Александр Каменецкий
Карта Родины
Файл с книжной полки Несененко Алексея
Прислал: Автор
Union der Sozialistischen Sowjetrepubliken (UdSSR), russisch
Sojus Sowjetskich Sozialistischeskich Respublik (SSSR),
ehemaliger Bundesstaat in Osteuropa und Nordasien.
Die UdSSR oder Sowjetunion bestand aus 15 Unionsrepubliken.
Ihrer Fläche nach war sie mit 22,4 Millionen Quadratkilometern
der größte Staat der Erde.
Microsoft Encarta Enzyklopaedie 2002
Хутор стоял в глубокой ложбине между двумя пологими холмами,
вдалеке от излучины большака, в четырех примерно километрах от
полумертвой деревни Партизанское, которая лепилась за лесом, у самой
границы Водолажского района. Сам большак - каменистая проселочная
дорога с двумя разбитыми колесными колеями - соединял Партизанское с
внешним миром, причудливо петляя заболоченной равниной и вливаясь где-
то далеко в шоссейную дорогу. Ближе к вечеру, когда жара уже начала
спадать, белый рихтованный "Москвич" миновал мост через Оку, свернул
на большак и покатил мимо убранного пшеничного поля, подпрыгивая на
ухабах, кряхтя и воняя бензином. Через час, в облаке пыли, он въехал в
Партизанское; распугав несколько слабых кур, проследовал дальше,
добравшись до хутора спустя минут сорок. "Москвич" остановился у
единственного целого дома, над кривой трубой которого вился синеватый
дымок; навстречу машине выбежал с громким басовитым лаем огромный
рыжий кавказец. Появившийся следом хозяин оттащил пса за ошейник и
посадил у крыльца на цепь; суетсясь, отпер сарай, служивший
мастерской, и помог втащить внутрь большой, в человеческий рост,
мешок, туго перехваченный веревкой. Ближе к ночи "Москвич" двинулся
обратно, не зажигая фонарей, и около полуночи был уже в Водолаге.
...Серая стальная дверь, обитая изнутри нестругаными грубыми
досками, тяжело двинулась в петлях и, помедлив немного, отворилась,
впустив в мастерскую узкую полосу густой ровной тьмы. Дохнуло грибной
тягучей сыростью, и стал отчетливо слышен покойный шелест ночного
дождя - из тех, что неслышно и ласково проливаются ближе к концу лета,
сгущаясь поначалу над заливными лугами голубоватым паром, а после
бродяжничают до самой зари от деревни к деревне, шурша ветвями и
разглаживая траву.
Толстая, засиженная мухами трубка дневного света, кое-как
прикрепленная к низкому потолку, вдруг испуганно замигала, грозя
погаснуть, но затем мало-помалу успокоилась и вновь загудела, тихонько
и сонно. Внутри мастерской было просторно и сумрачно; дальние углы и
вся задняя, противоположная входной двери стена скрывались в лиловой
водянистой мгле, неподвижно висевшей в душном и влажном, застоявшемся
без движения воздухе.
Щурясь и прикрывая глаза ладонью, высокий дверной порог неуверенно
переступил маленький, коротко стриженный белобрысый мальчик в длинной
- до колен - штопаной белой майке, джинсовых шортах с оттопыренным
накладным карманом и забрызганных грязью кроссовках на босу ногу.
Поморгав и повертев пальцем в ноздре, мальчик застыл, робея, на
несколько секунд, но затем все же сделал короткий шаг внутрь и
притворил за собою дверь, стараясь не лязгнуть металлом.
Он увидел высоконогий верстак и прикрепленные к нему пузатые тиски,
рядом с которыми возвышался токарный станок, похожий на инопланетного
стального кинозверя. Рядом со станком громоздилась башня самодельных
деревянных ящиков с пожелтевшими бумажными этикетками. Мальчик
равнодушно пропустил выцветшую географическую карту, с любопытством
ощупал глазами маслянисто поблескивавшие птичьи головы молотков,
прикрепленных к стене; осторожно потрогал восхищенным взглядом
акулозубую пилу-лисовку, что мрачно скалилась, подвешенная на гвоздь,
и, казалось, неслышно звенела.
Однако что-то было в мастерской не так; нечто чужое витало в
воздухе. Поежившись, мальчик сделал резкий глубокий вдох и безошибочно
уловил, наконец, как сквозь мирные ароматы плесени, старого железа,
краски и машинного масла непрошенно сочится едкий аммиачный запах
разлагающейся мочи.
Источник запаха был где-то здесь; мальчик повернул голову влево и
увидел длинный железный стол, до которого с трудом дотягивались
рассеянные лучи тусклого светильника.
На столе, привязанный проволокой за руки и за ноги, лежал толстый
голый человек.
Он был грузный и коротконогий, пышный и белый, как сдобная булка, с
большим безволосым животом и сползшими набок дряблыми грудями. Круглый
сосок, видный мальчику, подобрался от холода, оттопырился и потемнел.
Медная проволока глубоко впивалась в запястья и щиколотки; кожа в этих
местах вздулась и налилась изнутри багровым жаром, который, ближе к
проволоке, превращался в синий и черный. Лица привязанного было не
различить за высоким холмом живота, в основании которого гнездились
редкие седые волоски, облепившие скомканные и бледные половые органы.
Опухшие гладкие ступни с круглыми желтыми пятками равнодушно глазели
на мальчика и не шевелились.
Внизу, у стола, стояло наполовину пустое хозяйственное ведро с
алюминиевой кружкой, а в углу, сваленная в кучу, смутно виднелась
груда измятой одежды - от нее исходила едкая вонь. Сквозь плотную
волну мочевины уверенно пробивался тяжелый тошнотворный запах
взопревшего в сырой духоте кала, к которому примешивались налетевшие
из-за двери пряные дуновения омытого дождем луга и далекого хвойного
леса. Поверх одежды одиноко лежала блестящая туфля, одним своим боком
отражавшая скупой беловатый свет.
Затаив дыхание, мальчик долго смотрел на туфлю и желтые пятки, не
мигая и не в силах двинуться с места. Мышцы стали ватными и не
слушались; ладони противно взмокли мелкими каплями холодного пота.
Удушающий запах теребил желудок короткими хваткими спазмами. Во рту
пересохло. С трудом поворочав языком, мальчик собрал немного слюны и
судорожно, напрягшись всем телом, сглотнул, пытаясь подавить почти
неизбежную рвоту.
Неожиданно ветер, давно уже плутавший в лугах, сильно дунул в щель
не до конца притворенной двери, наполнив мастерскую душистой
свежестью. Мальчик быстро и жадно задышал, попятился и выбежал вон.
Редкие теплые капли ласково застучали по макушке, упали на лицо и
плечи. Мальчик огляделся. Старый запущенный сад сонно чернел и шуршал
тяжелыми намокшими листьями, сквозь которые проступали очертания
одноэтажного дома с корявой печной трубой и полуразвалившейся
верандой, где бренчало выбитым стеклом рассохшееся боковое оконце.
Утробно заворчал из темноты беспокойный Султан, отзываясь на лай
далеких деревенских псов; ночная глупая птица шоркнула в ветвях, и с
глухим отчетливым стуком, хрустнув, свалилось на землю созревшее
яблоко.
Мальчик потоптался на месте, смерил взглядом дом и сад, но неяркая
полоса, проступавшая из-за стального листа, уже не отпускала, и
любопытство, борясь со страхом, брало верх. Короткими шажками,
стараясь не раздавить какую-нибудь сухую ветку, он приблизился к двери
и заглянул внутрь. Все было в мастерской по-прежнему безмятежно:
предметы покоились на своих местах, а привязанный не шевелился, словно
и сам сделался неживым предметом, чье назначение было столь же неясно
и таинственно, как у звероподобного станка или чудесной пистолет-
машины, чье дуло заменял блестящий стальной круг.
- Сиськи толстые, - удивленно-негромко сказал мальчик и погрозил
привязанному из-за двери кулачком. - Вонючка.
Набрав побольше воздуха и зажав пальцами нос, он решительно потянул
на себя дверь и шагнул за порог. Выждал немного, принюхался. Вонь
показалась ему слабой и нестрашной. Крадучись, мальчик подошел к
привязанному ближе. Тело было совсем не таким огромным, как увиделось
в первый раз, - просто слишком белым, полным и рыхлым. На груди, на
ребрах, бедрах и руках ярко горели пятна черно-фиолетовых синяков;
несколько свежих ссадин затянулись уже ломкой корочкой спекшейся
крови.
Лицо привязанного осталось почти нетронутым. Упитанное, по-хомячьи
округлое и гладкое, с отвислыми мешочками дряблых щек, покрытых
бесцветной щетиной, темными складками подглазий и лоснящимся
подбородком, который утопал в ожиревшей шее, оно напоминало мясную
маску, небрежно налепленную на скрытый под нею костяк. Высокий и
гладкий лоб переходил в глянцево-влажную лысину, обросшую
растрепанными клочьями седых волос, а посредине красовалась огромная
ссадина, напоминавшая родимое пятно.
Рот привязанного был заклеен широкой полосой липкой ленты, а глаза
- закрыты.
Страх уже почти прошел; стараясь определить, дышит привязанный или
нет, мальчик долго всматривался в его молочно-бледный круглый живот,
но движения, казалось, не было. Он сделал шаг вперед; еще шаг, и еще;
протянул руку, чтобы дотронуться до привязанного и разбудить, если тот
спит... Внезапно из тьмы дальнего угла, слипшейся в нагромождении
мешков и рухляди, завизжало:
- Диз-з-ззз! Диз-з-ззз! Диз-з-ззз!!
