Жорж Сименон
   
                       Донесение жандарма

Файл с книжной полки Несененко Алексея

OCR: Несененко Алексей март 2005

   
                              1
   
   Слуховое окно чердака, где расположились обе женщины, выходит на 
дорогу; помещение оборудовано под плодохранилище. Мать, Жозефина Руа, 
сидя на низкой скамеечке, вынимает из корзины яблоки, обтирает красным 
клетчатым полотенцем, порченые откладывает в сторону, отборные 
передает Люсиль.
   Та, в свою очередь, раскладывает фрукты по стеллажам, добираясь до 
верхних полок по приставной лесенке.
   Перемыв после обеда посуду, они сразу взялись за дело и работают 
уже четыре часа. Движения их так размеренны, что по ним можно 
отсчитывать время. Вокруг мертвая тишина, и, кажется, слышно биение 
жизни в их груди, такое же монотонное, как тиканье часов, что яри 
входе на кухню. Даже дождь идет беззвучно, мягко, мирно, ложась на 
землю трепещущей влажной пеленой одновременно с сумерками.
   Не пройдет и несколько часов, как бригадир жандармов зафиксирует 
все это в сухих фразах донесения.
   Уже много часов Жозефина Руа отбирает и сортирует яблоки, уже много 
часов Люсиль, ее дочь, раскладывает их по сортам на полках хранилища.
   Проходя мимо слухового окна, она всякий раз, а может быть, и не 
всякий - разве такие мелочи запомнишь? - машинально бросает взгляд на 
блестящую от дождя дорогу, которая проходит мимо дома и окаймлена 
темно-зеленым откосом. Всякий раз девушка видит белесый ствол 
громадного ореха, рухнувшего прошлой ночью, и трагическое переплетение 
его искривленных ветвей.
   Осенняя буря угомонилась лишь на рассвете, уступив место 
нескончаемой измороси. Отец и сын Руа вышли поглядеть на сраженное 
непогодой двухвековое дерево, именем которого названа их ферма. Чтобы 
расчистить дорогу, им пришлось обрубить его густые ветви.
   Сейчас старик обихаживает скотину - не то в хлеву, не то на 
конюшне, а Этьен, как всегда по субботам, отправился в Фонтене-ле-Конт.
   Через четверть часа или полчаса женщины спустятся вниз: наступает 
вечер, а в темноте яблоки не переберешь.
   Определять время событий придется уже бригадиру, и он, расспрашивая 
людей и сопоставляя их показания, сделает это с удивительной точностью 
- чуть ли не до минуты.
   Первой по дороге проехала машина с прицепом под желтым 
треугольником - машина Серра, конеторговца из Ла-Рошель. Люсиль 
наклонила голову, но Серра за рулем не разглядела, зато она увидела на 
вздрагивающем полу прицепа мокрую лошадь, которую пошатывало, Люсиль 
заметила также, что машина слегка притормозила, - вероятно, водитель 
хотел взглянуть на упавшее дерево.
   Было это в половине пятого. Установить время оказалось не сложно. 
Серр вышел из кафе "Под каштаном" в Майезэ в четверть пятого. Пять 
километров - это самое большее пятнадцать минут езды.
   Потом еще один ряд яблок - тридцать штук. Сколько на это уходит 
секунд? Ряд заканчивается как раз у слухового окна. Люсиль снова 
смотрит на дорогу и хмурится. Возле рухнувшего ореха лежит человек.
   Девушка молчит. Она редко разговаривает с матерью.
   - Я подумала - пьяный, - позднее объяснит она. - По субботам 
мужчины часто возвращаются с ярмарки выпивши.
   И все же ее тогда как стукнуло. Люсиль идет за очередной корзиной, 
возвращается, снова выглядывает в окно и замечает рядом с человеком 
брошенный велосипед.
   Мгновенно к горлу у нее подкатывает ком. Люсиль вспоминает кота. 
Это старая история десятилетней давности. Люсиль в ту пору было 
двенадцать. Она вернулась из школы и делает на кухне уроки. Мать здесь 
же чистит овощи, и, как сегодня, на дворе уже смеркается.
   На подоконник с отчаянным мяуканьем вскакивает рыжий кот. Уже 
несколько дней он бродит вокруг фермы, и мужчины тщетно гоняются за 
ним с вилами.
   Пока старый Руа распрягает лошадь, Этьен на велосипеде отправляется 
на почту. Просовывает голову в окошечко. Его намокшие усы дрожат.
   - Не переговорите за меня? - смущенно обращается Этьен к почтовой 
служащей мадемуазель Пико.
   - Алло!.. Квартиру доктора Ноле в Майезэ... Алло! Майезэ?.. Дайте 
шестой... Господин доктор?.. Нет дома?.. Так разыщите его побыстрее. 
Он, должно быть, играет в карты в торговом клубе. Пусть сразу выезжает 
в Сент-Одиль на ферму "Большой орех", там несчастный случай... Алло! 
Майезэ?.. Соедините с жандармерией. Да, милочка. Нет, не знаю. На 
шоссе подобрали мужчину, он без сознания... Жандармерия?.. Говорят из 
Сент-Одиль.
   Мадемуазель Пико знает свое дело. Снисходительно поглядывает на 
Руа, словно говоря: "Видите, как просто?"
   На улице Этьена Руа снова обволакивает мгла. На мгновение он 
забывает про велосипед, оставленный на почте, и ему приходится 
вернуться. Там и сям в квадратных окнах низких домов горит свет. Дождь 
не перестает. Руа заходит в кабачок при постоялом дворе.
   - Стопку рома.
   Он смотрит на свою руку. Четверо игроков в карты наблюдают за ним. 
Если он им расскажет о случившемся, они тотчас же кинутся на ферму. И 
все-таки до чего хочется отвести душу!
   - Спокойной ночи.
   Кое-кто утверждает, что Руа скрытен, всегда "темнит", ходит вокруг 
да около. А на деле он просто недоверчив. Не лучше ли им с отцом было 
взвалить неизвестного в двуколку и отвезти в Майезэ? А они отнесли его 
на второй этаж в комнату, выходящую на дорогу. Ее занимала покойница-
мать, когда стала немощной и отошла от домашних дел.
   Руа одной рукой ведет рядом с собою велосипед. Он не торопится: 
пусть доктор и бригадир приедут раньше его. Бригадир, конечно, не 
поедет на велосипеде - сообразит попросить доктора взять его с собой в 
машину.
   Кто этот человек, свалившийся прямо у фермы? Руа его не знает. На 
местного жителя раненый не похож. Одет как матрос: на нем новая 
форменка из плотного синего сукна. Когда его переносили в дом, вся 
голова и лицо были в крови...
   Подойдя к дому, Этьен Руа машинально поднимает по пути велосипед 
незнакомца и ставит к наружной стене кухни, рядом со своим.
   Старый Руа уже вернулся. Сабо он не снял, что бывает с ним редко: 
красный плиточный пол в кухне всегда чисто вымыт. Сын вопросительно 
смотрит на отца.
   - Думаю, еще не помер, - отвечает старик.
   Этьен соображает. Прислушивается. Жена наверху, подле раненого. 
Пользуясь ее отсутствием, Этьен тихонько открывает стенной шкаф, 
достает бутылку коньяка. Наливает рюмку, протягивает отцу, потом 
наливает себе в ту же рюмку, пьет, споласкивает ее под краном и ставит 
на место.
   Во двор въезжает машина с включенными фарами. Они освещают 
распахнутую дверь хлева, там виднеется коровий зад.
   - Входите, доктор. Я так и думал, бригадир, что вы приедете вместе. 
Чудная история!.. Может, лучше сразу пойдем наверх?
   На лестнице грязные следы. Ног никто не вытирает. Жозефина Руа 
бесшумно открывает дверь. Она принесла наверх белье, тазы, жбаны с 
водой, бутылку с перекисью водорода, которую всегда держит в доме.
   В комнате, где стоит похожая на катафалк высокая кровать красного 
дерева, становится тесно.
   - Ступай вниз, Люсиль.
   - Вскипятите побольше воды, - распоряжается доктор.
   В воздухе пахнет нафталином: после смерти матушки Руа в большом 
шкафу хранят старую одежду, простыни и наволочки. Не выпуская изо рта 
трубку, доктор Ноле снимает пиджак, засучивает рукава рубашки.
   - Машина сбила? - осведомляется он.
   - Не знаю.
   - Вас при этом не было?
   Мужчина без сознания. Он не реагирует на боль, когда доктор 
толстыми пальцами ощупывает ему череп.
   - На брюках пятна крови, - замечает бригадир, уже вынувший из 
кармана записную книжку. - Умер?
   - Пока что жив. Послушайте, бригадир, вызовите-ка поскорей доктора 
Бертоме из Фонтене. Телефон сто восемнадцать. Скажите, пусть захватит 
сумку с инструментами.
   Проходит час. Постепенно всем начинает казаться, что они 
превратились в бестелесных призраков, беззвучно скользящих в 
изменившемся до неузнаваемости мире.
   Комната, в которую раньше заходили лишь изредка, сразу же 
пропиталась аптечными запахами.
   Люсиль хлопочет у плиты. Чтоб поскорей растопить ее, плескает на 
дрова керосин. Во двор въезжает вторая машина - шикарный автомобиль 
хирурга из Фонтене-ле-Конт.
   Врачи долго остаются наедине с пострадавшим. Иногда дверь 
приоткрывается, и они велят что-нибудь принести. Соблюдая традицию, 
Жозефина Руа ставит на стол перед бригадиром, начавшим писать 
донесение, бутылку коньяка.
   Люди снуют взад-вперед, переходя от одного освещенного окна к 
другому, ныряют во влажную тьму двора или дороги.
   Старый Руа идет на конюшню за фонарем: он понадобился для осмотра 
места, где подобрали раненого. Никаких следов обнаружить там не 
удалось.
   - Госпожа Руа, поднимитесь к нам. Или ваш муж - все равно.
   Наверх идет Жозефина. Доктор Ноле, не раз лечивший хозяйку 
"Большого ореха", вполголоса спрашивает ее о чем-то на лестничной 
площадке.
   - Если так надо... - отвечает она.
   - Ваш муж не будет возражать?
   Жозефина молчит. Отрицательно качает головой. Всем известно: в доме 
заправляет она. Спустившись вниз, г-жа Руа объясняет:
   - Сейчас его нельзя везти. Он останется здесь на день-другой. 
Люсиль, доктор спрашивает...
   Посторонних в доме столько, что хозяева со счета сбились. О еде они 
уже не думают.
   - Так вы говорили, барышня?.. - обращается бригадир к Люсиль.
   - В котором часу - точно не скажу, но начало уже темнеть.
   - Погодите. Вы говорите, начало темнеть. А можно было что-либо 
разглядеть, не зажигая свет? Чем вы занимались?
   - Перебирали с мамой яблоки на чердаке.
   - Услышав шум машины, идущей из Майезэ, вы посмотрели в окно?
   - В окно я посмотрела случайно, но машину господина Серра узнала.
   - Она остановилась или проехала? Шла быстро?
   - Мне показалось, замедлила ход.
   - Минутку. Вам показалось? Не затормозил ли, к примеру, водитель, 
как при неожиданном препятствии?
   - Не так резко.
   - Но все же затормозил?
   Этьен Руа не решается сесть, а, стоя, не знает, где приткнуться. 
Слоняется из угла в угол, переходит с места на место, останавливается, 
мечется, как животное во время грозы. Когда уверен, что за ним не 
наблюдают, поглядывает на жену. Жозефина сохраняет спокойствие. Старый 
Руа как ни в чем не бывало уходит доить коров.
   - Бригадир, - зовет сверху один из врачей. Все слышат его слова:
   - Тут кое-что по вашей части. Вас ждет сюрприз. Бригадир Либерж 
вскоре возвращается с одеждой раненого.
   - Сейчас продолжим, барышня. Вот только посмотрю его документы.
   Бригадир роется в карманах, извлекает из одного довольно толстый 
сверток банковских билетов, который перетянут куском розовой резины, 
явно отрезанным от автомобильной камеры.
   В свертке шестьдесят тысячефранковых бумажек.
   - Перепишем-ка номера...
   Носовой платок, нож с тремя лезвиями. Ни трубки, ни папирос, ни 
спичек. Раненый, видимо, не курит.
   Подняв глаза, Этьен Руа замечает, что жена его пристально следит за 
руками жандарма, обшаривающего карманы.
   - Восемь франков мелочью... Странно! Ни бумажника, ни удостоверения 
личности.
   Мокрая грязная одежда рыхлой кучей лежит на столе. На втором этаже 
торопливые шаги. Дверь на лестницу снова открывается.
   - Еще кипяток есть?
   - Люсиль, налей воды в жбан. Нет, неси прямо в чайнике, - шепотом 
распоряжается г-жа Руа.
   Этьен, которому уже несколько минут хочется пропустить вторую рюмку 
коньяка, осторожно подходит к столу. Рядом с одной из ножек замечает 
скомканную бумажку, но не поднимает ее, а хватает бутылку, благо жена 
не следит. Наливает рюмку, подносит к губам и видит, как жена 
наклоняется, словно что-то уронила. Белый бумажный шарик исчезает в ее 
ладони.
   Рюмка в руке Этьена дрожит. Он силится скрыть волнение.
   - Что это вы подобрали? - раздался голос бригадира.
   Руа уверен, голову готов дать на отсечение, что жена хотела утаить 
бумажку. Убежден, что она поколебалась, прежде чем раскрыть руку.
   - Дайте сюда. В данном случае самые незначительные улики...
   Слова "в данном случае" запечатлеваются в памяти Руа.
   Бригадир подносит скомканную бумажку к висящей над столом лампе. На 
бумажке что-то написано карандашом. Либерж читает по складам:
   Ферма "Большой орех" в Сент-Одиль через Фонтене-ле-Конт. Ехать по 
Ларошельскому шоссе, в пяти километрах от Фонтене свернуть на дорогу в 
Майезэ.
   Жозефина бледна, но у нее всегда такой цвет лица. Особенно с тех 
пор, как в ее черные волосы вплелись седые прядки. Она молчит. На лице 
полное безразличие. А вот бригадир явно заинтересован.
   - Вы видели как записка выпала из кармана?
   - Нет.
   - Почему же вы ее подобрали?
   - Заметила, что-то белеет на полу. Подумала, может, просто бумажка 
валяется.
   В котором часу вы подметали кухню?
   - Как перемыла посуду. Часов около двух. Потом мы с дочкой 
поднялись на чердак.
   - Что вы собирались сделать с этой запиской?
   - Не знаю. Наверно, отдала бы вам.
   - До сегодняшнего вечера вы никогда не встречались с пострадавшим?
   - Никогда.
   Тишина. Такая томительная, что все с облегчением прислушиваются к 
шагам Люсиль на лестнице.
   - Сначала закончим с барышней... Вы говорили, что машина господина 
Серра слегка затормозила.
   Руа растерян. Странно! До чего порой ошибаешься в людях. Ему не раз 
случалось пропустить стаканчик с бригадиром Либержем. На дороге Этьен 
часто запросто окликал бригадира. А сегодня жандарм внушает ему 
почтение, даже страх.
   Ясное дело, Либерж обратил внимание на поведение его жены. Недаром, 
допрашивая Люсиль, он по временам бросает на Жозефину быстрые 
пронзительные взгляды.
   Снаружи стук - кто-то прислонил к стене велосипед. Входит до нитки 
промокший жандарм.
   - Прокуратура будет только завтра утром. Прокурор просит, чтоб вы 
явились к нему сегодня вечером или прочли донесение по телефону. Умер?
   - Пока что жив.
   Четверть седьмого. Все одновременно смотрят на циферблат. По дороге 
идет машина. На мгновение замедляет ход, потом уезжает в направлении 
Сент-Одиль.
   - Послушай, Мено, надо разузнать, чья машина и почему притормозила.
   Оказывается, это снова грузовичок Лижье, торговца птицей из Сент-Одиль.
   Донесение, которое бригадир Либерж старательно составляет, заполняя 
чистые листы четкими, словно вычерченными буквами, - образец точности 
и последовательности.
   Личность незнакомца все еще не установлена. Однако его велосипед - 
отправной пункт интересной версии. На нем выгравированы фамилия и 
адрес Перино, торговца велосипедами из Фонтене. У него можно также 
взять машину напрокат.
   Магазин и мастерская Перино - на улице Республики, в трехстах 
метрах от вокзала.
   - Пришел он ко мне около двух часов дня, через несколько минут 
после прибытия поезда из Велюира, - рассказывает Перино. - В руке 
держал чемоданчик. Фибровый - такие во всех универмагах продаются. 
Попросил велосипед на вечер. В залог дал тысячефранко-вый билет, 
объяснил, что у него нет мелких.
   - Чемоданчик взял с собой?
   - Повесил на руль. С виду он не тяжелый. Приезжий спросил, как 
выехать на Ларошельское шоссе.
   На поезд из Велюира можно пересесть с экспресса Бордо - Нант, с 
которым он встречается в пути. Неизвестный был одет как матрос; 
похоже, прибыл из Бордо.
   - Доставая тысячефранковый билет, он вынул из кармана бумажник?
   - Не помню. Я как раз подкачивал шины: они слегка спустили.
   Итак, неизвестный едет по Ларошельскому шоссе, на шестом километре 
сворачивает влево и катит по дороге в Сент-Одиль. Первой с ним 
встречается машина Серра. Конеторговец не мог разминуться с 
неизвестным: ровно в половине пятого он проезжал мимо фермы "Большой 
орех". Серр утверждает, однако, что не видел ни велосипедиста, ни 
лежащего человека. А притормозил, чтобы посмотреть на орех: он не 
знал, что дерево рухнуло.
   Через несколько минут в противоположном направлении проезжает Лижье.
   И после этого Люсиль видит тело уже не на обочине, где заметила его 
прежде, а прямо на дороге.
   В машине находились отец и сын Лижье. Они поставили ее в свой гараж 
в Сент-Одиль. Мамаша Capo, проживающая в развалюхе неподалеку от 
гаража, покажет, что видела, как Лижье-сын возился у крыла машины и 
стучал по нему молотком. Она уточнит и время: пять минут шестого.
   Потом Лижье-сыну зачем-то понадобилось ехать одному в Фонтене по 
дороге на Майезэ так, чтобы на обратном пути снова миновать ферму 
"Большой орех". Видимо, его что-то беспокоило. Не хотел ли он узнать, 
что стало со сбитым велосипедистом? Лижье не останавливается, лишь 
замедляет ход. Возможно, он заметил во дворе фермы машины врачей.
   - Зачем вы поехали в Фонтене? Вы же только что вернулись оттуда.
   - Позабыл про одно дельце.
   - Какое?
   - Хотел, понимаете, повидать дружков в баре "Эдем". С моим папашей 
не повеселишься.
   Он и вправду пробыл около четверти часа с друзьями в баре "Эдем", 
где выпил три аперитива.
   Все, кто собрался на кухне, смотрят на врачей, спускающихся по 
лестнице. Хирург с виду более чопорен и неприступен, чем его коллега 
из Майезэ.
   - Послушайте, Руа, - обращается тот к хозяину. - Денька два-три 
придется потерпеть: если увезти больного сегодня, он не дотянет до 
больницы. Могу прислать сиделку, если хотите.
   - За ним нужен особый уход? - спрашивает Жозефина.
   - До утра ничего - только без присмотра не оставлять. Скорее всего, 
он не придет в сознание.
   - Коли так, я побуду с ним.
   Этьен наблюдает за женой. Но Жозефина не теряет самообладания, 
кажется, даже бросает мужу вызов.
   - Что прокуратура, бригадир?
   - Будет завтра в девять утра.
   - Я привезу заключение. О ране на голове пока ничего сказать не 
могу. Совершенно ясно одно: по ногам проехала машина с довольно 
широкими колесами.
   - Скажем, грузовичок?
   - Не исключено.
   - Стаканчик вина, доктор?
   Врач из Майезэ охотно бы согласился, но в присутствии хирурга из 
Фонтене не решается.
   - Нет, благодарю, я тороплюсь. В случае необходимости...
   - У меня лошадь... - вставляет Руа.
   Несколько минут врачи переговариваются во дворе. Один закуривает 
трубку, другой папиросу; затем включаются фары, и машины задним ходом 
выезжают на дорогу.
   Бригадир стягивает записную книжку резинкой, нерешительно смотрит 
на банковские билеты и в конце концов забирает их с собой.
   В доме, кроме незнакомца, лежащего в беспамятстве наверху, в 
комнате покойной госпожи Руа, почившей в бозе на шестьдесят четвертом 
году жизни после продолжительной и тяжелой болезни, посторонних не 
остается.
   Жозефина убирает со стола грязные стаканы и почти допитую бутылку 
коньяка. Из хлева возвращается старый Руа и снимает у порога сабо.
   Ни суп, ни овощи не сварены. Жозефина влезает на стул и снимает с 
крюка початый окорок.
   - Накрывай на стол, - бросает она Люсиль.
   Всем кажется, что уже очень поздно; с тем большим удивлением Руа 
убеждается, что на часах всего лишь восемь вечера.
   И вот что странно: взгляды сидящих за столом то ищут, то избегают 
друг друга, скользят по сторонам, за что-то цепляются, вновь 
сталкиваются и тотчас же разбегаются.
   - Не хочу яичницу, - бурчит Этьен, видя, что жена разбивает яйца 
над сковородой.
   Дочь вздрагивает: в тоне отца слышится угроза; Она не ошиблась: 
старик Руа тоже это почувствовал и о чем-то задумался.
   Все невольно прислушиваются, но сверху не доносится ни звука.
   
