом. Скинул ботинки. Затем содрал

с себя комбинезон. Холодный взгляд упирался в него  ощутимо  до  мурашек  на

левом  плече  и  щеке,  и  впервые  он  чувствовал  не  омерзение  и даже не

безразличие,  а  острую,  злобную  радость.  Давай,  гляди!   Гляди   и   не

оборачивайся,   дубина   запрограммированная,   гляди  во  все  глаза  и  не

отвлекайся, потому что сейчас только это от тебя и требуется!

    Потому что они еще не дошли. Еще не взлетели.

    Так он шел и шел, уводя за собой  неотрывный  взгляд  своего  стража,  и

трава,  словно  чувствуя  приближение  огня,  как-то разом усохла, перестала

путаться и пружинить, и идти было бы совсем легко, если б не удушливая гарь,

но идти было уже некуда -- перед  ним  открылся  давешний  обрыв,  и  свежий

воздух  подымался  толчкам  из  глубины,  словно  там, в темноте, взмахивала

крыльями исполинская птица. Настигаемый нестерпимым жаром, он вскинул  руки,

ловя  губами,  лицом, грудью эти последние глотки прохладного ветра, и в это

мгновение знакомый, такой земной гул стартовой ступени двигателей выметнулся

из темноты, и огненные звезды дюз канули  вверх,  в  темно-зеленую  сгущенку

низкого неба...

    Успели.

    И  последнее,  что  увидел Тарумов в конусах света, отброшенных уходящим

кораблем,   было   стройное   тело   сказочного   змееподобного    существа,

промелькнувшего  над  озером  в  стремительном и естественном полете. Это не

было погоней за беглецами. Осеребренный светом удаляющихся звезд, этот  змей

даже  не  взял  на  себя  труд  проследить  за их исчезновением. Он искал не

корабль, а крошечную фигурку человека, этого самого вольнолюбивого  существа

во  Вселенной,  который  должен  был  бежать  отсюда  первым,  а вместо того

предпочел задохнуться в чаду разожженного им же самим пожара. Так почему  же

он не бежал?

    Почему?

    Медленно,  круг за кругом, спускался он к обугленному обрыву и продолжал

спрашивать себя, и по-прежнему не находил ответа И змей просто не  понял  бы

этого  ответа,  если  бы  он  даже и нашелся, ибо логика существ, населяющих

террариумы, несовместима с логикой  тех,  кто  эти  террариумы  создает.  Он

смотрел вниз, и взгляд его был полон недоумения и разочарования.

    Но  если  бы  Тарумов  мог видеть эти глаза, они снова показались бы ему

прекрасными и мудрыми...