Громыхнув сапогом, на самую середину мастерской, под лампу,
выскочил угловатый, нескладный мужчина, худой и длиннорукий, в
приплюснутой кепке и мятом пиджаке на голое тело, прижимая к уху
черную трубку мобильного, увенчанную тупым отростком антенны:
- Да! - захрипел он и суетливо затоптался на месте, быстро двигая в
воздухе свободной левой рукой: - Иван, ну мать же твою так, а, Иван!
Где вы? Га? Чиво? - он замолчал, вслушиваясь в смутный треск чужого
голоса и переступая безостановочно с ноги на ногу, словно стоял босой
на муравейнике. На вид мужчине было лет сорок; узкое лошадиное лицо
его покрывал грубый, землистого оттенка, загар. С каждой новой
услышанной фразой мужчина кривил рот, собирая кожу глубокими морщинами
и задирая верхнюю губу над редкими и желтыми прокуренными зубами. - Ну
трахомудия! - невесело проговорил он, наконец, и вздохнул. - А чиво
мне с ним делать? И ему жрать же чего-то надо... Да ты сам вот, сам
вот сиди тут и стереги, понял? Которую ночь уже не сплю, типает всего,
как эта... Я ж с малым тут на руках, один тут... А его хрен поймет,
синеть, вроде, начал... там где эта, на руках, на ногах... Вы когда,
ну? Ну, когда забирать уже? Ты, Ваня, ты мне не говори "как в Афгане",
понял? Мы там все кровью харкали, хватит с меня. Сам ты терпения
наберись, козел!
Он отнял от уха телефон и длинно сплюнул сквозь зубы - плевок
чвякнул об пол у самых ног мальчика, плеснув каплями в стороны.
- Папк? - испуганно прошептал мальчик, глядя на плевок,
распластавшийся мертвой жабой.
- Ты? - мужчина застыл в нелепой позе, разбросав руки в стороны и
приоткрыв рот. - Ты... эта... откуда здесь взялся вообще?
Мальчик быстро-быстро заморгал, чувствуя, как снова подгибаются и
немеют колени.
- Я ничего, папк, - сбивчиво захныкал он, теребя майку. - Я думал,
ты где, а тебя нету... А я проснулся, тебя нету... скучно спать
стало... и надо искать, захотел пойти... Свет горел, а одному
страшно... Я больше не буду, папк...
Мальчик громко пукнул.
- Ты откуда здесь взялся вообще? - с ужасом прорычал мужчина,
стеклянно глядя на мальчика. - Ты как сюда зашел?
- Я... через дверь... открытая была... - он шмыгнул носом и впился
пальцами в длинную нитку, торчавшую из наспех заметанного шва. Нитка
легко подалась, затрещав. - Свет горел, открытая стояла...
Охнув, мужчина обмяк и медленно утер рукавом густо взмокший лоб.
- Ремня захотел или чиво? Мало я тебя учил, сучонок!
- Я больше не буду-у... пожалуйста... - мальчик всхлипнул и
проглотил первые слезы.
- А ну быстро! - мужчина затряс в воздухе кулаком и затопал
сапогами, словно давил разбегающихся мелких насекомых. - А ну быстро!
Чтоб и духу! А ну!..
Мальчик бросился прочь, толкнув что есть сил тяжелую стальную дверь
обеими руками, и исчез в темноте. Удивленно гавкнул разбуженный
Султан, затрусил, шумно отряхиваясь, по саду. Из далекой темноты глухо
отозвались деревенские шавки, и ветер донес обрывки нескладной песни,
которую горланили на разные лады пьяные голоса.
Мужчина перевел дух, затолкал мобильник в карман штанов, хмыкнул и
почесал рукой плоскую грудь.
- Выходит, задремал-таки, - пробормотал себе под нос и тяжело
вздохнул, по-бабьи кутаясь в пиджак. - Ишь ты, открытая стояла... - он
подошел к двери, задвинул до упора толстый засов, оперся о дверь
спиной, достал пачку сигарет без фильтра, чиркнул спичкой и закурил, с
причмоком глотая дым. При каждом выдохе в груди что-то хрипело и
клокотало. Дососав сигарету до половины, он потянул ртом спертый
воздух и, наклонившись, со стоном выхаркнул сгусток желто-зеленой
мокроты. Снова застонал, сполз по двери на корточки, стащил с головы
кепку и прижал ее к лицу:
- На хрена я с ними связался, а? Ну за каким же таким рожном, а?..
Его плечи затряслись, затем начало дергаться все тело, а из-под
кепки пробился тоскливый, на одной тонкой ноте рыдающий вой.
...Вспомнил, как в конце мая еще, под вечер, заявились, стукнули в
окошко - Иван Горбань и капитан Безбородько. Даже не поверил вначале -
сто лет ведь прошло, - что, надо же, разыщут, постучатся и войдут,
достанут из сумки водку, поставят на стол. Однополчане, гады. Ванька
его полумертвого из-под огня выволок, весь в кровище был с головы до
ног и еще песком облепился, - тащил и приговаривал: держись, бляха-
муха, держись, бляха-муха... До сих пор эта муха ночами снится. А
капитан, кто ж его забудет такого; как вообще выжил - непонятно. Пили
до полуночи, вспоминали, и всё они двое так улыбались криво и молчали,
зачем пришли. Он им свое рассказывал, плакал. Вот после этого,
кажется, Ванька и завел шарманку - сперва вокруг да около, а уже потом
- как есть. Мол, не только тебе это все поперек глотки давно встало,
только ты в нору здесь забился, а у людей по-настоящему сердце болит,
и давно пора башку кое-кому открутить за все хорошее, и за тебя, и за
нас, и за многих других... Что, мол, ни стыда ни совести, уже б
заткнулся и сидел за границей тихо со своими миллионами, иуда, так
ведь нет - лезет в президенты, и по маршруту как раз будет проезжать
здесь рядышком, а народ сам за вилы никогда не возьмется, ты ж наш
народ знаешь... И, мол, есть люди, которые уже твердо решили, и не с
улицы, и объяснять ничего не надо, и рот на замке, потому что должна
же быть хоть справедливость какая-то... Короче, делов на полкопейки,
приехали-уехали, и не бесплатно, раз жопу подставлять не хочешь, и не
узнает никто - сто процентов... Посидит в сарае пару дней, а что
дальше - тебя не касается. Тут искать точно не будут, вообще на
чеченов сразу подумают, в Водолаге ихних беженцев полно... Приехали -
уехали. Сто процентов.
- Ты пойми, Ваня! - мужчина отнял от лица кепку и осмысленно
взглянул перед собой сквозь слезы, обозначая в разводах сумерек
широкое, хохляцкое лицо Горбаня. - Живу вот, копаюсь... дом, огород...
Проснешься утром - тишина... А они там пусть хоть повыздыхают все, мне
дела нет. Не трогают, и ладно. Я ради этой тишины... черту душу
прозакладаю.
- А глаза чего прячешь, куркуль? - отзывается с насмешкой Иван из
той пьяной майской ночи. - Кто ж тишины не хочет. Ой, в гробу как
тихо! Лежи - не хочу. А он все по телевизору мордой светит, не
насветился еще.
- Не узнаю вас, старший сержант, - холодно бросает капитан
Безбородько и подносит к губам сигарету трехпалой ладонью. - Вы очень
изменились за эти годы. Спиваетесь, одичали. Я помню вас совсем
другим.
- Поймите, поймите, мужики! - мужчина умоляюще протянул руки в
пустоту. - Я когда после всего сюда вернулся... на родину, значит, как
бы... дом этот... заколоченный уже стоял, все давно померли... всё
своими руками, до последнего гвоздя... Мне ж тоже... я ж это все
понимаю... и деньги нужны... с голоду чуть не пухнем, земля у нас
всегда говно была, батя вечно проклинал, не родит... Но лучше ж, чем в
земле за собачий хрен, за политику...
- Держись, бляха-муха! - смеется Горбань. - Прорвемся. В тебе уже
столько дырок - одной больше, одной меньше... Давай сюда стакан -
вдарим по фронтовой соточке!
- Это приказ, старший сержант! - чеканит капитан Безбородько, и в
твердых его зрачках загорается знакомый бешеный огонь. - Выпейте и не
дрожите, как заяц. Смотреть противно.
- Есть! - хрипит мужчина, сжимая в отчаянии кулаки. - Есть, товарищ
капитан.
...Мальчик вернулся в свою постель - она была еще теплой, юркнул не
разуваясь под одеяло и нащупал китайского плюшевого медведя с
оторванным ухом. Уткнувшись носом в остатки колючего меха, он долго
плакал, суча ногами и перекатываясь с боку на бок, забылся коротким
неуютным сном, но скоро почувствовал, что задыхается, выпростал из-под
одеяла голову и взглянул в окно. Дождь прошел, и ветер гнал теперь по
небу чернильные клочья разорванных облаков, сквозь которые сияла
застывшей льдиной огромная круглая луна. Острые зазубренные края их,
политые холодным металлическим блеском, царапали друг друга, проносясь
перед мальчиком жуткой стаей хищных ночных птиц, тени которых шныряли
по комнате, задевая стены черными крыльями. Мальчик спрыгнул с
кровати, дрожа подбежал к подоконнику, встал на цыпочки, прислушался.
Шорохи, скрипы и хруст кружили в воздухе; отчаянно звенела выбитым
стеклом веранда; отрывисто лаяли деревенские собаки; огромный глаз
луны вперился в мальчика, мерцая, и, казалось, наблюдал за ним. Он
выскочил, спотыкаясь, выбежал на крыльцо, тонко позвал:
- Султан! Ко мне, Султан!
В ответ ветер сильно встряхнул ближайшее дерево, осыпав мальчика
градом холодных капель.