                                2
   
   Кто осмелился утверждать, будто знает, что происходит в мозгу 
другого? Хотя бы собственной жены? Или даже своей собаки?
   Супруги лежат рядом в кровати, где спят уже двадцать лет. Привычным 
жестом Жозефина тушит лампу.
   - Спокойной ночи.
   - Спокойной ночи.
   В конюшне что-то стукнуло: наверно, кобыла грохнула копытом в 
перегородку. Больше некому: над бескрайними болотами Вандеи, над 
океаном, над тополями Бокажа, лесами и утонувшими в грязи домишками, в 
которых люди сидят впритык, а свет горит лишь там, где бодрствуют у 
гроба покойника или постели больного, висит бескрайняя тишина.
   Этьен лежит с открытыми глазами, Жозефина - тоже. Оба различают 
светлую пыльную полоску, вплывающую к ним в спальню из-под двери: 
рядом, в бывшей бабушкиной комнате, подле раненого сидит Люсиль - она 
вызвалась дежурить первой. Для нее соорудили ночничок, нечто вроде 
лампады - в стакан налили масла, опустили фитиль на поплавке. Люсиль 
сидит очень прямо - у кресла жесткая спинка - и портит себе глаза, 
читая очередной душещипательный роман, который привозит всякий раз, 
когда отправляется в Фонтене за покупками.
   Почему-то Жозефина внезапно нарушает тишину: 
   - Интересно, кто дал ему наш адрес?
   Может, она хочет сбить мужа с толку? Внушить ему, что она спокойна, 
скрывать ей нечего и она вовсе не собиралась прятать в руке клочок 
бумаги?
   Этьен притворяется спящим. Но Жозефина знает: он не спит. О чем он 
думает? О чем думают они оба, лежа в темноте с открытыми глазами?
   Позднее, часов около двух, Этьен не услышит, как жена поднимется и 
пойдет сменить Люсиль. Он проснется в обычное время, зажжет свет, 
спустится вниз и пройдет в сабо по размякшему двору, где еле брезжит 
рассвет. Они втроем встретятся в хлеву: Этьен, чьи усы уже увлажнила 
роса, застанет там старого Руа и Люсиль, которые доят обеих коров. 
Затем снова сойдутся за столом с г-жой Руа, принаряженной по-
праздничному и вернувшейся от заутрени. Жозефина вся в черном, в руке 
молитвенник в матерчатом переплете. Они говорят лишь о самых 
необходимых обыденных вещах, касающихся ухода за скотиной или еды.
   - Странные люди, - вскоре заметит прокурор, полагая, что его не 
слышат.
   Точнее, он скажет, глядя на Этьена:
   - Странный субъект!
   Но Этьен слышит все. Он всегда настораживается, когда говорят о 
нем, - много лет назад, выходя из кафе, он услышал, как Левейе-сын 
бросил ему вдогонку:
   - Оригинал!
   В здешних краях это означает, что у человека не все дома.
   Этьен не переоделся, не пошел к обедне. Его отец - тоже, но старик 
после мессы отправится перекинуться в картишки - не бывает 
воскресенья, чтобы он хоть на час не надел праздничный костюм.
   Первым на велосипеде приезжает в "Большой орех" бригадир Либерж. 
Накануне он сидел здесь, в кухне. Угощался коньяком. Почему же в это 
серое утро он задерживается на дороге метрах в ста от дома с таким 
видом, словно прячется?
   Жозефина, снова в будничном платье, моет на кухне пол. Потом 
вытирает пыль в гостиной. Люсиль одевается к обедне. Этьен вилами 
подбирает во дворе комья навоза.
   Над самой землей плывут тучи, и когда подъезжают первые две машины, 
господа, вылезшие из них и столпившиеся на дороге, тоскливо смотрят на 
темные поля, луга, пористые, словно губка, и стену деревьев, верхушки 
которых теряются в беловатой дымке.
   Час спустя дорога перед домом наводит на мысль о велосипедных 
гонках в день местного праздника после дождя, когда расфранченные 
жители поселка выстраиваются в грязи возле живой изгороди, ожидая 
появления кучки тщедушных гонщиков, участников пробега Монтрей-Вике-
Ле-Пон-де-Шевр.
   Под ногами у взрослых путаются играющие мальчишки, ребята постарше, 
с напомаженными жесткими вихрами, во весь голос смеются с девушками.
   Доктор Ноле, постояв минут пятнадцать с приезжими, входит в дом и 
запросто осведомляется у Жозефины:
   - Еще жив?
   Беспрерывно подходят любопытные из Сент-Одиль и даже Сент-Пьер-ле-
Вье. Подъезжает жандарм на велосипеде, потом катит обратно и наконец 
возвращается с Лижье-сыном и его грузовичком. На парня уже смотрят 
так, словно его вот-вот препроводят в тюрьму.
   - А где отец?
   - Дома. Утром слегка приболел.
   Лижье бросает по сторонам беспокойные взгляды, но хорохорится: он 
хитер - весь в папашу.
   - Бригадир, доставьте его сюда. А девушка где?
   Прокурор и судейские, прибывшие с ним, рассматривают мощный серый 
фасад фермы "Большой орех" - типичный XVIII век. Один из приезжих 
указывает на слуховое окно, и бригадир утвердительно кивает головой.
    Этьена Руа все это не занимает. Он чувствует себя, как на ярмарке, 
и злится: в доме полно незнакомых людей, туда заходит каждый, кому не 
лень.
   - Рулетки у вас не найдется?
   Посторонние шныряют взад и вперед, не вытирая ног, не извиняясь за 
беспокойство. Кто-то из приехавших, должно быть,, следователь, 
останавливается перед буфетом, разглядывает старинную тарелку, 
подзывает к себе одного из спутников и что-то с ним обсуждает. Затем 
обращается к хозяину:
   - Скажите, эта тарелка в самом деле старинная?
   В небе кружат вороньи стаи. Люди в воскресных костюмах тоже черны, 
как вороны. Кто-то кладет на откос одежду раненого. Люсиль бесстрастно 
сопровождает служителей закона, указывает пальцем точное место, где 
лежал потерпевший. Приводят возбужденно жестикулирующего Лижье-отца. 
Он с сыном усаживается в грузовичок, который как назло долго не 
заводится, потом дает резкий рывок назад.
   К тем, кто собрался на дороге, Этьен не подходит. Он наблюдает за 
ними издали, со двора. Несколько раз там проводят эксперимент - 
выясняют, как ехал грузовичок Лижье; кто-то хронометрирует, словно на 
гонках.
   - Послушайте, любезный...
   Это еще что за "любезный"? Этьен устремляет тяжелый взгляд на 
прокурора, который приехал последним - задержался на завтраке в городе.
   - Найдется ли у вас комната, где можно провести предварительный 
допрос?
   Дверь гостиной распахивается, и в лицо входящим веет дыханием дома, 
его устоявшейся прадедовской атмосферой; на старой навощенной мебели, 
пожелтевших обоях, портретах, безделушках, никогда не менявших своего 
места, - на всех этих вещах, напоминающих о важнейших событиях - 
свадьбе, рождении ребенка, похоронах, - запечатлелась многолетняя 
история семьи.
   - Либерж! - зовет прокурор. - Мы разместимся здесь. Надеюсь, ставни 
открыть можно?
   Прокурор безуспешно пытается сделать это сам, но ставни подаются с 
трудом: их открывают раза три в год, не чаще. С помощью Либержа он все 
же распахивает окно, и в комнату врывается влажный воздух; вместе с 
бригадиром они убирают со стола вазы и дорожку, раскладывают бумаги, 
передвигают стулья.
   Именно в этот момент, садясь за стол, служитель закона кивнул 
головой в сторону Этьена и бросил следователю:
   - Странный субъект.
   Прокурор рассматривает портреты на стенах так, словно это обычные 
вещи, которые можно купить в универмаге. Он не отличит Руа-отца, 
вернувшегося из Сент-Одиль, куда тот ходил выпить стаканчик вина, от 
любого no-воскресному одетого старика.
   - Садитесь, мадемуазель. Сейчас секретарь прочитает вам ту часть 
донесения жандармского бригадира, которая касается вас, и вы подпишете 
протокол допроса. Если желаете что-либо добавить...
   Жандарм отгоняет подростков, облепивших снаружи оба открытых окна. 
Взрослые зеваки держатся группками в отдалении. В одной из них азартно 
жестикулируют отец и сын Лижье.
   - "Двадцать первого октября около половины пятого пополудни я с 
матерью занималась..." - читает протокол секретарь.
   Руа высматривает Жозефину. Обнаруживает ее в проеме дверей, взгляды 
их встречаются. Руа первый отводит глаза и смотрит на отца.
   Прокурор, никогда не бывавший в Сент-Одиль, - вертит в руках 
безделушки, одну за другой, и пока секретарь читает протокол, он вновь 
повторяет:
   - Странный субъект!
   Но ведь прокурор не знает...
   А любому из собравшихся на дороге местных жителей, любому старику в 
поселке известно, почему Этьен малость не такой, как все, почему порой 
у него настороженный вид, словно он ждет удара.
   Да, удар Этьену нанесли - ив своем роде не слабее того, которым 
проломили череп раненому. Этьену в ту пору не минуло еще и 
одиннадцати.
   Случилось это на местном празднике. Старый Руа, который был тогда 
еще не старым, вышел с танцев с девицей Ниве, дочерью булочника, и 
нырнул с ией в темноту.
   Все уже порядком хлебнули. В риге, где танцуют, пахло дешевым вином 
и теплым пивом. Как и сейчас, детишки на дороге вертелись под ногами у 
взрослых - их некому было уложить спать. Когда Руа-отец, поблескивая 
глазами, вернулся в сопровождении раскрасневшейся девушки, на пороге, 
сжав кулаки, его поджидал разъяренный Ниве. Началась перебранка.
   - Нечего такому, как ты, Руа, батраку, что женился на хозяйской 
дочке и в приданое чужого ребенка взял...
   Никто не обратил внимания на Этьена, тогда еще парнишку, кроме его 
дружка, теперь уже взрослого человека, кузнеца Бертрана, что стоит 
сегодня у самого окна.
   - Слыхал?
   - Чего?
   - Ниве попрекает твоего отца, будто он тебе не отец. Вам про это 
ничего не известно, господин прокурор;
   вот оттого вы и дивитесь тут всему, думая про себя, что дом, 
действительно, какой-то странный.
   Эварист и Этьен Руа никогда не касались в разговорах этого вопроса.
   Знает ли старый Руа, что Этьену известна правда?
   Они живут вместе сорок один год, едят за одним столом, говорят о 
скотине, кормах, еще вчера говорили об овсах, что посеют, как только 
установится сухая погода, наверно, в полнолунье, но ни одному из них 
неведомо, знает ли другой правду.
   Во всяком случае, в тот раз у дверей риги Эварист Руа не стал 
оправдываться и поспешно ретировался под смех собравшихся.
   Может, поэтому, а может, но своей воле он навсегда остался в доме 
батраком, спит в самой плохой комнате и выполняет самую грязную работу.
   Этьен и кузнец Бертран вместе отбывали воинскую повинность в 
Монпелье. Однажды вечером, подвыпив, Этьен решился спросить у кузнеца:
   - Ты знаешь, кто мой отец?
   - Поговаривали, парижанин, зубной врач, женатый человек. Проводил 
отпуск в наших краях - там жила семья жены... Вспомнил! Их фамилия 
Гоше. Позднее они продали дом.
   Портрет матери висит на стене. Прокурор как раз разглядывает его, 
вернее, живописный чепец. Ему невдомек, что эта маленькая сморщенная 
женщина почти двадцать лет прожила одна, больная и беспомощная, в 
комнате, которую теперь отвели раненому.
   "Принеся одежду на кухню означенного Руа и в присутствии 
последнего, его жены, урожденной Виоле, а также их вышеупомянутой 
дочери я приступил к тщательному осмотру карманов и извлек из них 
предметы, опись которых следует ниже...
   ...тысячефранковых билетов. Номера прилагаются.
   ...Мокрый носовой платок без пятен крови..."
   Почему, стоя у противоположной стены, старый Руа внимательно следит 
за Этьеном?
   "Выкладывая эти предметы на стол, я заметил, что жена Руа, 
урожденная Виоле, наклоняется и что-то поднимает с пола. Не показывая 
вида, я наблюдал за ней и у меня создалось впечатление, что она 
пытается утаить от меня клочок бумаги, который держит в руке. Я 
потребовал вручить мне эту бумажку и установил, что на ней записан 
карандашом подробный адрес фермы "Большой орех".
   Прокурор невозмутимо оборачивается и смотрит на Жозефину. Чтение 
протокола продолжается. Когда оно заканчивается, прокурор небрежно 
спрашивает:
   - Вы знали о существовании записки?
   - Нет, господин прокурор.
   - Вы подобрали ее, как подобрали бы любой предмет, замеченный на 
полу?
   - Да, господин прокурор.
   - Входило ли в ваши намерения скрыть ее от бригадира?
   - Нет, господин прокурор.
   Прокурор пожимает плечами, что означает: "Не похоже!"
   Он наклоняется к следователю, что-то говорит вполголоса. 
Следователь соглашается.
   - Пригласите госпожу... - Бригадир подсказывает фамилию. - Госпожу 
Capo.
   Прокурор удивлен, что г-жа Capo явно навеселе. Откуда ему знать, 
что к вечеру она всегда мертвецки пьяна?
   Инцидент с запиской для прокурора исчерпан. Единственно, что его 
интересует - дело Лижье: случившееся уже называют именно так.
   Виновны или нет оба Лижье - отец и сын - в том, что, проезжая на 
грузовичке мимо фермы "Большой орех", сбили неизвестного велосипедиста 
или переехали лежавшего на дороге человека?
   Пытались ли они позднее у себя в гараже, согласно показаниям г-жи 
Capo, закрасить правое крыло грузовичка, на котором могли быть 
царапины и вмятины от удара?
   Доказано или нет, что Лижье-сын вторично отправился в Фонтене-ле-
Конт и, вопреки своей привычке, вновь проехал мимо "Большого ореха", 
чтобы узнать, что с жертвой наезда?
   Был ли после несчастного случая при раненом чемоданчик, описанный 
владельцем мастерской из Фонтене, и, если да, кто завладел этим 
чемоданчиком?
   Полицейские обшарили откос, кювет и поле ниже дороги. В комнате 
наверху в присутствии доктора Ноле, тихонько попросившего у старика 
Руа рюмку коньяка, орудует фотограф.
   - Ваша фамилия, имя, возраст, род занятий?..
   Люди, стоящие во дворе у открытых окон, покатываются со смеху во 
время допроса старухи Capo: гордая тем, что оказалась в центре 
внимания, она с наслаждением откалывает номера.
   Допрос свидетелей заканчивается в полдень, когда раздается перезвон 
колоколов в Сент-Одиль, небо немного проясняется, и на мокрую, 
блестящую, как поверхность пруда, дорогу ложатся солнечные блики. 
Любопытные расходятся небольшими группами, то и дело оборачиваясь.
   - Мне можно ехать? - с заносчивым видом спрашивает Лижье-сын, держа 
в руке заводную ручку.
   - При условии, что вы не покинете пределы округа без ведома 
жандармерии.
   - А как насчет того, чтоб за цыплятами в Шалан съездить?..
   Прокурор, следователь и доктор шепотом переговариваются в углу, 
пожимают плечами.
   - Эй, постойте-ка!
   Прокурор окликает Этьена так, словно они давние знакомые.
   - Руа, можете вы откровенно ответить на мой вопрос? Доктор 
утверждает, что у раненого нет и трех шансов из ста выкарабкаться 
живым. Если же его транспортировать сейчас, не останется ни одного... 
Но нам не хотелось бы утруждать вашу жену.
   Подходит г-жа Руа. Даже в будничном платье, даже идя доить коров, 
Жозефина похожа не на крестьянку, а на жительницу города, случайно 
оказавшуюся в деревне; в сорок лет она еще красива, особенно хороши 
сверкающие черные глаза.
   - Он может остаться у нас, господин прокурор. Мы с дочкой приглядим 
за ним.
   Этьен молчит, и прокурор вопросительно смотрит на него.
   - Пусть остается, - отвечает Руа.
   - Благодарю вас. Ну что ж, дамы и господа, нам остается лишь 
принести извенения за...
   В гостиной все вверх дном. На полу валяются скомканные бумаги, 
окурки, повсюду мокрые следы, окна распахнуты.
   Извиняясь за беспорядок, прокурор отвешивает Жозефине церемонный, 
даже чересчур церемонный поклон, подчеркивая тем самым, что не делает 
различия между этой фермершей и городской дамой.
   Несмотря на сутолоку, Жозефине Руа все же удалось сварить бобы, в 
которых плавают кусочки солонины. Она закрывает окна, двери, собирает 
на стол. Старый Руа ждет во дворе, попыхивая трубкой. Сев за стол, 
вынимает карманный нож и кладет рядом с тарелкой.
   - Крольчиху смотрела? - спрашивает у дочери Жозефина.
   - Уже началось, - отвечает Люсиль, накладывая себе бобов.
   Еще доносится шум удаляющихся машин, вдали перекликаются голоса. 
Старый Руа из-под густых седых бровей, длинных, как усы, хмуро 
поглядывает на сына.
   Почему-то во время еды Этьен думает: "Помет у крольчихи сдохнет".
   Он твердо знает: малыши сдохнут. Это не пустое предположение. Кое-
кто, например старик Мику из Мулен-Вер, не глядя на небо, 
предсказывает:
   - К вечеру ветер переменится.
   Этьен всегда заранее чувствует беду, словно какой-то груз 
неожиданно ложится ему на плечи. Может быть, этим объясняется его 
постоянно настороженный вид - он ведь не знает, с какой стороны 
последует удар.
   Мальчишкой, отправляясь в сабо и дождевике в школу, он вдруг, без 
видимой причины, думал: "Сегодня не повезет". И получал плохие отметки 
или дрался на перемене с однокашниками, возвращаясь домой 
окровавленный, в разорванной одежде.
   На военной службе Этьен был на дурном счету у фельдфебеля, к нему с 
недоверием относились товарищи по казарме.
   "Это плохо кончится", - решил тогда Этьен.
   Он схватил воспаление легких и три месяца провалялся в лазарете. 
Даже спустя двадцать лет у него помногу дней подряд бывает сильный 
кашель.
   - Они уверены, что это Лижье... - бросает Люсиль. Все смотрят на 
нее. Никто у Люсиль не спрашивает, что она думает по этому поводу. 
Обитателей фермы отделяют друг от друга невидимые стены.
   Между тем это одна из самых красивых ферм в округе, с самым 
ухоженным домом. Ни у кого из земледельцев Марэ или Бокажа нет такой 
чистой уютной кухни, таких до блеска навощенных полов и белоснежных 
простыней; всем известно, что у Руа лучшая домашняя птица, самая 
сильная упряжка волов, самое выдержанное вино, процеженное чуть ли не 
шесть раз. Тоном наивысшей похвалы говорят: "Ну и груша - будто с 
фермы "Большой орех"!".
   Руа первыми начали разводить деликатесные культуры: сахарный 
горошек, зеленые бобы, томаты. Они посылают на рынок букеты цветов.
   Начинается дело Лижье. Завтра утренние газеты опубликуют отчет о 
выезде прокуратуры на место происшествия, фотографии раненого, отца и 
сына Лижье у дверцы грузовичка напротив дома.
   Полиция примется допрашивать вокзальных служащих, начальников 
поездов, а в Бордо фотографии неизвестного вывесят в гостиницах, 
меблированных комнатах, - всюду, где бывают матросы.
   Что, известно о нем? Ровно ничего.
   Для чего этот мужчина приехал в Сент-Одиль, а точнее, на ферму 
"Большой орех", и почему при нем оказалось шестьдесят тысячефранковых 
билетов?
   Какова судьба чемоданчика, где, очевидно, находились его документы 
или, во всяком случае, вещи, которые помогли бы установить его личность?
   Совсем недавно следователь особенно интересовался этим 
обстоятельством.
   - Скажите, Руа, когда вы подходили к раненому, в руке у вас был 
фонарь, взятый из конюшни? Какой участок дороги он освещал?
   - Не знаю. Может, круг метра в три. - В диаметре или в окружности? 
Руа затрудняется ответить.
   - Вы уверены, что заметили только тело и больше ничего? Никакого 
чемоданчика?
   - Уверен.
   - Ваш отец был с вами? Удалялись вы друг от друга? Нет! Этьен Руа 
чемоданчика не видел. И не брал.
   Если ему не верят - тем хуже! Найдутся люди, которые усомнятся в 
нем, да и Жозефина его уже подозревает.
   - Вы никогда не видели этого человека? Черты его лица вам никого не 
напоминают?
   - Никого, господин следователь.
   Нет, никого, и все-таки Этьен с затаенным волнением всматривается в 
лицо неизвестного: он ищет в нем сходства, сходства с Люсиль.
   Но не находит его. Если Люсиль не похожа на отца, то и с моряком, 
как газеты называют неизвестного с фермы "Большой орех", сходства в 
ней нет.
   Она похожа на мать, и только. Вылитая Жозефина.
   А Жозефина, господин следователь... Впрочем, вас это не касается. 
Она другой породы, чем вы и я. Особой. Нездешней. Незаметно? Вы 
удивлены? Вы просто не обратили внимания на ее глаза.
   Да, во всем остальном она не отличается от окружающих, хотя и лучше 
других. По крайней мере, деревенских женщин. Если в доме такой 
порядок, такая чистота, то завела их она. Если "Большой орех" похож 
скорее на городской дом, чем на ферму, то благодаря ей. Если стол 
накрыт скатертью, а во время еды пользуются столовыми приборами и 
только старый Руа - карманным ножом, то опять-таки по воле Жозефины.
   Такого от нее никто не ожидал. Ведь когда Этьен привел ее в дом, 
она была...
   Поищите в архивах фамилию Виоле. Точнее, в архивах нантской 
полиции. Вы обнаружите не одного, а целое племя Виоле. Откуда оно 
появилось - не имеет значения. Вы встречали этих людей, кочующих в 
немыслимых фургонах с ярмарки на ярмарку группами в десять - 
пятнадцать человек: число их точно не определишь - они расползаются и 
соединяются вновь, как кровяные шарики. Это племя торгует в палатках, 
разбитых на краю рынка, шелковыми чулками и нитками, простынями и 
бритвами.
   Вот на ком женился Этьен. Он повстречался с Жозефиной в Ла-Рош-сюр-
Йон, куда поехал покупать кобылу. Девушка была худая, мускулистая, 
насмешливая. Она битый час потешалась над ним, а потом он не встречал 
ее несколько месяцев, но беспрерывно думал о ней.
   Потом она, сама того не подозревая, очутилась в его краях. Этьен 
наткнулся на нее в нескольких километрах от "Большого ореха" - в "Трех 
голубках". Это постоялый двор с кабачком в Фонтене-ле-Конт, неподалеку 
от рынка. Этьен всегда там останавливался по субботам, а она нанялась 
туда официанткой.
   Где тогда был ее табор? Где он сегодня? Вспоминает ли о нем 
Жозефина?
   С женщинами Этьен был неловок, потому что всегда боялся насмешек, и 
робок, потому что вечно ждал беды. В "Трех голубках" он садился один 
за столик в самый темный угол. Пил, что ей заблагорассудится подать. 
Смотрел, как она в черной плиссированной юбке снует от столика к 
столику, любовался ее стройными мускулистыми ногами.
   Она ничего о нем не знала. Кивнула на него другим посетителям. Тихо 
расспросила про него.
   Всякий раз, когда, выпятив грудь и улыбаясь влажными губами, она 
подходила к нему, он умоляюще смотрел на нее и бормотал:
   - Почему "нет"?
   Она прекрасно понимала, что означают его слова. Он так сильно 
желает ее, что прямо болен от этого.
   - Но когда?
   Он отдаст что угодно, лишь бы...
   - Один, только один разок.
   - Посмотрим.
   - Когда?
   - Не знаю.
   Под любым предлогом он ежедневно едет в Фонтене. Чувствует себя 
смешным. Сознает, что теряет голову. Вечером последним уходит из 
кабачка, и хозяину "Трех голубков" прекрасно известно, почему Руа 
постоянно торчит в его заведении.
   - Сегодня вечером?
   - Может быть, завтра.
   Наконец однажды вечером она шепчет ему:
   - Возьми комнату. Я провожу тебя наверх.
   Этьену пришлось отвести на хозяйскую конюшню оставленную у ворот 
кобылу. Сплести историю об отлетевшей подкове... Крутая темная 
лестница... В руках у Жозефины свеча, на стенах пляшут причудливые 
тени.
   - Ты ложись. Я, наверно, скоро.
   Он прождал час. В соседней комнате улеглись хозяева. Наконец дверь 
открывается. Девушка шепчет:
   - Ты еще не спишь?
   Потом она три недели ничего не хочет слушать, потом...
   Этьен не находит себе места. Думает об одном - как бы вновь 
пережить, хоть раз пережить ту ночь, тем более невероятную, что им 
приходилось избегать малейшего шума, чтобы не разбудить спавших за 
тонкой перегородкой хозяев.
   - Послушай, Жозефина, мы с тобою во что бы то ни стало... - Он 
ощущает столь знакомое ему головокружение, почти осязаемое 
предчувствие надвигающейся катастрофы, - ...должны пожениться.
   И это она, Жозефина Руа, расхаживает теперь с таким непринужденным 
видом по "Большому ореху". Это она чуть ли не на следующий день после 
свадьбы без всяких усилий стала полновластной хозяйкой дома, словно, 
это было предназначено ей самой судьбой.
   Люсиль родилась чуть раньше срока, всего на две недели, и врач - в 
ту пору это был не доктор Ноле - заверил, что в этом нет ничего 
особенного. У новорожденной на левой щеке чернело родимое пятно 
величиной с монету в десять су, но врач предупредил, что оно 
уменьшится, и сейчас это лишь родинка неправильной формы.
   Жозефина принимается наводить порядок в гостиной, где власти 
оставили после себя полный хаос. Не откладывать же уборку на завтра! 
Этьену в поселке делать нечего: кабачок наверняка гудит от пересудов о 
деле Лижье. Он идет во двор, затем в винный погреб, с минуту стоит в 
нерешительности, потом принимается мыть бочонки: после новолуния 
предстоит сцеживать вино.
   Люсиль помогает матери. На танцы она не ходит, ни с кем из парней в 
поселке не встречается. Когда выдастся свободный час, читает романы, 
которые покупает в Фонтене. Она готова читать их даже за дойкой коров.
   Разве не примечательно, что бригадир обратил внимание на поведение 
Жозефины? Недаром он упомянул о нем в; донесении.
   Прокурор, правда, пожал плечами, но что понимает этот человек, 
выросший в Париже, Лионе или Лилле?
   Этим воскресным днем Этьен один за другим перекатил бочонки и с 
помощью насоса залил их водой. Тем временем старый Руа накормил 
скотину, вновь надел праздничный костюм и отправился в Сент-Одиль 
посидеть в кабачке.
   
                                 3
   
   - Но, Серая!
   Кобыла вытягивает шею, зад ее словно оседает, копыта одно за другим 
вырываются из размокшей подле межевого рва почвы, и начинается новый 
круг. Раскачиваясь слева направо, вперед-назад на железной скамеечке 
сеялки, Этьен Руа привычным движением рассыпает семена овса, шуршащие, 
как дождевые струи.
   Сколько часов он колесит так по полю, начиная сверху, почти, от 
дома, до низа, где ров окаймлен стеной тополей? С самого утра. Равномерно, 
неторопливо. Как только он доезжает до границы участка, пейзаж внезапно 
меняется, как картинки в перелистываемой книге: то это тучные зеленя, 
спускающиеся по склону холма и ограниченные снизу длинной живой 
изгородью, где порхают дрозды; то ряд трепещущих на ветру тополей, 
листья которых иногда, словно птицы, взмывают в воздух; то задворки 
поселка: низкие одноэтажные домишки, отделенные друг от друга 
огородами или садиками, и силуэт Шайю-сына, пашущего землю.
   Небо меняется не менее быстро, чем пейзаж. Плотные белые тучи, чуть 
сероватые в центре, неожиданно раздвигаются, брызжет солнце, и лучи 
его золотят все вокруг. А минуту спустя снова идет косой, с крупными 
каплями, дождь.
   - Но, Серая!
   Метрах в двадцати сзади старый Руа эхом вторит Этьену:
   - Голубок! Шатун!
   За сеялкой следует борона, которую волокут два вола.
   - Голубок! Шатун!
   Руа-старший идет ровным шагом рядом с волами, поочередно вытаскивая 
ноги из разрыхленной земли и размеренно покалывая стрекалом воловьи 
загривки.
   Вот так, один за другим, до полудня. В два часа работа 
возобновляется, и теперь, когда солнце уже клонится к закату, отцу и 
сыну Руа остается сделать всего три круга. Волы явно замедляют шаг.
   Этьен по-прежнему раскачивается на железной скамеечке. Эварист 
вытягивает ноги из липкого грунта.
   В конце борозды - то в стороне дома, то возле рва - они на 
мгновение сходятся вместе и смотрят друг на друга невидящими глазами.
   - Но, Серая!
   На ферме "Большой орех" обязательно держат серую кобылу. Первую 
купил Этьен в Ла-Рош-сюр-Йоне двадцать три года назад. Почему он 
отправился в Ла-Рош, не дождавшись ярмарки в Ниоре или Маране? Да 
потому, что в Ла-Рош-сюр-Йоне погожим солнечным днем он встретил 
Жозефину.
   Эта первая кобыла по кличке Серая, с белой звездочкой на лбу, везла 
двуколку в ту ночь, когда потерявший голову Этьен мчался в Майезэ за 
врачом - Жозефина рожала Люсиль.
   Позднее Серую, утонувшую во рву, заменили ее дочерью, которую 
назвали Серкой.
   Серка жеребилась не раз, но кобылу родила только одну, и той дали 
кличку ее бабки. Она-то и тянет теперь сеялку Этьена.
   Три кобылы, три лошадиные жизни, один и тот же хозяин, тот же 
пейзаж, те же деревья, за исключением ореха, сломленного бурей.
   В конце концов мысли в голове тоже начинают кружиться в такт 
движению сеялки, равномерно покачивающейся на больших железных 
колесах.
   Всякий раз, когда Этьен поворачивает у рва и глазам его снова 
открываются задворки поселка, он ищет взглядом кепи и черный с 
серебром мундир: бригадир Либерж уже два дня рыщет по здешним местам.
   Конечно, бригадир занимается делом Лижье. Этим утром он дважды 
заглянул в гараж Лижье, благо они оба пока еще в Майезэ. Довольно 
долго торчал в огороде мамаши Capo, которая окучивала капусту.
   Тем не менее Руа сознает, что между ним и бригадиром начался 
поединок. Они ждут встречи, издали оценивают друг друга. Время от 
времени в каком-нибудь закоулке поселка или на дороге бригадир словно 
замирает, наблюдая за полем, где долгими часами кружат двое мужчин - 
один на сеялке, другой, погоняя волов.
   Встреча их с бригадиром неизбежна. Либерж выжидает. Два круга... 
Еще один... Колеса сеялки уже задевают кусты боярышника, растущего 
вдоль рва, и всего несколько метров отделяют Руа от пашущего Шайю.
   Три поколения лошадей на одну человеческую жизнь. Серая, Серка и 
снова Серая. С тем же беловатым пятнышком между глаз, что у первой по 
счету.
   Прошел самое малое час с тех пор, как машина доктора Ноле в первый 
раз остановилась возле дома. Потом, почти немедленно, уехала на почту. 
Доктор, должно быть, звонит: в "Большом орехе" телефона нет. Затем он 
возвращается, и вскоре ослепительная машина - автомобиль хирурга из 
Фонтене - с разгона влетает во двор.
   Ни разу за три дня Этьен Руа не зашел в комнату раненого. За 
потерпевшим ухаживают женщины. Особенно Люсиль. Она, прямо скажем, 
часами сидит у его изголовья и читает.
   Отчего Люсиль не выходит замуж, как все девушки? Отчего не 
встречается с парнями? Когда ей минуло шестнадцать и она целыми днями 
гоняла на велосипеде, с нею что-то стряслось. Но что? Известно одно - 
она ежедневно ездила в Мерванский лес.
   Ясно: бригадир его дожидается. Он даже не прячется больше. Стоит на 
краю поля, надвинув кепи на глаза, потому что последние солнечные 
лучи, багровым ореолом окружающие его голову, мешают ему видеть.
   - Но, Серая!
   Еще небольшое усилие, и Этьен выезжает на сеялке по откосу вверх.
   - Привет, Руа!
   - Привет, бригадир!
   Вид у обоих простодушный, как на ярмарке, где крестьяне часами 
хитрят, прежде чем купить скотину.
   - Хорошая погодка, Руа! Самое время овес сеять. Колеса буксуют в 
колеях разбитой дороги, ведущей
   во двор фермы. Либерж сопровождает сеялку, перепрыгивая с камня на 
камень, - боится заляпать грязью щегольские черные сапоги.
   - Видно, есть новости, - замечает Либерж. - Только что прикатил 
хирург. Может, наш бедняга помер?
   Бригадиру известно, что это неправда. Он говорит, чтобы поддержать 
разговор и заодно прощупать Руа. Уж если человек с такой раной не умер 
за три дня - значит, наверняка выживет.
   - Но! Но!
   Руа спрыгивает наземь, отец, чуть отстав, медленно следует за ним.
   Либерж смотрит, как распрягают лошадь, и та сразу устремляется к 
каменной поилке.
   - Постойте-ка, Руа...
   - Слушаю, бригадир.
   Неся упряжь в конюшню, Этьен украдкой поглядывал на Либержа, и тот 
наверняка вообразил, будто Руа пытается от него что-то скрыть.
   - А не выпить ли нам по стаканчику вина в кабачке? Слова бригадира 
означают: "В "Большом орехе" нам будут мешать. Здесь вы не у себя - 
известно, что дома у вас всем заправляет жена. Как только услышит нас 
на кухне, сразу явится и будет там торчать. А мне хотелось бы 
поговорить наедине по-мужски".
   Руа отвечает с показным равнодушием:
   - Как вам угодно, бригадир.
   Он приволакивает одеревенелые ноги. На кухне ни души - значит, 
врачи и обе женщины, наверху. Дорога почти подсохла, лишь кое-где 
видны влажные пятна, как на только что наклеенных обоях.
   - Ну, что слышно? - осведомляется Руа, когда они проходят метров сто.
   - Неизвестного сбил Лижье, - отвечает жандарм. - Наверняка Лижье. 
Мы осмотрели колеса машины Серра. Это не они переехали потерпевшему 
бедра. На теле следы колес грузовичка Лижье. Когда Лижье вернутся из 
Майезэ, я должен препроводить сына в Фонтене-ле-Конт.
   Руа устремляет взор на бригадира, и тот правой рукой делает жест, 
означающий: "За решетку".
   На лице Руа безразличие. Полное безразличие. Они продолжают путь. 
Либерж толкает дверь кабачка и пропускает спутника вперед.
   - Что будем пить?
   - По стакану красного.
   Зал пуст. Они усаживаются у окна, и хозяйка, нацедив в подвале 
вина, уходит на кухню присмотреть за супом на очаге.
   - Ваше здоровье, Руа!
   - Ваше, бригадир!
   Либержу все-таки скоро придется приступить к делу. И бригадир 
приступает, глядя в окно на кузницу, где в полутьме снуют двое мужчин.
   - Видите ли, Руа, я все обмозговываю это дело, - начинает он. - В 
голову невольно лезут всякие вопросы, и я рассматриваю их с разных 
точек зрения. Знаете, у меня возникла мысль. Насчет раненого. Если он 
не помрет, она, конечно, ни к чему. Я хочу сказать, потерпевший сам 
себя назовет.
   Лицо Этьена каменеет, как всегда, когда он не доверяет словам 
собеседника.
   - Ясное дело, назовет, - соглашается он.
   - Да, если раньше не отдаст богу душу. А тут еще выпавшая из 
кармана бумажонка...
   Поверхность стола до блеска отполирована локтями. Стены зала 
выкрашены в темно-зеленый цвет, и на них, по меньшей мере лет сто, а 
насколько помнит Руа - всегда, по одну сторону камина висит лубочная 
картина, изображающая фрукты рядом с бутылкой аперитива, а по другую - 
"Закон о пьянстве в общественных местах" в черной с позолотой рамке.
   - Так вот, насчет записки... Нам-то ведь многое известно. Впрочем, 
ничего зазорного в том, что я скажу; нет. Всякий подтвердит - старик 
Руа всегда был бабником.
   В устремленном на Этьена взгляде Либержа на мгновение вспыхивает 
огонек.
   - Порой он заходил слишком далеко.
   Это точно. Но нельзя сказать, что старый Руа всегда бегал по бабам. 
Это у него началось в определенный момент, вероятно, за несколько лет 
до женитьбы. Период этот, как довелось слышать Этьену, совпадает со 
временем, когда Эварист Руа стал меньше следить за своей внешностью. 
Первой его жертвой сделалась молоденькая служанка, работавшая тогда в 
"Большом орехе". Ей не было и шестнадцати. Поползли слухи. Девчонке 
пришлось уехать. Толковали, что Руа вынужден был раскошелиться, а у 
служанки вскоре родился ребенок.
   - Понимаете, к чему я веду? Даже теперь, стоит старшему Руа выпить 
стакан-другой, как он начинает под дружный смех окружающих увиваться 
за местными потаскушками. Разве лет десять назад он не навещал мамашу 
Capo?
   - Вот я и сказал себе: "Допустим, Либерж, что в свое время папаша 
Руа..." А по словам врачей, парню приблизительно тридцать три. Можно 
предположить, что ваш отец заимел этого ребенка довольно поздно и 
никто об этом не подозревал. Или, наоборот, очень рано, и тогда 
незнакомец - сын этого ребенка. Или... Но это совсем уже сложно... Я 
ни на кого не намекаю. Мы ведь с вами просто беседуем. Упаси бог, чтоб 
вы подумали, будто я сую нос не в свое дело.
   - Такая уж ваша работа, бригадир, - сокрушенно вздыхает Руа.
   Вот почему одни считают Руа скрытным, а другие - лживым человеком. 
Но первым солгал бригадир. Этьен это почувствовал.
   - Ваше здоровье! А не повторить ли нам? Госпожа Нику, еще по 
стакану, пожалуйста. Я как только запримечу человека, которого никто 
не знает в наших краях, - здесь ведь ничего интересного для приезжих 
нет... Послушайте, я вам кое-что прочту. Завтра это появится в 
утренних газетах, так что никакой тайны тут нет.
   Бригадир вытаскивает из кармана мундира записную книжку, вынимает 
из нее и развертывает листок бумаги.
   
   "Рост метр семьдесят шесть.
   Возраст примерно тридцать три - тридцать четыре года.
   На правом верхнем переднекоренном зубе золотая коронка".

   Бригадир считает необходимым указать на соответствующий собственный зуб.
   
   "Руки без мозолей, довольно ухоженные. Можно полагать, что 
неизвестный, несмотря на матросский костюм, никогда не занимался 
физическим трудом.
   По некоторым признакам, в том числе увеличенному объему печени, 
можно заключить, что неизвестный довольно долго жил в тропических 
странах.
   На одежде, которую он носил, видимо не более месяца, американская 
торговая марка. Речь идет об очень крупной фирме готового платья, 
продукция которой встречается во многих странах, но довольно редко в 
Европе".
   
   Бригадир подмигивает.
   - Ловкие, однако, ребята в этой опербригаде! Они уже отыскали в 
Бордо вокзального кассира, выдавшего незнакомцу билет на Фонтене. 
Кассир его запомнил: когда у этого парня не хватило несколько франков 
на билет, он вытащил из кармана пачку денег, перетянутую красной 
резинкой, а в последнюю минуту обнаружил мелочь в другом кармане. Как 
нарочно, накануне в Бордо пришвартовались одновременно два пакетбота: 
"Азия", принадлежащая компании "Объединенные судовладельцы", 
обслуживающая порты Западной Африки и прибывшая из Пуэнт-Нуар <Порт в 
Народной Республике Конго (до 1960 - Французская Экваториальная 
Африка)>, и "Висконсин", прибывший из Сан-Франциско через Панамский 
канал. К сожалению, оба уже отплыли из Бордо.
   Слушает ли его Руа?
   - Что вы об этом думаете? - домогается Либерж.
   - Здорово! - уклончиво отвечает собеседник.
   - Представьте теперь, что где-то в Африке или Азии проживает некто, 
знающий, как зовут вашего отца. Вам понятна моя мысль? Если он не 
приехал сам, то мог поручить товарищу, возвращающемуся во Францию. 
Ясно? Голову на отсечение дать готов, что этот человек прибыл 
повидаться с кем-то в "Большом орехе". Вот почему я и хотел поговорить 
с вами: ведь вы там живете. И неприятностей вам надо ждать, Руа, не от 
меня. Ваш отец был близок со многими женщинами и в Фонтене, и во всей 
округе. Руа поднимается и стучит монетой по столу.
   - Сколько с меня?
   - Нет уж, плачу я.
   Но Руа стоит на своем, расплачивается и вяло пожимает руку Либержу.
   - Мне пора, бригадир.
   На дороге ему попадается грузовик Лижье.
   Лижье-сын еще не знает, что его арестуют, но, должно быть, 
догадывается. Дома, выгружая из машины клетки с птицей, он с тревогой 
поглядывает по сторонам.
   Руа направляется к ферме неторопливой, чуть покачивающейся 
походкой, словно подражая движению сеялки, которую водил целый день.
   Зачем Либерж - он ведь, ох как не прост! - выболтал ему все эти 
глупости?

   Когда Руа возвращается домой, уже почти темно. Обе машины по-
прежнему стоят во дворе у ворот. Сквозь ставни второго этажа 
просачивается слабый свет. В хлеву, где отец доит коров, горит красный 
огонек. В кухне никого, но дверь в гостиную открывается, и Жозефина 
невозмутимо зовет мужа:
   - Входи. Господа тебя дожидаются.
   Этьен тщательно вытирает подошвы о железную решетку и пристраивает 
фуражку на вешалку.
   Старинная висячая керосиновая лампа, переделанная в электрическую 
люстру, заливает розовым светом комнату и до блеска начищенную мебель.
   - Входите, Руа, - бесцеремонно бросает ему доктор Ноле.
   Врачам подали старое пино <Один из лучших сортов бургундского>. У 
стола стоит Люсиль, вид у нее более решительный, чем обычно.
   - Вот в двух словах суть вопроса. Мы с коллегой ие хотели принимать 
решения без вас. Сверх всякого ожидания пострадавший, кажется, 
выкарабкается.
   Руа хочется выглядеть непринужденным, но он чувствует, с каким 
любопытством наблюдает за ним хирург: видимо, тоже думает как 
прокурор: "Странный субъект".
   - Больной уже не в коматозном состоянии, но в себя еще не пришел. 
Когда временами открывает глаза, кажется, что он во власти какого-то 
детского страха. Разумеется, доктор Бертоме готов поместить его к себе 
о клинику...
   Руа смотрит на обеих женщин и видит горящие глаза дочери.
   - Именно это я сейчас предложил, но дамы интересуются, не лучше ли 
для больного остаться здесь. Я почувствовал, что они...
   Доктор колеблется.
   - У нас ему будет лучше, - отрезает Люсиль. Жозефина молчит и 
пристально всматривается в рюмки на столе, хотя явно не видит их.
   - Пока этот человек, - продолжает врач, - не придет в сознание и 
сам не объявит о своем решении, мы не видим никаких препятствий к 
тому, чтобы оставить его в "Большом орехе", если с вашей стороны, 
разумеется...
   - Отчего бы ему не остаться? - отвечает Этьен вопросом на вопрос.
   - Вы славный малый, Руа, я всегда это знал. А ваша дочка показала 
себя идеальной сиделкой.
   "Болтун", - думает Этьеи, из вежливости наливая себе в рюмку 
капельку пино и чокаясь с врачами.
   Ну, раз врачи решили ехать, пора помочь старику доить коров.
   Жена готовит ужин. Люсиль, прихватив два подойника, сопровождает 
отца. Ей тоже не терпится поговорить. Как всегда, когда людям есть что 
скрывать, все говорят слишком много.
   - Он перестает бояться только при мне, - объясняет Люсиль.
   У поворота дороги, уже погруженной во мрак, собрался весь поселок: 
все хотят видеть, как увезут Лижье-сына. Тот юлит, зубоскалит, шутит с 
соседями, а тем временем его беременная жена горько плачет, уткнувшись 
лицом в передник.
   На ферме "Большой орех" доят коров. Затем семья садится за стол. 
Старик кладет карманный нож возле своей тарелки; за стеной гудит 
сепаратор.
   Что втемяшил себе в голову бригадир? Не ту же ли мысль, что и Этьен Руа?
   Возможно! Бывает, люди годами не подозревают о том; что известно 
всем окружающим. При этой мысли Руа весь покрывается испариной, и руки 
у него дрожат. К примеру, отец. Два или три года он ничего не знал. 
Повсюду хвастался сынишкой, вечерами носил его на плечах. Купил себе 
новый костюм на крестины и в тот день был так счастлив и доволен, что 
даже усы у него подрагивали. Так вот, все, кто присутствовал на 
крестинах, а потом угощался у Руа сладкими пирогами и пирожными, Пил 
его наливки и вино, после выпивки громко хлопали его по плечу, все 
знали правду. А как он сам ее узнал? Этьену это неизвестно. Наверно, 
случайно. Кто-то громко пошутил за его спиной, кому-то хмель развязал язык.
   Все это пустяки. В день крестин Люсиль Этьен тоже одурел, к первому 
причастию дочки тоже вырядился во все новое. В тот день они даже 
отправились всей семьей фотографироваться в Фонтене, кстати, везла их 
туда Серка.
   А ведь он тогда уже сомневался, его ли дочь Люсиль. Всегда 
сомневался: это было сильнее его. Но доктор же уверял;
   - Первый ребенок часто родится раньше срока.
   Этьену не давало покоя родимое пятно на щечке у дочери, и он часто 
вскакивал по ночам, силясь припомнить спросонья, у кого видел такое 
пятно. Смутное воспоминание приходило к нему лишь во сне: стоило 
открыть глаза, как все стиралось из памяти. Потом Этьен засыпал, 
пытаясь вновь увидеть сон, который ему никогда не удавалось досмотреть 
до конца.
   Конечно, в его догадках не больше смысла, чем в предположениях 
жандарма. Незнакомцу на вид года тридцать два - тридцать три. Значит, 
это не сын Жозефины... Что еще ему взбредет на ум? Отчего бригадиру 
доставляет удовольствие лезть к нему в душу?
   Этот человек не любовник Жозефины: такое просто невозможно. Тем не 
менее жена попробовала скрыть упавшую на пол записку! Это заметил не 
один Этьен. Об этом упоминается в донесении жандарма.
   Теперь мать с дочкой заодно. Сговорились оставить неизвестного в доме.
   Три поколения лошадей...
   Одна утонула восьми лет; вторую, Серку, пришлось продать на бойню: 
по вечерам она вдруг начинала беситься, и с ней было не совладать; 
последняя, Серая, стоит сейчас в конюшне и постукивает копытом о 
перегородку.
   Со дня ярмарки в Ла-Рош минуло двадцать три года. И за все эти годы 
Руа не сумел подавить в себе беспокойство.
   Взять, к примеру, день: было это в разгар зимы, и выбоины на дороге 
затянуло ледком, - когда учительница волоком, как норовистое животное, 
притащила на ферму Люсиль - личико заострившееся, взгляд тяжелый, 
ожесточенный. Девочке исполнилось всего двенадцать. Она еще не 
получила свидетельства об окончании начальной школы. На перемене 
Люсиль бесшумно подкралась к благодушной толстушке Селине, дочке 
сапожника, - впоследствии та умерла во время родов два года спустя 
после свадьбы - и чуть не всадила ей в спину большой ржавый гвоздь, 
подобранный на дороге.
   - Почему ты это сделала?
   - Потому.
   - Что тебе сделала Селина?
   - Ничего.
   - Ты же могла ее поранить!
   - Да я бы ее, как свинью, заколола.
   А ведь Люсиль была спокойна, как сегодня за столом, когда 
прислушивалась к шорохам наверху, готовая стрелой взлететь туда, едва 
лишь раненый проснется и зашевелится.
   - Что тебе сделала Селина?
   Люсиль пришлось долго расспрашивать, прежде чем из нее удалось вытянуть:
   - Она врунья.
   - Что же она наврала?
   - Ничего...
   Только одноклассницы Люсиль знали, о чем болтала толстушка Селина: 
она сказала, что дочка Руа - потаскушка и каждый день делает на 
велосипеде крюк, чтобы проехать мимо мельницы. Она, мол, по уши 
влюбилась в мельника.
   А Жозефина Руа, которая вела примерную жизнь и дом которой слыл в 
Сент-Одиль образцовым, почти не удивилась и спокойно решила:
   - Отдадим-ка лучше Люсиль в пансион. К монахиням в Фонтене-ле-Конт. 
Пансион этот дорогой: там учатся исключительно дочери врачей, 
адвокатов, оптовых торговцев.
   Родители навещали Люсиль каждое воскресенье. Она осталась такой же 
замкнутой и выглядела еще более отчужденной в строгой форме 
пансионерки, с закинутыми за спину черными косами.
   Так продолжалось два года, пока настоятельница письмом не уведомила 
Этьена Руа, что его просят забрать дочь из пансиона, где "ее 
неповиновение и маловерие служат опасным примером и делают ее 
пребывание нежелательным".
   
   "Сударь,
   К, сожалению, вынуждена вас уведомить..."
   
   - Тем хуже для тебя, дочка. Останешься дома. Жозефина невозмутимо 
воспринимает и это событие.
   - Хочу учиться машинописи и стенографии у Пижье, - объявила в 
пятнадцать лет Люсиль.
   - Отец отвезет тебя в октябре, к началу занятий, - ответила мать, и 
только.
   Этьеи и впрямь отвез ее. Запряг после жатвы Серую, третью по счету, 
и отвез. Он невольно гордился красотой дочки.
   - Распорядок у нее будет такой же, как у других девочек, - 
предупредил директор. - Утром приезжает на велосипеде, завтракает 
здесь в полдень, возвращается домой засветло. У нас на этот счет 
строго.
   Потом наступило еще более тревожное время. Руа смутно чувствовал, 
что его водят за нос. Люсиль без конца что-то строчит в тетради, 
иногда по утрам подкарауливает почтальона.
   - Послушай, вчера я встретил твою дочь в Мерване.
   - Исключено: она была на занятиях.
   - Значит, кто-то чертовски на нее смахивает. Почему ему врут? 
Почему никогда не говорят правду? Однажды вечером Люсиль заявила:
   - Больше я к Пижье не хожу. Мать и бровью не повела.
   - Что же ты будешь делать?
   - Не все ли равно? Наймусь служанкой, стану доить коров, делать, 
что велят.
   Под глазами у Люсиль черные круги. Слова она выкрикивает, смеется 
так, что сердце от ее смеха щемит.
   Ничего не сказав жене, Руа все на той же Серой отправляется в 
Мерван. Ясно: жена и дочь ему не доверяют.
   - Черноволосую девушку? Нет, не видели. Может, она подруга барышни 
с виллы?
   Новая вилла, недавно выстроенная одним парижским архитектором.
   Его больной дочери предписан свежий воздух. Отец поселил ее вместе 
с матерью в лесу, каждую неделю навещает их, проводит с ними два-три дня.
   Как попала в дом Люсиль? Где познакомилась с приезжей девушкой?
   Упорный, как в любом деле, Руа смело звонит у входа. Ждет в 
гостиной, где пахнет дубом и розами.
   - Простите, мадам, мне сказали, что моя дочь... Снова стена. Всегда 
перед ним стена!
   - Вы хотите, наверно, поговорить о Люсиль? Да, она несколько раз 
навещала мою дочь.
   Дама отводит глаза, играет бахромой белой пуховой шали.
   - Кажется, они повздорили. Не стоит волноваться из-за детских ссор. 
Моей дочери нужен покой... У вашей - неуравновешенный, 
экзальтированный характер.
   У Люсиль неуравновешенный характер? У нее, которая в "Большом 
орехе" часами неподвижно сидит за книгой и слова из нее не вытянешь?
   Руа пребывает в полном неведении. Ему не удается хоть что-либо 
разузнать. Ему неизвестно, например, что Люсиль влюбилась в 
архитектора, под разными предлогами в его отсутствие проникала к нему 
в комнату и, притворяясь, будто помогает подруге, несколько раз 
стелила его постель. Когда архитектор по субботам на машине 
возвращался домой, Люсиль всегда вертелась поблизости от виллы.
   - Заходите, детка!
   Однажды, когда жена и дочь уехали на экскурсию, архитектор застал 
Люсиль одну в крайнем возбуждении. Девушка с вызовом бросила на него 
страстный взгляд.
   - Послушайте, дитя мое, так продолжаться не может. Попрошу вас 
отныне избегать...
   Он вежливо и твердо выпроводил ее за дверь, а вечером долго 
вполголоса совещался с женой. Этого Этьен Руа, разумеется, не знает. 
Так далеко его предчувствие беды не заходит, не осмеливается заходить, 
и ему невдомек, что два года Люсиль тайком хранит украденную, 
фотографию архитектора и по вечерам осыпает ее поцелуями и 
проклятиями.
   Умиротворяющий стук ложек и вилок о фаянсовые тарелки. Еще более 
умиротворяющие запахи привычной пищи. И тишина, присущая "Большому 
ореху", тишина, такая плотная, что кажется, будто слышишь, как в 
голове роятся мысли, подобно тому, как в погожие августовские ночи 
можно уловить бесшумный полет насекомых.
   Руа думает. Другие - тоже, и невозможно узнать, о чем они 
размышляют. К примеру, этот старик, так любящий вольничать с 
женщинами, старик, которого Этьен называл и называет отцом. Сейчас он 
встанет из-за стола, разогнет длинное тощее тело, с шумом втянет носом 
воздух, утрет рот рукавом и неразборчиво буркнет: "спокойной ночи". 
Потом пойдет спать, но поднимется наверх не по лестнице, как все, а по 
узкой лесенке, ведущей к нему в клетушку рядом с чердаком, где хранят 
фрукты.
   О чем думает Жозефина? С каждым годом она все больше походит на 
дом, в который вошла. Не так ли меняют окраску животные в зависимости 
от среды обитания?
   Молчание никого не стесняет. Такова уж атмосфера в семье.
   - Как там крольчихин помет? - вот и все, что находит сказать Этьен.
   Жозефина смотрит на дочь.
   - Все сдохли, - отвечает та.
   Этьен испытывает даже некоторое удовлетворение: он это 
предчувствовал.
   - Надо попросить самца у Бришото, - негромко предлагает Жозефина.
   Бришото торгует скобяным товаром. Руа сходит к нему завтра. Заодно 
оплатит счет, с которым этот плут до сих пор тянет: со временем клиент 
кое-что забывает.
   Внезапно медная гиря стенных часов спускается от толчка. В большом 
колесе сломался зубец, и такие толчки происходят два раза на дню.
   - Наверху шум, - объявляет Люсиль, встает, бросает на стол 
салфетку, не вложив ее в самшитовое кольцо, и, стараясь ступать тихо, 
спешит на второй этаж.
   В кухне остаются Этьен и Жозефина. Потом исчезает и он, сославшись, 
как все, кому есть что скрывать, на первую попавшуюся причину:
   - Боюсь, Серая отвязалась.
   Восходит луна, но виден пока лишь тонкий, блестящий ободок, 
окаймляющий огромную, как материк, тучу.
   
                             4
   
   - Для Лижье, можно сказать, беда не велика. Другое дело - его 
бедная жена, да еще когда она в положении. Работает, работает да и 
расплачется - и вот так раз десять на дню.
   Госпожа Про знает это наверняка: накануне она стирала белье у жены 
торговца птицей. Сегодня день глажения на ферме "Большой орех". В 
кухне жара, во влажном воздухе запах подпаленного полотна.
   - У нее слабое здоровье, - продолжает госпожа Про, вместе с 
Жозефиной держа за углы простыню. Они в такт встряхивают ее и 
складывают по ширине. - Я все думаю, сумеет ли она кормить грудью.
   Женщины еще раз складывают простыню по ширине, легонько встряхивают 
и приближаются друг к другу; потом соединяют по два углы простыни и 
снова расходятся, словно танцуют этакий домашний менуэт.
   Неважно, слушает Жозефина госпожу Про или нет. Дверь из кухни на 
навощенную лестницу опять открыта. Только что госпожа Про прикрыла ее 
- эту дверь всегда держат закрытой, но Жозефина бросила с 
несвойственной ей нервозностью:
   - Не закрывайте!
   Она прислушивается. Поминутно вытягивает шею в направлении 
лестницы. Выглаженные простыни громоздятся на стульях с плетеными 
сиденьями.
   В эту субботу тучи плывут по небу так низко, что, кажется, раздавят 
дом. Но дождя нет. Впечатление такое, словно время остановилось и день 
замер.
   - А этот бедняга все еще не заговорил?
   У г-жи Про семеро детей, и она в одиночку растит их, обстирывая всю 
округу. Приходит утром вся в черном, под мышкой зонтик, на голове 
маленькая черная шляпка - без нее г-жа Про на улицу не выходит. Перед 
началом работы она переодевается. Заранее знает, что ей предстоит 
сделать. Говорит не торопясь, с долгими паузами, ровным бесстрастным 
голосом, о людях не злословит, секретов их не раскрывает - говорит, 
чтобы не слишком скучать: ее нередко оставляют в прачечной одну.
   Г-жа Про своей мужской походкой возвращается домой поздно вечером, 
но у нее всегда прибрано, дети чисто одеты, хорошо воспитаны, старший 
сын - учитель начальной школы в Велюире, дочь служит у аптекаря в 
Фонтене, младшие прилежно готовят уроки при свете висящей над столом 
лампы.
   О муже г-жи Про никто не вспоминает. К чему? Он мертв, а при жизни 
немногого стоил. Здоровья был хилого. Для всех лучше, что бог, как 
говорится, его прибрал.
   Новая простыня. Новый менуэт. В мутном свете серого дня ткань 
выделяется ярким белым пятном.
   - Лижье, конечно, считают дрянью, но я не думаю, что он украл 
чемоданчик. Кто знает, не останавливался ли приезжий в других местах?
   Хотя Жозефина напрягает слух, чтоб не упускать ни малейшего шороха 
наверху, она слышит вопрос г-жи Про и отвечает:
   - Есть свидетель.
   - Свидетель чего?
   - Стрелочник видел велосипедиста у железнодорожного переезда возле 
Фонтене: на руле у него еще висел чемоданчик.
   Дверь наверху открывается. Тихие, быстрые шаги по лестнице. Это 
Люсиль, видны лишь ее ноги. Перегнувшись через перила, она шепчет:
   - Прикрой дверь.
   Жозефина подчиняется, но взгляд ее суровеет. Она снимает утюг с 
огня, слюнит палец, проверяет нагрев; г-жа Про замечает, что ее больше 
не слушают, и философски пожимает плечами.
   Г-жа Про не знает, счастлива она или нет. Ей просто, некогда 
задаваться таким вопросом. Она кладет груду сложенного белья на угол 
?тола, покрытого толстой порыжелой подстилкой, и тоже берет утюг.
   Руа в двуколке снова отправился на рынок. Ему пора бы уже 
вернуться. Только бы не забыл купить швейцарского сыра - в доме не 
осталось ни кусочка.
   Жозефина сердится. Утюг слишком часто постукивает по белью. Она с 
маху ставит его на плиту, развязывает передник и объявляет:
   - Пойду сменю дочку.
   В таком нервном состоянии она с самого утра, точнее, с девяти 
часов, когда приехал доктор Ноле и предупредил, что раненый с минуты 
на минуту может прийти в себя.
   Г-жа Про чувствует - что-то неладно. Мать и дочь смотрят друг на 
друга с подозрением, смахивающим на ревность.
   Жозефина медленно поднимается по лестнице, бесшумно распахивает 
дверь, и Люсиль мгновенно делает вид, что углублена в чтение.
   - Побуду с ним часок, - говорит мать.
   - Я могла бы еще посидеть.
   Впрочем, Люсиль не настаивает. Она спускается вниз, стараясь не 
показать, как разозлена, включает на кухне свет - там уже совсем темно 
- и тоже начинает гладить.
   А ведь доктор Ноле признал, что спокойнее всего неизвестный ведет 
себя с Люсиль. Конечно, большую часть времени он спит. И все же порой 
по нему с го ловы до пят словно пробегает дрожь, черты лица 
искажаются, глаза он иногда открывает, иногда нет, но все равно видно, 
как страдает раненый, охваченный животным страхом.
   Тогда Люсиль берет его руки в свои, склоняется над ним так, что 
грудью слегка касается его плеча. Он словно чувствует ее дыхание на 
щеках и на лбу, веки его вздрагивают, приподнимаются, он глазами ищет 
девушку и, видя ее, успокаивается.
   "Может, я похожа на кого-то из его знакомых", - предполагает 
Люсиль.
   Напротив, Жозефина, дежуря возле больного, сидит в придвинутом к 
кровати кресле, напряженная, прямая; взгляд ее устремлен в одну точку, 
в голове бродят бог весть какие мысли. Матери не по душе больной - 
Люсиль в этом убеждена. Может быть, она его ненавидит? В таком случае, 
почему первая предложила оставить его в доме? Правда, мать попыталась 
всем внушить, что предложение исходит от Люсиль, но на самом деде это 
не так.
   - Стало быть, мадемуазель Люсиль, бедняга все еще не пришел в себя?
   - Пока нет, госпожа Про.
   - Ему будет чем похвастаться: он везучий, коли попал к таким добрым 
людям, как вы.
   Под окнами проходят коровы. Старик Руа загоняет их в хлев. Теперь 
начинает нервничать Люсиль. "Да что это с ними обеими?" - недоумевает 
г-жа Про. Девушка ставит утюг на подставку.
   - Я сейчас, - бросает она.
   Бесшумно, как и мать, поднимается наверх, распахивает дверь и 
застывает на пороге, бледнея и вся дрожа.
   Жозефина оборачивается. В руке у нее маленький аптекарский пузырек. 
Она пытается сохранить самообладание.
   - Так я и думала! - грубо кричит Люсиль не своим голосом. - Вот 
почему ты меня спровадила! Что это у тебя? Отвечай!
   - О чем ты, дочка?
   Внезапно нервное потрясение делает Люсиль страшной. Лицо у нее 
жесткое, злое. Не закрыв за собою дверь, она кидается к матери и 
вырывает у нее из рук пузырек.
   - Признайся! Убить его хотела?
   - Рехнулась?
   Жозефина, помня о г-же Про - прачка может их услышать, - подходит к 
двери и закрывает ее.
   - Этого лекарства доктор не прописывал. Я чувствовала, что-то 
случится. Что он тебе сделал? Это из ревности ты...
   Жозефина удивленно таращит глаза. Она никогда не предполагала, что 
Люсиль может дойти до такого остервенения, настолько утратить 
самообладание, с такой яростью метаться по комнате.
   - Успокойся, Люсиль, постой хоть минутку!
   И Люсиль с дрожащими губами, готовая вот-вот разрыдаться, 
останавливается перед матерью.
   - Зачем ты это сделала? - с ненавистью и угрозой в голосе спрашивает она.
   - Да ничего я не сделала.
   - Что в пузырке?
   - Питье. Знахарь дал.
   Неужели правда? Девушка замирает, сама не понимая, какой бес в нее 
вселился. Выходит, все просто!
   Когда кто-нибудь болеет - будь то люди или скот, Жозефина всегда 
обращается за советом к знахарю. Вчера она ездила в Фонтене за 
покупками и, наверно, добралась до Ла-Фоли, где живет знахарь.
   Люсиль обмякает, смущенно отводит в сторону глаза, не знает, куда 
деть пузырек, что у нее в руке.
   - Не понимаю, что тебе втемяшилось...
   Мать и дочь избегают смотреть друг на друга: теперь, после нелепой 
сцены, между ними встает что-то загадочное, волнующее, невыразимое.
   - Питье - чтоб он поскорей пришел в себя. Люсиль ставит пузырек на 
камин и, втянув голову в плечи, устало направляется к двери.
   - Прости, - запинаясь, бормочет она. - Я так нервничаю... Мне 
кажется, скоро...
   Пальцы ее уже лежат на белой эмалированной ручке.
   - Хочешь подежурить? - спрашивает мать.
   Что это - желание помириться, конфетка, которой успокаивают 
капризного ребенка? Или мать все же чувствует за собой какую-то вину? 
Люсиль колеблется.
   - Оставайся. Да и гладишь ты плохо.
   Вскоре из кухни доносятся равномерное постукивание двух утюгов и 
монотонный голос г-жи Про, словно читающей молитву.
   Не глядя на раненого, Люсиль затворяет ставни сначала слева, потом 
справа. Чиркает спичкой, зажигает фитиль на поплавке, покачивающемся 
на маслянистой поверхности. Машинально берет книгу, которую пятый день 
никак не может докончить. Потом садится и неожиданно цепенеет с 
расширенными от испуга глазами. Хочет закричать - слова застревают в 
горле. Она словно окаменела.
   Больной на кровати проснулся. На этот раз пробуждение не предвещает 
приступа, какие были у него раньше. Глаза широко раскрыты. Незнакомец 
спокоен. С любопытством глядит на девушку, которая...
   У Люсиль брызжут слезы. Она силится улыбнуться, подбодрить 
раненого. Ей страшно, хотя она страстно ждала этой минуты, мечтала, 
чтобы он очнулся, когда она будет с ним одна в комнате.
   А теперь Люсиль боится, так боится, что вот-вот бросится к двери и 
позовет мать. Она не знает, что сказать ему. Обычные слова кажутся ей 
глупыми.
   - Месье... - бормочет Люсиль.
   Больной молча смотрит на нее. С ума сойти! Бинт, обматывающий ему 
голову, похож на тюрбан. Неизвестный исхудал, у него отросла светлая 
бородка.
   Люсиль не решается, как прежде, взять его за руку. Не решается 
смотреть на него - ее сковывает смущение. Почему? Книга падает на пол, 
и девушка вздрагивает: вдруг шум встревожит мать и та поднимется 
наверх. Ей хочется побыть наедине с раненым, и в то же время она 
страшится этого.
   Больной шевелит губами, но не произносит ни слова. Странно! Губы 
движутся как бы вхолостую - с них не срывается ни один звук. Раненый и 
сам, видимо, удивлен. Пытается приподняться на подушках.
   - Вам нельзя двигаться, - торопливо останавливает его Люсиль.
   "Почему?" - спрашивает он взглядом. Люсиль понимает вопрос. 
Объясняет как маленькому ребенку.
   - Вы должны лежать спокойно: вас ранили. Сейчас опасности нет, но 
надо беречься. Доктор сказал...
   Он ее слышит. Несомненно слышит. Отчего же хмурится, словно что-то 
их разделяет, словно он находится в чужой стихии, в плену, как рыба в 
аквариуме?
   - Пить хотите?
   Пить?.. Ах да, пить. Но что значит "пить"?
   Люсиль подносит ему стакан, он послушно пьет - немного, каких-
нибудь два глотка, и подобие улыбки на мгновение освещает его лицо.
   Ему хочется поднести руку к голове, но она падает, вялая и потная. 
Он внимательно рассматривает эту бессильную руку.
   - Ничего, скоро поправитесь, - подбадривает Люсиль. - Еще несколько 
дней... Только лежите спокойно.
   Мужчина пристально, с интересом смотрит на губы девушки, и внезапно 
у Люсиль мелькает мысль: не оглох ли он от удара по голове?
   - Вы меня слышите? - кричит она.
   Он вздрагивает. Значит, слышит. Значит, не оглох.
   - Понимаете, что я говорю?
   Никакого ответа. На лице по-прежнему мягкое, чуть оторопелое 
выражение. Люсиль вновь охватывает безудержный страх. Она бросается к 
двери и зовет:
   - Мама, мазда! Есть там кто-нибудь? Скорее сюда!
   На истошный крик Люсиль прибегает Жозефина, за ней г-жа Про. 
Вначале женщины замечают лишь прижавшуюся к притолоке девушку.
   - Там... там... - с трудом выдавливает она.
   Мужчина не обращает на них внимания. Медленно, неуверенно он 
выпростал из-под одеяла ногу и пытается подняться; если его не 
остановить, он грохнется на пол. Г-жа Про первая невозмутимо подходит 
к постели, приговаривая: 
   - Вы расшибетесь, месье. Не торопитесь! Скажите, что вам нужно - я 
подам. А вставать нельзя.
   - Больной явно не улавливает смысла ее слов: он упорно пытается 
встать.
   - Я же говорю, доктор велел вам лежать. Разве вы не чувствуете, как 
ослабли?
   - Мама! - прерывисто дыша, окликает Люсиль.
   - Чего тебе?
   - Мама, он же не понимает по-французски.
   - Вот так, - продолжает г-жа Про. Она привыкла переворачивать 
больных и обряжать в последний путь всех покойников в округе. - Вот 
так. Видите, теперь вам удобнее.
   Раненый улегся, но сердито смотрит на г-жу Про. Совсем как ребенок 
на того, кто его побил.
   - Может, попить хотите, месье?
   - Он пил, - вмешивается Люсиль.
   - В таком разе...
   Г-жа Про рассматривает погруженную в полумрак комнату, лежащего на 
кровати незнакомца, еще не оправившуюся от волнения Люсиль и 
неподвижную, как статуя, Жозефину.
   - В таком разе... - повторяет г-жа Про, покачивая головой.
   Стоило так радоваться, препираться из-за того, кто будет при 
неизвестном, когда к нему вернется сознание. Может быть, он попросту 
слабоумный?
   - Госпожа Про, - глухим голосом произносит Жозефина. - Не сходите 
ли на почту позвонить доктору Ноле?
   - А вдруг бедняга снова попытается встать с постели?
   - Не беспокойтесь.
   Больной не сводит глаз с прачки, пока та не исчезает на лестнице; 
видимо, после ухода г-жи Про ему становится легче. Он даже опять 
пробует улыбаться, глядя на Люсиль. Губы его шевелятся, с них слетают 
невнятные звуки.
   - Успокойтесь месье, - произносит все еще встревоженная Жозефина. - 
Сейчас приедет доктор.
   Не успевают шаги г-жи Про замереть во мраке, как слышится цоканье копыт.
   - Вот и отец, - говорит Жозефина.
   - Позвать его?
   - Не знаю.
   Мать и дочь настолько потрясены, что г-жа Про, пожалуй, окажется 
права: если мужчина снова попытается встать, неизвестно, сумеют ли они 
удержать его.
   А этот взгляд! Им никогда не доводилось видеть таких кротких, 
чересчур кротких, почти собачьих глаз. Как определить, что выражает 
этот взгляд? Несомненно, человек этот не умалишенный, но в глазах у 
него какая-то пустота. Пустота и в то же время призыв.
   "Я вижу - вы добрые, вы не причините мне зла, как , эта черная 
женщина, что повалила меня на кровать. Скажите, что я здесь делаю? 
Объясните, как я попал в эту еле освещенную комнату..."
   Он проводит ладонью по лицу и задерживает ее, почувствовав на щеках 
щетину.
   - Вы были ранены... - начинает Жозефина. Нет, ей больше не 
выдержать.
   - Зови отца, Люсиль.
   Девушка хочет открыть окно: лошадь уже въехала во двор.
   - Нет, спустись вниз.
   Почему? Прежде чем выйти на лестницу, Люсиль невольно бросает на 
мать подозрительный взгляд. Быстро выполняет поручение, кричит с 
порога кухни несколько слов отцу и бегом возвращается наверх. Ее 
словно удивляет, что в комнате ничего не изменилось.
   Этьен Руа садится на нижнюю ступень лестницы и стаскивает башмаки 
перед тем, как ступить на натертый пол. Лицо у него раскраснелось 
сильнее, чем в обычные субботы: он целый час пил один в кабачке. Так 
ему вдруг приспичило. Годами ноги его в "Трех голубках" не было: 
Фонтене за этот срок изменился, и Руа успел привыкнуть к кафе "У 
колоннады". А вот сегодня просидел все время в "Трех голубках", в том 
же углу, что много лет назад.
   Он входит в комнату больного, машинально снимает фуражку, смотрит 
на него, потом на жену и бормочет:
   - Вот оно что! Ну, здравствуйте, месье.
   Что здесь происходит? Почему никто ему не отвечает? Почему на него 
смотрят так, словно он сказал глупость? Руа вновь оборачивается к 
Жозефине:
   - Он что - того?
   - Госпожа Про пошла звонить доктору.
   Как назло раненый опять пробует встать с постели.
   - Не пускай его, Этьен.
   - Слышите, что жена моя говорит? Вам нельзя вставать.
   - Уложи его. Этьен подчиняется.
   - Осторожней!
   - Мадам, доктор сейчас приедет! - кричит из кухни г-жа Про. - Мне 
гладить?