...Отняв от лица смятую кепку, мужчина нахлобучил ее на голову,
встал, разминая затекшие ноги, тихо выругался, прошагал, прихрамывая,
в дальний угол мастерской. Наклонился к груде тряпья, пошарил рукой,
выудил бутылку с мутной жидкостью, вставил горлышко в рот и сделал
несколько долгих глотков. Отдышавшись, покачал бутылку в руке -
оставалось меньше половины - тщательно закупорил и сунул назад в
тряпье. Принюхался, скривился, сплюнул. Взял один из пустых мешков,
сильно встряхнул, подняв облако пыли, вернулся к столу, на котором
лежал привязанный, и принялся с отвращением заталкивать его вещи в
мешок, бормоча под нос:
- Где раньше глаза-то были? Воняет, как в параше. Серун проклятый.
Быстро, не глядя, он швырнул в мешок комок нижнего белья, носки,
рваную белую сорочку с золотыми запонками, темно-серые брюки из
тонкого, добротного материала, светло-лиловый шелковый галстук с
рельефной вышивкой "Gianfranco Ferre". Ухватил пиджак за ворот,
осмотрел внимательно со всех сторон - новый, неизгаженный - чмокнул
губами и отложил в сторону. Подумав, опустил мешок на пол, сбросил
свой пиджак и натянул чужой, пригладив борта ладонями. Длина подходила
вполне, но требовался еще, как минимум, такой же, как у привязанного,
живот. Мужчина хмыкнул и поднял блестящую туфлю, поднес близко к лицу,
пощупал, изучая швы и неожиданно мягкую кожу, заглянул внутрь.
Этикетка была свежей и яркой; туфля пахла не человеческой, как
положено, ногой, но чем-то дорогим и парикмахерским. Он взглянул на
подошву: полированно-гладкая, с парой мелких незаметных царапин и
вытисненной цифрой 41.
- Тока куплено, - процедил с завистью и отвращением.
Примерил туфлю к своему огромному растоптанному сапогу. Вздохнул:
- Не пойдеть слону подковка... - глупо ухмыльнулся и добавил,
осклабившись: - А пизде - соломина...
Гыгыкнул и отправил обувь в мешок, а вслед за нею, торопливо содрав
с плеч, и пиджак. Завязал мешок, наподдал по нему, широко
размахнувшись, ногою, и засмеялся. В этот момент привязанный дернулся
и зашевелился, мыча.
Мужчина замер. Голый до пояса, он выглядел беглым каторжником:
задубевшая на солнце кожа туго обтягивала крупные кости с сухими
узлами волокнистых мышц; живот глубоко запал под вдавленную грудную
клетку, зияя черной воронкой круглого пупа; длинные тощие руки свисали
вдоль туловища, увенчанные огромными длиннопалыми клешнями с буграми
ороговелых мозолей; над выпирающими торчком ключицами ходил вверх-вниз
твердый, как камень, волосатый кадык.
Привязанный снова замычал, громче, и заерзал, скользя сплющенным
задом по гладкой поверхности стола и вертя головой. Мужчина поскреб
щеку и скривил рот.
- Ну, что тебе еще? - спросил почти беззлобно. - Уже поил недавно,
чиво тебе еще надо?
Привязанный дергался, выгибая поясницу и с плеском ударяя задницей
по металлу. Широко открытые округлившиеся глаза его глядели на мужчину
с мольбой и мукой. Живот колыхался из стороны в сторону студенистой
белой массой.
- Жрать, небось, захотел? А нету жрать, понял! - мужчина, щерясь с
истеричной радостью, показал привязанному кукиш. Ноготь на большом
пальце был желт, обломан и грязен. - Может, икорки тебе подать?
Этих... рябчиков жареных? Хуй тебе в рот! - он торжествующе потряс
кукишем. - Будешь знать, как живут простые люди. Они, бля...
Он, видимо, готовился сказать что-то еще, но тут привязанный
страдальчески застонал и, закрыв глаза, резко отвернулся. Из члена
его, пенисто журча по ногам, ударила тугая, прозрачная струя. Мужчина
ахнул и заметался, не зная, что предпринять, и потрясал кулаками.
Минуя ложбинку между сомкнутыми бедрами, струя разбивалась о левое
колено и, брызжа, стекала на стол, а со стола - водопадами - на пол,
собираясь в бесформенную лужу.
- Ты... бля... хватит... бля... ты... чиво... ты... хватит... скока
ж ты... хватит... ну, кончай... ну, елки ж твои... ох ты... куда ж
стока... хватит... текет... елки-палки! - задыхаясь, отчаянно лепетал
мужчина, пританцовывая, ахая, размахивая руками и хватаясь за голову.
Наконец, струя иссякла. Прозрачные капли мочи застыли на коже; другие
капли по-весеннему весело срывались с металлической окантовки стола и
звонко ударяли о поверхность прозрачной, с едва заметным желто-зеленым
оттенком, лужи, медленно подбиравшейся к сапогам мужчины.
- Уделался, - чуть не плача сказал он и попятился. - Как дитё
малое, ишак твою сыктым. Уделался... - повторил горько. - Чиво ж ты
раньше не сказал, чудо ты, блядь, в перьях?..
Привязанный лежал теперь неподвижно, не открывая глаз. Лоб его
собрался тонкими стрелками густых морщин.
- Ну, что ты наделал, свинья! - мужчина подошел к привязанному и с
хрустом отодрал от его рта полосу клейкой ленты. - Ну, есть у тебя
совесть, в конце концов, или как?
Привязанный глубоко вдохнул и открыл глаза. Между потемневшими
веками стояли слезы.
- Извините... меня.
Мужчина кивнул, широко замахнулся, но не ударил:
- Убить тебя мало, зараза.
- Прошу вас...
- Ладно, прощаю.
Он заглянул в ведро - воды было достаточно. Протопал в дальний
угол, принес тряпку, опустил в ведро:
- Щас замывать буду, - смерил привязанного долгим угрюмым взглядом.
- И тут у него слуги, понимаешь. Во живут люди!
Вынул тряпку, выжал, расправил, аккуратно накрыл ею лужу. Сплюнул,
присел на корточки и принялся, сопя, промокать мочу.
- Послушайте... - тихо донеслось сверху, со стола. - Вы же...
разумный человек. Вы... разумный человек.
- Заткнись, - огрызнулся мужчина. - Заткнись, а то опять пасть
заклею.
- Послушайте... - зазвучало уже увереннее. Голос привязанного,
несмотря на слабость, был мягок и убедительно добр, с
покровительственными округлыми нотками. - Вы ни в чем не виноваты, я
знаю... Меня похитили совсем другие люди, а вы... ни в чем не
виноваты.
Мужчина угрюмо молчал и елозил тряпкой. Несколько капель,
сорвавшись со стола, упали ему на руку.
- Блин...
- Вы не били меня, не пытали, - вкрадчиво и ласково продолжал
привязанный, заботливо выговаривая каждое слово с нужной, точной
интонацией. - Хорошо ко мне относились, давали пить... У вас маленький
ребенок... дом, сад... Неужели вы хотите всего этого лишиться ради...
- Заткнись, падла! - рявкнул мужчина, с силой выкручивая тряпку и
скрипя зубами.
- Они обманули вас... Обманом втянули в свои игры... Может быть,
посулили вам много денег... Но это же... глупо. Вы разумный человек.
Трудитесь на земле... от зари до зари. Я ведь сам тоже знаю... что
такое трудиться... чего это стоит... как тяжело дается урожай.
Подрастает сын... опора, помощник... У вас есть корни... настоящие
живые корни... А у них нет ничего, кроме озлобленности... Животной,
бессмысленной озлобленности и фанатизма. Они думают, что
разрушением...
- Если ты, гад... - задыхаясь, простонал мужчина. - Если ты... еще
одно слово... Я тебя... я т-тебя, гад, размажу...
Привязанный осекся и замолчал. Мужчина домыл пол, вытер мокрые руки
о штанины. Быстро и косо глянул на привязанного, отвернулся. Достал
сигареты, задумался, закурил.
- Мое дело сторожить, вот, - неуверенно произнес, наконец, после
долгой паузы, наблюдая, как ночная мошкара атакует со всех сторон
гудящую трубку дневного света, стрекоча крыльями. - А судить тебя
будет народ. Как народ решит, так и сделает. Дай Бог, чтоб приехали и
забрали скорее. Я хоть вздохну спокойно.
- Судит суд, - очень убедительно возразил привязанный, приподняв
голову. - А народ - это не террористы и преступники. Я хорошо знаю наш
народ... его нужды, заботы... Стране сейчас нужен мир, покой, порядок.
А те, кто раскачивает лодку... Они просто не понимают, они
заблуждаются... У них ложные идеалы, ложная шкала ценностей... Мы ведь
только учимся жить при демократии. Давайте просто... просто поговорим
об этом... поспорим...
- Обязательно, - отрезал мужчина и, пружинисто поднявшись, залепил
ему рот скотчем.
Отошел в тень, прочь от света лампы, поводил красными, осоловевшими
глазами, отправился за бутылкой, припал к горлышку, долго пил и
отдувался. Он уже нетвердо стоял на ногах, пошатываясь и держа
равновесие разведенными в стороны руками. Мастерскую медленно наполнял
густой аммиачный смрад, смешиваясь с зависшим в воздухе слоями,
уплотнившимся табачным дымом. Мужчина долго молчал и все прихлебывал
из захватанной бутылки, меряя мастерскую длинными зыбкими шагами.
Вдруг замер, пораженный внезапной жуткой мыслью:
- Расстреляют, как пить дать. Это дважды два.
И снова заходил взад-вперед, уже быстрее, гулко стуча стоптанными
каблуками сапог и приговаривая что-то неразборчиво себе под нос.
Наконец, остановился у стола, внимательно глядя на привязанного, и
процедил:
- Если мне каюк, то и ты жить не будешь, понял!
...Мальчик долго колотил в стальную дверь, но никто не открывал.
Ветер, гнавший страшные корявые облака, внезапно стих, и тотчас на
смену им из-за леса навалилась брюхом на хутор груда разбухших черных
туч, змеившихся изнутри голубыми фотовспышками молний. Раскатисто
громыхнуло - мальчик в ужасе присел на корточки, закрывая голову
руками, - а затем ударил в землю сплошной стеною ливень. Потоки с
гулом разбивались о крышу мастерской; трещал и опасно щелкал неплотно
подогнанный шифер; старые деревья прогибались чуть не до самой земли;
грудой сыпались яблоки. Забившись под узкий карниз, уже насквозь
мокрый, мальчик дрожал и плакал, но вода смывала слезы, и плач терял
смысл. Прошел, может быть, час. Ливень и не думал прекращаться;
мальчика тряс озноб; пушечные раскаты грома с каждым разом становились
все сильнее и жутче, словно кто-то ударял в твердое небо гигантским
таранным бревном, стараясь сокрушить весь мир. Оглушенный, мокрый до
костей насквозь, мальчик глотал холодную воду и скулил, как щенок.
Терпеливо дождавшись последней капли, мужчина аккуратно поставил
бутылку у порога и, проворчав "задохнуться можно", сдвинул со скрипом
засов и толчком распахнул дверь. В мастерскую ворвался отрезвляюще
свежий влажный воздух, растворяя ядовитую вонь. Мужчина пошатнулся,
как от сильного толчка, ухватился руками за косяк.
- Ливануло, - сказал мечтательно и ступил за порог, подставив тело
жгучим, бурлящим струям.
- Папк, - еле слышно, полувздохом раздалось из-за спины.
- Га? - мужчина дернулся и, резко обернувшись, увидел мальчика. -
Сынок? Ты эта... ты чего эта тут опять?
Мгновенно придя в себя, он схватил мальчика легко, как куклу, и
вместе с ним бросился назад в мастерскую, бормоча скороговоркой на
ходу:
- Ты ж... Хосподи... мокрющий весь, хоть выкручивай... Чиво ж ты
эта... вот балда ивановна... под дождем-то засел... Захвораешь... куда
ж... тут же ж такое дело...
Оставив ребенка, он заметался скачками, спотыкаясь и путаясь в
собственных ногах. Вдруг, хлопнув себя по лбу, подбежал к мальчику:
- Скидавай все!
Мальчик послушно стянул через голову майку, спустил шорты и трусы,
вынул ноги из кроссовок. Он был прозрачно-тоненький, как цыпленок, с
узкой костью - в отца; посиневшую кожу сплошь покрывали крупные
пупырышки озноба. Освободившись от одежды, мальчик снова заплакал.
Мужчина осовело поводил взглядом по мастерской, топчась на месте:
- Где ж ты делся, зараза... тока здесь был... куды ж я его...
Потом что-то придумал, разыскал под одним из верстаков мешок с
одеждой привязанного, распутал, трясясь и ругаясь, тугой узел веревки,
вытряхнул содержимое на пол.
- Щас... погодь... щас переоденем тебя.
Отделил от кучи тряпья пиджак, скупо улыбнулся:
- Во! Самое оно. Хоть польза будет. Залазий.
Мальчик неуверенно прошлепал босыми ногами к пиджаку и утонул в
нем. Мужчина стянул с головы кепку и принялся протирать белобрысый
ежик ребенка. Впервые за всю ночь лицо его прояснилось: сквозь кору
слепой тоски засветилось теплое и даже нежное, непривычное для
заскорузлых мышц, сведенных судорогой недосыпа и страха. Кое-как,
наскоро просушив волосы, он взял мальчика на руки и бережно отнес в
дальний угол, к мешкам. Усадил, укутал, нахлобучил ему кепку, сам
плюхнулся рядом:
- Ну, рассказывай, боец.
- Чиво? - мальчик хлюпнул носом и прижался к теплому отцовскому
боку.
- Как жисть молодая. Почему не спим. Почему тельник мокрый. Все
давай, докладывай старшине как есть.
- Там бабахает, как на войне, - жалобно сказал мальчик, кутаясь в
пиджак и дробно стуча зубами.
- А ты, значит, солдат, войны испугался, да? Струсил - и с поля боя
дёру, - мужчина неловко потрепал его по пшенично-желтому ежику. - А в
уставе как сказано? Как я тебя учил? Трус - последний человек.
Повтори.
- Трус... последний... человек... - счастливо повторил мальчик, и
на щеках его, сквозь синеву, начал проступать румянец. -Я не трус.
Правда, папк?
- А кто? - мужчина требовательно сощурил глаз.
- Я мувык, - мальчик выпростал из пиджака тонкие ручонки и обхватил
отцовский костистый торс.
Мужчина вздохнул, и гримаса подступающего плача смяла его лицо.
Громко цыкнув, он прихлопнул быструю горячую слезу на щеке:
- Ну, тогда другое дело... Ты, сынок, эта... никогда не забывай,
кто ты есть, понял? Мужик ты... русский человек... Батя твой всю жизнь
работал... вкалывал честно... Копейки чужой не взял никогда... И ты
тоже... смотри... Оно, знаешь, всякое бывает... как повернется... А ты
все одно мужиком расти... Сильным будь... Гляди, чиво у нас есть с
тобой.
Он запустил руку в тряпки и вытащил старое охотничье ружье с
исцарапанным прикладом и двумя воронеными суровыми стволами. Любовно
погладил кончиками пальцев прохладный гладкий металл, заглянул в
прицел, усмехнулся:
- Во какая артиллерия.
- Ух ты-ы! - мальчик просиял. - Настоящая?
- Не, баба Маня из теста спекла, - он залихватски переломил ружье о
колено, вынул заряды и опустил в карман штанов. - На, подержи, солдат.
Мальчик встал, волоча за собой по полу пиджак, с трудом ухватил
тяжелое ружье, радостно прижал к груди:
- Пу-у... пу-у... ты-ды! ты-ды! ты-ды-ды!
- Э-ээ, не так, - осклабился мужчина и взвел курки. - Несерьезно.
Палец сюда клади... ага... аккуратненько... бах! - раздался неожиданно
громкий металлический щелчок - привязанный дернулся и открыл глаза. -
Тэ-э-экс... теперь давай прямо в бошку ему целься... из
подствольничка... готов? Ба-бах! - воскликнул мужчина и рассмеялся
вместе с мальчиком.
Привязанный часто моргал и тряс головой, мыча. Мальчик разглядывал
его с тревожным любопытством.
- Папк, а кто этот дядька толстый? - наконец, спросил он.
- Кто, кто... - мужчина по-хозяйски взял ружье, загнал патроны в
стволы и, наклонившись, сунул оружие под мешок. - Никто.
- А как его зовут?
- Никак не зовут. Теперь уже никак.
- А чиво он тут лежит?
- Дочивокаешься у меня! - ощерился мужчина. - До ремня
дочивокаешься.
Мальчик примолк и запустил в нос палец, насупившись от обиды.
Снова, вспоров длинную бессмысленную паузу, зазвонил телефон.
Мужчина выхватил из кармана трубку, коротко глянул на мальчика и
быстрыми шагами, подпрыгивая, выскочил под дождь.
...Оставшись один, мальчик вдруг обнаружил, что успокоился и
согрелся. Мастерская, воняющая мочой и табаком, с безымянным
человеком, привязанным проволокой к железному столу, с невесть откуда
взявшимся ружьем, спрятанным под пыльными мешками, казалась надежнее,
роднее и уютнее собственной кровати, где остался спать глупый
китайский медведь. Побродив между верстаками, погладив опасливо
токарный станок - на пальцах осталась липкая серая пыль, - поковыряв
сложные крепления синих и алых лыж, он остановился случайно у
географической карты, напрягся и сморщил нос, пытаясь разгадать смысл
загадочной картинки.
Обрызганный точками мушиного помета, прямоугольный лист бумаги был
расчерчен прямыми и ломаными линиями, испещрен мелкими надписями и
разноцветными пятнами. Самым большим - бледно-розовым - пятном была
фигура, напоминавшая корову или свинью. Мальчик легко различил
передние и задние ноги, задницу, хвост и маленькую головку,
упиравшуюся в верхний обрез листа. Непонятное животное занимало
слишком много места: оно навалилось и почти раздавило тяжелым,
отвисшим брюхом кого-то песочно-желтого, выпяченной грудью выпихивало
с листа кучу мелких разноцветных существ, сгрудившихся у самого края,
а хвост поджало - размахивать им не выходило никак. Корова,
поразмыслив, решил мальчик. Розовая коровка.
Присмотревшись, он увидел на ее теле четыре крупные, жирные буквы и
прочел, запинаясь:
- Сы... Сы... Сы... Ры.
Странное слово, слабо похожее на сыр, не походило ни на что больше,
и мальчик оставил его, занявшись другими словами.
- Мэ... о... сы... кэ... ва... Мэ-ос-ква... Москва! - удивился он,
глядя на красный кружок, расположенный примерно там, где у коровы
должно быть сердце, и обрадованно повторил: - Москва!
Чуть повыше стоял еще один кружок, поменьше, но букв было столько,
что справиться с ними не удалось ни с первого, ни со второго, ни с
пятого раза:
- Лэ... е... ени... ныг... нгы... ны-гра...
Мальчик махнул рукой:
- Пусть тебя дураки читают, - и принялся выискивать слова, которые
давались певуче и легко: - Ту-ла... Ки-ев... Ри-га... Фо-рос... Ба-
ку... Ал-ма-А-та... Ма-га-дан... - Поднатужившись, сложил из букв: -
Фру-нэ-зе... Я-ро-сы-ла-выль... Вэ-ла-ди-вос-ток...- а затем, пыхтя и
отдуваясь, с трудом ворочая во рту неподатливую кашу: - Дэ-ж-дыж-зэ-
жес-каз-гас-ган... Джез-каз-ган! Джезказган!