   - Здесь слишком много народу, - нахмурившись, объявляет доктор Ноле 
после осмотра больного.
   Все торопятся выйти из комнаты, но Жозефину доктор задерживает.
   - Вы останетесь со мной.
   Люсиль в ярости. Руа, нащупывая под лестницей свои сабо, 
спрашивает:
   - Как это вышло?
   - Не знаю. Обернулась, а он глядит на меня. Я думаю, он не понимает 
по-французски.
   - Может, иностранец? - вставляет г-жа Про, не переставая гладить.
   Руа нужно распрячь, обтереть, напоить кобылу, засыпать ей овса. Он 
выходит из светлой кухни в темный двор, затем направляется в полумрак 
конюшни.
   - Что там? - спрашивает старый Руа, который доит коров.
   - Очухался.
   - А что говорит?
   - Ничего.
   Вот и весь разговор. Каждый идет по своим делам. Люсиль относит 
корм кроликам. Дверь наверху открывается.
   - Вы еще здесь, госпожа Про? Пожалуйста, позвоните доктору Бертоме 
в Фонтене-ле-Конт. Номер сто восемнадцать. От доктора Ноле. Пусть 
сразу выезжает.
   Г-жа Про качает головой. Ничего не скажешь, чудная все-таки 
история. И каждый в доме переживает ее на свой лад. Прихватив зонтик, 
г-жа Про спешит на почту по темному шоссе.
   - Вызовите мне сто восемнадцатый в Фонтене... Видно, одного доктора 
мало... Уж вы поговорите за меня, милочка, потому как я по телефону...
   Несколько раз Этьен Руа заходит на кухню. Ему не по себе. Он много 
выпил. Многое передумал, сидя в своем углу и глядя на стойку "Трех 
голубков", совсем такую же, как раньше, и на официантку в черном 
платье и белом переднике, которая бойко расхаживала от столика к 
столику.
   Он делает все, что нужно. Меняет подстилку, приносит коровам корм. 
Слышит, как въезжает во двор большая машина доктора Бертоме. Никогда в 
"Большом орехе" не видели столько врачей сразу. Хирурга из Фонтене 
впускает г-жа Про.
   - Вас дожидаются наверху.
   - Есть новости? Ему хуже?
   Г-жа Про пожимает плечами. При виде спускающейся по лестнице 
Жозефины еле заметно улыбается. Врачи выдворили хозяйку. Уж как она, 
наверно, бесится! Г-жа Про - женщина не злая, и все же ей приятно, что 
Жозефину выставили за дверь, когда той так хотелось остаться.
   - Что он говорит?
   - Хватит на сегодня гладить, г-жа Про. Остальное сама в понедельник 
доделаю.
   - Ладно. Как скажете.
   Бригадир сидит в кафе и видит, как прачка дважды приходит на почту. 
В свою очередь Либерж отправляется туда и расспрашивает телефонистку. 
Затем на велосипеде едет в "Большой орех" и тормозит у входа в хлев, 
где все Руа, кроме Жозефины, доят коров: Люсиль тоже присоединилась к 
мужчинам.
   - Выходит, Руа, он иностранец?
   Этьен что-то бурчит под нос. Никто не предлагает бригадиру зайти, 
но это ему не впервой. Он опирается о притолоку и свертывает закрутку. 
Жозефина убирает со стола ворох белья и подстилку. Готовит ужин, 
расставляет тарелки. Через кухню проходит доктор Ноле.
   - Закончили?
   - Нет, сейчас вернусь.
   Вид у доктора озабоченный, неприступный. Он уезжает на своей 
машине, через десять минут возвращается.
   - Когда приедет доктор Кутан, проводите его наверх.
   Итак, врачи втроем останутся наверху с больным. Что они будут 
делать?
   Подъезжает доктор Кутан. В его машине молодая особа, вероятно, 
дочь. Доктор низенького роста, подвижный, нетерпеливый.
   - Где мои коллеги? - спрашивает он, влетая в кухню.
   Не успевает хозяйка указать ему на лестницу, как врач устремляется 
туда и взлетает наверх, перепрыгивая через ступеньки. Из комнаты 
доносятся громкие голоса - о чем-то спорят. Затем кто-то прыскает со 
смеху. Кажется, будто о раненом забыли.
   Жозефина, процеживающая бульон, вздрагивает. Она чувствует струю 
свежего воздуха. Дверь бесшумно отворилась. Это Этьен. Он неподвижно 
стоит на пороге, положив руку на клювообразную дверную ручку.
   Этьен молчит. Зачем он пришел? Несколько минут, глядя на жену, он 
прислушивается к доносящимся сверху звукам, потом закрывает дверь и 
уходит.
   В восемь вечера, когда все возвращаются из хлева и за стеной гудит 
сепаратор, врачи все еще здесь. Дважды Жозефина слышит нечто похожее 
на вопль отчаяния. Это наверняка кричит раненый. Что с ним делают?
   Все посматривают на часы. Пора садиться за стол, но...
   Старый Руа подает пример: занимает свое место, раскрывает складной нож.
   - Подавать? - спрашивает Жозефина,
   Никто не отвечает. Она приносит супницу и сама тоже садится.
   - Сыр не забыл?
   - Он в двуколке.
   - Люсиль, принеси сыр.
   Это похоже на выход из церкви после мессы, когда пономарь широко 
распахивает дверь и внезапно слышится шум идущей толпы. Врачей всего 
трое, но лестничная клетка гудит: они говорят все враз.
   - Эй, госпожа Руа!.. Есть тут кто-нибудь?
   - Иду.
   Жозефина поднимается на площадку.
   - С ним нужно посидеть, пока он не заснет. Это недолго: мы сделали 
ему укол. Не бойтесь, он кроток, как ягненок.
   Врачи спускаются в кухню, вдыхают аппетитный аромат супа. Руа 
встает. Люсиль смотрит на медиков так, как будто видит перед собой 
палачей.
   - Ну что ж, милейший Руа...
   Доктор Ноле кашляет, подмигивает коллегам.
   - Боюсь, то, что случилось сегодня, положения не облегчает. 
Заметьте, я предполагал нечто подобное. Судя по всему, он должен был 
умереть.
   - Садитесь, господа, - приглашает Люсиль, подавая врачам стулья.
   - Нет, благодарю, меня ждут. Короче говоря, больной утратил память. 
Мы называем это амнезией. Объяснять вам - слишком долго...
   Руа молча переминается с ноги на ногу.
   - В настоящее время больной не помнит, кто он. Представьте себе 
маленького ребенка лет трех-четырех. Учтите также, память может 
вернуться к нему в любую минуту. Но я со своей стороны считаю...
   Ноле вопросительно смотрит на коллег, особенно на доктора Кутана, 
директора психиатрической лечебницы.
   - Не правда ли, дорогой директор?
   - Не исключено. После шока, например, - соглашается тот, поглядывая 
на свои золотые часы. Очевидно, он не полагается на точность больших 
деревенских часов. - Во всяком случае, если больной хотя бы в малейшей 
степени вас обременяет, я готов о нем позаботиться. В лечебнице есть 
свободная палата. Вам достаточно позвонить по телефону сто шестьдесят 
четыре.
   Люсиль поднимает голову. Она отчетливо слышит, как наверху 
осторожно закрывают дверь. Значит, мать все слышала.
   - Не будем мешать вам ужинать. До свидания, господа... мадемуазель.
    Врачи еще какое-то время переговариваются во дворе, у машин. Взрыв 
смеха. Одна машина отъезжает. Другая долго не заводится - мотор застыл 
на холоде. Третья еще не трогается с места.
   Руа снова поднимается из-за стола, подходит к двери, открывает ее, 
прислушивается. Во дворе вполголоса беседуют двое мужчин. К ограде 
прислонен велосипед. Луч фары освещает галун на кепи бригадира,
   Либерж расспрашивает доктора Ноле. Проходит самое меньшее десять 
минут, прежде чем доктор уезжает.
   Похоже, бригадир зайдет в дом - хотя бы на минутку, из вежливости. 
Руа садится на место и поглядывает на дверь, ожидая, что та вот-вот 
откроется. Нет, Либерж тоже уехал.
   - Смени-ка мать. Ей надо поужинать.
   Люсиль молча уходит. Спускается Жозефина. Лицо ее бесстрастно.
   - Почему не подали сыр?
   Она расхаживает между плитой и столом и садится в тот момент, когда 
старый Руа, поковыряв ножом в зубах, закрывает его, кладет в карман и 
встает из-за стола.
   - Доброй ночи.
   Для него миновал еще один день: постояв минут пять - десять во 
дворе, он полезет к себе в мансарду.
   Редкий случай! Жозефина с Этьеном остаются наедине. Но она лишь 
начинает ужинать, а он уже заканчивает. Этьен покачивается на стуле, 
колеблется и тоже встает.
   - Пройдусь до поселка, - поясняет он, снимая с вешалки фуражку.
   Может быть, Этьен надеется, что жена заговорит, пока он идет к 
двери? Он явно медлит, но Жозефина молчит. Каждый в "Большом орехе" 
погружен в свои мысли. Руа надевает стоящие на пороге сабо и уходит.
   
                           5
   
   Тошнотворный запах стеарина, нагретого железа, потрескавшейся эмали 
весь день преследует Жозефину Руа, и теперь она будет чувствовать его 
при каждом появлении бригадира Либержа.
   Утром, в День поминовения, уходя в потемках из дому, она 
удостоверилась, что незнакомец спит. Старый Руа уже отправился к 
коровам, Этьен отрезал ломоть ветчины от висящего в кухне окорока.
   Жозефина прихватила с собой коробку свечей с синей, украшенной 
красным шариком этикеткой. Отстояла заутреню в церкви, где горели 
всего две большие восковые свечи, в лучах которых плясали тени старух, 
притулившихся к колоннам. В ту минуту, когда старухи
   бесшумно, как мышки, засеменили к выходу, занялась заря. Прямо 
домой направилась только лавочница г-жа Буэн. Остальные свернули влево 
и, давя башмаками конский каштан, вышли на кладбище.
   Сколько их? Едва ли не десяток. Молчаливые, озабоченные, они 
разбрелись между могил. Остальные прихожане - мужчины, молодежь - 
придут после обедни.
   Ранние посетительницы расставляют горшки с хризантемами, подметают 
дорожки.
   - Одолжите лопатку, госпожа Пижан, - шепотом просит морщинистая 
старушка.
   И снова мертвая тишина. С каштана срывается лист и, медленно кружа 
в зеленоватом прохладном воздухе, неслышно опускается на могильный 
барельеф.
   Жозефина снимает черные нитяные перчатки. Два дня назад она достала 
с чердака фонарь, которым ежегодно пользуется в День поминовения. Это 
высокий черный светильник со стеклами в свинцовой оправе; умещаются в 
нем шесть свечей. Она покрасила его эмалью, которую Этьен купил для 
своего велосипеда.
   На каменном могильном памятнике в форме гроба, опирающегося на 
столбики, высечены три имени. Это Антуанета Кайето, бабушка Этьена 
Руа, вырванная из лона любящей семьи на сорок втором году жизни. Она 
умерла от чахотки. Затем ее муж Эжен Кайето, последовавший за нею 
десять лет спустя. Наконец, их дочь Клементина Руа, еще при жизни 
выразившая желание быть погребенной рядом с родителями. Таким образом, 
место уже занято, и старого Руа придется похоронить где-нибудь 
поодаль.
   Жозефина, прихватившая с собой ветроупорные спички, поочередно 
зажигает свечи. Так повторяется каждый год в тот же день, в тот же 
час, в той же обстановке. Накануне, как заведено, здесь побывал старый 
Руа - пересадил в грунт дюжину больших лиловых хризантем.
   У Жозефины коченеют кончики пальцев. Она голодна: перед причастием 
не едят. Эмаль на железе фонаря начинает коробиться, от нее идет едкий 
запах.
   Жозефина поднимается с колен, осеняет себя крестом. Потом 
поворачивается, собираясь идти домой, и вздрагивает: перед ней на 
дорожке стоит бригадир Либерж в опрятном мундире,
   Он кланяется. Провожает ее до кладбищенской ограды, у которой 
оставил свой велосипед.
   - Выходит, не слишком-то много у вас родственников на кладбище, 
госпожа Руа.
   - Думаю, у вас их здесь и вовсе нет, - хладнокровно парирует 
Жозефина.
   Либерж родом из болотистой местности Лангле, недалеко от Велюира. 
Что ему нужно в Сент-Одиль утром Дня поминовения? Он идет рядом с 
Жозефиной, ведя велосипед за руль. Кажется, намерен сопровождать ее до 
"Большого ореха", и лавочница, открывающая ставни, с любопытством 
поглядывает на них.
   - Надо бы мне потолковать с вами, когда мужчины будут в поле.
   Он бросает эти слова, как бросают горсть зерна. Как знать? Может 
быть, только ради этого он и прикатил из Майезэ. Когда они проходят 
мимо дома Лижье, бригадир откланивается и направляется к торговцу 
птицей.
   После завтрака мужчины переодеваются, Люсиль уже готова. Жозефина 
поднимается в комнату раненого. Умытый, с расчесанной бородкой, он 
сидит на постели.
   Чего добивается Либерж от Жозефины? Несколько дней он кружил по 
поселку, потом исчез и объявился только сегодня утром.
   - Пить хотите?
   Больной смотрит на нее ласковым взглядом, молчит, словно ему 
необходимо время, чтобы вникнуть в смысл слов, и наконец с 
простодушной радостью отзывается:
   - Да.
   Она наливает лимонад - поблизости всегда наготове кувшин - и 
помогает мужчине напиться.
   - Спалось хорошо?
   Он улыбается так, словно просит извинить его за причиняемое 
беспокойство, старается быть приятным. Жозефина прибирает комнату, 
выносит ведра и, возвратившись, видит, что больной неподвижно 
уставился, на дверь, как собака, дожидающаяся хозяина на указанном ей 
месте.
   Вытянуть из него ничего не удается. Зато теперь он спокоен и только 
иногда, охваченный внезапным ужасом, пытается соскочить с кровати; в 
такие минуты он становится страшен и его приходится удерживать силой.
   Но даже в такие минуты Люсиль больше не пугается, и порой ей 
удается уложить его без посторонней помощи. Что же все-таки Либерж 
имел в виду?

   Весь день Этьен проработал в подвале, сцеживая вино. К вечеру ему 
показалось, что по дороге едет Лижье-сын, но уже темнело, и ошибиться 
ничего не стоило.
   Однако это и впрямь был Лижье. Адвокат, нанятый торговцем, поднял 
на ноги местных политических деятелей и добился для подзащитного 
освобождения до суда.
   На следующий день Лижье-сын появляется в "Большом орехе". Это уже 
не тот самоуверенный, нагловато-веселый бахвал, что объезжал округу на 
грохочущем грузовичке. Взгляд его посуровел. При входе на кухню он 
снимает фуражку.
   - Ваша дочь дома, госпожа Руа?
   - Она наверху. Что вам от нее надо? 
   - Нельзя ли ее на пару слов?
   - Люсиль, спустись на минутку! Тут Лижье пришел.
   Торговец почтительно и смущенно мнет в руках фуражку,
   - Я насчет ваших показаний, мадемуазель... Я знаю, следователь 
будет еще вас допрашивать. Он постарается заставить вас подтвердить, 
что я остановил машину.
   - Но вы ее вправду остановили.
   - Вот если бы, - без вранья, конечно, - повторить это малость по-
другому... Вы же знаете, мы ждем прибавления семейства. Вот я и 
подумал, если бы вы только сказали, что не уверены, понимаете, не 
совсем уверены?.. Вы представляете, мне заявляют, будто я подобрал 
чемоданчик. На черта мне этот чемоданчик? Разве я бандит какой, чтобы 
сажать меня в тюрьму и обращаться со мной, как с преступником? Словом, 
поступайте, как сердце подскажет, но будьте уверены, я человек 
благодарный и, если выпутаюсь...
   Взгляд его скользит по стенам, наталкивается на дверь, и Лижье 
исчезает за ней, не выпуская из рук фуражку и не зная, добился он 
успеха или нет.
   Мужчины убирают морковь. На каждый день, в зависимости от сезона и 
погоды, приходится своя работа, о которой им не нужно договариваться 
заранее: выходя из
   кухни после еды и надевая сабо, каждый знает, куда идти и чем 
заняться.
   - Неужели еще кого-нибудь принесет? - вздыхает Люсиль, перед тем 
как подняться к раненому.
   Посетители теперь бывают чуть не каждый день. Перед "Большим 
орехом" то и дело останавливается машина, а то и две сразу. Приезжают 
не только журналисты - был даже профессор из Нанта. Его привез доктор 
Ноле.
   На самих Руа никто не обращает внимания. Прокурор, следователь, 
врачи, даже депутат.парламента запросто входят на кухню.
   - Можно пройти наверх, госпожа Руа?
   Они не удосуживаются вытирать ноги, подчас не снимают шляпу. 
Наверху, в присутствии больного, тоже не слишком стесняются - вслух 
обсуждают его состояние, спорят, непринужденно присаживаются на 
кровать, задают ему разные вопросы, называют его на ты.
   Потом снова обмениваются соображениями, закуривают перед дорогой, 
уезжают и возвращаются с другими коллегами. Словом, "Большой орех" 
стал чем-то вроде поля, где во время пахоты внезапно напали на следы 
древней цивилизации.
   Правда, пол на кухне мыть приходится чаще, но в остальном 
продолжается обычная жизнь. В понедельник и вторник - сбор моркови. 
Жозефина обмывает ее из шланга, связывает пучками; в среду утром Этьен 
отвозит ее в Фонтене на рынок.
   Тем временем старик убирает свеклу. Управившись со скотиной и с 
работой по дому, Жозефина помогает ему. Оба трудятся, не разгибая 
спины, и сабо их вязнут в рыхлой земле. Вокруг лишь живые изгороди да 
задворки низеньких домов. Правда, того гляди где-нибудь мелькнет кепи 
бригадира, но Либерж опять исчез из Сент-Одиль.
   По словам ученых господ, сделать окончательный вывод о состоянии 
неизвестного пока еще нельзя. Прошло слишком мало времени, чтобы 
решить, полная у него амнезия или в любую минуту память может 
вернуться. Больной говорит, изо всех сил старается понять, о чем его 
спрашивают, и ответить на вопрос. Если он улавливает смысл сказанного, 
взгляд его выражает детскую радость; когда ему удается произнести 
более или менее связную фразу - тоже.
   Больше всего он похож на ребенка четырех-пяти лет, очень ласкового 
и послушного, а светлая бородка, которая, отрастая, принимает 
рыжеватый оттенок, придает ему сходство с изображением Христа, висящим 
над камином в спальне супругов Руа.
   Люсиль больше не помощница старшим. Она проводит наверху целые дни 
и спускается вниз лишь затем, чтобы наспех поесть. Когда мать на час 
подменяет ее возле раненого, девушка, возвращаясь, устремляет на нее 
подозрительный взгляд. Жозефина делает вид, что ничего не замечает.
   Свекла в поле уже сложена в бурты. Как только немного подсохнет, ее 
привезут на лошади и свалят в подвал.
   Этьен Руа еще рыхлит землю под капусту, целый день проводя на 
воздухе, но уже чувствуется приближение зимы: над печными трубами 
вьется дымок, двери плотно притворены, и ребятишки, отправляясь в 
школу, надевают плащ с капюшоном.
   Этим утром Люсиль уезжает в Фонтене: ее вызвал следователь.
   - Хочешь, отец отвезет тебя на Серой?
   - Быстрее доеду на велосипеде...
   Жозефина хлопочет по хозяйству. Двери в комнату больного и на кухню 
открыты - она услышит малейший шум. Идет дождь, и Жозефина затеяла 
убирать шкафы; она выкладывает их содержимое на стол. Нахлобучив на 
голову мешок, Этьен сгорбился над капустными грядками; старый Руа 
чинит изгородь, вдоль рва - там чуть не утонула телка.
   Либерж с разгона влетает во двор и соскакивает с велосипеда. Стучит 
в застекленную дверь, распахивает ее, и Жозефина, как в День 
поминовения, ощущает привкус стеариновых свечей и едкий запах 
фонарного железа, покоробившегося от перегрева.
   - Так и думал, что застану вас одну, госпожа Руа. Ваша дочка в 
Фонтене, не так ли? Верно, что этот прохвост Лижье просил ее дать 
ложные показания?
   - Не знаю.
   - Но ведь он приезжал сюда?
   - Возможно. У нас бывает столько народу... Люди заходят сюда, как 
на мельницу.
   Руa нарочно не предлагает бригадиру сесть, но он тем не менее 
пристраивается верхом на плетеном стуле, откидывается на спинку и 
сдвигает кепи на затылок.
   Либерж довольно молод. У него трое детей. Младший еще не. расстался 
с соской. Бригадир в общем красивый мужчина, но у него всегда такой 
вид, словно он над тобой подсмеивается.
   - Представьте, в прошлый раз, когда я допрашивал вас, составляя 
донесение, я забыл спросить...
   Жозефина смотрит на открытую дверь и на мгновение прислушивается: 
на лестнице в верхнем этаже тишина.
   - Вы сказали "Жозефина Руа, урожденная Виоле". Именно так, верно? 
Минутку.
   Он медленно вытаскивает из кармана записную книжку, перехваченную 
резинкой, перелистывает ее дольше, чем требуется.
   - Виоле... Нашел. Да вы продолжайте: работа нашему разговору не 
помеха... Огюстина Виоле, урожденная Кайоль. Это ваша мать?
   Либерж делает вид, будто не смотрит на Жозефину - пусть чувствует 
себя посвободней, но исподтишка наблюдает за ней, и лицо у него более 
самодовольное, чем обычно.
   - Ну и что? - спрашивает она.
   - Гм! Так я и думал. Впрочем, не важно. Такое уж у нас ремесло - 
знать все о людях, докапываться, откуда они. Понимаете, иногда это 
многое объясняет. А что касается женщины по имени Виоле, урожденной 
Кайоль... Минутку, я посмотрю свои записки... Шестнадцати лет вышла 
замуж за Виоле, Эжена Виоле, штурмана из Марселя. От него у нее сын 
Жюстен. Потом муж бросает ее или она бросает мужа, но сохраняет его 
фамилию. Спустя три года мы находим ее в Тулузе в компании ярмарочных 
торговцев.
   Внешне Жозефина Руа держится спокойно и с достоинством. Возраст ее 
определить трудно. С давних пор она, как все местные женщины, носит 
скромные платья темных тонов; волосы у нее уже почти поседели. Черты 
лица правильные, чуть резковатые. Но если присмотреться к ней, 
чувствуется, что душевно она еще молода, и это иногда проявляется, 
особенно во взгляде.
   - Вы родились... Минутку... Вы родились...
   - В Монтобане, - роняет она.
   - Точно. К тому времени Виоле уже умер. Не исключено, что жена об 
этом не знала: он скончался в больнице во время эпидемии в Алжире. Что 
касается вашего настоящего отца...
   Перед бригадиром Жозефина держится с неприступностью, наводящей на 
мысль о фамильных портретах в иных провинциальных домах.
   - Вам известно, что ваша мать еще жива? Никакого ответа. Жозефина 
стоит, скрестив руки на груди, и ждет. В лице ни кровинки, губы сжаты.
   - Огюстина Виоле... Вот она... В настоящее время проживает в 
лачуге, в Сент-Уэне, и в предместьях Парижа больше известна под 
кличкой Кошатница. После Жюетена, своего первенца, родила еще десяток 
детей; одни умерли, о других нет никаких сведений. Два месяца тюрьмы с 
отсрочкой отбытия наказания за сопротивление представителям власти и 
оскорбление их. Один месяц без отсрочки за...
   - Знаю.
   - Список довольно длинный. Таща за собой детей, Огюстина Виоле 
покидает район Тулузы и Монтобана и оседает в Ницце. Шайка ее 
распадается. Входящие в шайку семьи перемешиваются так, что уже ничего 
не разберешь. Все они промышляют на ярмарках в Вандее... Короче, если 
данные у меня правильные, ваша юность прошла в скитаниях по ярмаркам.
   К чему спорить, если так оно и было!
   Несколько разочарованный Либерж закрывает записную книжку. Он 
ожидал более бурной реакции. Наконец он поднимает глаза на Жозефину, 
но она по-прежнему неподвижна, как фамильный портрет.
   - А потом Этьен Руа женился на вас и привел в этот дом.
   Бригадир встает. Ему не предлагают выпить, хотя традиция требует 
этого, особенно в отношении жандармов.
   - Когда в деле неясности, приходится искать, не правда ли? Искать 
во всех направлениях.
   Жозефина отводит глаза. На дворе появляется Этьен. Он увидел 
велосипед. Колеблется, хмурит брови, приближается к дому, рывком 
распахивает дверь в кухню и смотрит на жену и жандарма так, словно 
застиг их с поличным.
   - В чем дело? - спрашивает он, не здороваясь.
   - Привет, Руа. Зашел просто так, мимоходом.
   - Бригадир, - вмешивается Жозефина, - только что прочел мне 
сведения о моей семье, о наказаниях, наложенных на мою мать, о ее 
поступках и переездах после того, как в Монпелье она вышла замуж.
   На лице Руа недоумение. Либерж в явном замешательстве.
   - Не подумайте, что я придаю этому значение, Руа. Просто ремесло 
такое - собирай все сведения. Ведь у этого человека, которого никто не 
знает, был все же в кармане адрес "Большого ореха". Вот я и ищу...
   Руа машинально идет к буфету, вынимает два стакана, заходит в 
кладовку рядом с кухней и наливает в бутылку вина нового урожая.
   - Представляете? Если этот тип не заговорит, нам все равно придется 
установить, откуда он... Хотя бы из-за шестидесяти тысяч франков... 
Почем знать, не было ли у него в чемоданчике других денег?
   - Ваше здоровье, бригадир.
   Руа залпом осушает стакан, выплескивает последние капли на пол.
   - Может, матушка вашей жены, которая все еще здравствует...
   Либерж не ошибся: Руа поднимает на Жозефину удивленный взгляд.
   - Простите, если брякнул лишнего...
   - Нет, почему. Вы говорили?..
   - Я говорил, что с вашей стороны - полная ясность. Семьи Руа и 
Кайето всем известны. Имена ваших покойников высечены на кладбище 
Сент-Одиль. Вот там-то, встретив вашу жену в День поминовения, я и 
подумал: "А ведь тут ни один из Виоле не погребен, хотя их целая куча: 
братья, сестры, мать. И все живут на колесах, переезжают с места на 
место, сталкиваются с разными людьми..." Еще раз повторяю, ничего 
зазорного в этом для вас нет.
   Наверху звук, похожий на голос зовущего ребенка.
   - Извините.
   Жозефина Руа, придерживая юбки, поднимается по лестнице. Мужчины 
остаются наедине. Воспользовавшись отсутствием жены, Руа снова 
наполняет стаканы.
   - Кроме этого происшествия, у вас все в порядке, Руа?
   Молчание.
   - Свеклу убрали?
   Либержу плевать на свеклу. Он не спускает глаз с Руа. Бригадир 
доволен собой. Он утирает рукой губы, нахлобучивает кепи и 
направляется к двери как раз в ту минуту, когда начинается ливень.
   - Ну, мне пора в Майезэ. Будем надеяться, что в ближайшие дни наш 
малый заговорит.
   Сидя в одиночестве на кухне, где на плите булькает луковый суп, а 
стол загроможден выставленной из шкафа посудой, Руа прислушивается.
   Он ждет, что услышит наверху рыдания. Может быть, даже хочет 
услышать. Только что, войдя на кухню, он был, сам не зная почему, 
потрясен увиденной сценой. Происходившее там предстает теперь перед 
ним в странном свете: Жозефина, полная непринужденности и достоинства, 
но ужасно бледная, стоит перед Либержем, а тот забавляется, терзая ее 
вопросами...
   Этьену жаль жену. Честное слово! И это уже не впервые. Часто 
вечером, лежа с нею в кровати, он подавляет в себе желание взять 
Жозефину за руку.
   А что он скажет ей? "Признайся. Скажи правду: Люсиль..."
   Он не осмеливается. Дни идут за днями, жатвы сменяются жатвами, 
сбор винограда - новым сбором. Стоя бок о бок в размытых дождем 
бороздах, они выдергивают морковь, свеклу, лук и чеснок, вместе сажают 
капусту, сцеживают вино, доят коров.
   Но бывают минуты... С ним делается нечто вроде головокружения. Его 
шатает, как с перепоя. Он закрывает глаза.
   Что, если все это брехня, если Люсиль и вправду не его дочь?..
   Этьен вспоминает о поднятой Жозефиной записке, донесении жандарма и 
его прощальной ухмылке. Руа помнит ее! Когда бригадир садился на 
велосипед, на лице его играла улыбка, самодовольная и злая 
одновременно. Либерж - злой человек. Точно так же он улыбался, 
рассыпаясь в извинениях, когда арестовывал Лижье-сына. Такая уж у него 
натура. Бродит повсюду, вынюхивает, роется в грязном белье.
   - Нет, не вставайте с кресла.
   Жозефина чеканит каждый слог - так говорят с теми, кто не знает 
языка. Со вчерашнего дня больному разрешили сидеть два-три часа в день 
в том самом кресле, в котором мать Этьена провела последние одинокие 
годы. Каждый вечер ее, беспомощную, переносили из кресла в кровать, 
как неодушевленный предмет. Ее нельзя было оставлять без присмотра - у 
нее не хватило бы сил даже крикнуть или шевельнуть рукой, но глаза ее 
жили и, казалось, все понимали.
   Зачем Жозефина заходит в спальню? Остается там всего минуту, потом 
спускается в кухню. Может, она плакала и ей понадобилось утереть 
слезы?
   На лице жены никаких признаков волнения.
   - Он все время хочет подняться и посмотреть в окно, - говорит она.
   Жозефина берет тряпку, выливает из ведра грязную воду, наполняет 
свежей из насоса в каморке позади кухни.
   Когда Этьен сообщил отцу о желании жениться, старый Руа спросил:
   - На ком?
   - Она не здешняя. Ее родители были ярмарочными торговцами.
   Старик не возражал. Неужели женитьба сына была ему безразлична? Или 
он на самом деле считает себя в этом доме только батраком?
   О чем он думает? Должен же он о чем-то думать. Люди не могут иначе. 
Думает и Жозефина, когда моет полки в буфете.
   - Люсиль еще не вернулась? - задает Этьен глупый вопрос.
   Сам не видит, что ли? Если бы дочь вернулась, она была бы уже 
наверху, матери не пришлось бы туда подниматься и дверь на лестницу 
была бы закрыта.
   - Нет еще.
   Им так редко приходится бывать наедине. Они могли бы коснуться друг 
друга, могли бы...
   Снова у Руа возникает навязчивая мысль: достаточно одного слова, 
одного жеста...
   Почему в то же время ему кажется, что жене страшно, что она 
сдерживает дыхание и напрягает все силы, выжидая, пока он уйдет?
   Этьен шаркает ногами по плиткам пола: он вошел на кухню, не сняв 
сабо, и от них остаются мокрые следы.
   - Надо идти...
   Он не заканчивает фразу. Да и что сказать? Он не знает, куда идти. 
На капустные грядки? До обеда туда не стоит возвращаться.
   Этьен выходит, притворяет дверь, снова оказывается под мелким 
дождем, сменившим короткий ливень, и машинально бредет в конюшню. 
Спинка Серой вздрагивает: кобыла, очевидно, думает, что ее сейчас 
запрягут.
   В голове теснятся смутные мысли. Жозефина соврала ему десять лет 
назад, сказав, что мать ее умерла. В то время она получила письмо, 
которое так ему и не показала.
   - Это от одного из моих братьев.
   Она соврала! Он сердится на нее. И все же ему кажется, что он 
понимает ее поступок. Он почти уверен: Жозефина соврала для его же 
спокойствия и, в какой-то мере, из уважения к "Большому ореху". Ни 
одна из известных ему женщин не питала такого почтения к дому, в 
который вошла.
   Сколько женщин, даже став матерями нескольких детей, остаются 
кокетками! Сколькие строят из себя недотрог, а мужчины в деревенском 
кафе или на рынке со смачным хохотом рассказывают о них непотребные 
истории!
    Знают ли об этом мужья? Такие, как Масьо, просто не могут 
пребывать в неведении. Тем не менее он всегда готов пошутить на этот 
счет. Любит повторять навеселе:
   - Мужик да мужик - два мужика. Два мужика да одна баба - один рогач.
   А ведь у Масьо дети! Вот и пойми его! Руа такое непонятно. Бывали 
периоды, иногда довольно длительные, когда он не чувствовал себя 
несчастным. Работа сменялась работой, сев - пахотой, покупка телки - 
продажей теленка. Тогда он ни о чем дурном не думал. А если и думал, 
то был почти готов сказать себе: "Брось, все это глупости".
   Потом, в один прекрасный день, он вдруг начинает смотреть на жену и 
дочь так, будто они - чужие. И снова его охватывает сомнение. Он 
словно отстраняется от людей: наклонит голову и поглядывает на вас искоса.
   Скрипят петли. Старик Руа открывает дверь в сарай, складывает 
инструмент и оставшуюся проволоку.
   Звонит церковный колокол. Легкий ветерок срывает листья с деревьев. 
Этьен и не заметил, как прислонился к спине Серой: ее теплое тело 
греет его.
   Подъезжает велосипед. С него соскакивает Люсиль. Она в пальто, 
нарядном платье и новой зимней шляпке.
   - Вел себя спокойно? - осведомляется она, входя в кухню.
   - Один раз пытался встать и поглядеть в окно. Садись за стол. О чем 
тебя спрашивал следователь?
   - Все одно и то же.
   - Лижье видела?
   - Его привели в конце допроса. Он утверждает, что притормозил, но 
не остановился. Врет.
   - Ты так и сказала?
   На столе, накрытом скатертью, стоят тарелки, расписанные пестрыми 
цветочками.
   - Он поел?
   - Немного.
   - Отец с дедом еще не вернулись?
   - Должно быть, во дворе.
   Вот так разговаривают в этом доме.
   - Пойду переоденусь.
   - Поторопись.
   Люсиль не терпится взглянуть на своего раненого. Девушка не прочь 
повертеться перед ним в нарядном платье. Она объясняет ему, как 
иностранцу:
   - Город... Город... Много домов... Много улиц... Я поехала в город 
на велосипеде...
   Она рисует в воздухе два колеса, он с улыбкой наблюдает за нею.
   - Вы не голодны? Хорошо поели? Вкусно?
   - Вкусно.
   Жозефина кладет отбивные на сковороду, ставит на сильный огонь и 
кричит с порога кухни обоим мужчинам, которых еще не видно:
   - Ужинать!
   Запах стеарина, нагретого железа. Бригадир был доволен. Жозефина 
смотрит на соломенный стул, и ей чудится, что Либерж сидит на нем 
верхом, держит записную книжку и с угрозой поигрывает ею, давая 
понять: в ней опасные тайны.
   Именно поигрывает. Он горд собой. Жаждет повышения, поздравлений. 
Мечтает, чтобы о нем сказали: "Простой бригадир жандармов, а..."
   И все-таки он ничего не понимает, никогда не поймет. Даже если 
узнает, что может стать причиной драмы в их семье. Ему-то какое дело?
   Бригадир еще вернется: он ведь решил, что напал на след, и считает 
себя умней остальных.
   - Ты скоро, Люсиль?
   - Иду.
   Слышно, как дочь торопливо переодевается. Старый Руа, медленно 
передвигая длинные ноги, первый пересекает двор и оставляет сабо у 
порога. Из конюшни выходит Этьен. Посреди стола дымящаяся супница, 
рядом с каждой тарелкой - ломоть хлеба.
   С каким удовольствием бригадир, сын поденщика из Марэ, повторил: 
"Женщина по фамилии Виоле"! Как был рад, что может добавить: "И в 
предместьях Парижа больше известна под кличкой Кошатница"!
   Все сидят. Старик вытаскивает из кармана нож. Жозефина с 
отсутствующим взглядом берет поварешку, стоя, как всегда, разливает 
суп по тарелкам, и лишь потом садится сама.
   Где бы старики Руа нашли такую жену, как она, для своего сына, 
который даже умом не блещет?
   
                                  6
   
   Для пахоты и сева на большом участке по другую сторону дороги 
наняли двух тех же, что обычно, поденщиков - братьев Шайю из Сен-Пьер-
ле-Вье. Сегодня мамаша Capo получает мидии, и, когда бьет девять, 
Жозефина решает пойти за ними. Чистить раковины - долгая история, зато 
получается обильное, сытное блюдо. Жозефина снимает передник, берет 
сетку и кошелек.
   Пройти ей надо не более двухсот метров по дороге до поселка. 
Миновав поворот, она видит мамашу Capo, ту самую старуху, что дала 
показания против Лижье. Торговка стоит у почты с тележкой, нагруженной 
мидиями.
   Заодно, чтобы не ходить дважды, Жозефина заглядывает в бакалейную 
лавку: в доме нет сахара, а ей хочется сварить грушевое повидло. 
Бакалейщица, г-жа Буэн, появляется из кухни, вытирая мокрые руки: она 
купала своего мальчугана.
   - Два кило сахара, пожалуйста, госпожа Буэн.
   Жозефина машинально поворачивает голову в сторону дороги. Взгляд ее 
скользит над банками с конфетами, и она видит через окно, что 
почтальон садится на велосипед и катит к "Большому ореху". Жозефина
   торопливо распахивает дверь на улицу, но почтальон уже далеко и не 
слышит ее.
   - Держите, госпожа Руа. Ну, а что с этим "амнезиком", как его 
называют?
   Жозефина расплачивается, затем идет к тележке с мидиями и, 
нагруженная пакетами, спешит наконец домой. По пути ей встречается 
автобус, но она не обращает на него внимания. Жозефина не могла бы 
сказать, о чем думает. В это утро голова ее пуста, как пусто небо, 
однотонное и бесстрастное, словно время. Однако губы ее шевелятся; 
значит, она разговаривает сама с собой.
   Г-жа Руа открывает дверь на кухню и невольно пятится, словно 
ошиблась домом. В кухне сидят трое. При ее появлении они одновременно 
встают.
   - Госпожа Руа? - спрашивает мужчина лет сорока. - Извините за 
вторжение, но ваша барышня крикнула нам в окно, чтобы мы подождали вас 
на кухне. Мы приехали на автобусе.
   Войдя, Жозефина сразу видит на столе, рядом с бюллетенем Союза 
сельских хозяев, цветную открытку. Дешевую, дурного вкуса глянцевую 
открытку, на которой глянец уже потрескался. На открытке изображен 
молодой человек с багрово-синими щеками. Он слащаво улыбается, 
протягивая букет. В какой лачуге завалялась такая пожелтевшая 
замусоленная открытка? Фамилия и адрес Жозефины написаны дрожащим 
почерком, который она узнает. Слева, на месте, отведенном для письма, 
ничего нет, даже подписи, кроме двух маленьких горизонтальных линий, 
перечеркнутых двумя вертикальными.
   - Эти дамы приехали из Фюме, что в Арденнах.
   Жозефина Руа прячет открытку за корсаж. Кто выложил почту на 
кухонный стол? Если в кухне никого нет, почтальон обычно делает это 
сам. Но, может, Этьен потом зашел сюда посмотреть, нет ли важного 
письма-. Он сейчас в поле со скотиной, и оттуда ему виден вход в дом. 
Да и Люсиль могла на минутку спуститься вниз.
   Все газеты Франции, включая самые крупные, поместили фотографии 
незнакомца - сперва выбритого, каким его подобрали на дороге, затем с 
бородкой. Из-за незнания фамилии его именуют "амнезиком из Сент-Одиль".
   - Эти дамы, - продолжает посетитель, - вернее, эта дама...
   Жозефина бросает на них острый взгляд. Это первые из тех, что 
надеются опознать в незнакомце мужа или сына. За ними последуют 
другие.
   Мать, низкорослая, коренастая, костлявая, вся в черном, в съехавшей 
набок шляпке с вуалью, держит в руке зонтик - ни дать ни взять г-жа 
Про. Кончиком зонтика она касается ноги дочери, побуждая ее 
заговорить.
   - Моя дочь, госпожа Бумаль, убеждена, что по описанию узнала своего 
мужа, - выпаливает наконец она, не добившись от дочери ни слова. - Где он?
   Дочери с виду лет тридцать. Она бледна, как стеариновая свеча, лишь 
на щеках два круга румян. Волосы тусклые, одно плечо выше другого, 
шелковый ядовито-зеленый корсаж прикрывает плоскую дряблую грудь. Она 
вытаскивает носовой платок и хнычет:
   - Бедный Юбер!
   Вот уже три дня, как они из Фюме: сначала поехали в Париж, где 
неизвестно зачем обратились в уголовную полицию. Просто они всегда 
настороже - боятся, что их плохо примут.
   - Директор лично показал мне фотографии: там они более четкие, чем 
в газетах. Дочь подтвердит вам, что это Юбер Бумаль. Глаза, лоб, 
подбородок - все, как у него.
   Сопровождающий дам инспектор из Фонтене терпеливо слушает. Наверху 
над лерилами лестницы, должно быть, наклонилась Люсиль - Жозефина 
готова поклясться в этом.
   - Не желаете ли пройти к нему?
   Дамы из Фюме выбрали для визита неподходящий момент. В высшей 
степени неподходящий: Жозефина Руа движется как во сне и даже 
спотыкается на лестнице.
   - Извините, - бормочет она, словно наступила кому-то на ногу.
   Старуха не снимает серых шерстяных перчаток. Дочь ее шепчет:
   - Мама, я боюсь.
   - Мужайся, Жюльетта! 
   Люсиль поняла, что происходит. Она прислоняется к стене и сурово 
смотрит на самозванок, готовая броситься на защиту своего сокровища.
   - Он?
   Больной от волнения ерзает в кресле, ищет глазами свою сиделку. Г-
жа Бумаль рыдает.
   - Ну-с? - спрашивает инспектор. - Это ваш муж? Мать легонько 
толкает дочь зонтиком. Уж не велит ли она ей в любом случае узнать в 
этом человеке мужа? Разве не нашли у него в- кармане шестьдесят тысяч 
франков? С такой суммой да при домике в Фюме можно спокойно прожить 
остаток своих дней.
   - Узнаете его?
   - Н-не знаю... Погодите...
   - Это из-за бороды, - поясняет старуха. - Понимаете, раньше он не 
носил бороду.
   Взгляд Люсиль буквально сверлит ее. Пусть только потребуют побрить 
его!..
   Вопреки обыкновению на этот раз больше всех растеряна Жозефина. Она 
ощущает на груди спрятанную открытку. На открытке парижский штемпель. 
Почерк матери.
   Мать никогда ей не пишет. Об этом они твердо уговорились. Возможно, 
мать прочла в газетах о случившемся, увидела фотографию? От маленького 
знака на левой стороне открытки кровь приливает к щекам хозяйки 
"Большого ореха". Стоит ей закрыть глаза, как наплывают воспоминания, 
отчетливые, осязаемые, вплоть до затхловатого запаха коленкора, рулоны 
которого они разворачивали на рынках. У ярмарочных торговцев такой 
знак служит сигналом опасности. Обычно его чертят мелом где попало - 
на стене дома, крышке сундука, колесе тележки.
   Внимание! Опасность!
   Значит, не время показывать карточные фокусы, набивать цену или 
вытаскивать кошельки из сумок зазевавшихся кумушек.
   Женщина в зеленом не решается поднять глаза на человека в кресле, 
которому непонятны и это вторжение, и тем более рыдания, сотрясающие 
посетительницу всякий раз, когда она через силу украдкой посматривает 
в его сторону.
   - Чем занимался ваш зять? - обращается к мамаше инспектор.
   - Он был горняк.
   Полицейский недоумевает, и, заметив, видимо, какие у раненого белые 
руки, старуха спешит добавить:
   - Не на угольной шахте, а в сланцевом карьере.
   - Вы уверены, что опознали его?
   - Дочь опознает его лучше, чем я. Он ведь от нас ушел больше десяти 
лет назад.
   - Ушел? Каким образом?
   - Просто так - взял и ушел. В воскресенье, через два дня после 
свадьбы. Мы думали, отправился в кабачок в кегли поиграть. А когда он 
не вернулся...
   - Ничего с собой не прихватил?
   - Деньги.
   - С тех пор вы не имели от него известий?
   - Никаких. А тут я увидела в газете первую фотографию, ту, где он бритый...
   Инспектор обращается к дочери:
   - Скажите, мадам, не было ли на теле вашего мужа каких-нибудь 
особых примет?
   Она, должно быть, не понимает его. Скособочившись, склонив голову 
на плечо, бедняжка ошалело смотрит по сторонам.
   - Вы что же, думаете, такими вещами занимаются при свете?.. - снова 
вмешивается мамаша.
   Люсиль язвительно улыбается. Жозефина все слышит, но смысла слов не 
улавливает.
   Почему мать посылает ей из лачуги в Сент-Уэне этот предостерегающий знак?
   - Послушайте, мадам Бумаль, вы, в конце концов, можете решить, ваш 
это муж или нет?
   Толчок зонтиком.
   - Н-не знаю. Кажется, да... Похож, но...
   - Может, попытаетесь с ним поговорить? Как знать, не вернется ли к 
нему память?
   - А что ему сказать?
   - Да что хотите.
   - Юбер! Юбер, неужели ты меня не узнаешь? Не бойся. Если вернешься, 
я не стану тебя упрекать. Я знаю, ты всегда был не совсем такой, как 
другие.
   Она сморкается. Покрасневший нос резко выделяется на бескровном лице.
   - Скажи мне что-нибудь, Юбер!
   Но Юбер ищет глазами Люсиль. Он напуган. Недоумевает, зачем все эти 
люди вокруг. Старуха следит за его взглядом, и губы ей кривит злобная 
усмешка.
   Вся загвоздка в девчонке! Черт бы побрал эту мужичку! Живут в 
достатке: дом хороший, на кухне батарея медных кастрюль, в хлеву 
коровы. Ясно, они лопнут с досады, если выпустят из рук шестьдесят 
тысяч франков.
   Теперь старуха из Фюме всем своим видом выражает презрение.
   - Убеждена, у нас он живо пришел бы в себя, - с вызовом бросает 
она. - Но его, понятно, отсюда не выпустят.
   - Короче говоря, мадам, если ваша дочь...
   - Что может сказать вам бедная девочка после таких переживаний и 
такой поездки? Но у меня есть люди, которые его опознают, и я их 
привезу. Если понадобится, и дорогу оплачу. Идем, Жюльетта.
   - Уверяю вас, мадам, то, что сказала ваша дочь о своем муже, не 
соответствует физическому облику больного и заключению врачей.
   - Идем, Жюльетта.
   Старуха выходит, воинственно размахивая зонтиком, спускается по 
лестнице, пересекает кухню, и от ее рыщущих глаз не ускользает ни одна 
мелочь. Всюду эти богачи!
   Дочь следует за ней. Инспектор поворачивается к Жозефине, пожимает 
плечами, давая понять, что он здесь ни при чем, и тоже уходит.
   - Идем, дочка. До свидания, мадам.
   Они удаляются в тусклом свете дня. До пяти вечера автобуса не 
будет, так что им придется ждать в поселке и завтракать в кабачке; 
инспектор останавливает попутный грузовик и возвращается в Фонтене.
   Жозефина чистит мидии, бросая их одну за другой в эмалированное 
ведро. Она в плотном синем переднике. На огне тушатся овощи. Никогда 
еще Жозефина не испытывала такой тревоги, такой неуверенности. А ведь 
вокруг привычная успокаивающая обстановка: теплая кухня с чуть 
запотевшими окнами, на дворе поет петух, в навозной куче роются куры, 
на крыше риги воркуют голуби.
   Жозефине кажется, что все это в любой момент может исчезнуть, и 
тогда...
   У нее покалывает сердце, ей трудно дышать. Руки работают 
машинально. Малейший шорох, хоть мышь пробежит - и Жозефина закричит 
от страха.
   Что имеет в виду мать? Она ведь не такая, как другие. Кое-кто 
считает даже, что у нее не все дома. Когда ее за что-нибудь доставляют 
в полицейский участок, полицейские битый час хватаются за бока. Мать 
хохочет вместе с ними. Откалывает номера.
   Тем не менее она никогда не теряет голову и понимает, зачем 
Жозефина вышла замуж. Понятно ей и то, почему дочь предпочитает, чтобы 
ее мать считали умершей.
   Довольно они потаскались по ярмаркам и проселочным дорогам в 
дрянных двуколках и вагонах третьего класса вместе со всей их шайкой, 
со стариками и детьми, у которых брюхо вечно подводит от голода, с 
женщинами, вечно мучающимися от болей внизу живота!
   Старуху по кличке Кошатница уже оперировали дважды. Нужно 
оперировать в третий раз, но она отказывается. Ей известно, что такое 
больница, а жить осталось недолго.
   - Документы!
   Всегда находится жандарм или полицейский, который требует 
предъявить документы.
   - Пройдем со мной.
   Даже если ты ни в чем не виновна, все равно подолгу жди в коридоре 
участка, отвечай на кучу вопросов, нередко там и ночуй.
   - Сматывайся. И смотри, больше не попадайся.
   Иные свыкаются с такой жизнью. Например, Кошатница. Даже когда 
вначале Жозефина посылала ей деньги, она так и не решилась зажить по-
другому.
   Что стало со старшим братом Жюстеном - неизвестно. Уж больно 
отчаянной оказалась та драка с ярмарочными торговцами из Пуатье, 
людьми Меченого, как их называли.
   Прежде всего, почему их понесло в Ла-Рош? Был ведь уговор, что это 
территория торговцев из Нанта. Только потому, что у них случились 
неприятности во Вьенне? А нам-то что? Уговор есть уговор. И вот они 
прибывают, горластые, грязные, как всегда, занимают лучшие столы на 
рынке. Жюстен отпускает на их счет крепкие словечки, а они знай себе 
посмеиваются. Кое-как проходит день, прекрасный сентябрьский 
ярмарочный день, один из самых выгодных - после Иоанна-Предтечи 
<Имеется в виду день усекновения главы Иоанна-Предтечи, празднуемый 
католиками 29 августа>, карманы у крестьян набиты деньгами. Время от 
времени торговцы-соперники переругиваются через столы, где разложены 
товары.
   Свалку затеяли под вечер люди из шайки Меченого. Жюстен и женщины, 
в том числе Жозефина, мирно сидели в задней комнате кабачка "Зеленый 
дуб". Тут появились торговцы из Пуатье, снова в воздухе повисла брань. 
Потом неожиданно вспыхнула драка. Кто-то схватил бутылку со стола и 
запустил ею в противников. Одни утверждали, что это сделал Жюстен, 
другие - что он тут ни при чем.
   Бутылка попадает не в Меченого, а в одну из его жен: у него их две, 
они родные сестры, рыжеволосые, грязные, вшивые. Женщина падает на пол 
с воплем:
   - Убили!
   Верно. Она умрет, хотя и не сразу, а вечером в больнице, Жюстен 
едва успеет повидать мать и скрыться.
   Жозефина поступила правильно. К тому же она не годилась для такого 
ремесла. Своим про это она, конечно, не говорила. Никогда не 
жаловалась. За столом, продавая товар, держалась холодно и 
невозмутимо, чем отнюдь не привлекала покупательниц.
   Когда один из их шайки попробовал побаловаться с ней, Жозефина лишь 
пристально посмотрела ему в глаза.
   - Спятил, Виктор?
   Неурядицы с полицией тянулись целую неделю. Жюстен был далеко. 
Шайка распалась. Жозефина, воспользовавшись этим, уехала в Фонтене, 
где ее никто не знал, и нанялась официанткой в "Три голубка".
   Однажды она написала матери:
   "Я выхожу замуж. Мой жених - зажиточный земледелец. В его доме мне 
будет хорошо. Если хочешь, вышлю тебе денег, но вы ко мне лучше не 
приезжайте".
   Позднее, через несколько лет, на рынке в Фонтене она встретит 
Виктора, того самого, что когда-то хотел с ней побаловаться. 
Незаметно, подаст ему знак. Делая вид, что выбирает кружева, тихонько 
спросит:
   - Где мать?
   - В Париже. Я видел ее на прошлой неделе.
   - Я сказала мужу, что она умерла. Он - человек подозрительный, 
всего, остерегается.
   Она поступила правильно. Кошатница была того же мнения: удалось 
дочери выйти замуж, заиметь дом, деньги - и слава богу. Ума ей всегда 
было не занимать.
   О ней вспоминали, но редко, при случайных встречах родичей:
   - А как Жозефина?
   - Устроилась в Вандее, вышла замуж, дочь в пансионе у монашек.
   И вот неожиданно мать посылает ей предостережение. Опасность!
   Она, черт возьми, сама это знает. Всегда знала. Хотя Этьен женился 
на ней, Жозефина чувствовала, что он не до конца искренен с ней. Такой 
уж у него характер - вечно настороже. В самые лучшие минуты - и то о 
своем думает.
   Слишком поздно начинать жизнь заново. Бог свидетель, Жозефина 
делала все, что в ее силах. Именно она, когда мать Этьена была еще 
жива и влежку лежала на втором этаже, одевала и раздевала больную, 
целиком взяв на себя уход за нею. Она же вместе с г-жой Про зимним 
вечером обрядила старуху в саван7
   Ее ни в чем нельзя упрекнуть. Дом никогда не содержался так хорошо, 
как при ней. Она не брезговала никакой работой, но всегда была опрятна 
и приветлива, без малейшего намека на кокетство. Что до мужчин... 
Никогда ничего, даже невинной шутки. Многие ли женщины в Сент-Одиль 
могут сказать про себя то же самое, если не считать дурнушек, на 
которых никто не польстится?
   И все-таки может наступить день, когда она вновь окажется на улице.
   Двадцать лет Жозефина не перестает думать об этом. От запаха 
бедности у нее перехватывает горло, - на лбу проступает холодный пот.
   Нет, ни за что! Она-то знает, что такое нищета. Но что может 
стрястись? Кому здесь известно ее прошлое?
   Жозефина встает, как автомат, стряхивает во дворе передник, моет 
мидии под насосом, перемешивает их несколько раз, сливает воду, потом 
нарезает над кастрюлей морковь, пучок петрушки, две большие луковицы.
   - Держу пари - они вернутся.
   Жозефина вздрагивает. У Люсиль мания бесшумно подкрадываться, и она 
оказывается у тебя за спиной, когда меньше всего этого ждешь.
   - Ясное дело, он ей не муж, - говорит Люсиль, ставя на поднос 
завтрак для раненого.
   Жозефина не слышит. Для нее все происходит словно в другом мире. 
Только один человек мог бы...
   Случилось это ясным утром в конце сентября. Воздух прохладен, как 
родниковая вода. Жозефина, босиком, непричесанная, неумытая, снимает 
ставни в кабачке "Три голубка". На углу улицы кто-то свистит. Она 
узнает парня из их шайки, почти мальчишку - ему семнадцать, и прозвали 
его Курчавый.
   Даже сейчас Жозефина смущается, вспоминая, как она тогда 
заколебалась и решила сначала, что вернется в кабачок и целый день не 
выйдет на улицу.
   Полиция разыскивала Курчавого одновременно с Жюстеном. Как показали 
свидетели, бутылку швырнул кто-то из них двоих.
   Жозефина мысленно представляет себя со ставнями в руках. В эти 
секунды на карту ставится ее жизнь. Потом убирает ставни, выходит на 
улицу и, убедившись, что никто за ней не следит, бежит за угол.
   - Они меня сцапают, - говорит Курчавый. Он хорохорится, но весь дрожит.
   - Почему не уехал?
   - Денег нет.
   - У меня тоже.
   Они стоят за рыбной лавкой на Торговой площади. В Вандее, совсем 
рядом с ними, плещутся две утки.
   - Может, спрячешь меня на денек-другой? Жозефину зовет хозяин. Она 
наобум ляпает:
   - Приходи, когда стемнеет.
   - Не подведешь? А то лучше пойду с повинной - я не жрал со 
вчерашнего утра.
   Курчавый весь день отлеживается в кустах у реки, чуть ниже 
мукомольного завода, и какой-то рыболов едва не натыкается на него.
   В семь вечера Жозефина разыскивает Курчавого. Мальчишка притулился 
к стене рыбной лавки, и вид у него такой жалкий, что девушка еле 
сдерживает слезы.
   - Денег не достала, - объявляет она. - Хозяин глаз с кассы не 
спускает. А у меня всего...
   Она показывает горстку монет, свои чаевые.
   - Пойду в полицию.
   - Не делай этого.
   - Тогда спрячь меня.
   Она уступает, ведет его во двор "Трех голубков", всегда запруженный 
двуколками и тележками. А ночью приходит за ним и укладывает у себя в каморке.
   - Только без этого! - предупреждает она,
   Он ест, выпивает бутылку вина, засыпает.
   Лишь на третью ночь... Он молит, как ребенок, грозит, что пойдет и 
сдастся полиции.
   На щеке у него было родимое пятно...
   Волоча ноги, возвращаются мужчины. Поят скот. Этьен на ходу бросает 
взгляд, всего один подозрительный взгляд, в окно кухни.