Некоторые из этих слов, Москва, например, обозначали города - такие
места, где живет много-много людей и стоят большие дома, - вроде
Водолаги или Ново-Промысловска; другие могли обозначать что угодно:
например, имена животных, или птиц, или таких вещей, которые вообще
неизвестны людям. Больше всего мальчику понравилось слово Улан-Удэ -
он сразу представил себе крутую заледенелую гору, с которой можно
бесконечно долго лететь верхом на уланудэ в облаке серебристой снежной
пыли, позабыв обо всем на свете и визжа от восторга.
Прокашлявшись и растирая ладонью грудь, вернулся мужчина - мокрый,
со слипшимися на лбу волосами и зажатой в зубах догорающей цигаркой.
Недоуменно глянул на мальчика, подошел поближе. Мальчик обернулся:
- Папк, а чиво это такое?
Мужчина пожал плечами:
- Карта. От бати осталась.
- А зачем она нужна?
- Ну, как зачем... - мужчина замялся. - На ней наша страна
нарисована... как бы. Ну, там реки, города... Как с самолета если
смотришь, так и на карте. Батя... ну, дед твой... он вот так помню
станет... руки за спиной сложит и все смотрит, смотрит... Я спрашиваю:
чего, ты, бать, там ищешь? Путешествую, говорит.
- Это значит - Россия, да, папк? - мальчик перевел взгляд на
плоский лист бумаги, пытаясь совместить его со словом, обозначавшим
землю, на которой они живут, их хутор, дом, сад, Водолагу и саму
Москву, обозначенную кроваво-красным кружком на груди розовой коровы,
как сердце.
- Это? Не, сынок, - он помотал головой. - Тогда еще никакой России
в помине не было.
- А чиво было?
- Отстань, рано тебе еще, - оборвал его мужчина. - Вырастешь -
узнаешь. На тот год в школу пойдешь, может, чиво расскажут... Иди
лучше ляж поспи там в углу. Не дергай меня.
- Папк, а что такое уланудэ?
- Га? А, понял... Ну, город такой. Вот он тута, смотри, - он ткнул
заскорузлым пальцем под брюхо корове. - Там у мамки твоей какая-то
родня троюродная осталась, что ли... седьмая вода... А мы с тобой...
дай-кось... не вижу ни хрена... ч-черт, холера... - мужчина уткнулся
носом в карту, присматриваясь и шевеля губами. - Во, нашел! Ново-
Промысловск наш есть! - воскликнул он, обернувшись к сыну. -
Маленькими такими буковками. Это, выходит, Ново-Промысловск, где-то
здесь Водолага, потом Партизанское - и мы! - выдавил ногтем в бумаге
крест. - Вот тута, - подытожил удовлетворенно. - А если надумаем в
Улан-Удэ, нам во-о-от так... - он прочертил ногтем длинную, в
полметра, линию по коровьему брюху, - через всю страну пилять
придется. Целую неделю будем в поезде трястись. Чух-чух, чух-чух...
- Ого! - мальчик округлил глаза.
- А ты думал. Четырнадцать республик отвалились, а все один хрен -
как, вроде, и меньше не стало. Народишку тока поубавилось... Как
говорили: "Перестройка-перестрелка-перекличка". А земли у нас еще мно-
о-ого... Хоть жопой ешь.
- Папк, а где мы раньше жили, когда я маленький был?
Мужчина помрачнел, смерил мальчика тяжелым, больным взглядом и
выплюнул потухший окурок.
- Есть такой город, Сумгаит. Там батя твой нефть добывал из моря.
Вот он, видишь, - Сумгаит? А синее - Каспий... Жили мы там с твоей
мамкой на улице Восьмого Съезда Советов, дом двадцать два, квартира
двенадцать. Нормально жили, мирно. Папка хорошие деньги зашибал. Тока
с черной мордой ходил все время... И еще у тебя сестричка была, Надя.
И мамка любила нас всех: и тебя, и меня, и Надьку... Тебе тогда и
годика еще не было.
Мальчик оживился, заблестели глаза:
- А они там живут сейчас, в Сумгаите, мама и сестричка, да? Давай к
ним поедем, папк. Или пусть они к нам. У нас хорошо, места много.
Давай им по телефону позвоним, чтоб приехали?
- Некуда больше звонить, - через силу, глухо проговорил мужчина. -
Вырастешь - может, расскажу тебе все. Как ебаные хачики... - он
оборвал себя на полуслове. - Иди в углу ляж, поспи, понял!
- Какие хачики?
- Не понял? - прорычал мужчина, сжимая кулак. - Повторять надо?
Насупившись, мальчик нехотя поплелся в дальний угол и свернулся
калачиком, натянув на голову пиджак.
- Спи! - приказал мужчина. - Я щас быстро в дом смотаюсь, потом
назад. А ружье смотри у меня - только тронь попробуй!
Несмотря на отчетливый запах мочи, пиджак пах еще чем-то необычным
и прекрасным, даже сказочным, совершенно нездешним. Аромат мягко
кружил голову и убаюкивал; нежная подкладка шелковисто ласкала лицо.
Мальчик закрыл глаза и живо представил себе, как маленькие и юркие, со
светло-рыжей шерстью и умными мордочками ебаные хачики шмыгают с ветки
на ветку, то исчезая, то снова появляясь среди густой, пронизанной
солнцем листвы, а у ствола дерева стоит красивая молодая женщина с
золотистыми волосами и глазами цвета свежей зелени, которая держит за
руку маленькую девочку с розовым бантом. Девочка бросает хачикам один
за другим блестящие шарики лесных орехов, а те ловят орехи на лету и
смешно разгрызают, придерживая передними крохотными лапками.
...Дождь почти иссяк; пробираясь сквозь сад, было уже трудно
определить, с неба ли валятся свинцово-крупные холодные капли, или с
намокших, обросших дрожащей влагой яблоневых ветвей. Мужчина подбежал
к крыльцу, запыхавшись и тяжело переводя дух, оглянулся по сторонам,
прислушался, скрипнул дверью и вошел в темный дом.
Не зажигая света, он пробрался в комнату, спотыкаясь о невидимые
угловатые предметы, больно ушиб бедро, охнул и ругнулся шепотом,
словно боясь кого-то разбудить; затем опустился на корточки, нашарил
железное кольцо, потянул на себя и отворил люк. Из подпола густо
понесло теплой сыростью. Мужчина спустил вниз обе ноги, нащупал
ступеньку металлической лестницы и шаг за шагом полез внутрь.
Ступив на утрамбованный земляной пол, он чиркнул спичкой и зажег
короткий свечной огарок, притулившийся среди пузатых банок
прошлогодней консервации. Красноватое зыбкое пламя, заметавшись на
стекле, осветило длинные полки, мешки со свежесобранной картошкой,
бочку малосольных огурцов и еще одну - поменьше - квашеной капусты.
Между ними, наполовину пустая и накрытая рваной телогрейкой, стояла
десятилитровая бутыль мутно-серого самогона.
Мужчина по-деловому сдернул телогрейку, ежась, набросил на свои
худые плечи, извлек из-за бочки чистую поллитровую банку, наполнил ее
самогоном и сделал несколько жадных глотков. Запустив руку в бочку,
вынул огурец и, недолго хрустя, проглотил. Аккуратно отставил банку
подальше, кряхтя наклонил бочку и вынул из-под днища замотанный в
газету сверток. Стараясь унять дрожь в руках, положил сверток на пол,
встал на четвереньки, развернул.
Посредине измятого газетного листа, туго перетянутая бечевкой,
красовалась толстая пачка долларов.
Мужчина задышал тяжело и часто всем телом и некоторое время тупо
смотрел прямо перед собой, не сводя с пачки неподвижно-стеклянных
глаз. Затем взял ее осторожно и бережно, как живую, поднес к лицу,
задышал еще чаще и, помогая себе зубами, принялся распускать тугой
неподатливый узел бечевки.
Освободив деньги, он опустил их на газету, рассыпая. Пачка сплошь
состояла из обтрепанной и старой мелочи: десяток, двадцаток и ветхих
полтинников - замасленных, грязных и липких. Лишь на самом дне,
заботливо отделенные от всех остальных, лежали четыре новенькие,
хрустящие стодолларовые купюры. Запустив в деньги обе руки, мужчина
застыл, шевеля неподатливыми, ломкими губами:
- Во, бля скока... во, бля, скока... во, бля, скока...
Вспомнил: отец стоит у карты, закусив папиросу, и задумчиво цедит
сквозь усы: "...я ему говорю: "Товарищ следователь, колоски ж после
комбайна на поле лежали, их хоть птица клюй, хоть что, а у нас в доме
жрать нету ничего вообще, подыхаем". А он мне по морде раз, другой...
юшка потекла... Потом как заорет: "Народ за тебя, недоноска, кровь
проливал, фашистскую гадину давил, а ты у него хлеб крадешь!" Как
будто я сам не народ, а жид какой-нибудь... Вот так за колоски десятку
и впаяли. Обрили, значит, башку и повезли в Ново-Промысловск, на
пересылку. Две недели помурыжили, а потом - в телячий вагон, и
поехали: Киров, Сыктывкар, Ухта, Ишма, Нарьян-Мар... Там сначала были,
станция Иржинка. Потом перекинули к Инте поближе... а затем вообще к
херу на рога, где Салехард. Ну, что: лес валили, дорогу строили,
такое... Потом, как отец народов подох, я в Нарьян-Маре на корабль
завербовался, матросом. Повезло. Ходили на Диксон и обратно - через
Новый Порт и Тасовский. Ну, накопил кой-чего и в пятьдесят девятом
домой подался. Вот так мне этот Север поперек глотки встал. Думал:
вернусь, заживу, как человек, женюсь. С деньгами-то оно всегда
веселее... А в поезде, под Нижним Тагилом, что ли, у меня, дурака, все
эти деньги и вытащили. Такой, значит, мужичок красноморденький
подвернулся... вроде, тоже из лагерных... Как сели вспоминать... то да
сё... после второй бутылки сморило... Проснулся - а денежки тю-тю!
Выходит, вор был мужик настоящий, а не как я. Небось, и пропил все..."
Так прошло несколько долгих минут: он стоял на четвереньках и
шептал. Потом сел и взялся пересчитывать, тщательно сортируя кучки:
десятки - к десяткам, двадцатки - к двадцаткам... Выходило ровно две
тысячи. Мужчина подумал немного, затем разорвал газетный лист на куски
и упаковал каждую кучку отдельно, чтобы рассовать их затем по углам.
Справившись, выудил из бочки новый огурец, глотнул самогона, закусил,
присвистнул и вдруг, ударив сапогом о землю, пустился в пляс.
Он двигался дико и страшно, как сломанная машина, кружась на месте
волчком, выворачивая ноги и топая изо всех сил, будто пытался
проломить пол; длинные костлявые руки его взлетали высоко за голову,
натягивая кожу на выступающих ребрах, и обрушивались всем весом
плоских долгопалых ладоней на бедра и голенища сапог. Он взбрыкивал и
отчаянно шлепал, коряво подпрыгивая и ухая, взбрыкивал и шлепал, топал
и бил. Грудь его покрылась горячим маслянистым потом; лицо взмокло и
пылало жаром; скулы заострились; редкие пряди волос облепили покатый
лоб, собравшийся гармошкой, а из провалившегося сухого рта, сквозь
лошадиные желтые зубы, вырывался утробный хрип, складывавшийся в
подобие песни:
Летчик высоко летает,
Много денег получает.
Вы-ы-ысоко-высоко-о!
Вместо водки - ма-ла-ко!
Он истово погрозив кулаком бочкам и банкам, и повторил:
- Вместо водки - ма-ла-ко!!
Измучившись, остановился, утер лицо и снова хлебнул самогона. Пламя
свечи рвалось с фитиля, развеваясь, как маленькое красное знамя.
- Ульи, значит, куплю... чтоб пчелки... - проговорил он неожиданно
потеплевшим голосом, словно бешеный танец избавил его, наконец, от
кошмара. - И мед тоже... Пацан же сладкого не видит. И еще кролей. И
кур. И подсвинка. А корову тоже хорошо... Малого в школу отправить -
это что? Ранец там... пенал... всю эту мутотень... книжки...
Нормально. А то - в Крым махнем! Покупаемся там, по горам... Чтоб же ж
жизнь была, а не это самое... Чтоб жизнь!!
Дождь кончился, и облака расступились, обнажив бездонное небо, на
котором щедрой россыпью, гроздьями, пылали лучистые яркие звезды.
Вздымаясь куполом необъятного храма, оно источало ровный, нерушимый и
влажный покой, нисходивший теплыми, пронизывающими потоками, как
благословение. Неподвижный воздух сгустился сочными ароматами -
казалось, луговые травы, разбившиеся спелые яблоки, старые деревья,
мокрая земля растворяются, теряя очертания и превращаясь в легкий,
душистый пар, приятно щекочущий ноздри и скрадывающий без следа любой
звук. Промытый яростным звонким ливнем, мир замер, любуясь своей
неожиданной чистотой и свежестью, на самом исходе августа и лета,
словно обернулся вдруг на прощанье, входя под суровые своды скорой
осени...
Ошеломленный неожиданной переменой, захлебнувшись пряностью
запахов, сраженный воцарившимся вдруг покоем, мужчина сделал пару
зыбких шагов и, не выдержав, повалился лицом в мокрую траву. Щедрая
земля любовно приняла его твердое тело, пластаясь сытной плотью, как
женщина, и хлынула вереница давно забытых чувств, сладко теребя
сердце.
Зашуршал кусты, и послышался увесистый прыжок; кто-то жарко засопел
над ухом, и вслед за тем огромный шершавый язык прошелся по щеке,
захватив сразу пол-лица.
- Султанчик... псина моя родная... прибёг...
Огромный мохнатый пес, перепачканный грязью, навалился ему на грудь
и пыхтел, заливая рот и ноздри текучей, резко пахнущей слюной.
- Обрадовался, да?.. Ну, хорош, хорош, отстань... Задавишь.
Умный зверь заурчал, сел послушно рядом и зашлепал хвостом по
траве, пристально и грустно глядя на хозяина.
Мужчина открыл глаза и впервые за многие годы увидел небо -
бархатное, звездное и не по-человечески торжественное, как будто в
невидимых горних мирах кто-то справлял праздник. Ему захотелось понять
и сказать что-то очень важное, какую-то изначальную истину, касающуюся
его самого и давно уже застрявшую в груди кривым железным осколком,
мешая дышать и жить. Он сел, опершись на руки, и поднял лицо кверху:
- Я... вот... всю жизнь работал... всю жизнь... нефть качал...
работал...
Слова не давались, ускользали, теряли смысл и распадались во рту на
мелкие слоги, звучавшие стыдно и бессмысленно.
- Я работал... честно... нефть качал... чтобы все, значит...
последнее здоровье отдал... чтобы все люди...
Осколок в груди зашевелился и кольнул сердце. Мысли роились и
жужжали; голову переполнял сплошной непрерывный гул; в глазах плыло и
двоилось.
- Я, значит, никогда... я, значит, никогда... а... эта... вот...
когда человек работает... всю жизнь... тогда эта... чтоб только войны
никогда не было... а кто ж знал, что так вот... эта... я ж никогда...
никогда в жизни... и за что?.. и за что?..
Высокое небо внимало ему, впитывая каждое слово, и отвечало
сердечным, проникновенным безмолвием. Мужчина встал, широко расставив
ноги, и гордо повел худыми плечами:
- Я работал! - хрипло сказал он, задрав подбородок, и умолк,
напряженно вглядываясь в звезды. Казалось, они слышат, понимают и
подмигивают. - Честно. Всю жизнь. Чужой копейки никогда не взял.
Работал. И буду! И буду!! - выкрикнул, надсаживаясь, в
головокружительную лучистую высь.
Ответом был пронзительный визг телефона. От неожиданности пес
метнулся в сторону, прижался к земле, вздыбил на загривке рыжую шерсть
и глухо зарычал, ощерив клыки.
Несколько минут, которые показались ему бесконечными, мужчина
слушал и бледнел. Затем разжал пальцы, и черная трубка камнем
скользнула в траву.
- Как тикaть? - спросил он высокое небо чужим голосом. - Куда ж нам
теперь тикaть, Ваня?..
...Высунув голову из-под пиджака, мальчик прищурился на свет:
мастерская была сонной и покойной, как колыбель. Привязанный
безмолвно, горой сдобного теста, лежал на столе и не шевелился.
Мальчик встал, нашел шорты и кроссовки, натянул, огляделся.
- Соня-соня-пересоня, - сказал сам себе. - Солдат спит, а служба
идет.
Он побродил немного взад-вперед, скучая, выглянул во двор, затем
подошел к карте и медленно провел пальцем по отцовской борозде,
соединявшей бисерный Ново-Промысловск и солидное Улан-Удэ. Покачал
головой:
- Чух-чух, чух-чух... Целую неделю ехать, - почесал в затылке и
вдруг придумал: - Сейчас поедем.
Неподатливая кнопка, запиравшая оттопыренный накладной карман
джинсовых шорт, громко щелкнула, и на верстак посыпались со стуком:
батарейка Energizer, пластинка жевательной резинки, ластик с Микки-
Маусом, несколько сигаретных окурков, спички, значок с американским
флагом и длинной иглой, пара мелких монет, сломанная блесна "на щуку",
строительный патрон с красной головкой... Разровняв кучу по верстаку,
мальчик вынул обгрызанный черный фломастер и крохотный пластмассовый
автомобильчик из "Киндер-сюрприза". Покрутил пальцем колесики:
- Джип-широкий, щас поедем кататься. Хочешь кататься, джипчик?
Голосом джипа взревел:
- Э-уу-у-ррр! Э-уу-у-ррр!..
Он потянулся к карте, пытаясь установить автомобильчик у сердца
розовой коровы, но карта неожиданно легко отделилась, зашуршав, от
стены, и левая часть ее повисла, обнажив светлый кусок штукатурки с
гнездовьем скользких чешуйчатых насекомых, - перепуганные, они
закопошились, торопливо расползаясь в стороны. Мальчик отпрянул и
поморщился, сглотнул, вытягивая шею, на несколько секунд задумался и
вдруг улыбнулся неожиданной новой мысли.
Зажав в кулаке сокровища, он пошлепал к привязанному. Пухлое белое
тело не шевелилось. Приблизившись, опасливо протянул руку и легонько
царапнул фломастером по заплывшему жиром боку:
- Эй, соня-пересоня...
Студенистая плоть не отзывалась.
- Мыться не будешь - клопы заведутся, - серьезно сказал мальчик. -
Будут у тебя в жопе жить.
Привязанный не ответил.
Мальчик пожал плечами, снял с фломастера колпачок, сунул в зубы и
принялся рисовать между сосков привязанного жирную точку. Смешиваясь с
едким потом, штрихи выходили размытые и нечеткие. Мальчик сбегал за
майкой, вернулся, протер привязанному грудь и снова принялся за точку.
На этот раз она была хоть и не круглая, но отчетливо-черная.
Полюбовавшись работой, мальчик ухватил покрепче фломастер и вывел
крупными буквами над точкой: М-А-С-К-В-А.