   - А если ты сделал мне ребенка? - задумчиво спрашивает Жозефина. 
Она лежит нагая на узкой кровати, устремив глаза в потолок. Ей памятен 
его смех - смех мужчины, нет, мальчишки, которого раздувает от гордости.
   - Шутишь! - отвечает он. Почему она была почти уверена?..
   - Завтра постараюсь стянуть из кассы франков сто - день базарный.
   Сама того не желая, она крадет больше. Какой-то крестьянин вешает 
на стену пиджак. Жозефина замечает кошелек, вытаскивает его и 
открывает только во дворе.
   - Держи. А теперь сматывайся поживее. Этот малый поднимает крик, и 
дом, того гляди, обыщут.
   Они даже не поцеловались на прощание.
   - Спасибо, - шепчет Курчавый, опуская деньги в карман. - Ты 
шикарная девчонка.
   Она не так спокойна, как он. По-прежнему все думает о...
   Самое удивительное - крестьянин не поднял шума. Оставил в "Трех 
голубках" свою двуколку и сам отправился к девицам. Потом, когда 
обнаружил пропажу, не посмел о ней заявить.
   А в углу кабачка постоянно сидит неуклюжий парень. Он не сводит с 
Жозефины глаз, гладит ее по руке, когда она его обслуживает, и часами 
ловит ее взгляд.
   Было бы преувеличением утверждать, что у Жозефины с первого же дня 
созревает план. Однако она подумывает: "Если уж так выйдет..."
   Вот почему в один из ближайших дней Жозефина с любопытством 
расспросила хозяина насчет парня.
   - Кто он?
   - Этьен Руа. Этому малому не на что жаловаться: у его папаши лучшие 
земли в Сент-Одиль.
   Уже два раза хозяин тихонько взбирался к ней по лестнице и стучался 
в дверь. Жозефина притворялась спящей, но долго так продолжаться не может.
   Она ожидает свое число с боязливым любопытством, но без паники, и, 
когда это число наступает, а потом проходит еще несколько дней, 
Жозефина задерживается дольше, чем обычно, в углу, где сидит Этьен Руа.
   В мужчине никогда нельзя быть полностью уверенной. Вот этот, 
скажем, представляет собой странную смесь хитрости с простодушием. Но 
привередничать теперь не приходится: Жозефина почти убеждена, что у 
нее будет ребенок. Однако и слишком торопиться не следует.
   Жозефина подсчитывает. Она ничего не делает зря. Берет лишний 
свободный день и на автобусе проезжает мимо "Большого ореха", но сойти 
не осмеливается.
   А еще через день Руа, у которого кровь стучит в висках, идет за ней 
по лестнице "Трех голубков".
   Сегодня дом натоплен. Братья Шайю, слегка оробевшие при виде 
скатерти и приборов, раскрывают карманные ножи, старый Руа моет руки.
   - Почтальон не приходил? - спрашивает Этьен, хотя, несомненно, 
заметил его с края поля.
   Жозефина подходит к столику со швейной машиной и берет бандероль с 
"Сельскохозяйственным бюллетенем". Если Этьен знает про открытку, если 
он заходил в дом, пока она была в бакалейной лавке и возле тележки 
мамаши Capo, - тем хуже! Жозефина пытается прочесть ответ на лице 
мужа, но это невозможно. Накладывая себе мидии последней, она 
равнодушно роняет:
   - Приезжали из Фюме, в Арденнах. Одна женщина надеялась опознать в 
больном мужа.
   - Наверняка и другие приедут, - вмешивается один из братьев Шайю.
   - Почему?
   - Да из-за шестидесяти тысяч франков, черт побери! За такие деньги 
каждая, у которой муженек удрал, захочет его признать.
   Жозефина неловко поворачивается, и кончик открытки высовывается из-
за корсажа. Она встает, чтобы подложить дров в плиту, и поворачивается 
спиной к столу.
   Заметил ли что-нибудь сидевший напротив муж?
   За двадцать лет, точнее, за двадцать два года Жозефина понемногу 
успокоилась. Убедила себя, что ничего не случится.
   И тут как на грех этот незнакомец! Жозефина уверена, что не знает 
его. Это не Курчавый. И не ее брат. Однако ей кажется, что почерк на 
записке с адресом "Большого ореха" она видит не впервые.
   Вот почему она попыталась спрятать бумажку.
   Улица... Жозефина сделала все, чтобы не вернуться на улицу, да еще 
вместе с дочерью: ведь если Этьен наконец узнает...
   Она дошла до того, что давала обеты, да, да, обеты, так как думала, 
что, если сможет иметь других детей, детей от Этьена, все уладится.
   По ее ли вине у нее больше нет детей? Конечно, не по ее. Причиной 
тому, видимо, муж, но она не могла ему этого сказать.
   Все это время она вела себя достойно, как подобает г-же Руа. Только 
вот дочь наводила на нее порой страх: Люсиль не похожа ни на кого в 
Сент-Одиль и как будто нарочно подчеркивает всеми своими поступками и 
поведением, что она другой породы.
   Раковины одна за другой падают в большое блюдо на середине стола. 
Мужчины выбирают самые крупные, чтобы полакомиться соком, и шумно 
высасывают их.
   Что таится за низким лбом Этьена, под этим черепом, покрытым 
жесткими непокорными волосами?
   Старый Руа не так опасен. Может, он хитрее? Жозефине порой чудится, 
будто свекор знает больше, чем можно предположить по его виду. Но раз 
он ничего не сказал за двадцать лет, то и дальше не скажет. Он только 
пристально смотрит на нее, и все. Ему невыгодны перемены в доме. 
Жозефина всегда с ним обходительна. Старательно ухаживает за стариком, 
несмотря на то, что жена ничего ему не завещала.
   И дом, и землю унаследовал от матери Этьен.
   Таким образом, Эварист Руа тоже может очутиться на улице.
   Не потому ли они, не сговариваясь, так внимательны друг к другу, не 
потому ли, наблюдая за ними, их можно заподозрить в чем-то вроде 
молчаливого сообщничества?
   Жозефина Руа снимает крышку с кастрюли и выкладывает дымящиеся 
овощи на фаянсовое блюдо, Люсиль убирает со стола раковины мидий.
   
                                 7
   
   Внешне ничто не изменилось: своим чередом идут работы по хозяйству, 
каждая вещь - на прежнем месте, люди и скотина уходят со двора и 
приходят в обычное время, обитатели "Большого ореха" встречаются в 
один и тот же час, совершают те же повседневные дела. Жозефина Руа 
случайно перехватила завистливый взгляд одной из женщин с Севера - не 
дочери, а матери: уходя, та обернулась и посмотрела на дом - таким она 
бы не прочь владеть.
   Однако, когда участники этого своеобразного повседневного хоровода, 
кружащегося по комнатам, хлеву, винному погребу, полю, собираются 
вместе, чувствуется, что их внезапно охватывает паника и они с трудом 
сдерживаются, чтобы не разбежаться.
   Встреча в пятницу - одна из сцен этого сбившегося с ритма хоровода.
   Этьен Руа ни за что не поверит жене, он всю жизнь будет убежден, 
что жена последовала за ним намеренно. Одному богу известно, хотелось 
ли Жозефине узнать, где бывает муж. Но в этот день - нет.
   Три раза за эту неделю Руа находит предлог для поездки в Фонтене. 
Правда, все дни шел дождь, полевые работы прекратились. Какую причину 
придумал Этьен? Ах, да! Неловко, как ребенок, пытающийся соврать, он 
скорчил за завтраком страдальческую мину и буркнул:
   - Придется, видно, ехать к зубодеру.
   Уже несколько недель Этьен жалуется на зубную боль, но он еще ни 
разу в жизни не обращался к дантисту.
   Может, Жозефине следовало промолчать? Тем не менее она отозвалась:
   - Сегодня врач не принимает. По понедельникам он ездит в Данвикс.
   Ну что ж, Этьен находит другой предлог. Пробило три. Жозефина 
работает в кухне. В окно она видит подходящего к двери Руа. Он в 
макинтоше и ведет за руль велосипед.
   - Съезжу в кооператив, селитры закажу.
   Возвращается он в седьмом часу. В среду Этьен запрягает Серую и 
привозит четыре мешка суперфосфата. В четверг, не решаясь отлучиться, 
бродит по участку.
   Сегодня пятница, базарный день завтра. Руа запрягает кобылу. 
Вероятно, не найдя подходящего объяснения, он вообще ничего не 
говорит, а, проезжая мимо дома, старается не смотреть в сторону кухни.
   Проходит час, Жозефина хлопочет по хозяйству. Она собиралась 
чистить медные кастрюли, но тут наверху с раненым случается короткий 
припадок. К таким припадкам уже начинают привыкать. Всегда одно и то 
же: больного внезапно охватывает страх, он перестает узнавать Люсиль, 
дрожит, щелкает зубами, бросается к двери или окну, а как-то раз даже 
пытался выбраться из комнаты через камин.
   - Мама!
   Когда Жозефина прибегает наверх, больной уже успокаивается и со 
смущенным видом переводит дыхание, словно отдает себе отчет, сколько 
неприятностей доставляет обеим женщинам.
   - Мама, у него лекарство кончилось.
   Врач прописал после припадков капли. Пузырек пуст. Люсиль смотрит в 
окно на размытую дождем дорогу.
   - Если бы я знала, что отец поедет в город!..
   - Дай рецепт.
   - Сама поедешь?
   Решение у Жозефины возникает внезапно. Ей нездоровится, она 
чувствует тяжесть в желудке. Спустившись в кухню, дышит с трудом.
   Жозефина надевает шляпу, пальто, выводит из сарая велосипед и 
медленно едет по дороге, блестящей, как вода в канале. Приезжает в 
Фонтене, когда уже стемнело. Спускается по улице Республики и входит в 
аптеку у Нового моста.
   - У вас есть еще дела в городе? Зайдите через четверть часа - 
лекарство будет готово.
   Жозефина настолько чужда каким-либо тайным умыслам, что чуть было не 
усаживается в аптеке у печки. Но оба стула заняты, и она выходит на улицу.
   И тогда у нее возникает ощущение, будто она движется среди 
театральных декораций. От вокзала улица Республики, окаймленная двумя 
гирляндами газовых фонарей, идет под гору. Внизу она образует нечто 
вроде впадины, а потом, теперь уже более круто, поднимается к площади 
Вьет. К стенам жмутся редкие прохожие.
   Жозефина переходит через Новый мост. Метрах в двадцати от него, в 
самой глубине впадины, виднеются неровные грани стен, крыша с 
разномастными коньками, плохо освещенные окна. Это трактир "Три голубка".
   Впряженная в двуколку лошадь роет копытом землю, и Жозефина узнает Серую.
   За многие-многие годы Жозефина ни разу не видела Этьена в "Трех 
голубках". Он ходил в ресторанчик "У колонн". Там, бывая по делам в 
городе, они назначали друг другу встречу. Там, до отъезда домой, 
складывали покупки. Жозефина колеблется. Мелкие холодные капли дождя 
покрывают ей лицо, припудривают волосы.
   Она входит. В зале с низким потолком только один из посетителей о 
чем-то громко разглагольствует. За столиком в самой середине зала 
сидят четверо, неподалеку от них, за другим столиком, дремлет старик. 
Официантка прислонилась к столику, на стуле с плетеным сиденьем спит 
белый с черными пятнами кот, а в углу, опустив голову, одиноко 
примостился Этьен Руа. Он поднимает глаза, видит жену и вздрагивает. 
Порывается даже встать, но остается на месте и с затуманенным, как у 
неожиданно разбуженного человека, взглядом спрашивает:
   - Что стряслось?
   - Ничего. У нас кончилось лекарство, а ты уже уехал. 
   Она садится рядом, кладет на стол сумочку. Видит на столе рюмку 
перно и два уже пустых блюдца.
   - Стакан лимонада, мадемуазель, - обращается она к ожидающей официантке.
   Ничего не происходит, и, однако, это одна из самых томительных, 
самых гнетущих минут за всю их жизнь.
   До сих пор каждый размышлял в привычной повседневной обстановке, и 
размышления их перемежались тысячами мелких забот.
   И вдруг случайно - потому что их встреча, действительно, дело 
случая - Жозефина очутилась в "Трех голубках". Они сидят рядом в зале, 
где не бывали вместе двадцать три года и где ничего не изменилось. 
Делать им здесь нечего, сказать друг другу - тоже.
   Встать? Уйти?
   Они смотрят в пространство; до них, как нудный припев, смутно 
доносятся бредни пьяницы и смешки собутыльников.
   - Вот я ему и говорю... Погоди, дай досказать. Сам видишь, я не... 
Вот я ему и говорю: "Ты, Эжен, и без того дурак, а так еще дурнее".
   Жозефина вытирает глаза. Она не плачет: просто на лице остались 
капельки дождя.
   Так вот где укрывается Этьен, под выдуманным поводом или без 
всякого повода отлучаясь из дому! Он сидит в том же самом углу, что 
двадцать три года назад. И тогда на стуле лежал кот. Какой он был 
масти? Может, тоже черно-белый, как этот? Может, он из того же 
неиссякающего рода, что и Серая? Жозефине хочется что-нибудь сказать 
мужу, но что? Взять его за руку, тихо и ласково прошептать: "Мой 
бедный Этьен!"
   Наверно, сегодня она впервые испытывает к нему жалость. Что для 
него сделать? Ничего! Ничего сделать нельзя. Признаться она ему не 
может. А все остальное при теперешнем состоянии Этьена лишь усугубит 
его подозрительность.
   Она чувствует: Этьеном владеет навязчивая идея. Он не расстается с 
нею с утра до вечера, с нею и засыпает; а когда внезапно вскакивает по 
ночам, она опять тут как тут.
   - Расплатись, - тихо просит Жозефина.
   Этьен поднимает на жену тяжелый взгляд, допивает рюмку, ищет в 
кармане мелочь.
   - Остановись у аптеки.
   Жозефина поднимает велосипед и кладет в двуколку, муж помогает ей. 
По-прежнему идет дождь, но не слишком сильный, и откидывать верх нет 
нужды. Они переезжают Новый мост. Жозефина ждет лекарства еще 
несколько минут. Витрина аптеки ярко освещена. Жозефина смотрит на 
улицу. Кобыла стоит в прямоугольнике света, отбрасываемом витриной, 
двуколка прячется в темноте; Руа на козлах выглядит таким громадным, 
что Жозефина вздрагивает.
   Ей в самом деле страшно. Она боится не чего-то определенного, она 
боится всего. Этьена, будущего, судьбы.
   - Восемь франков пятьдесят, госпожа Руа.
   Она машинально платит. А еще минуту спустя забирается на козлы 
рядом с Этьеном, который держит в руках вожжи. В гору кобыла идет шагом.
   Супруги давно не ездили вместе. Иногда они непроизвольно толкают 
друг друга. За вокзалом двуколку окутывает совсем уж кромешная тьма: в 
ночи посверкивает только фонарик на оглобле.
   "Останови", - чуть было не срывается у Жозефины.
   Никогда она так не нервничала. Видимо, дело в том, что она слишком 
долго жила наедине со своими мыслями. А может, тут виноват бригадир 
Либерж? Он нарочно рыщет по поселку, проходит мимо "Большого ореха", 
останавливается у изгороди, но в дом не заходит.
   Он хочет, чтобы г-жа Руа его заметила. Когда на окне шевелится 
занавеска или Жозефина выглядывает из хлева, Либерж подносит руку к 
кепи, садится на велосипед и уезжает.
   Что она может сделать? Ей не терпится съездить в Париж, повидать 
мать. Это желание обуревает ее уже неделю. Но что она скажет дома? 
Какую причину выдумает для поездки? В Париже они с Этьеном были всего 
раз - в год Выставки <Имеется в виду Всемирная выставка 1937 года>.
   Муж молчит, она тоже. Глаз друг друга они не видят, различая только 
расплывчатый профиль соседа, светлым пятном выступающий из мрака.
   Жозефина успокаивает себя. Доказать ничего нельзя! А раз нет улик...
   Но почему мать послала ей открытку со знаком опасности? Опознала 
фотографию незнакомца в газете? Кто он? Зачем он здесь?
   Накануне у них снова побывали оба доктора. Не обращая внимания на 
хозяев, поднялись наверх. Разговор не был слышен, но они употребляли 
не всегда понятные слова.
   - Заедем через неделю, - объявили они перед уходом.
   - Как вы думаете, к нему вернется память?
   - Возможно... Не исключено... Но сказать когда... Дорога идет 
полем. Шлагбаум на переезде закрыт.
   Слышен грохот поезда, из тьмы вылетает красное облако, и мимо 
проносятся освещенные окна вагонов, за которыми виднеются неподвижные 
головы пассажиров. Шлагбаум поднимается, стрелочник в сабо уходит к 
себе в будку. Серая трогает.
   - Шестичасовой, - замечает Жозефина.
   Никакого ответа. Дом уже близок, до него метров шестьсот. Он укрыт 
развесистыми деревьями, и кроны их черными пятнами вырисовываются на небе.
   Руа-отец, должно быть, уже доит коров. Жозефина убеждена: старик 
что-то чует. Знать правду он не может, но подозревает ее. Это 
чувствуется в его взгляде, постоянно чувствуется! Но этот же взгляд 
обещает, что ее не выдадут.
   Почему? Не из привязанности к ней. Может, просто из презрения? А 
может, старику на все наплевать, раз Этьен не его сын?
   А Люсиль? С тех пор как у них в доме неизвестный, она, кажется, 
ревнует его к матери. Какие предположения возникают у нее? Далекие от 
правды, конечно.
   Что до Этьен а...
   У Жозефины еще раза два появляется желание положить ладонь на руку 
мужа. Не от нежности или жалости - она не любит его. Да и любила ли 
когда-нибудь? Он - мужчина, они вместе живут и работают. Она знает его 
мелкие недостатки, заскоки и обычно угадывает его мысли.
   Жозефина снисходительна к нему, как старшая к младшему, и Этьен это 
понимает. Он всегда побаивался жены, ее проницательного взгляда, 
который сразу видит обман, ее равнодушия к известным грешкам и 
слабостям.
   Но сегодня за те короткие минуты, пока они, прижавшись плечом к 
плечу, ехали вдвоем в двуколке, между ними возникло нечто новое - 
Жозефина поняла, что их соединяет нечто такое, чего она не может 
выразить словами. Двадцать лет они вместе спали, занимались любовью, с 
утра до вечера делали одну и ту же работу, выполняли одни и те же 
обязанности - и все это ровным счетом ничего не значит. Связь, которую 
она ощутила сегодня, была совсем иной, бесконечно более прочной, и 
движение, подавленное ею, когда она потянулась рукой к руке мужа...
   Да, именно так! Ей захотелось уцепиться за него. В черном, влажном, 
холодном просторе их только двое. Должно быть двое. Иначе...
   Жозефине страшно, и в этом все дело. Она боится всего. И вдобавок 
человека, который сидит рядом с ней и мог бы защитить ее.
   Этьен никогда не был разговорчив, а теперь, если можно так 
выразиться, и вовсе перестал говорить. Он произносит лишь необходимые 
слова и погружен в свой внутренний мир, куда нет доступа никому.
   - Этьен!
   Нет, бесполезно! Ей нечего сказать. Даже если бы она поклялась, что 
Люсиль - его дочь...
   Как знать, не вернулась ли уже к раненому память? Что-то он тогда 
расскажет? Узнают ли они наконец, зачем он приехал в "Большой орех"?
   Прошло минуты две, как она окликнула: "Этьен!" и смолкла.
   - Чего тебе? - спрашивает он наконец.
   - Ничего. Просто так.
   На втором этаже дома и в конюшне виден свет. Кобыла въезжает во 
двор и останавливается на привычном месте.
   Жозефина, словно избавившись от опасности, вбегает в кухню, 
зажигает свет, помешивает дрова в плите и только потом снимает шляпу. 
Все вещи на своих местах. На столе все еще стоит медная посуда и 
откупоренная бутылка с раствором для чистки.
   Жозефина обессилена. Ноги затекли, как после тяжелой работы; ей 
кажется, что она вернулась пешком издалека. А ведь ничего не 
произошло. Совершенно ничего. Она поехала на велосипеде в Фонтене, 
возвратилась оттуда в двуколке с Этьеном.
   Тем не менее она сознает, что на мгновение соприкоснулась с чем-то 
запредельным. Смутно почувствовала на себе дыхание мира, не похожего 
на повседневный. И ей страшно.
   Придерживая юбки, она поднимается по лестнице, открывает дверь в 
комнату. Люсиль, читавшая подле уснувшего больного, поднимает голову.
   - Что с тобой?
   - Ничего. Что со мной может быть?
   - Не знаю.
   Значит, ее состояние заметно!
   "Надо ехать в Париж, - решает Жозефина. - Найду причину. Не найду - 
все равно поеду. Повидаю мать. Она мне скажет".
   Жозефина меняет платье, надевает сабо, берет ведра и направляется в 
хлев, где отец и сын уже доят коров.
   - Кстати, - бросает сидящий с другого боку коровы старик.
   Жозефина ждет.
   - Бригадир опять приходил.
   Эварист Руа сплевывает и замолкает. Жозефину мутит. Ей кажется, что 
ее покачивает в пустоте, в том же ритме, что и двуколку, которую везла 
Серая.
   
                               8
   
   За несколько минут она дважды допускает ошибку. Сознает это, но 
ничего поделать с собой не может. Вероятно, смутно понимает, что 
придется идти навстречу своей судьбе.
   Первая ошибка - что она, как ей в чем не бывало, вышла из дома и 
заняла свое место в поле; вторая - что тут же вернулась обратно.
   Жозефина ничего не объяснила ни мужу, ни свекру. Теперь обитатели 
"Большого ореха" чувствуют себя так, словно окружающая их атмосфера 
превратилась в плотное прозрачное вещество, которое изолирует друг от 
друга людей и предметы.
   Утро выдалось сухое, поэтому они выдергивают козлец <Сладкий 
корень, кулинарная приправа>. Его посадили четырьмя бороздами на так 
называемом верхнем поле, по ту сторону дороги, как раз напротив дома. 
Они работают втроем, каждый над своей бороздой, и одинаковыми мелкими 
шажками продвигаются вперед. Этьен идет по краю дороги; потом, как 
пленница между обоими мужчинами, Жозефина; наконец, старый Руа.
   У дома останавливается машина. К автомобилям на ферме тоже успели 
привыкнуть. Жозефина вытирает руки. У нее дурное предчувствие: из 
машины вылезают бригадир и не известный ей господин, низенький, 
толстый и, право же, чрезмерно вежливый. Сняв шляпу, он рассыпается в 
извинениях за причиняемое беспокойство.
   - Мадемуазель Люсиль, конечно, наверху? - спрашивает Либерж тоном 
друга дома. - В таком разе не хлопочите, госпожа Руа.
   Он сегодня в особенно игривом настроении, и Жозефине кажется, что 
она улавливает насмешку в его глазах.
   - Люсиль! - кричит она, предупреждая дочь.
   - Да, - отвечает та, перевесившись через перила.
   Мужчины поднимаются к больному, а Жозефина остается на кухне. Ей не 
объяснили, кто этот человек в штатском - врач или полицейский.
   Сегодня окрестности заливает неестественный свет, как бывает перед 
сильными грозами, хотя время гроз уже отошло. Солнце желтое, но тусклое, 
одни облака слишком белые, другие напоминают клочья грязной ваты.
   Жозефина смотрит в окно. Ей не по себе. Она допустила промах. Тем 
хуже. Она думала, что, вернувшись к мужчинам в поле, выкажет бригадиру 
пренебрежение. Муж не задает ей вопросов, как бы подчеркивая, что ему 
все равно - здесь она или нет. И тут Жозефина совершает вторую ошибку: 
не успев взяться за работу она распрямляется и спешит к дому.
   Она не в силах совладать с собой. Бригадир, может быть, сам того не 
желая, внушает ей страх. Этьен и старик, должно быть, провожают ее 
взглядом: так Жозефина ведет себя впервые.
   Она минует кухню, на ходу снимает передник, поднимается по 
лестнице, открывает дверь. Без всяких объяснений прислоняется к стене, 
словно здесь ее место.
   Толстяк снял пальто, раскурил трубку и уселся перед раненым. Либерж 
опирается о подоконник. Люсиль держится несколько поодаль.
   - Вы плыли на большом пароходе, не так ли? - добродушно 
допытывается толстяк. - Сначала было очень жарко, очень.
   Словно терпеливый учитель, он несколько раз повторяет вопрос на 
разные голоса, делая вид, будто утирает лицо платком.
   - Пароход... Большой пароход... Очень жарко... Раненый смотрит на 
него без страха, с тем интересом, какой проявляет ребенок к 
странствиям муравья или усилиям жука вновь перевернуться со спинки на 
брюшко.
   При появлении Жозефины приезжий поворачивается к двери, но не 
возражает против присутствия хозяйки. Либерж радостно вздрагивает. Или 
это только кажется?
   - Передайте мне фотографии, бригадир. В левом отделении портфеля... 
Нет, в левом.
   Толстяк прислушивается к доносящимся со двора звукам.
   - Инспектор еще не приехал?
   Он смотрит на часы, опять усаживается возле потерпевшего, и 
начинается нечто похожее на заклинание духов.
   Толстяк, а он оказывается комиссаром уголовной полиции, предъявляет 
"амнезику" одну фотографию за другой, поясняя:
   - Пароход... Каюта... Машина... Море...
   Он повторяет эти манипуляции раз пять-десять. Неизвестный 
воспринимает их как забаву. Его реакция не внушает ни малейшей надежды 
на успех.
   Больному показывают снимки пароходов "Висконсин" и "Азия". Перед 
его глазами проходят колониальные пейзажи, порты, африканские отмели, 
городские и сельские сценки.
   Признаки волнения начинает проявлять не мать, а Люсиль. Она 
бледнеет, напрягается: взор устремлен в одну точку, пальцы сцеплены, 
дыхание тяжелое, с присвистом.
   Неужели с минуты на минуту незнакомец станет таким же человеком, 
как все, заговорит о себе, расскажет про свою жизнь, человеком, который...
   Жозефина сознает, как остро дочь переживает происходящее, ее тоже 
охватывает волнение, и она безотчетно, как лунатик, делает несколько 
шагов вперед.
   - Простите, мадемуазель, у вас наверняка есть семейный альбом? Не 
одолжите ли его на минутку?
   На губах Либержа опять возникает усмешка, теперь уже более явственная. 
Люсиль идет в гостиную за большим альбомом с медными застежками.
   - Называйте, пожалуйста, имена поочередно.
   В альбоме представлена только семья Кайето. Он открывается 
фотографией очень старой женщины в платье времен Второй империи.
   - Кто это?
   Люсиль смотрит на мать.
   - Элизабет Кайето.
   Фотография напечатана на глянцевитом блестящем картоне. Возможно, 
поэтому неизвестный проводит по ней пальцем. И все. Другие карточки, 
которые ему показывают, - мальчики и девочки после первого причастия, 
новобрачные, групповые снимки на свадьбах - не вызывают у него никаких 
эмоций. Если Люсиль не знает фамилии или имени, их бесстрастно 
называет мать.
   Подкатывает еще одна машина. Либерж ждет распоряжения комиссара.
   - Пусть едет за ними.
   Бригадир открывает окно и кричит подъехавшему инспектору из Фонтене:
   - Можете отправляться за ними.
   Этьен в поле не обращает на все это никакого внимания, и в его 
равнодушии Жозефина чувствует угрозу. Муж старается не поворачиваться 
лицом к дороге и не смотреть на дом, откуда заметна лишь его спина. По 
комнате разливается запах табака: комиссар мирно попыхивает трубкой.
   - Передайте мне свои фотографии, бригадир.
   Либерж извлекает их из записной книжки, перехваченной резинкой, и, 
не удержавшись, бросает пронзительный взгляд на Жозефину.
   Первая фотография - карточка матери, но Жозефина с трудом узнает 
ее: снимок сделан совсем недавно. Кто отправился в Сент-Уэн и 
сфотографировал Кошатницу, даже не дав ей времени привести себя в 
порядок? Мать очень растолстела, одета неряшливо, отекшее лицо 
обрамлено седыми патлами.
   Люсиль тоже смотрит на фотографию, не представляя, кто на ней снят.
   - Вы ее знаете? - терпеливо спрашивает больного комиссар. - 
Смотрите внимательно.
   Вторая фотография - опять матушка Виоле, но много моложе. Такой 
Жозефина ее помнит. Это антропометрический снимок, сделанный, 
очевидно, в Нантской тюрьме, где все семейство провело с неделю после 
событий в Ла-Рош-сюр-Ион.
   Жозефина Руа каменеет. Тут есть и другие фотографии, которых она 
еще не видит. Люсиль пока ничего не понимает, но в конце концов 
догадается.
   - Не торопитесь... Вот, держите... А этих людей знаете?
   На этот раз перед глазами Жозефины оживает и вторгается в "Большой 
орех" вся шайка, какой она была двадцать лет назад. Жозефина 
вспоминает день, час.
   Это произошло в Анже, куда они поехали за товаром на праздники, в 
один из ярмарочных дней. Матушка Виоле, пребывавшая в прекрасном 
настроении, потащила с собой всех.
   Фотография так же засалена, как открытка, полученная из Сент-Уэна. 
На ней снято самое меньшее человек двадцать - двое мужчин, две 
женщины, дети...
   Старший среди них Жюстен. Ему примерно пятнадцать. Рядом с ним 
Курчавый. Здесь этому востроносому парню на два года меньше, чем 
потом, при встрече в "Трех голубках". Он опирается на плечо приятеля и 
дерзко смотрит на фотографа. В первом ряду на земле сидит Жозефина.
   Их так много, что они заполнили палатку ярмарочного фотографа, и 
полотняный задник ее прогибается под напором тех, кто в последнем ряду.
   У Жозефины Руа перехватывает дыхание. Она видит, что Люсиль еще 
теснее сплетает пальцы. Можно ли разглядеть родимое пятно на щеке 
Курчавого, если посмотреть в лупу?
   Бригадир стоит неподвижно, пристально глядя не на больного, а на 
Жозефину. Двое мужчин в поле продолжают выдергивать козлец. Из поселка 
возвращается машина инспектора, за ней следует грузовичок с сидящими в 
нем отцом и сыном Лижье.
   - Вы их знаете? Смотрите внимательно. Вон на этого парня слева.
   Слева снят Жюстен. Жозефина расправляет плечи, переводит дух. 
Теперь она смотрит на дочь, как никогда не смотрела. Так, словно 
Люсиль была когда-то членом их шайки, снявшейся у ярмарочного 
фотографа, словно она плоть от плоти этой шайки.
   Ведь Люсиль не только ее дочь. Она дочь... Любопытно видеть ее 
более взрослой, чем отец, более взрослой, чем Жозефина может сегодня 
представить себе Курчавого. Перед глазами г-жи Руа встает мускулистый 
паренек, рыдавший однажды вечером на кровати официантки из "Трех 
голубков", потому что та не хотела его.
   Все остальные, кто снят на фотографии, внезапно становятся врагами. 
Жозефина отдает себе отчет в том, что Люсиль надо спасать, защитить 
любыми средствами. Нервное напряжение разом ослабевает. Его сменяет 
трагическое спокойствие.
   Люсиль нужно спасать!
   Жозефина долго всматривается в лицо бригадира. Не он ли самый 
непримиримый враг? Недаром Либерж столько недель упорно шныряет вокруг 
"Большого ореха".
   Фотография, несомненно, украдена из лачуги мамаши Виоле в Сент-
Уэне. Когда? Уж не потому ли мать и отправила ей открытку с 
предупредительным знаком?
   - Ничего? - вздыхает комиссар, возвращая фотографии бригадиру. - Мы 
скоро продолжим, но прежде спустимся вниз. Извините нас, мадам, за эти 
хождения. Некоторые полагают, что опознали вашего раненого. Женщина по 
фамилии Бумаль из Фюме наняла адвоката и не считает себя побежденной. 
Вы, мадемуазель, умеете обращаться с больным. Не будете ли так добры 
вывести его на дорогу. Быть может, оденете его потеплее?
   Пальто у неизвестного не было. Люсиль в нерешительности. Жозефина 
идет в соседнюю комнату и приносит мужнее.
   Люсиль надо спасать! Она не представляет себе, какие опасности ее 
окружают. Ей невдомек, что завтра ее могут вышвырнуть на улицу без 
гроша и ей придется обслуживать клиентов в кафе, если не хуже. А дочь 
встревожена лишь тем, что тормошат ее больного. Но она также стремится 
проникнуть в тайну, атмосферу которой ощущает вокруг себя. Долг матери 
спасти ее
   Либерж?..
   - А вы не идете вниз, госпожа Руа?
   - Сейчас нет.
   Чуть позже она выглядывает в окно и видит их на дороге. Отец и сын 
Лижье тоже очень волнуются. А вот Руа по-прежнему делает вид, что все 
происходящее в доме его не касается.
   Либерж сам возглавляет операцию - все же это его первое 
расследование. "Амнезик", впервые после несчастного случая очутившийся 
на свежем воздухе, удивленно смотрит вокруг и порой хмурит брови.
   Вернется ли к нему память?
   "Либерж?" - раздумывает Жозефина, прижавшись лбом к холодному стеклу.
   А если ей убить бригадира?.. Жозефина размышляет. Взвешивает все за 
и против - у нее достаточно трезвый взгляд на вещи.
   Прежде всего, как убить? Подстеречь на повороте дороги? На ферме 
"Большой орех" нет револьвера. А если взять охотничье ружье? Но она не 
умеет стрелять.
   Тем не менее Жозефина жаждет смерти бригадира. Оглядывает его с 
головы до ног без намека на жалость: какое ей дело, что у него жена и 
трое детей? Разве он кого-нибудь пожалел? Бригадир совершенно уверен, 
что она стоит наверху и следит за ним, поэтому, руководя следственным 
экспериментом - они воспроизводят обстановку в момент наезда, - время 
от времени посматривает на окно.
   Чтобы предельно точно восстановить все детали происшествия, из 
Фонтене привозят даже велосипед, взятый неизвестным напрокат. Руль 
вкладывают ему в руки. Грузовичок Лижье отъезжает назад, но в тот 
момент, когда вблизи включают двигатель, больной отскакивает в 
сторону, в страхе ищет Люсиль и роняет велосипед на землю.
   Но ведь это уже результат: шум мотора пугает его. Не исключено, что 
сцена катастрофы оживет в его мозгу, и тогда, как знать, перенесет ли 
он новое потрясение, если память не вернется к нему.
   В эту минуту Люсиль издалека устремляет к матери умоляющий взгляд. 
Она ничего не знает, но инстинктивно умоляет мать о защите. Она 
боится. Жозефина пробует улыбнуться. Ее улыбка таит в себе обещание.
   Она спасет дочь, сделает все, что потребуется. Дайте ей только 
подумать, принять меры. Убийство требует подготовки.
   - Постарайтесь проехать точно так же, как в тот раз.
   Лижье окончательно выдохся. Вся его система запирательства может 
разом рухнуть. Он жестикулирует, ищет всяческие отговорки. Тогда 
неизвестный находился не на том месте, большой орех больше не лежит на 
обочине - он распилен.
   Из комнаты, где стоит Жозефина, видно, как у людей шевелятся губы, 
но слов ей не разобрать. Слышен лишь гул мотора.
   - Пошел!
   Опять впустую?.. Нет!
   Сначала никто ничего не понимает: человек, оставленный на дороге, 
не дожидается, пока грузовичок проедет, а сам преспокойно отходит в 
сторону,
   - Не мешать ему! - во весь голос кричит комиссар. Уходит 
неизвестный недалеко. Решительными шагами
   приближается к заросшей травой обочине и, кажется, что-то ищет.
   Чемоданчик, черт возьми! Знает ли потерпевший, что ищет? Вспоминает 
ли о чемоданчике или это только рефлекс?
   Лижье останавливает грузовичок и с тревогой наблюдает за 
происходящим. Комиссар непрерывно дымит; трубкой.
   "Амнезик" делает круг, немного отдаляется от дороги и возвращается 
назад.
   - Простите, мадемуазель, не найдется ли у вас небольшого 
чемоданчика? Если есть, принесите, пожалуйста.
   Люсиль повинуется. Мать слышит, как она входит в комнату.
   - Что тебе?
   - Комиссар просит какой-нибудь чемоданчик. Чемодан стоит на шкафу. 
Он набит старой одеждой, им редко пользуются. Жозефина поспешно 
выбрасывает! из него вещи.
   Комиссар хватает чемодан, ставит его на откос, затем! кашляет, 
желая привлечь внимание больного. Тот подходит, наклоняется, качает 
головой.
   - Не этот?
   - Нет, - отвечает неизвестный.
   - Здесь уронили?
   Но все уже кончено: больше больной не понимает комиссара. Для него 
это слишком сложно. Он хочет уйти. Если ему не помешать, он пойдет 
один по дороге куда глаза глядят.
   - Постарайтесь отвести его домой, мадемуазель. Люсиль берет 
незнакомца под руку, что-то тихо ему говорит. Появление девушки его 
снова удивляет. Неужели он уже забыл свою комнату и хозяев "Большого 
ореха"? Несколько минут кажется, что так оно и есть. Наконец он 
улыбается, послушно следует за девушкой, входит в ворота, наклоняется 
и поднимает валяющуюся на земле щепочку.
   - А мне что делать? - спрашивает Либерж, к которому возвращается 
привычная самоуверенность, - Вы сами убедились, не так ли? Будь я...
   - Возвращайтесь к себе.
   Жозефина успевает спуститься в кухню, где и застают ее полицейские. 
Либерж не догадывается, почему она всматривается в него так 
пристально, словно не узнает.
   Нужно ли убивать бригадира? Достаточно ли только его?
   - Очень огорчен, мадам, что мы причиняем вам столько беспокойства. 
Вы проявили исключительную
   - доброту, согласившись оставить у себя этого человека, ваша дочь 
ухаживает за ним самоотверженно и заботливо...
   К чему клонит комиссар? Не собирается ли увезти "амнезика"?
   - Не знаю, вправе ли мы и впредь злоупотреблять вашим 
гостеприимством.
   "Это неспроста" - настораживается Жозефина. Комиссар прощупывает 
ее. Либерж говорит с ним, подстроил ловушку.
   - Сюда не преминут явиться лица, уверенные, что опознали 
потерпевшего. Их посещение поставит у вас тут все вверх дном. Замечу 
кстати, что дом у вас очень приятный и содержится образцово...
   Что делать? Если незнакомец уедет, опасность не уменьшится, а 
Жозефины рядом не будет, и она...
   - А он нам не обуза.
   Комиссар смотрит на Либержа. Бригадир едва сдерживает усмешку. Ну, 
что он говорил?
   - У вас же столько работы! Такое хозяйство, как ваше...
   - Дочка свободна.
   Люсиль отводит раненого наверх.
   - Сегодняшний эксперимент мало что дал. Но мне довелось дважды 
заниматься аналогичными случаями, и я думаю, что надежда не потеряна; 
напротив мне самое меньшее два раза показалось, что он силится 
вернуться к нормальной жизни. Теперь мы, по крайней мере, знаем, что у 
него в момент прихода к вам был чемоданчик. Он вспомнил, что потерял 
что-то, какую-то ценную вещь.
   - Да, месье.
   Сейчас Жозефина полностью владеет собой и решает принести из буфета 
графинчик коньяка и рюмки с золотыми ободками.
   - Не выпьете ли немного?
   - С удовольствием. Послушайте, бригадир, а мы ведь позабыли про 
инспектора на дороге. Если разрешите, мадам...
   - Сделайте одолжение.
   Жозефина ставит на стол еще рюмку. В окно по-прежнему видит спину 
Этьена и силуэт старого Руа, стоящего лицом к дороге.
   Когда она возвращается на кухню, мужчины разговаривают вполголоса. 
Жозефина притворяется, что не замечает их перешептывания. Комиссар 
разглядывает обстановку, подмечает малейшие детали.
   - Это коньяк собственного изготовления?
   - Да, месье. Ему скоро пятнадцать лет.
   Жозефина растроганно смотрит на знакомый графинчик: он напоминает 
ей семейные праздники в "Большом орехе", Новый год и гостей, первое 
причастие Люсиль, похороны матери Этьена.
   Нет, она не даст вышвырнуть себя в чем есть за дверь, Люсиль не 
окажется на улице.
   - За ваше здоровье, мадам... И за здоровье нашего незнакомца.
   О чем в это время, согнувшись над бороздой, думает Этьен? Через 
каждый метр на ней лежит пучок козлеца. Вечером корешки надо промыть, 
завтра отвезти к Ло-бретону в Фонтене. В голове у Этьена, должно быть, 
медленно ворошатся все те же навязчивые мысли, он снова пережевывает 
свои подозрения. Потому он и не решается повернуться лицом к дому. 
Явно подчеркивает - ему безразлично, что там происходит. Но в его 
согнутой спине больше угрозы, чем могло бы выразить лицо.
   - У меня к вам просьба, месье.
   Короткий взгляд на Либержа - сейчас она нанесет удар.
   Бригадира Жозефина опасается больше всех. Его-то станет на то, 
чтобы рассмотреть фотографию под лупой и обнаружить родимое пятно! 
Одному богу известно, до чего он способен докопаться в своих поисках.
   - Пожалуйста, мадам.
   - Только что я заметила у вас одну фотографию. Для меня она 
семейная реликвия, понимаете? Я даже разволновалась: мне в голову не 
приходило, что снимок до сих пор сохранился. Если она вам больше не нужна...
   Лицо жандарма мрачнеет.
    - Слышите, бригадир? Теперь, когда эксперимент проведен, с моей 
стороны возражений нет. Тем более, что фотография доставит 
удовольствие госпоже Руа.
   Либерж нехотя извлекает из кармана записную книжку, притворяется, 
что ищет снимок, и кладет его наконец на стол. Жозефина, не мешкая, 
пожалуй чуточку торопливо, берет фотографию и сует за корсаж.
   - Благодарю.
   - Если не возражаете, мадам, и если наш раненый не очень утомлен, 
мы зададим ему еще несколько вопросов... Раз я уже здесь и специально 
приехал из Парижа...
   - Пожалуйста, месье.
   Наверх она не пойдет. Больше ей туда идти незачем. Жозефина опять 
остается одна. Помешивает дрова, передвигает на плите кастрюли. 
Раздумывает, не стоит ли сразу сжечь фотографию; но у нее не хватает 
духу: ей хочется еще раз взглянуть на снимок. Она никогда не была 
влюблена в Курчавого. Дело не в этом. Если она тогда уступила, то лишь 
потому, что парень плакал, должен был скрываться, уехать неведомо 
куда, и она чувствовала, что может доставить ему большую радость.
   То же самое с Этьеном. Никогда ей не попадался мужчина, который 
смотрел бы на женщину так, как из своего угла в трактире "Три голубка" 
ежедневно смотрел на нее Этьен Руа. Он отдал бы все за... Он в самом 
деле был болен из-за нее.
   И все же, приняв его у себя в каморке, Жозефина осталась холодна. 
Этьен это не Курчавый: он воплощал в себе кров, безопасность, покой. 
Чем больше он воспламенялся, тем более холодным оценивающим взглядом 
она смотрела на него.
   Глухой шум голосов наверху. Теперь она даже готова пожать плечами, 
удивляясь стараниям комиссара, который говорит с незнакомцем, как с 
дикарем, выбирая самые простые слова, повторяя их по слогам, 
сопровождая речь нелепыми жестами.
   Раньше эти приемы производили на нее впечатление.
   Теперь нет. Опасность не в этом толстом, чрезмерно вежливом 
человеке, а в Либерже. Комиссар посматривает на дом не без почтения, 
во всяком случае - с любопытством. Он - парижанин, который открывает 
для себя сельскую жизнь, но никогда ничего в ней не поймет.
   Либерж - иное дело. Он уроженец болот Лангле. Умеет держать язык за 
зубами, говорить только когда требуется, выжидать, смотреть 
недоверчиво, как смотрят на ярмарке при покупке пары волов.
   До тех пор, пока он рыщет вокруг "Большого ореха", Жозефина с 
дочерью рискуют остаться без крова.
   Старый Руа так и не вышвырнул за дверь ни жену, ни прижитого ею 
ребенка. Но с ним все по-другому: он был только батрак. Он остался на 
ферме потому, что не хотел покидать дом, землю, и ради этого готов был 
всю жизнь ходить в батраках. Такое Либерж способен угадать или понять.
   Жозефина, готовя обед, внезапно останавливается всякий раз, когда 
задает себе вопрос: "Каким способом?"
   Она не хочет, чтобы ее поймали, не хочет угодить в тюрьму: 
подростком, даже ребенком, она провела немало ночей на скамье в 
полицейском участке или жандармерии: "Женщина по фамилии Виоле... 
Подойдите... Предъявите документы..."
   Ни за что!
   Комиссар, инспектор и жандарм спускаются вниз.
   - Безуспешно, - сообщает комиссар. - Чертовски вкусно пахнет у вас супом!
   - Не угодно ли перекусить с нами?
   - Увы, меня ждут в Фонтене. Остается только, мадам...
   Слова. Опять слова. Либерж ограничивается тем, что молча смотрит на 
нее, и взгляд его означает: "Ну, теперь кто кого. Посмотрим, за кем 
последнее слово".
   Наглец, он без спроса наливает себе рюмку коньяка и выпивает залпом.
   - До скорого, госпожа Руа.
   Да, до скорого! Пусть ей только дадут время хорошенько подумать, 
найти способ...
   Все раскланиваются, рассыпаются в любезностях, машины уезжают. На 
часах полдень. В Сент-Одиль колокола вызванивают "Анжелюс" 
<Католическая молитва в честь Богородицы>, и двое мужчин, сложив 
инструменты, медленно направляются с поля к дому.
   Ни за что!
   Теперь, приняв решение, Жозефина как никогда владеет собой. Она 
накрывает на стол. Мужчины моют руки.
   - Люсиль! За стол.
   - Иду, мама.
   Ложки, вилки, блюдо, которое передают друг другу.
   У Этьена большие глаза с еле заметными красными прожилками. Он ни 
на кого не смотрит. Положил локти на стол и, как дурно воспитанный 
ребенок, шумно причмокивает, хлебая суп.
   У старого Руа лицо равнодушное; однако Жозефина готова поклясться, 
что он знает все, все угадывает, но присутствует при разыгрывающейся 
драме как простой свидетель.
   Этьен ему не сын, Жозефина - посторонняя, Люсиль - никто, хотя и 
зовет его дедушкой.
   Старшему Руа важно одно - дом, куда он вошел батраком и который 
стал отчасти его домом.
   Но лишь отчасти. Все наследство матери перешло к Этьену. Для 
старика не осталось даже места в семейной могиле. И все же как ни мала 
его доля, он за нее держится, цепляется. Никто не посмеет выставить 
его с фермы: по закону он отец.
   Старик отрезает хлеб своим ножом, запихивает большие куски в рот.
   Этьен утирает губы рукой. Перед едой он вымыл руки. Эту привычку 
Жозефина давно уже привила обоим мужчинам.
   Она смотрит на мужа и дивится - до чего же могуч. Прежде она как-то 
не замечала, что его до неприличия лоснящаяся кожа обтягивает тело, 
тугое, как у хорошо упитанного животного.
   Он никогда не выходит из себя. Жозефина перебирает свои 
воспоминания, но на ум приходит только эпизод с запаршивевшим котом, 
которого муж забил палкой, спокойно швырнув бесформенный труп на кучу 
навоза.
   Почему одновременно она думает о Либерже? Тот куда хитрее Этьена. 
Бригадир любит посмеиваться: уголки губ у него при этом 
приподнимаются, обнажая острые зубы.
   Чем она сейчас занята? Жозефина не сразу отдает себе отчет, что 
здесь, в кухне, за столом во время еды она сравнивает Либержа с 
собственным мужем и спрашивает себя: "Кто из них опаснее?"
   Годами Этьен Руа подавлял в себе подозрение, даже пытался быть 
счастлив, насколько это вообще возможно в жизни. Неужели он такой 
податливый? Порой - чересчур. Может быть, иногда она злоупотребляла 
уступчивостью мужа. Она всегда стояла у него над душой: хотела, чтобы 
дом...
   Дом - это она. Да, она. Во времена Кайето тут жили как на любой 
ферме в Марэ или Бокаже.
   - Вымой руки... Перемени костюм... Ты бы лучше...
   Этьен покорялся, всегда покорялся. Старик порой поглядывал на сноху 
с любопытством. Жозефина была уверена в себе, убеждена в собственной правоте.
   А теперь? Муж, должно быть, припоминает, подводит итоги. Вероятно, 
ждет лишь еще одной улики, а может, уже и не ждет.
   И тогда - Жозефина вдруг интуитивно чувствует это - произойдет 
страшное. Десять лет тому назад Мартен, крестьянин, живущий в стороне 
от Велюира, на ферме "Воронье поле", очень похожий на Этьена, только 
более спокойный, как-то вечером вернулся домой с ярмарки. Потом, 
правда, поговаривали, что он был выпивши, но это и все - других 
объяснений не нашлось. Как обычно, он поел вместе с семьей и батраком. 
Сразу лечь спать не захотел. Написал письмо в жандармерию и отнес на 
почту, чуть не за километр от фермы.
   Вернувшись, Мартен зарубил топором жену, обоих детей и батрака, а 
затем повесился в подвале.
   В письме он сообщал об убийстве, указывал, где найти его труп, но 
никаких причин не называл.
   "Убийца - сумасшедший", - писали газеты.
   Кто его знает? В округе ходили слухи, что жена Мартена и батрак...
   Однако до последней минуты никто ничего не заподозрил. В тот вечер 
Мартен принес рассаду порея - ее • собирались утром высаживать на 
грядки. Как всегда, обиходил скотину, отвязал, чтобы она могла выйти 
на луг в случае, если жандармы получат письмо лишь поздно утром. 
Мартен, по общему мнению, отличался кротким нравом; глаза у него были 
такие же круглые, как у Этьена, и так же слегка краснели в базарные 
дни. Жозефина неожиданно бросает взгляд на мужа. Тот не поднимает 
голову. Не решается больше ее поднять. Одновременно Жозефине 
мерещится, что рядом с Этье-ном она видит лицо Либержа, его 
язвительную ухмылку, но Либерж постепенно отступает на второй план, а 
на первое место выдвигается Этьен Руа. Не глядя по сторонам, ничего не 
видя, он идет с топором в руке. А если умереть Этьену Руа?
   Жозефина - его жена. Люсиль - законная дочь. Кто, кроме Этьена, 
может выгнать их из дома, выбросить на 100
   мостовую под предлогом, что когда-то в одной из каморок в "Трех 
голубках"...
   - Добавить пюре, папа?
   Так Жозефина называет старого Руа. Старик протягивает тарелку. 
Сноха накладывает пюре. Затем протягивает тарелку Этьен - так уж 
заведено в доме.
   - Больше не хочу, сыта, - объявляет Люсиль. - Пойду лучше наверх. 
Наш сегодня что-то нервничает.
   - Ступай.
   Либерж... Этьен... Либерж... Этьен... Этьен!
   Семья встает из-за стола. Посуду Жозефина не моет. Она знает, что 
они запаздывают со сбором козлеца, и становится на верхнем поле на 
свое место между двумя мужчинами.
   