Подумав немного, он поковырял пальцем в пупке привязанного и
написал сверху: КИЕВ. Буква К получилась хромая и корявая, да еще
заваливалась на спину. Мальчик заворчал недовольно, нарисовал кружок
между Москвой и Киевом и обозначил его коротко: УФА. Соединил три
города прямыми линиями, усмехнулся пузатой бокастой Ф. Провел линию к
неподвижно-мягкому правому плечу, на котором возник кружок и слово:
АЛМАТА. Спустился от плеча к локтевому сгибу, где написал на синеватом
бугорке вены: ТАЛИН. Довел фломастер до багрово-синего отека у
запястья - там, на самой границе молочно-белой кожи появилось: МИНС.
Дурацкая К, задрав обе свои тонкие ноги, съехала по коже вниз и
превратилась в каракулю, испортив красивое слово. Рассердившись на К,
мальчик решил продолжать без нее:
АДЕСА
РИГА
ТУЛА
СУМГАИТ
ЛВОВ
ФОРОЗ
...................
Наконец вывел на левой стопе привязанного:
УЛАНУДЭ
и сунул фломастер в карман.
- Всем садиться! - отдал команду. - Папка за руль. Я сбоку. Мамка,
Надька - сзади. Привяжитеся ремнями, а то оштрафуют. - Щелк-щелк! -
Ой, Султана забыли! - Прыгай сюда. - Гав-гав-гав! - Что, бойцы, все в
сборе? - Так точно, товарищ старшина! - Зарядить ружье! - Есть! - Ну
чиво, посидим на дорожку?..
Мальчик с сосредоточенным лицом уселся на пол и замолчал. Потом
вдруг вспомнил что-то, вскочил, метнулся к верстаку, захватил окурок,
спички. Вернулся, снова сел, нахмурился, свел к переносице брови.
Сунул окурок в рот, поджег и принялся старательно пыхтеть, кашляя и
пуская хлопья сизого дыма. Терпеливо дождался, пока пламя доест
сигарету до самого изжеванного фильтра, неспешно загасил окурок о
подошву, встал:
- Ну, ни пуха ни пера! - Э-уу-у-ррр!..
Твердо установил свой джип в черной точке между сосков привязанного
и двинулся с рокотом от Москвы через Уфу к Киеву, с трудом одолевая
гору безволосого мяса, чтобы через неделю оказаться в волшебном городе
на самом краю света, где проворные хачики снуют между еловых ветвей и
ловят на лету блестящие шарики лесных орехов, глядя на людей веселыми
глазками-бусинами...
...Мужчина был бел, смертельно пьян и страшен. Пинком распахнув
стальную дверь, он застыл на пороге, остекленело водя впереди себя
водянисто-голубыми глазами, размытыми круто соленой жидкостью, словно
видел уже не предметы, но нечто, скрывавшееся за их жалкой облочкой, и
это нечто было кошмарнее любого сна. Вздрогнув от резкого звука,
мальчик обернулся и похолодел от затылка до щиколоток, тревожно
перескакивая виноватым взглядом с разрисованного тела на отца, который
шатался и неразборчиво хрипел.
- Здорово, сынок! - неестественно громко и бодро, с визгливой нотой
выкрикнул мужчина, надсаживаясь. - Как поживаешь?!
- Я... играюсь, - пролепетал мальчик, едва управляясь с онемевшим
языком.
- Играис-с-ся? - недобро переспросил мужчина, ворочая головой из
стороны в сторону, как тяжело раненное животное, удивленное внезапной
острой болью. - А зачем?..
- Ты чиво, папк? - мальчик снова почувствовал, как тяжелая рука
сжимает желудок, и колючие мурашки ползут по спине снизу вверх. -
Ты... чиво это?..
Мутные глаза мужчины, бессмысленно плававшие в глубоко упрятанных
морщинистых глазницах, вдруг замерли в одной точке и схватились тонкой
ледяной коркой. Он сделал полшага к привязанному и громко рыгнул,
дернув лицом:
- Это... что еще... за херня такая?
- Я... папк... больше не буду...
- Ах ты, сучонок!!
Горячая, как кипяток, струя, вырвавшись, шипя, из-под шорт,
побежала по ноге в кроссовок.
- Я... хотел... я не буду больше, папк... я его сейчас тряпкой
потру... я не...
Мужчина не слышал. Почти не сгибая коленей и растопырив руки, он
подошел к привязанному, пережевывая неслышные слова.
- Пожалуйста, папк!.. - заскулил отчаянно мальчик, присев и накрыв
голову руками. - Пожалуйста, не надо!.. Я больше не буду... Я помою
его... тряпкой потру... Только не надо!.. Пожа-а-алуйста!
Моча хлюпала в кроссовке; мокрые трусы и шорты гадко прилипли к
коже.
Мужчина остановился у неподвижного тела, деревянно тронул его
ладонью. Посмотрел на сына и вдруг улыбнулся.
Мальчик на всю жизнь запомнил этот оскал.
- Карта Родины, бля... - по складам, глухо проговорил мужчина. - От
Москвы до самых до окраин... бля. Знаешь эту песню, сынок? Хорошая
была песня...
В луже мочи, намертво сцепив над головой руки, мальчик сидел на
корточках, дрожал и рыдал. Все пространство перед ним занимал
огромный, грязный, измятый гармошкой сапог с налипшей травой и
размазанными комьями рыжей глины. Неотрывно глядя на сапог, мальчик
ясно видел, как он обнимает, целует его, старательно слизывая грязь, и
отцовская пьяная рука с высоко занесенным армейским ремнем замирает в
своем беспощадном полете.
Мужчина снова оскалился, обнажив гнилые десны с криво торчащими
зубами палой лошади, протянул руку и пошевелил ею в волосах мальчика,
водя взад-вперед от макушки ко лбу.
- Давай споем, сынок... Га? Хорошая песня.
Покачнувшись, он тяжело плюхнулся рядом с ребенком. Бесчувственный
зад выдавил лужу, свирепо брызнувшую в разные стороны. Воздух
сгустился, наполнившись ядовитой вонью сивухи. Мужчина скривил руку в
длинный крюк и крепко прижал к себе трясущееся маленькое тело.
- Давай, повторяй за мной...
От Москвы-и-ии... ды-д-до... с-самых-х до окраин!
Сы... юж-ж-жных го-оо-орр... ды-д-до... с-северных ма-а-аре-е-еее-
ей!
Чела-а-авек пыр-р-рр-раходит... как хозя-а-аа-ин!
Ни-об-я-а-аа-тной Р-ро-о-одины-ы сва-а-аа-еееей!!
Мальчик молчал, плакал и трясся. Намертво сжатые ребра трещали;
стиснутое между ними сердце металось, как попавшийся капкан мелкий
зверь.
- Чиво не поешь? - утробно икнул мужчина и сглотнул слюну. -
Русский человек... он когда... пиздец приходит... поет... громко...
чтоб страшно не было... Ты не бойся, сынок... ты пой... пой с батей...
А потом поедем... побежим опять... далеко... на край света... побегут
русские по своей земле, бля... как в сорок первом... Дом купим... в
школу пойдешь... прорвемся... Ты пой сейчас, сынок... пой... не
оставляй одного батю...
И он снова взвыл, выпевая с яростным остервенением за словом слово:
Вы-сю-у-уду жизнь... приво-о-оольна-а и ш-широ-о-оока-а!
Пра-па-па-а-ааам-пам... ебаный ты в ро-о-оот!
Ма-а-ал-лады-ы-ыым везде у на-а-ас доро-о-оога-а!
Сы-та-р-ррика-аа-ам ви-из-ззде-е у на-ас па-а-ачо-о-оот!!
В груди его вдруг сильно заклокотало и забулькало; мужчина открыл
широко рот и выпучил глаза, всасывая с сипением воздух; лицо налилось
кровью; руки потеряли силу и обвисли, чтобы через секунд взлететь,
сжавшись кулаками, к грудной клетке, которую раздирал кашель. Крупные
извилистые вены на шее и лбу вздулись, набухли и заалели, живыми
змеями извиваясь под кожей. Заглотив побольше воздуха, мужчина
повалился на бок и засучил ногами; тело его ритмично дергалось, словно
через него пропускали электрический ток, готовое вывернуться
наизнанку. Так продолжалось несколько минут - их хватило мальчику,
чтобы бесшумно исчезнуть из мастерской - мужчина хрипел и пускал пену,
ударяя себя кулаками и толкая всеми мышцами клокочущую массу из легких
вверх. Наконец, что-то громко лопнуло, обвалившись, внутри; он взвился
ужом, облегченно тряхнул головой, и слизисто-зеленый сгусток с яркими
следами свежей крови легко выскользнул изо рта.
Откашлявшись, мужчина замер и некоторое время сидел молча, делая
редкие глубокие вдохи. Темные веки низко сползли на глаза. Затем
порывисто встал, как бы исподволь уверенный в некоем обязательном
действии, которое ему нужно сейчас совершить; подошел к привязанному,
дотронулся. Тот уже давно вынырнул из очередного обморока; он с
готовностью повернул к мужчине седую голову и взглянул по-младенчески
ясно и испуганно. Все тело его, словно татуировкой индейца, было
сплошь покрыто причудливой сетью неровных линий, черными кружками и
скачущими угловатыми буквами.
Мужчина долго молчал, водя пальцем по лабиринту и останавливаясь в
точках городов. Сделав остановку, он произносил одними губами
написанное слово, затем двигался дальше, и так раз за разом, снова и
снова - как знахарь, колдующий над больным. Не в силах понять
происходящего, привязанный лишь дико таращился на заскорузлый палец.