                                   9
   
   Больные, которым врачи сообщают, что они проживут года два-три, а 
то и четыре при условии строжайшего соблюдения режима, испытывают 
внезапное облегчение, обкладывают себя пузырьками с лекарствами, и 
отныне прием микстур и лечебные процедуры становятся для них 
важнейшими вехами каждого прожитого дня.
   Так случилось и с Жозефиной Руа. Три дня после визита комиссара из 
Парижа оказались самыми ясными, самыми целеустремленными в ее жизни. 
Страх ее рассеялся, она больше не вздрагивает, чувствуя, что рядом 
кто-то есть.
   Больше того! Ей не раз случалось жить по целым дням, даже неделям, 
как бы не замечая их. Да и много ли в человеческой жизни, особенно в 
деревне, где любое время года, любая солнечная фаза требуют одних и 
тех же поступков и движений, - много ли таких часов: когда люди 
замечают бег времени?
   Так вот, в течение этих трех дней Жозефина ни на минуту не 
перестает быть собой; она все видит, слышит, воспринимает, и ничто не 
способно поколебать ее спокойствие, граничащее с полной 
безмятежностью.
   В какой точно момент она приняла решение? Это наверняка произошло 
не сразу. Отправной точкой послужил взгляд, брошенный ею из окна на 
согнутую над бороздой спину Этьена, пока бригадир руководил на дороге 
следственным экспериментом и воспроизводил обстановку, при которой 
произошел наезд.
   В полдень, в то мгновение, когда муж поднял над тарелкой свои 
глазищи, Жозефина уже почти примирилась с неизбежным.
   Под прямыми лучами послеполуденного солнца, пока она рыхлила 
коричневую землю, решение окончательно представилось ей простым и 
неотвратимым.
   Этьен Руа умрет. Смерть его кажется Жозефине настолько само собой 
разумеющейся, что теперь, останавливая на муже взгляд, она удивляется, 
почему он, как живой человек, еще расхаживает взад и вперед.
   Жалости к Этъену у нее нет. Ей в голову не приходит пожалеть его. 
Тем не менее ненависти она тоже не испытывает.
   Главное - все подготовить основательно, как она всегда делала в 
жизни. Вот почему, когда она занимается обычными делами, лицо ее 
становится порой озабоченным, как у хозяйки, подсчитывающей месячный 
бюджет.
   Наступают холода. Зимние тучи неудержимо наплывают на печальные 
болота и верхушки тополей.
   На вторую ночь, лежа рядом с Этьеном, Жозефина слышит сквозь сон 
мычание в хлеву. Нет, ей не почудилось. Она поднимается.
   - Ты чего? - спрашивает спросонья муж, пока она надевает платье и 
ищет черную шерстяную шаль.
   Потом Этьен соображает, в чем дело, и тоже встает. Будильник 
показывает три. На дворе тьма, воздух ледяной.
   Прихватив из конюшни фонарь, они входят в хлев, где начала телиться 
корова. Отел идет долго и трудно. Вскоре из темноты выступает чья-то 
фигура - старый Руа присоединяется к сыну и снохе. Втроем они ждут, 
согреваемые теплом, которое ,исходит от тел животных. В дверные щели 
струйками врывается холод.
   Спрятав руки в складках шали, Жозефина непроизвольно возвращается к 
своим прерванным мыслям. Ров внизу поля очень глубокий - недаром в нем 
утонула кобыла. Этьен плавать не умеет. Дно там вязкое. Но как 
привести туда мужа и столкнуть вниз? Это нелегко - Этьен подозрителен 
и хитер. Если закричит, в поселке услышат. К тому же его могут увидеть 
из лачуги старухи Capo.
   Есть другой способ. Подстеречь Этьена, когда он будет в конюшне 
один, и стукнуть его перекладиной или иным тяжелым предметом, но так, 
чтобы можно было потом свалить на Серую - копытом, мол, ударила.
   Жозефина отвергает и этот план - не из отвращения, а снова по той 
же причине - слишком уж трудно подобраться к Этьену, ударить в 
подходящий момент. К тому же удар должен быть смертельным, иначе муж 
будет защищаться, а он сильнее ее,
   Наконец корова отелилась. Никто из троих не произносит ни слова. 
Этьен особенно замкнут и угрюм, и жена его радуется принятому ею 
решению.
   Лишь вечером второго дня Жозефина находит самое верное средство 
избавиться от мужа и большую часть ночи, а потом и утра обдумывает 
детали. Возвращаясь из поселка, куда она ходила к мяснику, Жозефина 
заметила на лугу грибы. Их в доме любят все, особенно Этьен,
   Можно ли назвать его чревоугодником? Положив локти на стол, он 
поглощает огромное количество пищи, но никак не поймешь, замечает ли 
он, что ест. В семье любит приводить одну цифру. Если к столу подают 
мидии, одному Этьену требуется не менее трех литров варева, и потом он 
с удовольствием смотрит на кучу синеватых раковин перед своей тарелкой.
   У грибов специфический вкус. Жозефина продумывает все. Чтобы не 
топить сразу в двух комнатах, раненого теперь спускают в кухню, где он 
часами сидит подле плиты.
   - Завтра схожу за грибами.
   И она идет в сабо, прихватив корзину и набросив на голову шаль: 
порой из тучи прорывается короткий, но сильный ливень.
   Она возвращается часам к десяти, и Люсиль помогает ей чистить грибы.
   - Заходил бригадир, - сообщает дочь.
   - Что ему надо?
   - Кажется, Лижье снова отправляют в тюрьму. Жозефина едва заметно 
улыбается - не потому, что торговца птицей опять отводят за решетку, а 
при мысли, что скоро Либерж не будет для нее опасен.
   В сарай надо пройти так, чтобы никто не заметил. Мужчины на верхнем 
поле сажают белый лук. Жозефина сначала направляется в хлев - это 
вполне естественно. Затем обходит его сзади. В руке у нее прикрытый 
шалью пузырек, в котором раньше были ушные капля.
   Уголовная хроника в газетах научила Жозефину необходимым 
предосторожностям. Она не касается покрытой пылью полки. Обмотав руку 
тряпкой, берет за горлышко бутыль с ядом для грызунов и отливает 
несколько капель в пузырек.
   Хватит ли этого? В газетах никогда не говорится, сколько надо 
отравы для человека. Три капли? Четыре? Запах от них сильный, но грибы 
его перебьют.
   Нервничает Жозефина только от нетерпения. Она спешит поскорее со 
всем покончить. Раз десять смотрит на старые часы в кухне и накрывает 
на стол на четверть часа раньше, чем обычно.
   Она настолько все продумала, что даже почти тушит плиту и довольно 
долго держит дверь во двор открытой. Кухня выстынет, и Жозефине можно 
будет не снимать с плеч шаль.
   Если человек, поев грибов, вдруг испытывает резкие боли в животе и 
умирает, кто станет доискиваться других причин? А уж требовать 
вскрытия никому и в голову не придет.
   Подозрения от себя Жозефина отведет тем, что сама прикинется 
больной. Всем ведь известно, что Руа ест вдвое-втрое больше, чем 
остальные. Трудность в одном - как накапать яд не на сковороду, а мужу 
в тарелку. Если бы Люсиль не ела грибов, Жозефина для облегчения 
задачи не остановилась бы перед тем, чтобы отравить обоих мужчин.
   Накрывая на стол, она разбивает блюдо, на котором обычно подает 
грибы, и оставляет осколки на виду в углу кухни.
   Сначала появляется старый Руа, за ним Этьен - по дороге он зашел 
взглянуть на теленка. Мужчины моют руки. Больной с любопытством следит 
за всеми движениями, словно никогда не жил в семье.
   Теперь он тоже ест за столом рядом с Люсиль, которая ему помогает.
   Сначала суп. Грибы тем временем тушатся на сковороде. Потом 
Жозефина меняет тарелки, грязные ставит в раковину.
   - Вашу тарелку, папа. Блюдо для овощей разбилось.
   Накладывая грибы старику, она стоит у плиты спиной к столу.
   Еще несколько секунд, и все будет кончено. Жозефина берет тарелку 
Этьена. Пузырек у нее в руке. Она загораживает его собою. Две-три 
поварешки грибов, несколько капель яда, затем снова грибы.
   - Давай тарелку, Люсиль.
   Сердце Жозефины бьется почти спокойно. Она кивком указывает на 
раненого.
   - Как думаешь, можно ему грибов?
   Конечно! Она тоже садится и начинает есть. Старается не поднимать 
голову слишком рано, но у нее непреодолимое желание посмотреть на 
мужа. Вдруг Жозефина цепенеет. Вилка Этьена повисает над тарелкой. Он 
медленно, словно затягивая пытку жены, встает из-за стола и 
направляется к двери. Она не сводит с него глаз. Видит, как он 
проходит несколько шагов по двору, выплевывая пищу, и неподвижно стоит 
спиной к дому.
   - Что это с ним? - хмурясь, спрашивает Люсиль. Возвращается Этьен. 
Как всегда, по его виду ничего не поймешь, но кажется, что его грозная 
фигура заполняет весь дверной проем. Он смотрит Жозефине прямо в 
глаза. Затем на свою тарелку.
   - Сдается, вам лучше грибов не есть, - говорит он отцу.
   Почему он обращается к старому Руа? Да потому, что все понял. Тут 
уж сомневаться не приходится! Знает он и то, что дочь свою Жозефина не 
отравит.
   - Думаешь?
   На этот раз у старика не возникает подозрений.
   - На мой вкус, грибы хорошие. Кто собирал?
   - Я, - с трудом выдавливает Жозефина. - Старалась, чтобы не 
попались поганки. Чистила вдвоем с Люсиль. Видно, все ж один оказался 
ядовитый...
   Даст ли ей Этьен время спасти положение? Стараясь не проявлять 
поспешности, Жозефина собирает со стола тарелки и умышленно начинает 
не с мужней.
   Почему Этьен ей не препятствует? Он по-прежнему стоит и смотрит на 
нее. Она ждет, что он вырвет у нее тарелку с остатками грибов и 
отнесет к врачу.
   Неужели он об этом не подумал? Неужели настолько уверен, что не 
утруждает себя поисками доказательств?
   Еще несколько шагов. Она подходит к мусорному ведру, счищает с 
тарелок остатки грибов.
   Старик ест сыр.
   Почему Этьен?..
   Он молчит, колеблется, идет к дверям, надевает сабо и медленными 
шагами направляется в конюшню.
   Лишь услышав, что Этьен запрягает кобылу, старый Руа проявляет 
удивление, но не произносит ни слова. Он смотрит во двор на двуколку, 
которую сын выводит из сарая.
   - Куда он? - спрашивает Люсиль.
   К чему задавать вопросы? Разве она не понимает, что все потеряно и 
остается только ждать, сидеть за столом, делать вид, что ешь?
   Куда поедет Этьен? Ни в полицию, ни в прокуратуру. Если бы он 
собирался подать жалобу, то захватил бы тарелку с грибами: к его 
возвращению никаких улик в доме не останется.
   Старик ковыряет в зубах кончиком ножа, распрямляет длинное тощее тело.
   - Надо есть... есть... - убеждает Люсиль больного. Тому не понятно, 
почему все уходят один за другим и только он остается за столом с 
девушкой, почему у него отняли и выбросили грибы.
   Мимо окна проходит запряженная в двуколку Серая, на козлах 
неподвижный, с кнутом в руках, Этьен. Старик все еще толчется на 
кухне, и Жозефина чувствует, что выдержки у нее хватит ненадолго. 
Наконец старый Руа идет в кладовку за инструментом. Как только дверь 
за ним закрывается, Жозефина вскрикивает:
   - Люсиль!
   - Что с тобой, мама?
   Жозефина едва удерживается, чтобы не выложить все. Ей страшно. 
Теперь ее страх бесконечно острей и мучительнее той постоянной 
привычной боязни, которая и побудила ее к этому поступку.
   Со страха она решила устранить Этьена, а он продолжает жить! И все 
знает. Почему он уехал? Куда везет его рысцой Серая под тяжелым низким 
небом Марэ?
   - Мама, что с тобой?
   - Ничего. Сама не знаю.
   Что сказать дочери? Зачем? Жозефине не сидится на месте. Ей хочется 
бежать, унести на руках Люсиль, как ребенка, которого спасают из огня.
   - Мама!
   - Не обращай внимания.
   Жозефина взбегает по лестнице к себе в спальню.
   Уехать? Уехать вдвоем? Но куда? Жозефина уже пред. ставляет себе, 
как она поспешно засовывает вещи в чемоданы. Она неподвижно стоит в 
центре комнаты перед зеркалом, невидящими глазами уставившись на свое 
отражение, а в мыслях мечется из угла в угол, прерывисто дышит, 
подталкивает и торопит Люсиль.
   Скорее! Он сейчас вернется!.. Если он вернется...
   Уехать, обязательно уехать, но куда? В доме от силы восемьсот 
франков. Жозефина это знает - деньги хранятся у нее в платяном шкафу.
   Бежать вдвоем по дороге, таща на себе вещи? Им придется добираться 
до Фонтене. Пешком. Разве они не рискуют повстречаться с Этьеном?
   А в Фонтене?.. Зал ожидания на вокзале. Поезда не будет до шести 
вечера.
   Куда же бежать? Либерж? Он, возможно, сидит в засаде где-нибудь 
поблизости от дома.
   Легкие осторожные шаги. Сосредоточенное лицо Люсиль - она пытается 
понять, что происходит.
   - Что с тобой, мама?
   Жозефине удается ответить относительно спокойно:
   - Ничего. Сама не знаю.
   Это ради Люсиль, ради ее спасения она хотела... Этьен вернется. 
Несомненно вернется. Где спрятаться?
   Нужно запереться в спальне, забаррикадировать дверь мебелью, ни в 
коем случае не открывать.
   Если Этьен поехал выпить... Конечно, выпить. Жозефина не 
сомневается - муж зайдет в "Три голубка", усядется в своем углу, 
уставится в одну точку и напьется вдребезги. Затем, пошатываясь, 
одолеваемый дурными мыслями, вернется на ферму.
   - Ты больна, мама... Но ведь ты-то грибов не ела.
   - Не приставай.
   Он вернется, в этом все дело. Что тогда?
   В этом все дело. В доме нет даже револьвера. Не может же она 
попросить оружие у кого-нибудь из жителей Сент-Одиль! Будь у нее 
револьвер, она бы при малейшей угрозе...
   Люсиль не знает, как быть. С одной стороны - мать, которую она 
никогда не видала в таком состоянии, с таким лихорадочным блеском в 
глазах; с другой - раненый. Она слышит, как он ходит внизу по кухне. 
Что он там делает?
   - Умоляю, мама, посмотри на меня! Поговори со мной!
   - Послушай, Люсиль, по-моему, тебе лучше...
   Но куда? Куда ее услать? Жозефина не может расстаться с дочерью. Ей 
представляется, что это лишь усугубит опасность.
   - Оставайся в комнате бабушки. Притаись. Никому, кроме меня, не 
открывай.
   - Что ты натворила?
   - Ничего. Бога ради, не расспрашивай!
   Иначе она ни за что больше не отвечает. Жозефина готова броситься 
на пол, завыть, забиться в конвульсиях, вцепиться в коврик зубами.
   - Уходи! Не оставляй его одного. Кому сказано, иди! - чуть ли не со 
злостью кричит Жозефина.
   Оставшись одна, она приникает лбом к стеклу. Прямо перед ней место, 
где рухнул большой орех. Пень еще не выкорчеван. Старый Руа спилил его 
почти вровень с землей. На дороге показывается лошадь, запряженная в 
двуколку! 
   - Люсиль, скорей! Почему ты еще не в комнате?
   - Иду, мама. Мне пришлось бежать за ним во двор. Он куда-то пошел.
   Ну и что? Пусть уходит! При таких обстоятельствах...
   Двуколка проезжает мимо - это возвращается из города молочник 
Бертран.
   А не позвать ли его? Не попросить ли отвезти их в Майезэ?
   Старый Руа снова работает напротив дома. Кроме него, в полях ни души.
   - Боже мой! Боже мой! - шепчет Жозефина.
   Она не может оставаться на месте. Спускается в кухню. У нее хватает 
еще самообладания вылить помойное ведро, забросать мусором несъеденные 
грибы. A пузырек где?
   Он все еще за корсажем. Жозефина разбивает его на кусочки, бросает 
их на кучу навоза, ворошит ее вилами. Никто ее не видит. Она успевает 
дойти до изгороди.
   - Добрый вечер, госпожа Руа.
   Она неприязненно смотрит на бригадира Либержа, потом внезапно 
смягчается.
   - Заходите!
   - Не стоит. Я из города. Утром ехал мимо по дороге на Фонтене, но 
вас дома не было. Кстати, я встретил Этьена.
   - Что ж он вам сказал?
   - Ничего. Я встретил его двуколку при въезде в город. Меня он, 
видимо, не заметил.
   - Зайдите все же на минуту. Выпьете чего-нибудь. Пока Либерж в 
доме... Жозефина идет за графинчиком и рюмочками с золотым ободком. 
Наливает и себе в надежде, что спиртное взбодрит ее.
   - Я хотел рассказать вам о чемоданчике. Так вот, я все-таки нашел его.
   Еще три дня назад она вздрогнула бы при этих словах, но история с 
чемоданчиком больше ее не интересует. Либерж замечает безразличие 
Жозефины.
   - Понимаете, идем мы не всегда быстро, но обязательно приходим куда 
надо... Я все думал: "Если взял не Лижье, то кто?" Зачем Лижье красть 
чемоданчик, если он не знал, что там находится? Надо всегда ставить 
себя на место других. Вот лежит на дороге человек, а рядом чемоданчик. 
Кто, следуя мимо, схватит чемоданчик и не окажет помощи раненому? 
Разве что босяки, бродяги, всякое там цыганье.
   Он намеренно выбрал это слово, чтобы напомнить Жозефине: когда-то...
   - Но в тот день по дороге не проходили ни бродяги, ни цыгане. 
Установить это было не трудно. Тогда кто? Какая-нибудь старая карга, 
вроде мамаши Capo? Я и об этом подумал.
   Этьен уже приехал в Фонтене. Жозефина непрерывно поглядывает на часы.
   - Только и матушки Capo на дороге не было. Я нашел свидетелей, они 
подтвердили. Остается одно - какой-нибудь мальчишка, вороватый 
чертенок. Есть ведь такие, что воруют ради удовольствия украсть. А 
если такой мальчишка к тому же ежедневно проходит по дороге, его 
просто перестают замечать. Я незаметно стал расспрашивать школьников. 
Признаюсь, начал уже отчаиваться, как вдруг вчера один из этих 
сопляков, Муассе с фермы Гранж, мне и говорит:
   - У маленького Жюля, сына папаши Сюиро, есть нож о семи лезвиях.
   Я к маленькому Сюиро:
   - Показывай нож о семи лезвиях.
   - А вам кто про него накапал?
   - Выкладывай.
   - У меня его больше нет.
   - Найди.
   - Да я в пруд его забросил.
   - Мне пришлось чуть не догола раздеть мальчишку на дороге, но я так 
ничего и не нашел. Потом отвел его домой, к родителям, рассказал им 
про все и все же отыскал нож у него в штанах, между ногами. Нож 
оказался не местного производства, а с американской маркой. Хотите 
взглянуть?
   Бригадир недоумевает, почему Жозефина слушает вполуха. Он 
встревожен ее безучастностью. Протягивает ей нож, она из вежливости, а 
еще чтобы подольше задержать Либержа в доме, рассматривает его.
   Жандарм продолжает:
   - Где чемоданчик? - спрашиваю паршивца в упор. 
   - Какой чемоданчик?
   - Нам известно, что нож был в чемоданчике. А чемоданчик ты подобрал 
на дороге напротив "Большого ореха".
   Парнишка запирается, потом ревет, отец порет его, он кусает отца за 
руку. Словом, понадобился час, пока гаденыш привел нас к дуплистому 
ясеню на краю рва. Там он спрятал свое сокровище и тайком ходил на 
него любоваться...
   Тем временем Этьен...
   Либерж наливает себе вторую рюмку, наливает Жозефине, снова 
дивится, что она машинально пьет, хотя раньше в рот спиртного не брала.
   - К несчастью, находка мало чем нам помогла. В чемоданчике лежал 
поношенный костюм; вам его покажут в канцелярии суда - вы, наверно, 
получите повестку. И еще кое-какие вещи не нашего производства, 
вероятно, из Южной Америки.
   Жозефина раскрывает рот, словно хочет вскрикнуть. Она слышит стук 
колес, ей кажется, она узнает цокот копыт Серой. Жозефина не ошиблась: 
двуколка въезжает во двор. Этьен слезает с козел, подходит к окну 
кухни, где уже горит свет, смотрит, кто там находится, потом 
распрягает кобылу и, напоив Серую, хотя она еще взмылена, отводит ее 
на конюшню.
   Нужно оставаться на кухне с Либержем. Этьен способен прошататься 
вокруг дома хоть целый вечер, пока не уйдет бригадир.
   Но нет. Он открывает дверь и бросает:
   - Привет, бригадир!
   Не глядя на жену, берет в шкафу стакан, наливает его, опрокидывает 
и прищелкивает языком: мол, со смаком выпил, не по первой.
   - Я рассказывал вашей жене...
   Бригадир повторяет историю с чемоданчиком. Слушает ли его Руа?
   Темнеет. Нужно как ни в чем не бывало доить коров. Но Жозефина не 
решается идти в хлев: там ее может настигнуть муж.
   - Ребятишки, сами понимаете. Мелюзга, а врут хитрей, чем взрослые.
   Говоря это, Либерж оборачивается к Жозефине. Но время действовать 
намеками прошло. Теперь Этьену известно все. Даже то, что не известно 
бригадиру.
   Этьен пьет. Лицо у него багровеет. Прожилки в глазах наливаются 
кровью, как в самые скверные минуты.
   Несмотря на присутствие жандарма, Жозефину вновь охватывает паника. 
Она машинально подходит к лестнице и поднимается, все убыстряя шаг. 
Стучит в дверь,
   - Входи, - отвечает спокойный голос.
   Почему Люсиль не заперлась, как ей велено? Жозефина поворачивает 
ключ в скважине, ищет глазами мебель, которую можно придвинуть к 
дверям.
   - Помоги!
   - Но, мама...
   - Помоги. Живо!
   Что подумают внизу, слыша, как передвигают комод?
   - Кто в кухне?
   - Отец с бригадиром.
   - Чего ты боишься?
   - Ничего. Не спрашивай.
   А тут еще этот неизвестный, который смотрит на них с умильным 
видом, как чудовищно большой ребенок.
   - Послушай, дочка... Что случится - не знаю, но это будет ужасно. 
На всякий случай знай...
   - Я знаю, мама.
   - Что ты знаешь?
   - Он мне не отец.
   - Кто тебе сказал?
   - Никто. Сама додумалась.
   Жозефина прислушивается. Мужчины встают из-за стола. Слышен звук 
отодвигаемых стульев. Дверь кухни открывается и закрывается. Отъезжая, 
бригадир неизвестно зачем жмет на звонок велосипеда. Через несколько 
минут он будет в Сент-Одиль, непременно зайдет в натопленный зал 
трактира, что напротив кузницы.
   - Думаешь, он все знает, мама?
   Люсиль спрашивает не о Либерже, но о Руа, которого больше не 
слышно. Что он делает один на кухне? Графинчик с коньяком полон. После 
визита комиссара в него перелили новую бутылку. Если Этьен выпьет все...
   Он выходит. Слышится скрип шагов. По мере того как они удаляются, 
Жозефина немного приходит в себя, но вот муж заходит в кладовку для 
инструментов и возвращается в дом. Он уже на кухне. Поднимается по 
лестнице. Нет. Снова спускается. Наверно, пьет еще, затем опять идет 
наверх.
   - Люсиль!
   - Но, мама...
   - Тебе не понять. Молчи! Беги!
   Жозефина не сознает, что говорит. Обезумев от ужаса, она не 
спускает глаз с подпертой комодом двери. Этьен бьет ногой в дверь раз, 
другой, снова тишина. Он берет разбег и, выдвинув вперед плечо, 
бросается на дверь.
   - Что он делает?
   Теперь и Люсиль теряет самообладание. Мечется по комнате, 
распахивает окно, хочет позвать на помощь, но вокруг ни души. В 
комнату врывается сырое холодное дыхание ночи, от которого обе женщины 
вздрагивают.
   Где старый Руа? Если бы только бригадир...
   За дверью слышится что-то вроде медвежьего рычания. Руа вновь 
бросается на дверь и вышибает филенку.
   Сквозь дыру женщины на мгновение видят Этьена. Особенно страшен его 
взгляд - в нем уже нет ничего человеческого.
   Видимо, Руа опасается, как бы женщины не ускользнули через окно. 
Они думали и об этом. Но, увы, окно слишком высоко над землей, а внизу 
под ним мощеная дорожка. Этьен опять обрушивается на дверь, потом еще 
раз, и комод опрокидывается. Это стоит Руа такого усилия, что вены на 
лбу, кажется, вот-вот лопнут.
   - Люсиль!
   Самое умопомрачительное в этом кошмаре - поведение незнакомца: он 
ничего не понимает и больше уже не поймет. Бедняга с детской улыбкой 
на губах идет навстречу надвигающейся разъяренной туше.
   Он падает первый с тихим стоном, несоразмерным силе нанесенного ему 
удара. Туша надвигается на прислонившихся к окну, прижавшихся друг к 
другу женщин. Они слышат ее дыхание и успевают почувствовать, как она 
наваливается на них.
   Часа в четыре, когда начинают спускаться сумерки, старый Руа, 
порывшись в карманах, не нашел там и щепотки табаку. Выйдя с поля за 
изгородь, он медленно направился к поселку. За поворотом встретил 
старого Перино, в прошлом батрака, как и он, а теперь первого пьяницу 
в поселке.
   - Пропустим по стаканчику?
   Сначала Руа купил табаку, набил трубку. Потом устроился с Перино на 
лавках в трактире, тех же самых, что стояли там, когда оба старика 
были молоды и вырезали на них ножом свои имена.
   - Полбутылки вина, Мари.
   В свое время Руа переспал с нею. Теперь Мари кажется очень 
маленькой, ходит, выпятив живот.
   - А ты все еще здесь? - спрашивает она Перино, который, по правде 
сказать, тоже баловался с ней до того, как запил.
   В зале с низким потолком их всего двое - других посетителей нет.
   - Еще полбутылки, Мари. Я, видишь ли, Эварист, всегда говорю: 
политика и политиканы это...
   Руа попыхивает трубкой. Прислонив велосипед к дверям, в зал входит 
бригадир.
   - Привет, папаша Руа! Привет, Перино! В такой час и еще не пьян?
   - Это не уйдет, молодой человек. Я вот толкую Эваристу... Что я 
говорил, Эварист?
   - И мне стаканчик, Мари.
   Они говорят о чем попало, а стрелки часов движутся своим чередом. 
Бригадир первым спохватывается - пора. Ему предстоит проехать в 
темноте шесть километров, а от велосипедного фонарика какой уж свет.
   Эварист Руа в свою очередь пускается в путь. Ему незачем смотреть 
под ноги: он знает эту дорогу шестьдесят пять с лишним лет, знал еще 
до того, как ее покрыли щебенкой, отчего теперь в дождь копыта у 
лошадей разъезжаются.
   Что это в "Большом орехе"? Окно в старухиной комнате распахнуто. 
Горит свет, ветер треплет занавеску, порой выдувает край ее наружу.
   Старик не ускоряет шаг. Минует ворота. В кухне горит свет, и 
Эварист Руа мимоходом заглядывает в нее. Никого.
   Тогда он берет два ведра и фонарь из конюшни. Жозефина-то, во 
всяком случае, уже доит коров... Он чиркает спичкой, ветер гасит ее, 
потом вторую, третью. Наконец Руа удается зажечь фонарь и опустить 
стекло. Пытаясь открыть дверь, он слышит испуганное топотание коров. 
Почему дверь подается с трудом? Он наваливается плечом, толкает. Дверь 
захлопывается за ним так, словно кто-то с силой прикрыл ее. И этот 
кто-то - труп, висящий как раз позади створки на вбитом в потолок 
крюке.
   Старик не боится мертвецов. Он ставит фонарь на глинобитный пол, 
притрагивается к руке Этьена, лицо которого неузнаваемо, и бормочет:
   - Помер.
   Рука окоченела. На земле валяется лесенка, с помощью которой 
собирают яблоки в нижнем саду.
   Старый Руа неторопливо раздумывает, как ему поступить, потом берет 
фонарь, отводит в сторону ноги самоубийцы, открывает дверь и 
направляется к дому.
   - Есть кто живой? - кричит он из кухни.
   Огонь в плите еще тлеет. На столе рядом с пустым графинчиком из-под 
коньяка две рюмки с золотым ободком и большой стакан.
   - Эй! Кто-нибудь есть?
   Может, сразу сообщить в поселок? Нет, раньше он сходит наверх. 
Прежде чем ступить на навощенный пол, старик снимает сабо. На 
ступеньках обломки дерева, сразу за дверным проемом перевернутый 
комод.
   Фонарь от сквозняка гаснет, но электрическая лампочка освещает 
комнату, где лежат три трупа. Кровь повсюду - не только на полу, но и 
на обоях в цветочек. На ноги неизвестному, приехавшему однажды на 
велосипеде в "Большой орех", брошена большая тяжелая свайка.
   - Алло! Алло! Жандармерия в Майезэ?.. 
   - Говорите, месье Руа.
   - Говорите сами. Вы же знаете, ни черта я в этой механике не 
смыслю.
   - Что сказать?
   - Пусть приезжают.
   - Алло! Бригадир?.. Еще не вернулся?.. Передайте, что звонят от 
господина Руа с "Большого ореха"... Пусть сразу приезжает... Да. 
Кажется, очень серьезно.
   Повесив трубку, почтарка высовывается из окошка.
   - Как это случилось, господин Руа?
   - Разве теперь разберешь? Когда приедут?
   - Выезжают. Немедленно. Бригадира встретят по дороге - он уехал 
отсюда совсем недавно.
   - Ладно.
   Прежде чем вернуться в "Большой орех", Руа заходит в трактир.
   - Что подать?
   - Пожалуй, рому: уж такой сегодня день...
   - Что-нибудь стряслось?
   - Со мной - нет. Зато с другими!..
   Старик машинально следит за игрой в карты, пьет. "Ну, пора", - 
встряхивается он наконец.
   Руа возвращается в "Большой орех" как раз в ту минуту, когда 
подъезжают жандармы. В Майезэ они наняли машину.
   - Сейчас увидите... - говорит старик. - Хотя постойте. Начинать 
надо, пожалуй, сверху.
   Проходит три месяца. В Сент-Уэне Кошатница, еще более одутловатая, 
чем раньше, получает письмо с иностранной маркой, на которой можно 
прочесть: "Республика Панама".
   Газеты много писали о происшествии в "Большом орехе", о "Бойне в 
"Большом орехе"", как выражались журналисты. Нагрянули они и в Сент-
Уэн, взяли у вдовы Виоле интервью, сфотографировали ее.
    - Что я вам скажу, коли ничего не знаю?
   Видит старуха плохо. Письмо ей читает сосед, по прозвищу Учитель.
   "...С тех пор у меня бывало всякое - и хорошее, и плохое. Если 
когда-нибудь свидимся, расскажу тебе, через что прошел. Теперь я 
остепенился. Вместе с одним дружком делаем деньги..."
   ...Письмо от Жюстена. С Учителем можно не скрытничать - он еще не 
такое видывал, и мать, которая хорошо знает сына, спрашивает:
   - А как делает - не пишет?
   - Нет. Погодите...
   "...деньги. Твоего адреса я не знал, что с братишками, с сестренками - 
тоже..."
   - Их осталось немного, - вставляет Кошатница.
   "Случайно я встретил одного человека, приехавшего сюда на пароходе, 
и он сказал, что Жозефина..."
   На листке бумаги пятна. Должно быть, письмо писалось в баре - это 
похоже на Жюстена. Чем он может заниматься в Республике Панама?
   "...Я не решился ей написать: мне ведь рассказывали о ее 
положении... Я всегда думал, что она устроится. Вспомни, какой у нее 
характер.
   Один приятель, которому я оказал услугу, возвращается во Францию. Я 
воспользовался случаем и попросил его передать тебе деньжат. Парень он 
честный, только вот здешний климат не для него. Он мне поклялся..."
   - Он не пишет - сколько? - задумчиво спрашивает Кошатница. - 
Шестьдесят тысяч?
   - Нет, не пишет. При теперешних обстоятельствах лучше не...
   И старуха, покачивая головой, заключает:
   - Лучше не... Понятно. Разве им, этим грязным шпикам, объяснишь?.. 
Не везет мне на старости лет, верно, Учитель? И все-таки Жюстен - 
мировой парень. Что касается старика... Как его бишь? Что-то вроде 
короля <Руа по-французски значит король>. Руа, кажется? Точно. Я 
знала, что это фамилия дочки, да память уже не та. Выходит, он теперь 
наследует "Большой орех"?
   Они сидят на ящике из-под мыла, и Учитель в наброшенном на голое 
тело пиджаке объясняет, что Этьен Руа, прямой наследник своей матери, 
урожденной Кайето, умер, не оставив завещания, равно как его дочь, а 
поэтому дом, деньги и все имущество переходят автоматически к его 
законному отцу - старому Руа.
   ...Старик Руа взял на ферму тридцатилетнюю служанку, и уже 
поговаривают... Каждую субботу он запрягает Серую, дочь Серки, внучку 
первой Серой, той, которую Этьен купил в Ла-Рош, чтобы ездить на рынок 
в Фонтене.
   По старой привычке останавливается он в "Трех голубках". Из-за 
Мари, служанки, Руа избегает нанимать батраков, которые ночевали бы на 
ферме, а предпочитает поденщиков, женатых мужчин.
   Ему семьдесят два года, но вряд ли кто-нибудь удивится, если он 
состряпает Мари ребенка.
   Как и земля, он кажется вечным.
   
   
-------------------------------------------------------------------------

   84.4Fr-44 С 371

   Перевели с французского Э. Шрайбер, Ю. Корнеев
   Художник Э. Гаркевич
   
          Сименон Ж.
   С 371  Донесение жандарма; Поезд; Мегрэ и незнакомка: Романы / Пер. 
          с фр. Э. Шрайбер, Ю. Корнеев; Послесл. Э. Шрайбер. - Рига: 
          Авотс, 1991 - 352 с.

   В сборнике романов популярного французского писателя читатель вновь 
встретится с неутомимым комиссаром Мегрэ, действующим в различных 
слоях общества, В книге представлены журнальные варианты романов, 
каждый из которых - предельно драматическая исповедь, где любой 
человек может найти что-то и от своей судьбы.
      4703000000-197
    C -------------- 91
      М803(П)- 91
   
   ISBN 5-401-00679-9
   
   84.4 Fr-44
   
   (c)Послесловие, Э. Шрайбер, 1991 
   (c)Перевод      Ю. Корнеев, 1991 
                   Э. Шрайбер, 1991
   

                         ИБ №2696
                      Жорож Сименон

   ДОНЕСЕНИЕ ЖАНДАРМА. ПОЕЗД. МЕГРЭ И НЕЗНАКОМКА.
   
   Редактор Е. Коссе
   Художественный редактор И. Крепиц
   Технический редактор К. Козаченко
   Корректор Ж. Голубева

   Подписано в печать 09. 04. 91. Лицензия № 000024. Формат 
84Х108 1/32. 19,61 уч.-изд. л. Тираж 120 000 экз. Заказ № 980. 
Цена 5 руб. Издательство "Авотс", 226050 Рига, бульвар Аспазияс, 24. 
Отпечатано в типографии "Рота", 226011 Рига, ул. Блауманя, 38/40.