Ничто в нем не напоминало уже солидного и пожилого человека, который
умеет говорить убедительно, округло и ровно, - морщины разгладились,
щеки занялись лихорадочным румянцем, и каждая пора сочилась
неподдельным, неуправляемым ужасом, что способны по-настоящему
испытывать лишь маленькие дети. Казалось, на железном столе лежал
пухлый, бело-розовый младенец-переросток, которого распеленали, чтобы
мыть.
- Карта Родины, бля... - задумчиво проговорил мужчина, вернувшись,
наконец, из далекого Забайкалья к слову МАСКВА, и потоптался на месте,
собираясь с мыслями. - Я в Афгане восемь месяцев оттрубил... без
передыху... ровно... такое видел... тебе лучше не знать... каждый день
только и думал... как живым оттуда выбраться... только одно и думал...
мечтал... а под Кандагаром... в горах... на духов нарвались... в
разведку, бля, пошли... разведчики хуевы... весь взвод мой там и
полег... весь... Саня Белоус... Вадик Залесский... Жека Макрушев...
Эдик Штайн... Рафик Шатоев... до единого... а меня контузило...
очнулся... темень, бля, луна светит... и одиннадцать трупов...
ровно... я встал... и пошел... хрен его знает, куда... прямо... через
перевал... а к утру к своим вышел... ну, меня в госпиталь... а потом
сразу на дембель... досрочно... потому что башка... того... по ночам
все в атаку ходил... такой сон... бегу, значит... ору... духи лезут со
всех сторон... а у меня в магазине один патрон... единственный... сон
такой был все время... а когда в Душанбе летели... тогда еще... в
самолете... как накатило вдруг... сижу и реву... реву, как баба...
уняться не могу... прямо прет из меня... знаешь, отчего ревел?.. от
счастья... что вот... все, хана... и теперь, вроде, как заговоренный
стал... от всего... сбылась мечта... теперь жить и жить... жить и
жить... а как война кончилась... мы ж не верили, что так возьмет...
вдруг... и кончится... скока ж пацанов наших... по телевизору видел
этот мост... через Пяндж... как кино, бля... думал... может, все
подстроили... чтоб народ обдурить... оказалось, правда... и я тогда
поверил... всем нутром... и так спокойно стало... весело... светло...
как весной... жить и жить... кто ж знал... а я поверил!.. я ж там, в
горах, из мертвых воскрес!.. мне ж до самого гроба все грехи теперь...
а вышло!.. все коту под сраку... когда ебаные хачики... кто виноват?..
скажи, гад, виноват кто?!
Он сосредоточенно умолк и пожевал губами, как бы пытаясь подобрать
мысль для последней, решающей фразы; неожиданно вцепился привязанному
в плечи, утопив ногти в мягком мясе, наклонился близко к его лицу и
прохрипел в глаза, давясь горячими словами:
- Мы - уедем. И хрен кто нас найдет. А ты - ты куда денешься? Тебе
ж на всей Земле больше места нет, гадюка!
Привязанный захлопал ресницами, мыча. Мужчина уронил голову ему на
грудь и заплакал.
Встал, всхлипывая. Утер глаза рукавом. Пошарил по мастерской
озабоченным взглядом.
Его взгляд остановился на дисковой пиле. Напоминавшей чудесную
пистолет-машину, чье дуло заменял блестящий стальной круг.
Мужчина сквозь слезы улыбнулся - светло и ясно, как в незапамятно
далеком детстве, когда складывал на вечерней зорьке, пересчитывая,
серебристых уклеек в железную рыбацкую корзинку. Трава под босыми
ногами была ласкова и влажна; Ока покоилась, неподвижная, в
шелковистом лунном свете; пахло близкой осенью и костром.
- По живому, - сказал мужчина. - Хуже, чем корову на бойне.
Привязанный все понял и бился на столе, пытаясь вырваться. Затылок
громко стучал по металлу; задница хлопала с плеском.
Мужчина, словно протрезвев, деловито снял со стены ручную дисковую
пилу, размотал прорезиненный шнур, примерил, недовольно чмокнул,
разыскал катушку удлинителя, дважды ткнул штекер в розетку. Включил. С
громким воем зазубренный диск превратился в серебристый вихрь, приятно
взъерошив волосы надо лбом. Выключил.
Сделал шаг, опустил пилу, выбрал место. Руки его перестали дрожать
и уютно лежали на ребристой теплой пластмассе, как на теле надежного
оружия. Прищурился, закусил губу, поиграл желваками. У глаз его
собрались лукавые морщинки.
Привязанный оцепенел и лишь смотрел умоляюще на зловещий диск,
усеянный по краю одинаково изогнутыми мелкими зубцами. Мужчина
взглянул в его лицо еще раз и не увидел больше ничего, кроме звериной
тоски и страха.
- По живому... на пятнадцать кусков... больно...
Диск вошел сразу и глубоко, как в масло, мгновенно достав до кости.
Струя крови освежающе ударила мужчине в лицо, попав за ворот пиджака.
Передернув плечами, мужчина сплюнул и старательно налег на
неподатливую кость. Внезапно лицо его перекосилось, изменившись сразу,
как во сне, глаза загорелись диким безумным огнем, и из груди вырвался
рев:
- Атас, духи! Ложись! Саня, слева! Рафик со мной! Держись! Куда,
бляди, куда, бляди! Жека, не ссы! Вот так, бля! А, с-сука! На, получи!
На, получи! Отползай, ебит твою! Эдька! Не молчи, не молчи! Отползай,
опусти жопу, блядь, дурак! Эдька, не молчи! Что ж ты! На! На! Береги
патроны, жопу спрячь! Духи справа, Рафик! Прикрой, Эдьку ранило! Дай!
Дай скорее! Погодь, погодь, пусть поближе! Вадик, гранату! Ебаный
мудак, бросай! Санек! Санек, бля! Рафик, здесь будь! Санек! Ебаные!
Ебаные! Ебаные! На! На! Жека, сзади! Жека, ё-ёё! Лови магазин! Их там
всего десять пидарасов с пулеметом! Я их, блядь, зубами рвать буду!
Шатоев, ко мне! Шатоев! Шатоев! Чурка блядский, куда ж ты смотрел!
Вадик, Рафа завалили! Ебаные! Ебаные! Саня... Жека... Пацаны!! Их там
десять пидарасов! ВДВ, подъем! Рязанское десантное, подъем! Гранаты к
бою! Дави черножопых! За Родину! За Союз Советов! В атаку! Вперед!
Впе-е-ерр-ррр-ё-ооод! ВПЕ-Е ЕРР-РРР-Ё-ОООД!!!
...................................................................
......................................................................
..............
Когда он окончательно умолк, у залитого кровью железного стола
лежали четырнадцать кусков человеческого тела и - отдельно - голова,
неповрежденная совершенно, со всклокоченными седыми волосами, родимым
пятном, напоминавшим большую ссадину на лбу, и навеки застывшим
миролюбивым выражением гладкого, упитанного лица.
...................................................................
......................................................................
..............
Ближе к утру, когда ночная прохлада превратилась уже в знобкую
предутреннюю сырость, три машины спецназа миновали мост через Оку,
свернули на большак и покатили мимо убранного пшеничного поля,
подпрыгивая на ухабах, кряхтя и воняя бензином. Через час, в облаке
пыли, они въехали в Партизанское; разбудив несколько брехливых собак и
не останавливаясь, проследовали дальше, добравшись до хутора спустя
минут сорок. Машины остановились у единственного целого дома, над
кривой трубой которого все еще вился едва различимый синеватый дымок;
навстречу им выбежал с громким басовитым лаем огромный рыжий кавказец.
Раздался тупой хлопок, и собака, дернувшись несколько раз, застыла на
мокрой траве. Люди в масках и камуфляжных костюмах, с короткми
автоматами, бесшумно окружили мастерскую. Один из них, привстав на
цыпочки, заглянул в крохотное высокое окошко, заросшее грязью.
Толстая, засиженная мухами трубка дневного света, кое-как
прикрепленная к низкому потолку, вдруг испуганно замигала, грозя
погаснуть, но затем мало-помалу успокоилась и вновь загудела, тихонько
и сонно. Внутри мастерской было просторно и сумрачно; дальние углы и
вся задняя, противоположная входной двери стена скрывались в лиловой
водянистой мгле, неподвижно висевшей в душном и влажном, застоявшемся
без движения воздухе.
Мужчина выудил из-под мешков ружье, залихватски переломил ствол о
колено, проверил заряды. Снял с правой ноги сапог, отер ладонью босую
грязную стопу, твердо установил приклад на полу, наклонился, забрал
ствол в рот, поднял ногу, балансируя и косясь.
Вспомнил отчего-то, как фотографировали к празднику бригадира
Самидова с лужицей свежей нефти в ладонях, а тот улыбался и
приговаривал: "Жирная, ишак сыктым... Жирная, ишак сыктым..."
Скривил глаз, нащупал большим пальцем один из двух курков,
зажмурился и надавил. Механизм сухо щелкнул, дав осечку.
- Последний патрон, - коротко подумал мужчина и спустил другой
курок.
Его череп лопнул, рассыпавшись по мастерской мелкими брызгами.
...Мальчик пересек бесконечное поле, изранившись о колючую стерню,
и теперь, запыхавшийся от долгого бега, медленно брел заливным лугом
туда, где, как ему казалось, должна была находиться железнодорожная
станция.
Он ясно представлял себе поезд, проносящийся минута за минутой
сквозь семь долгих дней, чтобы однажды утром, в воскресенье,
остановиться в заповедной точке пространства по имени уланудэ, где на
платформе его встретят люди, возьмут к себе, накормят и защитят.
Он был уверен, что эти люди есть, и они ждут его.
Звезды медленно гасли в светлеющем небе, и уже угадывалось на
горизонте то место, откуда скоро поднимется над его страной и над всем
миром кроваво-красное полыхающее солнце.